Часть третья 8 страница

Дождь хлестал меня по лицу, рвал одежду ветер. Впереди я видел, как мама удерживает Синди, которая вырывалась и кричала: «Не люблю дождь! Хочу домой! Не хочу идти! ».

Спустив с рук Синди и в то же время пытаясь тянуть ее за собой, мама пыталась укрыться от дождя, но в конце концов оставила эти попытки, чтобы укрыть хотя бы Синди.

Капюшон упал с маминой головы, но она его уже не поправляла, и намокшие волосы прилипли к ее голове, так же, как и мои, потому что я никогда, никогда в жизни не надену на голову капюшон — я испугаюсь своего отражения в зеркале.

Мама поскользнулась на жидкой грязи, намытой дождем с горы, и почти упала, но выправилась и пошла дальше. Синди в это время била ее и кричала: «Домой! Я хочу домой! ».

Она шла быстро, не оглядывалась, полностью сконцентрировавшись на дороге. «Перестань лупить меня, Синди! »

Высокие стены. Стальные столбы. Крепкие ворота. Какой-то таинственный ящик для переговоров. Тонкий голос — и ответ унес ветер. Частная жизнь ничего не значит для ветра — и для Бога, ровным счетом ничего.

Я услышал, как она закричала, стараясь перебить вой ветра и шум дождя:

— Эта Кэтрин Шеффилд. Я ваша соседка. Барт — мой сын. Я хочу поговорить с хозяйкой. Тишина, только вой ветра. И вновь мама закричала:

— Мне необходимо поговорить с ней, а если вы не примете меня, я перелезу через забор. Я войду тем или иным путем, так что откройте мне и избавьте себя и меня от неприятностей.

Я стоял поодаль и хватал ртом воздух, будто у меня и впрямь было плохо с сердцем. Медленно-медленно черные ворота начали открываться.

Мне хотелось закричать: нет! Не ходи, там ловушка, мама! Но я не знал в действительности, есть ли ловушка для нее. Я сам был в ловушке — между Джоном Эмосом и Малькольмом, что сидел внутри меня. Ничего хорошего мамино вторжение не обещает, это я знал.

Я быстро проскользнул между створками ворот, прежде чем они успели захлопнуться. Звук их клацанья был такой же, как должен быть у дверей тюремной камеры.

Мама пошла к дому с Синди, вырывающейся из ее рук. К тому времени, как я думал, они должны были промокнуть до нитки. Я, по крайней мере, промок.

Мама поднялась по ступеням, прижимая к себе сопротивляющуюся Синди. Она подняла челюсть медной львиной головы, заменяющей звонок, и громко позвонила.

Джон Эмос, видно, уже ждал ее, потому что он немедленно открыл дверь и низко, как королеве, поклонился. Я поспешил в боковую дверь, чтобы не пропустить ни слова. Я побежал к стойке бара, чтобы спрятаться за нею, потому что прятаться за пальмами больше было нельзя — Джори однажды обнаружил меня там.

Я сбросил пальто на пол и быстро прополз вниз стойки, открыв дверь в гостиную, чтобы все видеть. Мама, очевидно, еще была в фойе, снимала свое мокрое пальто и грязные белые сапоги. Вскоре она появилась. У меня не было даже времени посмотреть, сидит ли бабушка в своем кресле.

При появлении мамы бабушка встала, пряча за спиной свои трясущиеся руки. Вуаль скрывала ее волосы и большую часть лица.

Внутри меня какой-то слабенький, маленький голос закричал маме «не надо», когда она переступила порог этой комнаты, все еще держа на руках Синди. Верхнюю одежду с Синди тоже сняли, и она была совершенно сухой, в то время как слипшиеся, мокрые пряди маминых волос болтались, как веревки. Ее глаза, лицо были явно нездоровы, и мне опять захотелось плакать от жалости. А что, если Бог прямо сейчас и поразит ее? Что, если Он повелит маме гореть в вечном огне?

— Я приношу вам извинения за то, что врываюсь подобным образом, — сказала мама, но таким голосом, что я испугался, будто она прямо сейчас вцепится в бабушку. — Но я хочу получить от вас ответы на некоторые вопросы. Кто вы? Что вы рассказываете моему сыну? Он говорит мне страшные вещи и ссылается при этом на вас Я и вы не знаем друг друга, поэтому что можете вы ему рассказать про меня, кроме лжи?

Бабушка не ответила ни слова. Она только глядела на маму и на Синди.

Она показала маме на стул и наклонила голову, как бы показывая, что приносит извинения.

— Какая красивая у вас комната, — заметила мама, взглянув вокруг.

По мере того, как она оглядывалась, в ее глазах возникало замешательство. Она спустила Синди на пол и пыталась удержать ее за руку, но Синди уже была полна любопытства и желания все потрогать.

— Я не задержусь у вас надолго, — проговорила мама, следя за Синди. — Я простужена, и мне необходимо быть дома. Мне всего лишь необходимо выяснить, что именно вы наговариваете сыну, после чего он дома неуправляем. Он проявляет неуважение ко мне, своей матери. Как только вы сможете мне объяснить что-нибудь, я встану и уйду вместе с Синди.

Бабушка, опустив глаза, кивнула. Она и вправду выглядела, как какая-нибудь арабская женщина. По тому взгляду, которым ее рассматривала мама, я догадался, что мама думает, что та не понимает по-английски.

Мама уселась на стул поближе к камину.

— Здесь маленький городок, так что, когда сын приходит ко мне и утверждает, что леди, живущая по соседству, рассказала ему то-то и то-то, я так понимаю, что эта леди и есть вы. Кто вы? Отчего вы все время настраиваете моего сына против меня? Что я вам сделала?

Леди в черном не отвечала. Мама наклонилась, чтобы рассмотреть ее попристальнее. Может, она уже догадалась? Может, она такая умная, что под черной вуалью и длинной бесформенной одеждой угадала мать?

— Послушайте, я же сказала вам свое имя. Будьте любезны, скажите же и мне, как вас называть. Бабушка застенчиво кивнула.

— О, я понимаю. Вы, наверное, не говорите по-английски?

Бабушка снова покачала головой. У мамы на лбу показалась морщинка:

— Но вы, кажется, поняли, что я говорю? Почему же тогда не отвечаете мне? А если вы немая, как вы говорили с моим сыном?

Часы громко отсчитывали секунды. Казалось, они никогда еще так громко не шли. Бабушка покачивалась в кресле.

Мама нервничала. Внезапно Синди, узрев фарфоровую кошечку, побежала схватить ее.

— Синди, положи сейчас же на место.

Неохотно подчинившись, Синди аккуратно поставила кошечку на мраморный столик. Но в тот же момент стала оглядываться в поисках другой игрушки. Тут она увидела, что арка ведет из этой комнаты в другую, и побежала туда. У Синди было стремление непрерывно все исследовать, как и у меня, только она не роняла так часто предметы. Мама вскочила и побежала за ней, чтобы удержать.

— Не ходи туда! — закричала бабушка, вставая.

Как завороженная, позабыв о Синди, мама медленно повернулась на голос. От лица ее отлила кровь, глаза широко раскрылись, и она в изумлении уставилась на бабушку. А та нервно подняла свои трепещущие руки к вырезу платья и подхватила нитку жемчуга, перебирая жемчужины пальцами.

— Я уже где-то слышала ваш голос. Бабушка не отвечала.

— И эти перстни на ваших пальцах — они мне тоже знакомы… Где вы купили эти перстни?

— В магазине скупки, — ответила отрывисто, странным голосом бабушка.

Мамины глаза сузились: она поняла, что эта женщина — не иностранка. Я сидел не дыша. Что-то случится теперь? Мама скоро догадается. Ее нелегко провести.

Мама медленно, будто на подогнувшихся ногах, опустилась в ближайшее кресло. Она забыла уже о Синди, хозяйничающей в соседней комнате.

— Теперь я вижу, что вы слегка понимаете по-английски, — медленно, спокойно сказала мама. — Как только я вошла в эту комнату, будто время для меня повернулось вспять. Будто я вновь стала ребенком. У моей матери был такой же вкус: такая же мебель, такие же обои, все, вплоть до каминных часов похоже на обстановку у моей матери. И даже эти же самые перстни на руках. Вы купили их в скупке?

— У многих женщин одинаковый вкус… и драгоценности, — ответила бабушка.

— Какой у вас странный голос… миссис?..

Бабушка пожала плечами.

Мама поднялась и пошла в другую комнату взять оттуда Синди. У меня упало сердце. Там висел портрет. Она увидит его.

Но, должно быть, она не огляделась вокруг, потому что в следующую минуту она была снова здесь, крепко держа за руку Синди.

— Какой странный дом у вас. Я закрываю глаза и вижу вновь перед собой Фоксворт Холл. Глаза бабушки были темными-темными.

— Вы носите жемчуг? Мне показалось, я видела нитку жемчуга у вас на шее. Почему вы его не показываете?

И снова бабушка, о которой я больше не желал думать как о бабушке, пожала плечами.

С Синди в руке мама ближе подошла к бабушке.

— Чем больше я здесь нахожусь, тем больше меня охватывают воспоминания, — продолжала мама. — Я вспоминаю ту рождественскую ночь, когда Фоксворт Холл сгорел дотла. Ночь была холодной и снежной, но свет был в округе, как от фейерверка. Я сняла с себя все кольца и швырнула все эти бриллианты и изумруды в глубокий снег. Я тогда думала, что никто на свете их никогда не найдет, но вы, Мадам, носите то самое кольцо с изумрудом, которое я швырнула в снег! Оказалось, Крис тогда подобрал все эти драгоценности, потому что они принадлежат его матери! Его драгоценной матери!

— Я устала. Уходите, — прошептала сгорбленная фигура в черном, стоя посередине комнаты. Но ловушка уже захлопнулась.

— Ты! — закричала мама. — Надо было мне раньше догадаться! Ни у кого больше нет такой нитки жемчуга с застежкой в виде бриллиантовой бабочки! Конечно, ты устала! Ты больна! Ты не можешь быть не больна! Я теперь все понимаю. Как ты осмелилась снова войти в мою жизнь! После всего, что ты сделала, ты еще приходишь, чтобы нанести больший вред! Ненавижу тебя. Ненавижу за все, что ты сделала, но я никогда не думала, что у меня будет шанс отплатить тебе тем же. То, что я отобрала у тебя Барта — это была не месть. Теперь у меня есть шанс действительно отомстить.

Освободившись от Синди, она рванулась вперед и вцепилась в бабушку. Та пыталась отбиваться, но мама была сильнее. Затаив дыхание, я с интересом следил за поединком.

Бабушка, очевидно, была растеряна и не знала, что делать. Но тут вмешалась Синди: она испустила вопль страха и расплакалась.

— Мама, пойдем домой, — уговаривала она сквозь плач.

Открылась дверь, и в комнату, шаркая, вошел Джон Эмос, И, пока мама изготовилась к новой атаке, Джон Эмос положил свою костлявую руку на плечо бабушки. Никогда раньше я не видел, чтобы он прикасался к ней.

— Миссис Шеффилд, — обратился он к маме, — вас милостиво приняли в этом доме, а теперь вы ведете себя непорядочно по отношению к моей жене, которая плохо себя чувствует вот уже несколько лет. Я — Джон Эмос Джексон, а это моя жена, миссис Джексон.

Потрясенная, мама уставилась на него.

— Джон Эмос Джексон, — повторила она медленно, осмысливая это имя. — Я раньше это где-то слышала. Ну, правильно, только вчера я перечитывала свою рукопись и думала, как бы изменить это имя. Вы и есть тот Джон Эмос Джексон, который был дворецким в Фок-сворт Холле! Я помню вашу лысину, и как она сияла под канделябрами. — Она быстро обернулась: я было думал, чтобы взять Синди за руку, но она быстро сдернула вуаль с лица бабушки.

— Мама! Я должна была догадаться, что ты будешь преследовать меня. С момента, как я переступила порог этого дома, я предчувствовала твое присутствие, чувствовала запах твоих духов, твою обстановку. Тебе хватило ума накинуть черное на лицо и тело, и не хватило ума снять свои перстни. Тупица, ты всегда была такая тупица! Или это невменяемость, или твое слабоумие? Неужели я смогу забыть твои духи, твои перстни?

И она засмеялась, дико и истерически, как-то поворачиваясь вокруг Джона Эмоса, который старался поймать ее, чтобы предупредить новое нападение, но он был неуклюж и неудачлив.

Взгляните только на нее — она танцует! Она кружилась вокруг бабушки, временами выбрасывая руку, чтобы шлепнуть бабушку, а временами выбрасывая в стороны ноги, выкрикивая:

— Мне следовало бы знать, что это ты. С тех самых пор, как ты переехала сюда, Барт сошел с ума. Почему ты не можешь оставить нас в покое? Ты специально приехала сюда, чтобы разрушить то счастье, которое мы с таким трудом построили с Крисом для себя. Впервые за много лет мы были счастливы. Но ты приехала и разрушила наше счастье. Ты разрушила еще и психику Барта, и настолько, что теперь придется поместить его в лечебное учреждение, как тебя когда-то. Как я тебя ненавижу! Как я ненавижу тебя за все это: Кори, Кэрри, а теперь Барт — будет ли конец счету твоих жертв?

Ловко выбросив вперед ногу, она подбила бабушку под колени — та упала на пол, как груда черного тряпья, и мама в момент была на ней. Она прижала ее к полу и сорвала с шеи жемчужные бусы с застежкой из бриллианта. Со страшной силой мама рванула уже похищенные у бабушки бусы, а жемчужины неслышно рассыпались по восточному ковру.

Джон Эмос грубо схватил маму и поднял ее на ноги. Он держал ее и тряс:

— Сейчас же соберите жемчуг, миссис Шеффилд, — злобным, сильным голосом приказал он, и я удивился, откуда при его дряхлости у него такой голос.

Он поразил меня жестокостью, которая была в его лице, когда он держал маму. Джори бы бросился на него и защитил маму. Но я — я не знал, что делать. Ведь Бог должен покарать маму за грехи, а если я стану ее спасать, что тогда Бог сделает со мной? К тому же Джори больше меня. Папа часто говорил, что все, что ни делается — все к лучшему; так что так и должно было случиться. Но все же я чувствовал себя глубоко несчастным.

Мама, похоже, не нуждалась в моей помощи. Она резко двинула головой, и искусственная челюсть Джона хряснула. Я ясно слышал этот звук. А мама уже была вне досягаемости. Джон с яростью бросился на нее. Он готов был убить ее, он сам стал ангелом мести!

Мама коленом резко ударила ему в живот. Джон вскрикнул и согнулся пополам, а потом рухнул на пол и катался по полу с проклятиями:

— Будь ты проклята!

— Будь ты проклят, Джон Эмос Джексон! — закричала ему мама. — Если ты только прикоснешься ко мне еще, я выцарапаю твои глаза! Тем временем бабушка поднялась на ноги и стояла, шатаясь, посередине комнаты, пытаясь надеть порванную вуаль. В этот момент мама залепила ей пощечину, так что бабушка упала в кресло.

— Будь же и ты проклята, Коррин Фоксворт! Я надеялась, что никогда больше тебя не увижу. Я надеялась, что ты умрешь в этом «скорбном доме», избавишь меня и себя от агонии последнего свидания, от звука твоего голоса, который я когда-то любила. Но мне не везет. Мне бы стоило знать, что ты чересчур сосредоточена на своих черных помыслах, чтобы оставить нас с Крисом. Ты, как и твой отец, изо всех сил цепляешься за жизнь, которую и жизнью-то нельзя назвать.

Я никогда не подозревал, что у моей матери такой дикий темперамент.

Ее характер, оказывается, совершенно как мой. Я был шокирован и испуган. Я не дыша смотрел, как мама возила старую бабушку по креслу, а потом они обе покатились на пол, не замечая все еще стонавшего Джона Эмоса, который, казалось, уже не встанет. Мама снова придавила своим телом бабушку, снимая с ее пальцев все ее дорогие украшения. Бабушка слабо старалась защитить свои сокровища.

— Прошу тебя, Кэтрин, не делай этого, — умоляла она.

— Ты! — рычала мама. — Как я желала видеть тебя поверженной, умоляющей. Тогда к своему несчастью я тебя пожалела, но теперь мой день отмщения! Смотри, что я сделаю с твоими побрякушками! — Она собрала все кольца в кулак и швырнула в пылающий огонь камина. — Вот, гляди! Кончено! Это нужно было сделать в ту ночь, когда умер Барт.

С торжествующим видом она побежала, чтобы подхватить Синди, затем в фойе одеть ее. Она схватила свое пальто… А Джон Эмос, наконец, поднялся, бормоча что-то о дьявольском отродье, которое надо уничтожить.

— Чертова шлюха, надо ее прикончить, пока она не наплодит еще этого дьявольского отродья!

Я явственно слышал это. Может быть, мама не слышала?

Я выбрался из своего убежища, так и незамеченный бабушкой, которая сидела на полу и плакала.

Мама уже была одета и обута, но подошла к двери, чтобы взглянуть на бабушку.

— Что ты сказал, Джон Эмос? Я слышала, ты назвал меня чертовой шлюхой и дьявольским отродьем? Скажи это мне в лицо! Не осмелишься! Ну, что же ты? Теперь я больше не та испуганная девочка! Теперь мои ноги и руки сильны, а твои — немощны. Ты теперь так просто со мною не справишься.

Он направился в ее сторону, держа в руке кочергу, которую он, должно быть, взял из камина. Она расхохоталась: он показался ей несерьезным противником. Она стремительно пригнулась и вновь ударила его сзади здоровой ногой с такой силой, что он рухнул ничком, выкрикнув в отчаянии ругательство.

Я тоже вскрикнул. Все шло совсем не так, как планировал Бог устами Джона Эмоса и я. Я не ожидал, что сам Джон поднимет на маму руку.

Тут мама увидела меня, и ее глаза испуганно расширились, а лицо побледнело. Она прошептала:

— Барт.

— — Джон Эмос сказал мне, что я должен делать, — прошептал я.

Услышав это, она резко обернулась к бабушке:

— Полюбуйся, что ты наделала. Ты настроила моего собственного ребенка против меня. Ты способна даже на убийство. Ты отравила Кори, ты отравила существование Кэрри настолько, что она наложила на себя руки, ты убила Барта Уинслоу, когда послала его в огонь спасти старуху, которую не стоило и оставлять в живых; а теперь ты отравляешь сознание моего сына. Ты избежала правосудия, инсценировав сумасшествие. Но ты не была невменяема, когда подожгла Фоксворт Холл. Это был, наверное, твой единственный в жизни умный шаг. Но теперь пришел мой черед. — И с этими словами она подбежала к камину, схватила совок для золы, отбросила в сторону экран и начала выбрасывать горячие красные угли на красивый восточный ковер.

Как только ковер задымился, мама закричала мне:

— Барт, надевай пальто, мы уходим! Мы уедем так далеко, что она никогда не сможет найти нас, никогда!

Я закричал от страха, закричала и бабушка. Мама была столь сосредоточена на том, чтобы застегнуть Синди, что не заметила, как поднявшийся на ноги Джон Эмос снова взял в руки кочергу. Я хотел предупредить маму, но крик замер у меня на губах, язык будто примерз, а кочерга уже опустилась на ее голову. Мама упала на ковер, как тряпичная кукла.

— Дурак! — закричала бабушка. — Ты, наверное, убил ее!

Все происходило слишком быстро для меня. И происходило что-то дурное, несправедливое. Этот человек не смел убивать маму. Я хотел сказать ему это, но испугался, увидев, как он с искаженным лицом, рыча, подбирается к бабушке.

— Кэти, Кэти… — бормотала она, держа в руках голову дочери, — не умирай. Я люблю тебя. Я всегда любила… Никогда не хотела смерти никого из вас… Я ни…

Тяжелый удар поверг ее прямо на мамино неподвижное тело.

Меня обуял гнев. Синди страшно закричала.

— Джон Эмос! — заорал я. — Это не Божий суд! Он повернулся ко мне, довольно улыбаясь:

— Это Божий суд, Барт. Прошлой ночью Бог говорил со мной и сказал мне, что делать. Разве ты не слышал, что твоя мать обещала уехать далеко-далеко? Она ведь не собиралась брать непослушного мальчишку вроде тебя с собой, правда? Разве ты не понял? Она же сама сказала, что нужно поместить тебя в клинику. Она бы уехала, и ты никогда больше ее не увидел. Тебя бы оставили навсегда, как и твоего великого прадеда. Тебя бы заперли в сумасшедшем доме, как твою бабушку. Так обычно расправляются с теми, кто желает справедливости. И только я, один лишь я забочусь о тебе, хочу помочь тебе избежать заключения худшего, чем в тюрьме.

Тюрьма, отравление, яд…

— Барт, ты слышишь? Ты понял, что я сказал? Ты понимаешь, что я спасу их обеих — для тебя?

Я уставился на него: я уже ничего не понимал. Я не знал, чему и кому верить. Я глядел на тела двух женщин на полу. Бабушка упала крест-накрест на мамино худенькое тело… И вдруг меня как осенило: я люблю их обеих! Я люблю их больше, чем когда-нибудь думал. Я не хочу оставаться в живых, если я потеряю одну, тем более, обеих. Неужели они такие дьявольские создания, как говорит о них Джон Эмос? Неужели Бог наказал бы меня, если бы я спас их от кары его?

И вот передо мной Джон Эмос, тот самый единственный честный человек, который рассказал мне, кто был мой настоящий отец, кто моя бабушка, кто мне мудрейший и хитрейший Малькольм!

Я поглядел в его маленькие узкие глаза: я ждал указаний. Я верил, что им движет Божий промысел, иначе для чего бы он так долго жил на свете?

Он улыбнулся и потрепал меня по подбородку. Я вздрогнул: мне не нравилось, когда ко мне прикасались.

— Теперь слушай меня внимательно, Барт. Теперь надо отнести Синди домой. И заставь ее молчать. Пообещай, что отрежешь ее маленький розовый язычок, если она проболтается о том, что видела здесь. Сделаешь это?

Я молча кивнул. Значит, так надо.

— Ты не хотел убить маму и бабушку?

— Конечно, нет, Барт. С ними будет все в порядке. Я просто запру их в надежном месте. Ты сможешь видеться с ними. Но ни слова человеку, который называет себя твоим отцом. Ни слова. Вспомни: он тоже хочет упрятать тебя в клинику. Он думает, что ты сумасшедший. Разве не для этого тебя возят на процедуры?

Я сглотнул от волнения; я не знал, что делать.

— А теперь иди, заставь Синди молчать, запрись в своей комнате и никому ничего не говори… сделай вид, что ты тупой, ничего не понимаешь… И помни: сестренку надо так запугать, чтобы она и не пискнула…

— Она не сестренка мне, — прошептал я.

— Какая разница? — раздраженно прорычал он. — Делай, как я сказал. Следуй Божьей воле: Бог не хочет, чтобы в нем сомневались. Надо, чтобы твой брат и отец ничего не знали о том, куда исчезла мама. Притворись, что ничего не понимаешь. Тебе удастся.

Что он имел в виду: удастся? Насмехается он надо мной, что ли?

Я сдвинул брови и, как мог, напустил на себя строгость, подражая Малькольму:

— Послушай, Джон Эмос. День, когда тебе удастся выкинуть со мною шутку — будет, когда рак на горе свистнет. Не думай, что я и вправду тупой. Я отыграюсь… я всегда побеждаю, мертвый или живой.

На самом деле я был в полной растерянности. Никогда еще при своих мозгах я так не ощущал полное отсутствие мыслей. Я все украдкой глядел на двух женщин, простертых на полу. Я любил их. Значит, Бог так решил. Он дает мне двух матерей, которые навсегда будут только моими… и я не буду больше одинок.

— Держи свой рот на замке, не говори папе и Джори ни слова о том, куда мы ходили и что видели, или я отрежу твой язычок, — сказал я Синди, когда мы были дома. — Хочешь, чтобы я отрезал тебе язык?

Ее личико было грязно от дождя и размазанных слез. Она прерывисто всхлипывала и терла опухшие глаза, а потом, ноя, как младенец, позволила мне уложить себя в постель. Переодевая ее в пижаму, я нарочно закрыл глаза, чтобы ее девчоночье тело не вызвало во мне стыд и ненависть.

ГДЕ МАМА?

Мне надо было ей высказать все. Это она начала разрушительную работу, этот вихрь, который смел нас всех. Папа говорил со мной несколько раз, но напряжение этим не было снято. Отчего надо было ей появиться у нас и все это начать? Однажды досада и злость так переполнили меня, что после репетиций я ворвался в кабинет Мадам.

— Мадам, я ненавижу вас за все мерзости, которые вы сказали маме. С того дня все пошло кувырком. Или вы отныне оставите ее в покое, или я больше не желаю вас видеть. Зачем вы так издалека прилетели к нам: для того, чтобы принести несчастье? То, что она не может теперь танцевать, уже большая беда. Если вы не перестанете чинить зло, я брошу балет. Я уеду куда-нибудь, чтобы вы никогда больше меня не увидели. Потому что вы разрушили не только жизни моих родителей, но также мою и Барта.

Она побледнела и сразу как-то постарела.

— Ах, как ты похож на своего отца. Джулиан тоже так пронзал меня пламенем черных глаз.

— Я раньше любил вас.

— Любил?..

— Да, раньше. Когда думал, что вы заботитесь обо мне, о моих родителях; когда считал, что балет — самая прекрасная в мире вещь. Теперь я так не думали.

Она выглядела такой ошеломленной, будто я вонзил ей нож под сердце. Она оперлась спиной о стену и упала бы, если бы я не подхватил ее.

— Джори, пожалуйста, — выдохнула она, — не бросай меня. Не бросай балет. Если ты сделаешь это, то значит, не было смысла ни в моей жизни, ни в жизни Джорджа, ни в жизни Джулиана. Мне это больно: я любила их — и потеряла.

Я не в силах был ничего сказать: так стыдно мне стало. Поэтому я просто убежал, как всегда делал Барт, когда на него наваливались проблемы.

Меня окликнула Мелоди:

— Джори, куда ты так спешишь? Мы с тобой собирались выпить содовой вместе.

Я, не отвечая, побежал дальше. Мне больше никто не был нужен. Вся моя жизнь пошла под откос. Мои родители оказывается не муж с женой. Да и как могли их поженить? Как могут быть в браке брат с сестрой?

Я ударился на бегу, чуть замедлил ход и уселся на скамейку в парке, чтобы отдышаться. Я сидел долго, уставясь на свои ноги. Ноги танцора. Сильные, стройные, мускулистые, как раз для профессиональной сцены. Чем я буду заниматься в жизни? Быть врачом я не хотел, хотя и сказал это несколько раз папе, чтобы ему было приятно. Зачем мне лгать самому себе? Без балета для меня теперь нет жизни. И, наказывая Мадам, маму, папу, который на самом деле приходился мне дядей, я наказывал прежде всего себя самого.

Я встал и огляделся. По парку одиноко бродили старики. Я представил себя одним из них. И подумал: нет. Я сумею признать свою ошибку. Я имею мужество извиниться.

Мадам Мариша так и сидела в кабинете, уронив голову на тонкие руки. Я открыл дверь и вошел. Она подняла голову, и я увидел слезы в ее глазах. Глаза ее блеснули радостью, когда она увидела меня перед собой. Она ни словом Не обмолвилась о недавнем разговоре.

— У меня подарок для твоей матери, — сказала она своим резким голосом. Она открыла ящик стола и достала золотую коробочку, перевязанную красной лентой. — Для Кэтрин, — добавила она, стараясь не встречаться со мной взглядом. — Ты во всем прав. Я хотела забрать тебя у матери и отца, потому что чувствовала свое право на это. Но теперь я вижу, что я хотела сделать это не для тебя, а для себя. Сыновья принадлежат своим родителям, а не бабушкам. — Она горько улыбнулась и, взглянув на золотую коробочку, продолжала:

— Это конфеты Лэди Годива. Твоя мать безумно любила их, когда мы вместе жили в Нью-Йорке и часто бывали в компании мадам Зольта. Тогда она боялась есть шоколад, чтобы не потолстеть, хотя она из той породы, что сжигают больше калорий, чем обретают. Но я тогда позволила ей одну конфету в неделю. Теперь, когда она больше не будет танцевать, можно пойти на поводу у своих желаний.

Это была любимая фраза Барта.

— У мамы страшная простуда, — сказал я так же некстати, как и она. — Спасибо вам за конфеты и за то, что вы только что сказали. Я знаю, что маме сразу станет легче, когда она узнает о вашем решении не забирать меня. — Я усмехнулся и поцеловал ее в худую щеку. — А потом, разве нельзя меня поделить между вами? Если вы не будете задевать ее за живое, не станет и она. Мама — чудесный человек. Ни разу она и не обмолвилась о каких-нибудь недоразумениях между вами.

Успокоенный, я уселся в кресле поудобнее и скрестил ноги.

— Мадам, я просто в ужасе. Дела в нашем доме принимают дурной оборот. Поступки Барта становятся все более дикими. Мама заболела от этого холода, а папа выглядит таким несчастным. Кловер умер. Эмма перестала улыбаться. Приходит Рождество, но в этом году не чувствуется никакого праздника. Если это будет продолжаться, мне кажется, я сойду с ума.

— Ха! — фыркнула она, опять становясь самой собой. — Жизнь всегда такова. Двадцать минут несчастья в ней приходится всего на пару секунд счастья. Поэтому будь всегда благодарен судьбе за эти краткие мгновения и цени их, цени любое счастье, какое можешь поймать неважно, какой ценой.

Я фальшиво улыбнулся. Внутренне я был страшно расстроен. Ее циничные слова только добавили горечи

— И такова вся жизнь? — спросил я.

— Джори, — сказала она, приблизив ко мне свое старое морщинистое лицо, — подумай сам: если бы не было облаков, замечали бы мы солнечный свет?

Я сидел в ее мрачном кабинете и начинал находить в этой печальной философии некоторое утешение.

— Ну что ж, я понял вас, Мадам. И простите меня за сказанное.

Она с болью прошептала:

— Прости и ты меня.

Я обнял ее: мы пришли к желанному компромиссу.

Всю дорогу домой я умирал от желания открыть коробку с шоколадом.

— Папа, — начал я, — Мадам посылает маме эти конфеты в знак примирения, как я понимаю. Он с улыбкой взглянул на меня:

— Это хорошо.

— Странно, что мама так долго болеет. Она никогда не болела дольше, чем дня два. Не кажется ли тебе, что она выглядит усталой?

— Это все от писанины, от этой проклятой писанины, — проговорил папа, включая дворники, следя за интенсивным движением и сигналом поворота. — Было бы хорошо, если бы дождь перестал. Она плохо переносит дождливую погоду. Потом, она часто засиживается до утра, а утром снова встает, да еще пишет вручную, боясь, что звук машинки разбудит меня. Когда свеча тает с обеих концов, то она кончается быстрее, и так случилось с ее здоровьем. Сначала то роковое падение, а затем жестокая простуда. Потом — Барт с его проблемами. Да и у тебя есть проблемы. Джори, ты теперь знаешь нашу тайну. Мы с мамой обговаривали эту тему вдоль и поперек, да и с тобой мы часами говорили об этом. Можешь ты простить нас? Разве я не объяснил тебе все, чтобы ты понял?

Я склонил голову, чувствуя неловкость и стыд:

— Я пытаюсь понять.

— Пытаешься? Разве это так сложно? Разве я не рассказывал тебе, как мы росли — четверо в одной комнате, предоставленные сами себе; как взрослели и видели из всех людей лишь друг друга…

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 181920 21 22 23 Следующая ⇒