Глава пятая 4 страница

Так вот: не обладая никакими дипломатическими способностями, Павел Петрович вновь появился перед начальником главка, затем перед министром. Просто, как за домашним столом, излагал он им свои доводы и соображения, в полной уверенности, что его понимают, что с ним одинаково мыслят и разделяют его убеждения. И так как все требования его были трезвы и действительно продиктованы необходимостью, то и в самом деле его понимали, с ним мыслили одинаково и ему не отказывали.

Словом, Павел Петрович и Бакланов за эту поездку в Москву сумели добиться для института столько, сколько не добились прежние руководители за много лет.

На Ладу они возвратились, переполненные впечатлениями, планами, замыслами. Павел Петрович тотчас пригласил к себе Мелентьева, сказал, что надо бы подготовить партийное собрание, на котором руководство института доложит об изменениях в плане, о правительственном задании, обо всем новом, произошедшем в институте за последнее время. Бакланов с удвоенной энергией принялся комплектовать группу, в которую должны были войти несколько десятков сотрудников.

Теплым летним днем сидели в кабинете у Павла Петровича при распахнутых окнах, в парке радостно пели птицы, смеялись какие-то девушки, наверно молоденькие лаборантки. Шелестели под легким ветерком старые липы, солнце пробивалось сквозь их листву в кабинет, и от этого на хорошо натертом паркете было будто на реке в солнечную погоду.

Одно из кресел перед столом занимал Бакланов, другое, напротив – Румянцев.

– Придется вам, Григорий Ильич, поработать рука об руку с Алексеем Андреевичем, – говорил Павел Петрович, крутя в пальцах цветной карандаш. – В группе вы будете заместителем Алексея Андреевича. Трудно придется. Ведь Алексей Андреевич должен действовать на два фронта: и группой руководить и обо всей научной работе института не забывать. Так что, если говорить начистоту, основная тяжесть в группе ляжет на ваши плечи.

– Робею, – ответил Румянцев, разводя руками.

– Ну, если дело только в робости, это еще не страшно, это полбеды. Робость преодолима.

Павел Петрович смотрел на Румянцева, и вспоминалась ему злосчастная вечеринка у Шуваловой. Ведь это же он, именно Румянцев, затеял там карточную игру, напевал какую-то чепуху: «Возьмем четыре взятки, обгоним остальных», бренчал на пианино. Ведь это же он, Румянцев, молчит на ученом совете, уклоняется от обсуждения острых вопросов; ведь это же о Румянцеве говорят, что он стал обывателем, дачником, ушел от общественной жизни института. Понятно, почему Бакланов требует его к себе в группу: Румянцев, как специалист в области химии металлических сплавов, – большая сила. Но почему Алексею Андреевичу пришла в голову фантазия сделать Румянцева своим заместителем, это Павел Петрович представлял себе не совсем ясно. Действительно же, товарищ излишне робкий. Больше тянется к преподавательской деятельности, чем к исследовательской.

– Любой из нас робеет, принимаясь за новое дело, – добавил Павел Петрович, разглядывая большое, добродушное лицо Румянцева.

– Все понимаю, а вот робею, Павел Петрович. Робею, да и только, – повторил Румянцев.

– Будем твою робость, Григорий Ильич, преодолевать вместе, – сказал Бакланов. – Помнится мне такое время, когда ты был смелее.

– Укатали сивку крутые горки! – Румянцев, опустив голову, обеими руками погладил себя по коленям.

– Словом, за работу! – завершил разговор Павел Петрович.

Румянцев вышел. Едва закрылась за ним дверь, в нее тотчас вошла Вера Михайловна Донда.

– Павел Петрович, – сказала она, – приехали два товарища с Верхне-Озерского завода.

– Просите. – Павел Петрович встал из-за стола, пошел навстречу приезжим.

Оказалось, что один из них – главный металлург Верхне-Озерского завода Лосев, а второй – инженер заводской лаборатории Калинкин. Фамилию Лосев Павел Петрович слыхал неоднократно. Он пригласил гостей в кресла. Бакланов хотел было уйти из кабинета, Павел Петрович попросил его остаться и представил гостям.

– Принимаете вы нас, товарищи, как дорогих гостей, – сказал Лосев без улыбки. – А ведь мы к вам ругаться приехали, и крепко ругаться. Вот будьте любезны ознакомиться с этими документами. – Он принялся извлекать из портфеля листы желтоватой бумаги. Павел Петрович узнал бумагу, на которой писались все работы в институте. Потом Лосев достал из своего объемистого портфеля синюю папку. – Начните с нее, – добавил Лосев. – Будем следовать по хронологической линии.

Павел Петрович раскрыл папку. Лосев и Калинкин вынули из карманов трубки – видимо, у них на заводе завелась такая мода: курить трубки, – принялись их набивать и раскуривать. Бакланов подсел к Павлу Петровичу, и они вдвоем листали бумаги, подшитые в папке.

Минут пятнадцать – двадцать спустя Павел Петрович сказал:

– Из-за чего же мы будем ругаться? Насколько я понял, вы на заводе разработали и применили очень интересный, оригинальный, экономически эффективный, новый, свой собственный метод разливки стали. Можно вас только поздравить. Думаю, что и мы, наш институт, заинтересуемся вашей работой.

Лосев выслушал его не перебивая, затем затянулся, выпустил густое облако дыма и ответил:

– Уже заинтересовались. Об этом и разговор. Вот, пожалуйста! – Он разложил перед Павлом Петровичем желтые листы институтской бумаги.

На восьмидесяти страницах тут шло несколько иначе изложенное, снабженное таблицами и графиками, множеством цифровых выкладок, фотографиями и рисунками описание этого же, разработанного на заводе метода разливки стали. Но последняя страница в синей папке была подписана Лосевым и Калинкиным, а последний желтый лист заканчивался так: «Работа проведена доктором технических наук профессором С. А. Шуваловой. Институт металлов».

– Шувалова? – Павел Петрович посмотрел на Бакланова. – Что это значит, Алексей Андреевич?

Бакланов пожал плечами. А Лосев сказал:

– Вот и мы хотим знать, что это значит? Взяли нашу работу, выдали ее за свою, прислали нам обратно и еще в довершение ко всему… вот вам счета, полюбуйтесь!.. требуете с нас за какое-то внедрение сто восемьдесят тысяч рублей. Это же неслыханно!

История оказалась действительно неслыханной.

– Что же делать? Как быть? – спросил Павел Петрович, когда представители Верхне-Озерского завода ушли.

– Не знаю, – ответил Бакланов. – Затрудняюсь… Беспрецедентно. Никогда не сталкивался ни с чем подобным. Думаю, что надо прежде всего спросить у самой Серафимы Антоновны, как это получилось. А впрочем, не знаю, не знаю. Может быть, еще с Мелентьевым посоветоваться?

Пригласили Мелентьева. Заводскую папку, желтые листы, подписанные Шуваловой, счета института разложили перед ним, рассказали о разговоре с Лосевым и Калинкиным. Мелентьев посмотрел в бумаги ясными голубыми глазами, сказал:

– Во-первых, почему мы должны верить представителям завода и не верить своему ведущему работнику?

– Так ведь вот документы… – сказал Бакланов.

– Во-вторых, – не обратив внимания на его слова, продолжал Мелентьев, – даже если товарищ Шувалова и опиралась как-то на опыт завода, не вижу в этом ничего предосудительного.

– Она его выдала за свой, – снова вставил Бакланов.

– В-третьих, – продолжал Мелентьев невозмутимо, – если и случился такой грех: выдала за свой, – то можем ли мы допустить, чтобы кто-то из-за случайной ошибки шельмовал ведущую ученую. Это будет на руку нашим врагам, дорогие товарищи. Это будет свидетельствовать о нашей политической незрелости.

– Вы меня извините, товарищ Мелентьев, но это же совершеннейшая чепуха! – перебил его Павел Петрович. – Наша критика и самокритика, умение видеть и признавать ошибки никогда не были на руку врагам, поскольку они нас не ослабляют, а укрепляют. На руку врагам – замазывание наших недостатков, делание вида, что их нет. Вот это действительно на руку врагу, поскольку это нас ослабляет, мешает нам расти и крепнуть.

– Критика критике рознь. Одного надо критиковать, а другой и сам понимает свои ошибки, – заговорил Мелентьев. – Я был бы не против, так сказать, по-дружески, по-отечески поговорить с товарищем Шуваловой, если она действительно виновата. Но так, чтобы никуда это не выносить, ни на какое широкое суждение. Вот так, между собой… Но ведь шила в мешке не утаишь, пойдет болтовня по округе. Мы с вами в этом не заинтересованы. Ведь как могут сказать о нас, когда это дойдет до верхов – до горкома, до обкома? Не обеспечили, скажут, воспитательную работу в коллективе, не сплотили коллектив. Выйдет, что мы сами по себе же и ударим.

– Не согласен я с этой политикой! – твердо сказал Павел Петрович. – Мы создадим комиссию, она расследует обстоятельства дела, и тот, кто виноват, тот и будет отвечать. Независимо от прежних заслуг и от рангов.

– Совершенно правильно! – решительно поддержал его Бакланов. – Заниматься мелким маневрированием нам не к лицу.

Мелентьев ушел, сказав, что он совершенно не согласен с новым руководством, которое берет курс не на консолидацию сил в институте, а путем наскоков на отдельных работников, путем их дискредитации по мелочам разобщает, дробит эти силы.

Павел Петрович и Бакланов долго еще совещались, как, где, когда и кто из них должен будет разговаривать с Шуваловой. Решили, что все-таки побеседовать с ней должен сам директор, Павел Петрович, и лучше всего с глазу на глаз, без свидетелей.

Весь этот вечер Павел Петрович чувствовал себя скверно. Документы, привезенные Лосевым и Калинкиным, не вызывали никакого сомнения, с убийственной документальной ясностью они свидетельствовали о том, что Серафима Антоновна да, действительно из каких-то побуждений выдала чужой труд за свой и что разговор с ней надо вести отнюдь не о том, правда это или неправда, а только о побуждениях, толкнувших ее на такой путь. Как он, Павел Петрович, будет вести этот тягостный разговор? Серафима Антоновна – его первый наставник в науке. Серафима Антоновна – человек, искренне ему сочувствующий в личной его беде, человек, предложивший дружбу, чуткий, деликатный. Вправе ли он, Павел Петрович, укорять и уличать ее в чем-либо? Что дает ему такое право?

Когда Павел Петрович задал себе этот вопрос: что дает ему такое право, – стало несколько легче. Он подумал о состоянии тех людей, заводских инженеров, у которых похитили результаты их большого труда, и когда назавтра к нему в кабинет вошла Серафима Антоновна, он, помня о людях, с которыми так несправедливо поступила она, принял ее без обычной улыбки, очень официально. Попросил сесть в кресло.

Серафима Антоновна выслушала его довольно спокойно, не меняясь в лице, только мелко дрожали ее пальцы, которые не давали покоя медальону на груди.

– Чего же вы от меня хотите, Павел Петрович? – растягивая слова, спросила она, когда Павел Петрович умолк.

– Я хочу знать ваше мнение, Серафима Антоновна, о том, что произошло. Я хочу вашего совета, как же быть дальше.

– Как быть дальше, я не знаю, Павел Петрович. Это ваше дело, как вам быть дальше. А что касается моего мнения о претензиях заводских товарищей, то ведь их претензии – это обычные претензии производственников. Производственникам всегда кажется, что только они делают нечто важное и необходимое, а люди науки паразитируют на их труде.

– Но в данном случае, вы же сами этого не отрицаете, новый способ разливки нашли именно производственники.

– Они набрели на него вслепую. Это был, так сказать, чисто эмпирический путь. В таком виде он оставался бы навсегда достоянием одного цеха. Я подвела под него теоретическую основу. Он может стать достоянием всей отечественной металлургии. Разве это не ясно?

Пальцы Серафимы Антоновны уже не дрожали. Она говорила веско, доказательно.

Расстались они каждый при своем мнении. Павел Петрович был обескуражен. Его ободрил Бакланов, который сказал:

– Ничего, ничего, Павел Петрович. Создадим комиссию. Она разберется. Факты всегда сильнее словесных перепалок.

Комиссия работала несколько дней, и подготовила заключение: доктор технических наук профессор Шувалова присвоила труд металлургов Верхне-Озерского завода. Павел Петрович и Бакланов решили, что о заключении комиссии сообщат на партийном собрании. Согласиться с Мелентьевым в том, что об этой истории надо умолчать, они не могли.

На партийном собрании с докладом об изменениях в тематическом плане выступил Бакланов. Он обстоятельно разбирал каждую тему и, находя недостатки в их постановке, напоминал о том, что ведь план-то однажды рассматривали на партийном собрании, как же случилось, что этих недостатков никто не заметил, не сказал о них вовремя, не встревожился по поводу них. Не общей ли вялостью общественной жизни института объясняется такое положение, не тем ли, что партбюро слишком много уделяет внимания мелочам, разборам дрязг и сплетен и слишком редко ставит на обсуждение крупные, коренные вопросы.

Павел Петрович, избранный в президиум собрания, смотрел в зал, на лица людей и старался по выражению лиц читать, кого поддерживают эти люди: передовых или отсталых. И здесь, как всегда и везде, как было еще, когда Павел Петрович работал слесарем, когда учился, когда выступал на колхозных собраниях, когда жил жизнью родного завода, люди в массе своей были на стороне передового, а не отсталого. Но видел он лица и такие, на которых не было одобрения тезисам Бакланова. Были кривые усмешки, шепотки на ухо скептически щурившемуся соседу, пожимания плечами.

Павел Петрович увидел в рядах женское лицо, устремленное в сторону докладчика. Женщина была молодая, с веселыми глазами. Доклад ей явно нравился. Заметив, что Павел Петрович смотрит на нее, она ему улыбнулась. Павел Петрович с трудом вспомнил, кто это. Это была жена Румянцева, Людмила Васильевна, с которой он познакомился на памятном вечере у Шуваловой. Вот как! – удивился Павел Петрович; значит, она не просто жена профессора, но и сама работает в институте, да еще и коммунистка. Ему это было почему-то приятно.

Занятый своими мыслями, Павел Петрович не заметил, как в зале установилась напряженная тишина.

– Товарищи! – говорил в это время Бакланов. – В нашей борьбе за то, чтобы наука верно служила народному хозяйству, чтобы она была мощным рычагом движения вперед, чтобы как можно скорее воплотилась в жизнь ленинская научная формула коммунизма: советская власть плюс электрификация всей страны, для чего понадобится невиданное количество машин, а следовательно, металла, металла, металла, – мы с вами должны быть непримиримыми даже к малейшим своим недостаткам, мы должны быть самокритичны, мы не должны щадить мелкое самолюбие, лишь бы не страдало наше общее дело.

После такой длинной фразы он перевел дыхание.

– Товарищи, – продолжал он, – всем нам известна наша уважаемая именитая сотрудница, дважды лауреат Сталинской премии и орденоносец Серафима Антоновна Шувалова. За много лет работы в институте, точнее – за пятнадцать лет, я не слышал ни одного критического замечания в адрес Серафимы Антоновны. А разве так уж безупречна ее работа?

Зал загудел, и трудно было понять, что означал этот гул: одобрение словам Бакланова или протест. Видимо, тут столкнулось и то и другое.

– У нас недавно произошел пренеприятнейший случай, – продолжал Бакланов, утерев лицо платком. – Если бы его не было, мы и сейчас бы, наверно, промолчали. Но он произошел, и мы с товарищем Колосовым решили его обнародовать перед коммунистами. Случай такой, – говорил Бакланов. – На основе официального отчета товарища Шуваловой и соответствующим образом оформленных документов, патентов и прочего одному из заводов мы представили счет за внедрение оригинальной, экономически эффективной, совершенно новой технологии разливки стали. А что же оказалось? Оказалось, что сотрудники из группы товарища Шуваловой, изучив технологию разливки, примененную на этом заводе по инициативе заводских инженерно-технических работников, изложив ее на бумаге, выдали за свое достижение. Причем даже и эти сотрудники оказались за бортом. Работа пошла за подписью одной товарищ Шуваловой. Разве так мыслится нами связь науки и производства?

– А может, это вранье, весь ваш протест заводских товарищей? – крикнули в зале. Павел Петрович заметил, что кричал Харитонов.

– Мы производили расследование, была создана совместная комиссия из представителей нашего института и завода, – ответил на реплику Бакланов.

– А при чем же здесь Шувалова? – теперь крикнул Липатов.

– Как то есть при чем? Присвоив чужой труд, – продолжал Бакланов, – она его даже запатентовала, чего не догадались сделать заводские товарищи. Она считает, что победителей не судят. Но в данном случае победители-то, однако, не из группы товарища Шуваловой, а заводские товарищи.

В зале шумели, говорили, кричали. Председательствующий Мелентьев стучал толстым карандашом о графин, – не помогало. Это было неслыханно, что кто-то осмелился критиковать «саму» Шувалову, и как критиковать, в какой форме, какими словами! Покачнулись все основы институтской иерархии, священные табу теряли свою силу.

Мелентьев вскочил и крикнул:

– Тише! Тише!

Порядок кое-как установился. Во второй части своего доклада Бакланов говорил о правительственном задании. О том, какая ответственность возлагается этим заданием на институт и на каждого сотрудника. Но говорить ему было трудно, в зале все время возникал шум.

Едва доклад был закончен и не успел еще Мелентьев спросить, кто хочет слова, как прогремело зычное Самаркиной:

– Дайте мне!

Самаркина гневно заговорила о том, что она впервые на таком безобразном собрании, где позволяют выливать на лучших людей института ушаты грязи, что полезнее было бы заниматься не копанием в старых отчетах, а задуматься над тем, чтобы люди, имеющие дипломы кандидатов наук, занимали в институте соответствующие их званию должности и получали бы соответствующую зарплату.

– Об этом, о должности и зарплате для себя, она говорит на любых собраниях, – сказал Павлу Петровичу Бакланов.

– У нас на заводе тоже такой был, помощник мастера, – ответил шепотом Павел Петрович. – Идет, предположим, производственное совещание, он выйдет, огладит усы и скажет: «А вот в нашем цехе стружку не убирают». Идет отчетно-выборное профсоюзное собрание – он опять свое: стружку в цехе не убирают. Даже как-то на митинге по поводу выпуска нового займа заговорил о стружке.

– Так сказать, мастер одной песни, – сказал Бакланов. – И наверно слыл бесстрашным критиком начальства?

– А как же! Корреспонденты первым делом к нему шли. И в газетах эта стружка фигурировала. Рупор масс!

Самаркина исчезла с трибуны незаметно. После нее сразу возник Липатов, который тоже долго чем-то возмущался. Потом вышел молодой сотрудник Игольников из группы Шуваловой и откровенно рассказал все, как было.

– Да, – говорил он, – получилось ужасно плохо. Мы-то думали, что обобщаем опыт производственников, мы же не знали, что… что… Серафима Антоновна, – он с великим трудом выдавил из себя это имя, – что Серафима Антоновна так воспользуется достижениями завода. Я прошу не думать… Мы всеми силами…

Прения длились до двенадцати часов ночи, были они бурные, противоречивые. Большинство речей ограничивалось историей с Шуваловой, и только немногие говорили о работе института в целом, о правительственном задании. В заключение выступил Павел Петрович и рассказал о том, как он мыслит себе принципы, на которых должна строиться работа института, он говорил, что партия зовет работников науки решать важнейшие народнохозяйственные проблемы на основе обобщения передового опыта так, чтобы научные исследования непременно доводились до широкого практического применения. А исследования работников науки должны быть направлены как на разработку теоретических проблем, без чего невозможно успешное развитие самой науки, так и на укрепление связи науки с производством, без чего наука не может содействовать техническому прогрессу, и росту производства.

– Некоторые думают, – говорил он, – я слышал такие разговоры в институте, что укреплять связь науки с производством – это всего-навсего усиливать научную помощь производству. Однобокое понимание вопроса! Практика показывает, что от союза науки и производства выигрывают обе стороны. Промышленность – пусть это учтут товарищи вроде товарища Красносельцева, который, как мне известно, держится других взглядов, – повторяю, промышленность давно уже оказывает огромное влияние на развитие науки. Целые разделы науки создавались и развивались с помощью техников, которые решали свои производственные задачи. Таков путь создания гидродинамики, аэродинамики, механической теории теплоты… Практика ежедневно рождает множество новых фактов, и когда ученые устанавливают прочные связи с производством, они тем самым получают доступ к этим новым фактам, получают опору для дальнейшего движения вперед в своей научной деятельности. Так рождается творческий союз науки и производства – крупнейший фактор прогресса и самой науки и производства, которому наука служит.

Павла Петровича слушали очень внимательно. Это ободряло его, и он продолжал говорить о том, что решение всякой научно-технической задачи должно распадаться на несколько этапов: чисто теоретические исследования, закладывающие основы новой технологии, лабораторные исследования, которые должны подтвердить или уточнить теоретические выводы, и, наконец, полупромышленные или промышленные опыты, с помощью которых решается вопрос о технической целесообразности промышленного внедрения. Теоретические и лабораторные исследования в области техники, оторванные от практической работы, не могут быть эффективными. Многие проблемные вопросы техники требуют так много сил и творческой энергии, что быстрые и значительные достижения возможны лишь при содружестве науки и производства. Недопустимо топтание на месте. Или надо немедленно прекращать заводские опыты, если результаты их представляются бесперспективными, или быстро переходить от этапа к этапу, сосредоточивая крупные силы и средства на решении важных проблем. Всякий другой подход к этому делу приводит лишь к потере значительных средств и, что еще хуже, тормозит технический прогресс.

– Вместе с тем, вместе с необходимостью быстро давать рекомендации производству, мы, товарищи, должны заглядывать и в будущее, и не только в ближнее, но и в довольно далекое. Хотя наш институт и отраслевой, а не институт Академии наук, где, как недавно сказал один наш товарищ, закладываются фундаменты науки, все же и мы не должны далеко стоять от решения фундаментальных научных проблем. Мы обязаны в них участвовать. Хочется только сказать вот о чем. Есть такие товарищи, которые очень любят работать в области исследования различных физических явлений с соответствующей математической обработкой различных закономерностей. Это все, конечно, хорошо, это понятно. Нельзя не считаться со складом ума каждого из нас. Но вся беда заключается в том, что творческая мысль этих товарищей не идет дальше, не развивается в направлении расчета, конструирования, создания новых машин и аппаратов на новых принципах и новых основах. Между тем известно, что все крупные ученые физики, электротехники были не только теоретиками, но и инженерами-расчетчиками, инженерами-конструкторами. И все они были тесно связаны с промышленностью, с производством. От этого, приближенно говоря, сильно увеличивалась производительность их научного труда. Для чего я это говорю? Для того, что не только на заводах, в цехах, в колхозах надо думать о производительности труда, но и в науке, в научных учреждениях.

Уже когда собрание было закрыто, к Павлу Петровичу подходили люди, которых он даже и в лицо еще не знал, пожимали ему руку и говорили: «Спасибо, Павел Петрович! », «Спасибо, товарищ Колосов! » Он не знал, к чему относить эти благодарности.

– За перспективу, – как бы догадавшись, что это надо объяснить, сказал Румянцев, и сделал округлый жест руками. – А то теоретиков у нас много, одни теоретики, да толку в смысле ясности мало. Бродим, что называется, в научном тумане.

Рядом с ним стояла его жена Людмила Васильевна и улыбалась.

– А я и не знал, что вы у нас работаете, – сказал ей Павел Петрович.

– Я же говорила вам, что мне всегда и во всем не везет, – ответила она. – Меня даже не замечают нигде, не то что… Обо мне ничего не знают, обо мне никогда и не вспоминают. Гриша, хоть бы ты в гости Павла Петровича позвал. Ну что ты, ей-богу, Гриша, какой?

– Верно, Павел Петрович! А что бы вдруг на днях да бац к нам в гости? На дачу. Мы уже выехали. Славно там. Речка. Рыбка.

– Что ж, спасибо, учту.

– Ну, это значит – наверняка ничего не выйдет, – сказала Людмила Васильевна. – Договоритесь точно, точно, слышите? Ну, Гриша, ну что ты молчишь? На субботу, например, договоритесь.

– Как, если в субботу? – повторил Румянцев.

– Не в эту, а в ту или, еще вернее, через ту, – сказал Павел Петрович. – Эта уже послезавтра, не успеть спланировать дела.

– Надеетесь, что забудем? Не выйдет, не выйдет! – воскликнула Людмила Васильевна. – Если вы забудете, если Гриша забудет, я – то вспомню, можете во мне не сомневаться.

Среди ночи Павел Петрович медленно шел один по городу. На востоке небо уже светлело, близилась заря. Павлу Петровичу вспомнились былые зорьки, с удочками, с поплавками, когда сидишь на берегу в полушубке и в валенках, только коленки голые, они зябнут, их едят комары. Он подумал, что, пожалуй, надо будет как-нибудь на дачу съездить, не к Румянцевым, так к кому другому, подышать загородным воздухом, может быть и рыбки половить. У них с Еленой дачи никогда не было. «Ну зачем нам дача, – говорила Елена, – зачем? Мы же еще молодые. Как можно сиднем сидеть все лето на одном месте! Поездим лучше по стране, людей посмотрим, себя покажем». И они каждое лето ездили то в Крым, то на Кавказ, то на Украину или на Урал.

В сердце защемило от воспоминаний. Было нестерпимо думать, что вот он придет домой, возбужденный, взволнованный собранием, а там не будет ее, Елены, которая бы его выслушала, поняла, сказала бы какие-то простые и для других, может быть, ничего не значащие слова, но для него, Павла Петровича, необходимые, значительные и важные. Он не спешил идти домой. Зачем?

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒