Утешение к Аполлонию

I С самого того момента, Аполлоний, как я услыхал о том, что ушел из жизни твой сын, который был столь дорог всем нам, юноша необычайно умеренный и благоразумный, благочестивый и справедливый как к богам, так и к родителям и друзьям, я не перестаю сочувствовать тебе в твоём горе и напасти. В дни, последовавшие сразу за его смертью, когда ты этим внезапным бедствием сломлен был телом и душой, мой визит к тебе и наставления, как переносить нынешний твой жребий как и подобает смертному, был бы неуместен, да и кроме того я и не надеялся помочь тебе в твоём горе. Ведь даже лучшие врачи, при внезапном приливе гнойных жидкостей, не могут сразу применить лекарство, но допускают муки воспаления, не применяя крайних средств, ожидая некоторого смягчения болезни самой по себе [1].
II Ныне же, по прошествии времени, которое успокаивает и смягчает всё, так что боль проходит, представляется, что тебе, в нынешнем твоём положении требуется дружеская помощь; потому то я и счёл уместным поддержать тебя в нескольких словах, могущих послужить тебе утешением и поддержкой, утолив боль и положив предел тщетным скорбным сетованиям. Ведь
Больной души врачи — советы добрые.
Да, если сердца вовремя смягчить нарыв,
Не бередить гноящуюся опухоль [2].
И мудрый Еврипид:
Разные разным болезням потребны лекарства:
Друга слова тяжесть горя смягчают
И исправляют они неразумных своим увещаньем суровым [3].
И в самом деле, хотя душу способно поразить множество самых разных чувств и страстей, горе по своей природе самое тяжкое из всех. Ибо сказано:
Ведь из–за горя многое случается,
Неизлечимые болезни и безумие,
Иные ж сводят счёты с жизнью [4].
III Из–за смерти сына боль и скорбь зарождаются в душе, что вполне естественно и берут над нами верх. Я ведь, со своей стороны, не могу согласиться с теми, кто превозносит суровое и бесчувственное безразличие, которое как невозможно, так и бесполезно [5]. Ведь оно лишает нас добрых чувств, которые происходят из взаимного притяжения и которые мы более всего должны стараться сохранить. Но и длить эти боль и скорбь свыше всякой меры и стараться, чтобы наше горе ещё и возрастало, я считаю противным природе и проистекающим из наших извращённых представлений. Потому–то это должно быть отвергнуто как вредное, порочное и более всего неподобающее здравомыслящему человеку, между тем как умеренная сдержанность в горе не является предосудительной. Крантор–академик говорит, что «надо желать не болеть, но если мы уже больны, надо желать, чтобы ощущение болезни нас оставило, будет ли один из наших членов отсечён или же оторван» [6]. Но такая нечувствительность к боли достигается лишь великою ценою, ибо ведь необходимо, чтобы коль в таком состоянии пребывает тело, в этом же состоянии пребывала и душа.
IV Разум требует, таким образом, чтобы здравомыслящий человек не был бы ни вовсе безразличен к бедам, ни чрезмерно эмоционален ибо первое — признак бесчувственности и жестокости, а второе — слабости и изнеженности. Здравомыслящ тот, кто держится в подобающих границах и в состоянии благоразумно выносить всё, что посылает нам судьба и благоприятное и тягостное и кто заранее покорно и безропотно подготавливает ум к неизбежному концу; это точно так же, как при демократии существует жеребьёвка должностей и тот, кто вытянет жребий получает должность, а кого постигнет неудача, переносит свою судьбу безо всякой на неё обиды. Ведь тот, кто не может поступать таким образом, не сможет трезво и благоразумно вынести так же и удачу. И среди иных прочих, есть по этому поводу следующее превосходное наставление:
Не позволяй удаче столь великой стать,
Чтоб преисполнила она тебя гордыни.
Нет униженья в том, чтобы вернуться вспять,
Но даже если всё останется как было, то душу неизменной сохрани,
Подобно золоту, что испытуемо огнём [7].
Ведь это признак человека образованного и воспитанного — сохранять в процветании прежний образ мыслей, а в бедствиях — постоянство души. И задача для ума предусмотрительного — быть на страже против зла лишь оно приблизится, если же оно уже случилось — то его исправить или же уменьшить или запастись мужественным и благородным терпением, чтобы вынести его. Мудрость ведь должна сопричастна быть добру и при том четверояким образом — создавать его, сохранять, увеличивать его, наконец, правильно пользоваться им. Есть правила мудрости и есть правила иных добродетелей и им надо следовать какова бы ни была Фортуна, хороша или дурна. Ведь
Нет того, кто б счастлив был во всём[8]
и воистину
То, что должен сделать ты, не может быть « Не должно» [9].
V Ведь как растения в одно время года бывают плодоносны, а в другое же — бесплодны, а животные в одно время плодовиты, в другое же — к деторождению не способны и как на море бывает и шторм и хорошая погода, так и в жизни есть много разных обстоятельств, что ведут к переменам человеческих судеб. Кто способен к размышлению, тот вполне уместно может сказать об этих переменах:
Иль ты мнил, на бессменное счастье тебя,
Агамемнон, родил повелитель Атрей?
Боги смертнорождённому в долю дают
Лишь с печалями счастье; и рад ли, не рад –
Но ты должен веление божье терпеть [10].
О том же и слова Менандра:
Когда бы ты, хозяин, был рождён на свет
Единственным из всех, кому бы выпало
Что хочешь делать, и всегда удачливо,
И боги этот редкий дар одобрили,
Ты был бы прав, сердясь, — ведь бог надул тебя,
И сделал скверно. Если же ты вылеплен
По тем же меркам, что и все мы, смертные,
Иль как сказать уместнее в трагедии,
Ты дышишь вместе с нами общим воздухом,
То потерпи и вот над чем подумай–ка.
Во–первых, — и пожалуй, это главное –
Ты человек, а он всего стремительней
То ввысь взлетит, а то падёт в ничтожество.
И верно, по природе он бессильнейший,
То всем вершит, а то всего лишается.
Ты потерял не бог весть что хорошее,
И нынешнее горе — горе малое.
Вот так и отнесись ты к огорчению [11].
Но вопреки такому положению дел, некоторые, по своей глупости, до того бывают слабоумны и тщеславны, что когда хоть чуть–чуть возносятся судьбой или из–за изобилия денег, или из–за важности своей должности, более высокого положения в государстве, более высокого общественного статуса и репутации, начинают угрожать и оскорблять тех кто ниже их, не беря в расчет переменчивости и непостоянства Фортуны, ни того, что тот, кто очень высоко взлетает, так же легко падает вниз и что тот, кто сейчас в ничтожестве, может вдруг возвыситься, вознесённый быстротечными переменами Фортуны. Потому–то пытаться находить постоянство в том, что заведомо непостоянно — явный признак того, у кого отсутствует верное суждение о жизни. Ибо
Вертится ведь колесо и часть его обода
Сверху сейчас, а другая снизу [12].
VI Разум — лучшее лекарство в горе и он же лучше всех подготавливает ко всякой перемене в жизни. Ведь человек должен сознавать не только то, что он смертен по природе, но и то, что смертная его жизнь подчиняется воле жребия и условия её легко меняются. Человеческое тело ведь и в самом деле смертно, существует день один, смертно всё, что он чувствует и претерпевает, ну одним словом всё в жизни;
Теперь, как всегда, неиссчётные случаи смерти
Нас окружают, и смертному их ни минуть, ни избегнуть[13]
и как сказал Пиндар
Тартара непроглядная бездна
Стиснула тебя
Узами кованными Неизбежного …[14]
Потому–то Деметрий Фалерский был совершенно прав, когда, в согласии со стихами Еврипида
Мы даже не владельцы наших денег,
Богам они принадлежат, богам:
Хотят дадут, хотят — опять отнимут…[15]
и так же
Какой пустяк нас может погубить; лишь день один
И уж принижен мощный, слабый вознесён
сказал, что это почти совершенно справедливо, но всё же было б лучше, если б он сказал не «день один», но «миг один».
Подобен смертных круг земной
Растений кругу плодоносных: одни ведь расцветают,
Когда другие вянут, как велит им рок[16]
и в другом месте Пиндар:
Что мы? Что — не мы? Сон тени –
Человек [17].
Очень живо и искусно пользуется он этим излишеством выражения, чтобы сделать ясным, что такое жизнь человеческая. Ведь что слабее, немощнее тени? А «сон тени» — в каких еще словах это можно выразить? В сходном тоне и Крантор пытается утешить Гиппокла в смерти его ребёнка, говоря: «Вся наша прежняя философия утверждает это и побуждает к этому и нас; и хотя в ней есть другие вещи, которых мы не принимаем, всё ж во всяком случае утверждение, что жизнь часто трудна и тяжела очень верное. Ведь даже если это по природе и не так, всё же из–за нас самих она приходит в состояние испорченности. С самого раннего времени, даже с самого рождения, нам сопутствует самая неясная судьба и нет хорошего конца и с самого же рождения ко всему примешивается доля зла. Ведь всякое семя нашей жизни, оттого что смертно, принимает в нём участие и оттого то нами исподволь овладевает несовершенство души, болезни тела, утрата друзей из–за их смерти и общая доля смертных» [18]. Почему же обращаем мы наши мысли в этом направлении? Потому что знаем, что несчастия не являются для человека чем–то новым и у всех нас в этом отношении один и тот же опыт. Ведь Теофраст сказал: «Фортуна беззаботна и она обладает удивительной властью похищать плоды наших трудов и опрокидывать наше мнимое спокойствие, и для совершения всего этого у неё нет какого–то определённого времени» [19]. И об этих вопросах и других им подобных каждому из нас нетрудно как рассудить самому, так и узнать от прежних мудрецов. Из них первый божественный Гомер, который говорит:
Всё на земле изменяется, всё скоротечно; всего же,
Что ни цветёт, ни живёт на земле, человек скоротечней;
Он о возможной в грядущем беде не помыслит, покуда
Счастием боги лелеют его и стоит на ногах он;
Если ж беду ниспошлют на него всемогущие боги,
Он негодует, но твёрдой душой неизбежное сносит [20].
и далее
Так суждено уж нам всем, на земле обитающим людям,
Что б ни послал нам Кронион, владыка бессмертных и смертных [21].
И в другом месте:
Сын благородный Тидея, почто вопрошаешь о роде?
Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:
Ветер одни по земле развевает, другие дубрава
Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;
Так человеки: сии нарождаются, те погибают [22].
Как он превосходно пользовался этой метафорой человеческой жизни, ясно видно и из другого места, из таких вот слов:
Энносигей! Не почёл бы и сам ты меня здравоумным,
Если б противу тебя ополчался я ради сих смертных,
Бедных созданий, которые, листьям древесным подобно,
То появляются пышные, пищей земною питаясь,
То погибают, лишаясь дыхания [23].
Павсаний, царь лакедемонян, беспрерывно хвастаясь собственными подвигами, до тех пор побуждал с насмешкой Симонида, знаменитого лирического поэта, продекламировать для него что–то мудрое, пока тот, превосходно зная о его самомнении, не посоветовал ему помнить, что он только человек [24].
С Филиппом, царём Македонии, случилось так, что он получил сразу три радостных известия: во–первых, что он стал победителем на Олимпийских играх в гонках на четвёрках колесниц; во–вторых, что его полководец Парменион одержал в битве победу над дарданцами; и в-третьих, что Олимпиада родила ему сына. Потому–то, воздев руки к небесам, он воскликнул: «О боги, компенсируйте все это какой–нибудь малой неудачей! ». Ведь он отлично знал сколь часто, в случаях великого процветания, Фортуна бывает ревнива [25].
Ферамен, впоследствии один из тридцати тиранов в Афинах, пировал с друзьями в доме, который вдруг разрушился и один лишь избежал смерти; и так как его все с этим поздравляли, он возвысил голос и громко воскликнул: «О Фортуна, для чего ты сохранила меня»? И долгое время спустя он нашёл свой конец под пытками от рук своих сотоварищей–тиранов [26].
VII Но особой похвалы Поэт заслуживает за ту сцену утешения, в которой он изображает Ахилла, говорящего Приаму, пришедшему выкупить тело Гектора, следующее:
Но успокойся, воссядь, Дарданион; и как мы ни грустны,
Скроем в сердца и заставим безмолвствовать горести наши.
Сердца крушительный плач ни к чему человеку не служит:
Боги судили всесильные нам, человекам несчастным,
Жить на земле в огорчениях: боги одни беспечальны.
Две глубокие урны лежат перед прагом Зевеса,
Полны даров: счастливых одна и несчастных другая.
Смертный, которому их посылает, смесивши, Кронион,
В жизни своей переменно и горе находит и радость;
Тот же, кому он несчастных пошлёт, — поношению предан;
Нужда, грызущая сердце, везде по земле его гонит;
Бродит несчастный, отринут бессмертными, смертными презрен [27].
Гесиод, который хоть и объявлял себя учеником Муз, тем не менее следует вторым за Гомером, как по времени, так и по своей репутации, так же заключил беды в огромную урну и изобразил Пандору распечатавшей её и тем самым распространившей их по всей земле и морю. Его слова следующие:
Снявши великую крышку с сосуда, их все распустила
Женщина эта и беды лихие наслала на смертных.
Только Надежда одна в середине за краем сосуда
В крепком осталась своём обиталище — вместе с другими
Не улетела наружу: успела захлопнуть Пандора
Крышку сосуда по воле эгидодержавного Зевса.
Тысячи ж бед улетевших меж нами блуждают повсюду,
Ибо исполнена ими земля, исполнено море.
К людям болезни, которые днём, а которые ночью,
Горе неся и страданья, по собственной воле приходят
В полном молчании: не дал им голоса Зевс–промыслитель [28].
VIII Так же к этому близки и слова комического поэта, говорящего о тех, кто переносит тяжкие беды:
Когда бы слезы послужить могли от бед лекарством
И кто б их проливал, тот утолял бы горе, тогда б они
Как золото ценились. Но жизни ход, мой господин,
Не замечает их и не заботит его, ты слезы проливал иль нет
И всё идёт своим чредом. Так добиваемся ли мы чего–то
Нашими слезами? — Ничего.
Но ведь как у деревьев есть плоды,
Так и у нас есть слёзы[29]
И Диктис, пытаясь утешить Данаю в её непомерном горе, говорит:
Не думаешь ли ты, что Гадес тронут
Твои мольбы и если ты не прекратишь стенать,
То он вернёт тебе дитя. — Ну перестань
И рассмотри твоих соседей беды и тогда
Ты, поразмыслив, успокоишься, увидев
Что иные из них в оковы брошены,
Что многие стареются лишённые детей,
Иные же, на царстве процветая,
Вдруг падают в ничто. Все это ты должна учесть [30].
Ведь он побуждает её поразмыслить о жребии тех, кто равно или даже более несчастлив, чем она сама, с той мыслью, что её горе от этого облегчится.
IX В этой связи следует ещё добавить сказанное Сократом, который предположил, что если бы собрать все беды в одно место, так, чтоб каждый человек получал по распределению равную их долю, то большинство радо было бы забрать свою собственную и удалиться [31]. Сходный способ применил и поэт Антимах. Ведь по смерти Лиды, своей жены, которую он нежно любил, он сочинил, чтобы утешиться в горе, элегию, названную «Лида», в которой он перечислил бедствия героев и таким образом утишил своё горе с помощью несчастий других. Итак ясно, что тот, кто хочет утешить человека в его горе, должен показать ему, что его беды такие же как у многих и даже меньше, чем выпавшие на долю других, изменив тем самым у него мнение о его горе и убедив его, что его горе на самом деле меньше, чем он сам считает.
X Эсхил, как кажется, превосходно укорял тех, кто считал, что смерть — это зло. Ведь он сказал:
Неправы люди, думая, что смерть страшна:
Она — от всех недугов исцеление [32].
И в подражание Эсхилу кто–то ещё сказал:
О смерть, врач всё исцеляющий, приди [33].
Ведь и в самом деле истинно, что:
Гадес — от всех страданий гавань [34].
Превосходно ведь быть в состоянии заявить с неустрашимой убеждённостью:
Как может быть рабом кто к смерти безразличен? [35]
и
С Гадеса помощью теней я не боюсь [36].
Ведь что такого жестокого или что такого мучительного в смерти? Не знаю ведь, как может смерть, столь для нас близкая и естественная, быть при каких–то обстоятельствах жестокой. Что удивительного в том, что делимое разделяется, способное к распаду распадается, горючее сгорает, разлагаемое разлагается? Разве есть хоть одно мгновение, когда бы в нас не присутствовала смерть? Как говорит Гераклит: «Одно и то же в нас — живое и мёртвое, бодрствующее и спящее, молодое и старое, ибо эти противоположности, перемешавшись, суть те, а те, вновь перемешавшись, суть эти» [37]. Подобно тому как из одной и той же глины можно лепить фигурки животных, а потом сминать их и снова лепить, и опять сминать, и делать это попеременно и непрестанно, так и природа из той же самой материи древле произвела на свет наших предков, потом смяла их, породила отцов, потом нас, а потом, повторяя одно и тоже, породит одних за другими наших потомков. И эта река рождения будет непрерывно течь и никогда не остановится, равно как и текущая ей навстречу река уничтожения — Ахеронт или Коцит [38], как называют её поэты. Стало быть, та же самая первопричина, которая явила нам солнечный свет, влечёт за собой и мрак Аида. Не точный ли образ этого — окружающий нас воздух, попеременно творящий день и ночь, наводящий жизнь и смерть, сон и бодрствование? Потому–то говорят, что жизнь — это заём у судьбы, который взяли наши предки, а возвращать надо нам. Долг этот мы обязаны вернуть с готовностью и без стенаний, когда бы заимодавец ни потребовал уплаты; ведь таким образом мы покажем себя людьми достойнейшими.
XI Думаю также, что Природа, видя неопределённость и краткость нашей жизни, которой она была причиной, пожелала скрыть от нас время, отведённое ею нам до смерти. И конечно это к лучшему; ведь если бы мы его знали наперёд, некоторые люди еще далеко до времени были б совершенно опустошены горем и умерли б задолго до своей смерти. Следует отметить также тягостность жизни и утомление от неё, вызываемые многими причинами; если б мы захотели все их перечислить, мы бы слишком охотно осудили жизнь и поддержали бы мнение, ныне без того в иных умах господствующее, что лучше умереть, чем жить. Симонид, во всяком случае, сказал:
…но мало сил
Есть у людей, и стремления их тщетны и краткий их век –
Только смена трудов и тягот,
А смерть нависает над каждым, неизбежна для всех:
И этот удел ниспослан равно
И лучшим,
И тем, кто плох [39].
Пиндар же сказал так:
С каждым счастьем по два несчастья смертным шлют небожители.
Немудрёный их красиво не вынесет,
А вынесет добрый, на лучшее обернув [40].
И Софокл сказал:
Оплакиваешь то, что смертно, коль оно погибло.
Не знаешь разве, будущее пользу принесёт? [41]
И Еврипид сказал:
Ты знаешь ли, в чём наша жизнь? Поди,
Не знаешь, раб? Куда тебе! Ну что же,
Узнай: нам смертным суждена могила,
И никому не ведомо из нас,
Жив будет ли наутро. Нам судьба
Путей не открывает: ни наукой,
Ни хитростью её не купишь тайн [42].
Итак, поскольку жизнь человеческая такова, как эти поэты говорят, то конечно более уместно поздравлять тех, кто освободился от зависимости, чем сокрушаться о них и скорбеть, как поступает большинство по своему невежеству.
XII Сократ сказал, что если смерть напоминает или очень глубокий сон, или долгое и продолжительное путешествие, или, наконец, род исчезновения и уничтожения и тела и души, то ничего из этого не есть зло [43]. Всё это он далее исследовал. Если смерть есть сон и нет никакого зла в состоянии сна, то очевидно, что сходным образом нет никакого зла и в состоянии смерти. И есть ли здесь даже необходимость доказывать, что глубочайший сон и в самом деле сладчайший? Ведь факт этот очевиден всем и свидетелем может выступить Гомер, ибо он по этому поводу сказал:
Сон непробудный, усладный, с безмолвною смертию сходный [44],
и в другом месте он сказал:
Там со Сном повстречалася, братом возлюбленным Смерти[45]
и
Смерти и Сну близнецам [46],
таким образом демонстрируя их сходство, ведь близнецы наиболее схожи меж собой. И опять он говорит где–то, что смерть — это «медный сон» [47], намекая на нашу во время него бесчувственность. И отнюдь не неизящно сказал по этому поводу тот, кто является автором такой строки:
Сон — Мистерии малые смерти [48],
ведь сон и в самом деле подготовительный обряд к смерти. Очень мудро было и замечание киника Диогена, когда он погрузился в сон и едва не уйдя из жизни был разбужен своим врачом, который спросил его мучило ли там что–либо его. «Ничего», — ответил тот, — «ведь один брат просто–напросто опередил другого» [49].
XIII Если ж смерть и в самом деле напоминает путешествие, то и тогда это не зло. Напротив, это может быть даже благом. Ведь быть освобождённым от рабства собственного тела и его страстей, что приводят ум в смятение, заражая его людским безрассудством — превосходнейший пример доброй удачи. «Ведь тело», — говорит Платон, — «не только доставляет нам тысячи хлопот — ведь ему необходимо пропитание! — но вдобавок подвержено недугам, любой из которых мешает нам улавливать бытие. Тело наполняет нас желаниями, страстями, страхами и такой массой всевозможных вздорных призраков, что, верьте слову, из–за него нам и в самом деле совсем невозможно о чём бы то ни было поразмыслить! А кто виновник войн, мятежей и битв, как не тело и его страсти? Ведь все войны происходят ради стяжания богатств, а стяжать их нас заставляет тело, которому мы по–рабски служим. Вот по всем этим причинам — по вине тела — у нас и нет досуга для философии. Но что всего хуже: если даже мы на какой–то срок освобождаемся от заботы о теле, чтобы обратиться к исследованию и размышлению, тело и тут всюду нас путает, сбивает с толку, приводит в замешательство, в смятение, так что из–за него мы оказываемся не в силах разглядеть истину. И напротив, у нас есть неоспоримые доказательства, что достигнуть чистого знания чего бы то ни было мы не можем иначе как отрешившись от тела и созерцая вещи сами по себе самою по себе душою. Тогда, конечно, у нас будет то, к чему мы стремимся с пылом влюблённых, а именно разум, но только после смерти, как обнаруживает наше рассуждение, при жизни же — никоим образом. Ибо если, не расставшись с телом, невозможно достичь чистого знания, то одно из двух: или знание вообще недостижимо, или же достижимо только после смерти. Ну конечно, ведь только тогда, и никак не раньше, душа остаётся сама по себе, без тела. А пока мы живы, мы, по–видимому, тогда будем ближе всего к знанию, когда как можно более ограничим свою связь с телом и не будем заражены его природою, но сохраним себя в чистоте до той поры, пока сам бог нас не освободит. Очистившись таким образом и избавившись от безрассудства тела, мы, по всей вероятности, объединимся с другими такими же, как и мы, чистыми сущностями и собственными силами познаем всё чистое, а это, скорее всего, и есть истина. А нечистому касаться чистого не дозволено» [50]. Так, даже если в самом деле смерть перенесёт нас в другое место, то и это не зло и даже можно доказать, что это — добро, как показывает нам Платон. Потому–то замечательны слова Сократа, сказанные перед судьями: «Боюсь смерти и считаю себя мудрым не будучи таковым, потому что бояться смерти есть не что иное, как думать, что знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто же не знает ни того, что такое смерть, ни того, не есть ли она для человека величайшее из благ, а все боятся её, как будто знают наверное, что она есть величайшее из зол» [51]. И, кажется мне, поэт не противоречит этому, когда говорит:
Смерти, что от трудов разрешает, не бойся
Ведь она так же освобождает нас и от величайшего из зол [52].
XIV Говорят, что божество также свидетельствует об этом. Ведь традиция говорит нам, что многие за свою праведность получили этот дар от богов. Большинство из них я опущу, соблюдая должную пропорцию в моём сочинении; но я всё же упомяну наиболее известные истории, которые на устах у всех. Во–первых, я расскажу тебе о Клеобисе и Битоне, аргосских юношах [53]. Говорят, что их мать была жрицей Геры и когда для неё настало время отправляться в храм, а мулы, что обычно тащили её повозку, запоздали с приходом, время ж торопило, молодые люди сами запряглись в повозку и привезли свою мать в храм, а она, крайне довольная преданностью своих сыновей, взмолилась, чтоб они получили наилучшее благо, какое только может дать им божество. И юноши уснули и никогда больше не проснулись, и таким образом божество даровало им смерть в качестве награды за их преданность. А об Агамеде и Трофонии Пиндар рассказывает, будто когда они выстроили дельфийский храм и просили у Аполлона вознаграждения, то бог вещал, что воздаст им на седьмой день, и призвал их вволю насытиться. Они повиновались, и вот на седьмую ночь оба они скончались во сне [54]. Говорят, что сам Пиндар, повелел послам беотийцев, что посланы были вопросить о чём–то божество, спросить у бога: «Что самое лучшее для человеческого рода? ». И пророчица дала ему ответ, что он не может конечно не знать о той истории, которую сам он написал о Трофонии и Агамеде; но когда он желает узнать это на опыте, то это станет для него ясным в ближайшее время. Из этого ответа Пиндар заключил, что должен ожидать смерти и вскоре настал его конец. А с италийцем Евтиноем говорят случилось вот что. Он был сыном Элисия из Терины, человека более всего среди народа известного добродетелью, богатством и репутацией и внезапно, по какой–то неизвестной причине этот Эвтиной умер. И вот Элисию пришло в голову, что его сын возможно был отравлен; ведь он был единственным наследником большого движимого имущества и земельных владений. Будучи в затруднении насчет того как бы подтвердить свои подозрения, он направился туда, где вызывали духов умерших и принеся предварительно предписанное здешними обычаями жертвоприношение, он лёг спать в этом месте и ему было там видение. Он увидел, что к нему явился собственный его отец и завидев своего отца, он рассказал ему, что случилось с его сыном и просил и умолял его найти того, кто ответствен был за смерть его сына. И отец его сказал: «Для того я и пришёл сюда. Возьми от него вот то, что он тебе принёс, и из этого ты узнаешь обо всём, о чём ты сейчас сетуешь». Тот, на кого он указал, был юношей, который следовал за ним и напоминал его сына Евтиноя, был близок к нему по годам и по телосложению. Потому–то Элисий спросил его кто он; и тот ответил: «Я тень твоего сына» и с этими словами подал ему свиток. Элизий развернул его и увидел там следующие три строки:
Умы людские — в вечных заблуждениях.
Смерть Евтиною от судьбы назначена.
Такая смерть — на благо для обоих вас [55].
Так рассказы эти записаны у древних авторов.
XV Если, однако, смерть — и в самом деле полное разрушение и распад тела и души (таково ведь третье из сократовых предположений), то даже и тогда она — не зло. Ведь согласно этому предположению, она представляет собой род полного бесчувствия и освобождение от всякой боли и забот. Ведь хотя такому состоянию не может быть свойственно ничто хорошее, но ведь так же и ничто дурное; ведь как добро, по своей природе, может существовать только в том, что есть и что реально, то точно так же ведь и зло. В том же, чего уже нет, что удалилось уже из сферы бытия, ничего из этого реально существовать не может. Ведь те, кто умер, возвращаются в то же состояние, в котором они были до рождения, и как для нас не было ничего хорошего и злого до рождения, так же ничего нет для нас и после смерти. И так как всё, что происходило до нашей жизни — ничто для нас, также и всё, что будет после нашей жизни — для нас ничто. Ведь воистину
Кто мёртв, того не тронет никакая боль [56].
так как
Всё равно,
Что умереть, что вовсе не родиться [57].
Ведь состояние после конца жизни то же самое, что и до рождения. И неужто вы сочтёте, что есть какое–то различие между тем, чтобы вовсе не родиться или же родиться и затем исчезнуть? Разумеется нет, если вы не думаете, что есть какое–то различие между нашим домом и одеждой после того, как они уже разрушены и тем временем, когда они ещё не были построены и созданы. Но если нет различья в этих случаях, то вполне очевидно, что нет никакого различия так же и между состоянием до рождения и состоянием после смерти. Аркесилай ведь остроумно говорил: «То, что мы зовём злом — смерть, лишь одно из воображаемых зол, которое когда уже присутствует, не вызывает никакой боли, но вызывает боль, когда оно не присутствует, но его ещё только ожидают» [58]. По этому поводу заметим, что многие люди, из–за их полной глупости и ложных мнений относительно смерти, умирают в их усилиях не умереть. Превосходно ведь сказал Эпихарм:
Соединилось и разъединилось, и вновь ушло, откуда и пришло:
В землю — земля, дыхание — в небо. Что тут страшного? Ничего! [59]
А Кресфонт в какой–то пьесе Еврипида говорит о Геракле:
Но если он живёт среди покойников,
В подземном царстве — силы он своей лишён [60].
А ты можешь переделать этот стих и сказать:
Но если он живёт среди покойников,
В подземном царстве — он страданья своего лишён.
Превосходна так же спартанская песня:
Мы теперь здесь, до нас расцветали другие,
Будут вскоре другие опять, мы ж не увидим их день[61]
и ещё одна:
Благо — не жизнь и не смерть; они умерли, благом считая
Доблестно жизнь провести, доблестно встретить конец [62].
Превосходно так же сказал Еврипид о тех, кто терпеливо переносит долгую болезнь:
Как ненавижу
Тех, кто продлить стремится жизнь — питаньем,
И кутаньем и всяким чародейством,
Борясь с теченьем времени — самим же
Пора уж место младшим уступить [63].
И Меропа, мужественно выражающая свои чувства, волнует зрителей в театрах, говоря такие слова:
Не у меня одной лишь дети умерли,
Не я одна лишилась мужа: тысячи
В такую бездну горя погружаются [64].
С этим же уместно сочетать и следующее:
Где теперь те, что прежде были так славны?
Где могучий Крёз, тот Лидии славный властитель?
Где же Ксеркс, что впряг в ярмо Геллеспонта упрямую выю?
Все они сошли в Гадес и в Дом Забвенья
И богатства их пропали вместе с их телами [65].
XVI Воистину можно сказать, что безвременная смерть вызывает у большинства людей скорбь и сетования. Да, но даже при таких обстоятельствах слова утешения так легко найти, что их знают даже банальные и лишённые вдохновения поэты и способны ими утешать. Так один комический поэт говорит человеку, который оплакивает безвременную смерть:
Итак, тебе должно быть ясно, что когда бы
Он прожил жизнь ту, что непрожил, то судьба
Благоволила бы ему и смерть его уж не казалась б неуместной;
Но когда бы эта жизнь его тяжёлой удручила бы болезнью,
То смерть тогда бы для него, тебя была бы милосердней.
И так как ясности в том нет, полезно ль было бы ему
Отдохновенье от трудов, оставив жизнь, что вёл он
И от зол великих избавленье, то стоит ли
Нам сетовать, хоть и лишились мы всего,
Что от него могли бы получить [66].
Не стоит, очевидно, пренебрегать и тем утешением, которое Амфиарай в одной пьесе предложил матери Архемора, которая сильно скорбела оттого, что сын её умер во младенчестве, задолго до того. Ведь он сказал:
Нет никого из смертных, чтоб не мучился:
Детей хоронят, и родятся новые,
Сам умирает, — так всю жизнь в страданиях
Проводят люди, к праху прибавляя прах.
Как спелые колосья осыпается
Людская жизнь: был человек и нет его.
К чему стенать, коль так природой велено [67].
XVII В общем всякий, если он рассмотрит факты, как в отношении себя, так и в применении к другим, должен прийти к убеждению, что лучшая жизнь не самая долгая, но самая деятельная. Ведь не того следует хвалить, кто играет на лире дольше всех, или произносит больше всех речей, или кто ведёт по морю больше всех судов, но того, кто делает эти вещи превосходно. Превосходное ведь характеризуется не длиной времени, но ценностью и своевременной пригодностью. Тех, кто делает что–то превосходно, следует рассматривать как обладающих доброй удачей и божественным благоволением. Потому–то поэты обычно изображают тех из героев, кто превосходил всех других и происходил от богов, как не доживающих до старости, например:
Амфиарай, волнователь народов,
Милый эгидодержавцу Зевсу и сыну Латоны;
До порога дней старых ему не судили достигнуть
Боги. Он в Фивах погиб златолюбия женского жертвой [68]. И мы повсюду замечаем, что счастливое пользование удобным случаем доставляет более высокое место, чем старость [69]. Ведь из деревьев и вообще растений лучшие те, что за краткое время приносят наибольший урожай плодов, а из животных — те, от которых за короткое время мы получаем величайшую пользу для нашего существования. Понятия «долгий» и «короткий» совершенно очевидно утрачивают всякие различия, если мы обратим свой взор к вечности. Ведь тысяча или десять тысяч лет, как считал Симонид, точка в вечности или скорее мельчайшая часть этой точки. В качестве примера возьмём те создания, что, как говорят, существуют на берегах Понта Эвксинского и живут один лишь день: утром рождаются, к полудню достигают расцвета жизни, а к вечеру старятся и оканчивают своё существование [70]. И если б эти создания преисполнены были тем же самым чувством, что и мы, если б каждое из них имело б человеческую душу и способность мыслить и у них соблюдались те же, что у нас обыкновения, то тогда те, кто скончал свою жизнь до полудня разве не вызывали бы сетования и слёзы, а те кто сумел прожить весь день, не считались бы вполне счастливыми? Мера жизни — добродетель, а не долгота прожитых годов.
XVIII Мы должны почитать за пустые и глупые восклицания вроде этого: «Но он не должен был погибнуть в цвете молодости! ». Ведь кто говорит, что должен? Множество других вещей, о которых можно было бы сказать «они не должны были совершиться» совершались, совершаются и будут совершаться вновь и вновь. Ведь мы приходим в этот мир не для того, чтобы создавать законы, что им управляют, но чтоб повиноваться повелениям богов, которые всем управляют и велениям Рока или Провидения.
XIX Но те, кто скорбят об умерших безвременно, скорбят ли они о себе или об умерших? Если о себе, потому что лишены оказались некоторых удовольствий, выгод или удобств старости, на которые могли рассчитывать от умершего, то тогда их сетования целиком эгоистичны. Совершенно ясно ведь, что они скорбят не об умерших, но об утраченных своих выгодах. Если же они и в самом деле скорбят об умерших, по пускай обратят внимание на то, что если умершие не были злодеями, то они могут освободить себя от скорби следуя древнему и мудрому совету увеличивать добро и уменьшать зло. Если, таким образом, умерший был добрым человеком, мы должны всячески восхвалять это и превозносить. Если же мы признаём, что он был человеком злым, то тогда мы должны этот факт преуменьшать, умалчивать об этом и насколько то возможно, предавать забвению. То, что это не трудно, ясно видно из следующего рода утешения. Говорят, что кто–то из прежних философов посетил Арсиною, царицу, у которой умер сын, чтоб утешить с помощью такой истории [71]. Некогда Зевс распределял почести среди богов. Горе при этом не присутствовало, но пришло, когда раздача уже кончилась. И когда оно сказало, что какая–нибудь почесть полагается и для него, Зевс, озадаченный, так как все почести были уже розданы, наконец, дал ему почесть, воздаваемую умершим — сетования и слёзы. И так же как свои почитатели есть и у других богов, так же и у Горя. «Потому–то, Госпожа, если ты будешь непочтительна к нему, то оно к тебе и не приблизится; но если ты будешь усердно воздавать ему почести, которых оно требует, именно скорбь и жалобы, то оно возлюбит тебя и будет с тобою безотрывно, требуя, чтобы ты только лишь его и почитало». К счастью он, как кажется, преуспел, с помощью этой истории убедив женщину и смягчив её скорбь и сетования.
XX В общем, человеку скорбящему можно так сказать: «Не стоит ли тебе, наконец, перестать принимать это близко к сердцу или тебе кажется, что ты должен горевать каждый день всю жизнь? Ведь если ты вознамерился пребывать всегда в состоянии крайней скорби, то ты будешь совершенно несчастен и преисполнен горчайшего страдания из–за низости и трусости своей души. Если ж ты намерен через некоторое время положить всему этому конец, почему бы тебе не сделать это тотчас и освободиться от этого несчастья? Удели теперь внимание тем доводам, с помощью которых ты освободишься и избавишься от своего плачевного положения. Ведь и в случае собственных несчастий быстрейшее утешение — самое лучшее. Потому–то уступи теперь разуму и увещаниям то, что ты всё равно уступишь позднее времени и избавь себя от этих треволнений».
XXI «Но я не могу», — отвечает он, — «ведь мне не на что будет надеяться и нечего ожидать в таком случае». Право же стоит ожидать и прежде всего тебе следует осудить человеческие дела за их изменчивость и глупость и тогда ты не станешь воспринимать тех, кто оберегает тебя, как врагов внезапно на тебя напавших. Превосходно ведь поступил Тесей у Еврипида, подготовившись к такому кризису, ведь он сказал:
Запали в душу мне советы мудрые, —
Я загодя себя готовил к бедствиям:
К внезапной смерти, к горестным скитаниям,
К любой беде, что мог вообразить мой ум,
Чтоб горе непредвиденно не грянуло
И не терзало сердца неожиданно [72].
Но те, кто наиболее низок и невежествен иногда не могут даже и понять, что для них подобающее и полезное, но идут своим путём, выискивая крайности несчастий, даже карая собственное невинное тело и вынуждая во всё это не вовлечённых, как сказал Ахей, «присоединиться к их горю» [73].
XXII Потому–то превосходен совет Платона, что «в несчастьях самое лучшее — по возможности сохранять спокойствие и не возмущаться, ведь ещё не ясна хорошая и плохая их сторона, и, сколько ни горюй, это тебя ничуть не продвинет вперёд, да и ничто из человеческих дел не заслуживает особо серьёзного к себе отношения, а скорбь будет очень серьёзно мешать тому, что важнее всего при подобных обстоятельствах, а именно тому, чтобы разобраться в случившемся и, раз уж это, словно при игре в кости, выпало нам на долю, распорядиться соответственно своими делами, разумно выбрав наилучшую возможность и не уподобляться детям, которые, когда ушибутся, держатся за ушибленное место и только и делают что ревут. Нет, мы должны приучать душу как можно скорее обращаться к врачеванию и возмещать потерянное и больное, заглушая лечением скорбный плач» [74]. Говорят, что законы ликийцев [75] предписывают им, о ком бы они не скорбели, облачаться в женские одежды, а затем уже оплакивать, желая этим сделать ясным, что оплакивание — дело женское и не подобает уважающему себя мужу, получившему воспитание свободнорождённого. Да, воистину, оплакивание — дело женское, слабохарактерное и постыдное, присущее женщинам скорее чем мужчинам, варварам скорее чем грекам, худшим мужам скорее чем лучшим; а из варваров не тем, кто обладает наибольшим величием души — кельтам и галатам и вообще всем тем, кто от природы обладает самым мужественным духом, но скорее египтянам, сирийцам, лидийцам и всем тем, кто им подобен. Пишут ведь, что иные из них сходят в гробницы и проводят там по нескольку дней, не желая даже видеть света солнца, ибо умершие также лишены его. Во всяком случае трагический поэт Ион, который отнюдь не был неосведомлен о безрассудстве всех этих народов, изобразил их женщину, говорящую:
Детей кормилица твоих, я
Умоляющей к тебе явилась от гробниц [76].
А иные из варваров даже отрезают себе части тела — носы и уши, увечат себе другие части тела, надеясь этим доставить удовольствие умершим, отказавшись от сдержанности чувств, которую Природа предписывает в таких делах.
XXIII Но я дерзну сказать, что в ответ на это, некоторые высказывают мнение, что речь здесь идёт о скорби не при всякой смерти, но лишь при безвременной, потому что катастрофа смерти забирает тогда то, что обычно считают прелестями жизни, как то брак, образование, зрелый возраст, гражданство, публичные должности (есть ведь вещи, говорят они, вызывающие наибольшую скорбь у тех, кого постиг удар судьбы из–за безвременной смерти, так как они безвременно утратили свои надежды); но они не понимают, что безвременная смерть ничем не отличается от любой другой, если её рассматривать в связи с обычным жребием человека. Ведь также как когда принимается решение о переселении в новое отечество и путешествие обязательно для всех и никто не может избежать его мольбами, то одни идут впереди, а другие сзади, но все приходят в одно и то же место; точно так же изо всех, кто идут по пути, что предначертан им судьбой, тот, кто запоздал, не имеет преимущества пред тем, кто прибыл раньше. Если верно, что безвременная смерть — зло, то наиболее безвременной должна быть смерть детей и младенцев и в ещё большей степени новорождённых. Но такие смерти мы переносим безо всякого труда, между тем как смерти тех, кто уже прожил какое–то время — со страданием и скорбью, из–за нашего странного мнения, порождённого напрасными надеждами, что те, кто достиг уже опредёлённого возраста, неизменно должны оставаться невредимыми. Но если б люди жили всего по двадцать лет, то тогда бы мы считали, что прожившие пятнадцать умерли не безвременно, но что они уже достигли вполне достаточного жизненного возраста, в тот время как тех, кто завершил предписанные двадцать лет или те, кто был близок к двадцати годам, мы должны были б гарантированно счесть счастливыми, как проживших прекрасную и счастливейшую жизнь. Ну а если б возраст нашей жизни был бы двести лет, мы тогда несомненно полагали бы, что тот, кто нашёл свой конец всего лишь в сто, тот безвременно скончался и мы посвятили бы таким малюткам причитания и жалобы.
XXIV Ясно таким образом, что даже смерть, которую мы назовём безвременной, легко допускает утешение как по этим причинам, так и по приведённым прежде. Ведь Троил пролил меньше слёз, чем Приам [77]; и когда б Приам умер раньше, в дни как царство его было процветающим, он не произнёс бы слов столь скорбных, как те, что изрёк в своём обращении к Гектору, когда советовал ему избегать поединка с Ахиллом. Он сказал:
Будь же ты с нами, сын милый! Войди в Илион, да спасёшь ты
Жен и мужей илионских, да славы не даруешь громкой
Сыну Пелея, и жизни сладостной сам не лишишься!
О пожалей и о мне ты, пока я дышу ещё, бедном,
Старце злосчастном, которого Зевс пред дверями могилы
Казнью ужасной казнит, принуждая все бедствия видеть:
Видеть сынов убиваемых, дщерей в неволю влекомых,
Домы Пергама громимые, самых младенцев невинных
Видеть об дол разбиваемых в сей разрушительной брани,
И невесток, влачимых руками свирепых данаев!
Сам я последний паду, и меня на пороге домашнем
Алчные псы растерзают, когда смертоносною медью
Кто–либо в сердце уметит и душу из персей исторгнет;
Псы, что вскормил при моих я трапезах, привратные стражи,
Кровью упьются моей и, унылые сердцем, на праге
Лягут при теле моём искажённом! О, юноше славно,
Как ни лежит он, упавший в бою и растерзанный медью, —
Всё у него, и у мёртвого, что ни открыто, прекрасно!
Если ж седую браду и седую главу человека,
Ежели стыд у старца убитого псы оскверняют, —
Участи более горестной нет человекам несчастным! [78]
Так как относительно всего этого есть уже множество примеров, то лишь сохрани в уме тот факт, что смерть избавила немало людей от великих и мучительных бед, которые, если бы они остались бы в живых, непременно б испытали. Ибо принимая во внимание должные размеры моего изложения, я эти примеры опускаю, удовлетворившись тем, что уже сказано было относительно неверности действий, выходящих за естественные и разумные пределы — тщетных рыданий и постыдных сетований.
XXV Крантор сказал, что быть невиновным в своих несчастьях — величайшее утешение [79]; я же должен здесь добавить, что это — превосходнейшее всех других лекарство от горя и скорбей. Кроме того, привязанность и любовь к отошедшим в мир иной выражаются не в том, чтобы мучить себя, но в том, чтоб воздать им должное; и должное это состоит для усопших в том, чтоб не дать исчезнуть памяти о них. Ведь хороший человек по смерти заслуживает не сетований, но гимнов и хвалебных речей — лаудаций, не рыданий, но доставляющих им честь воспоминаний, не слёз сожаления, но жертвоприношений, — если умерший теперь сопричастен к иной жизни, более божественной, если он освобождён от рабства тела и от тех беспрерывных забот и горестей, которые те, что получают смертную жизнь себе в удел, вынуждены выносить до тех пор пока они не исполнят до конца всё, что предначертано судьбой в их земном существовании. Ведь Природа не предоставила нам нашу жизнь в вечное владение, но в соответствии с законами судеб предоставила каждому во временное пользование определённое её количество.
XXVI Потому–то люди здравомыслящие не должны предаваться горю свыше тех пределов, что установлены природой и умеренностью, погружая душу в бесполезную и варварскую скорбь и прийти к тому, что случалось уже со многими в прошлом, а именно что они кончали дни свои в тоске, до того как успевали перестать скорбеть и не получали ничего кроме жалкого погребения в траурных одеждах, ведь их беды и несчастья, порождённые их чрезмерностью доводили их до могилы, так что можно произнести над ними стих Гомера:
И пока они, плача, стенали чёрная тьма опустилась на них [80].
Потому–то нам в таких делах часто следует обращаться к себе с такою речью: «Что ж? Не пора ли нам уже оставить скорбь или будем продолжать общаться с беспрерывным горем весь остаток нашей жизни»? Ведь считать нашу скорбь бесконечной — признак крайней глупости, особенно когда мы замечаем как те, кто пребывал в величайшем горе, в глубочайшей скорби, становятся особенно веселы под влиянием времени и на тех же самых могилах, на которых они самым неистовым образом проявляли своё горе воплями и битьём в грудь, устраивают самые замысловатые пирушки с музыкантами и с другими развлечениями. Следовательно, признак безумия предполагать, что сможешь пребывать в своей скорби бесконечно. Если же однако человек решил, что скорбь его должна закончиться после некоего особого события, то он должен принять в соображение, что она закончится тогда, когда время в самом деле произведёт умиротворяющий эффект; ведь даже бог не может сделать несодеянным то, что было сделано. Итак, то что в данном случае произошло вопреки нашим ожиданиям и что противоречит нашим мнениям, только продемонстрировало то, что обычно происходит в случае многих людей. Что ж из этого следует? Что наш разум не в состоянии этого постичь и сделать вывод, что
Тысячи бед улетевших меж нами блуждают повсюду,
Ибо исполнена ими земля, исполнено море[81]
и что
Такие на смертных изливаются беды,
Столько судьбой предначертанных зол,
И нет им свободного выхода прочь [82].
XXVII Не сейчас, но давно уже Крантор сказал, что человеческий жребий огорчает многих мудрецов, которые сознают, что жизнь — это кара и что для человека быть рождённым в свет — величайшее бедствие [83]. Аристотель говорит, что Силен, будучи схвачен, заявил это Мидасу [84]. Но лучше привести слова самого философа. Он говорит в сочинении, озаглавленном «Евдем или о душе» следующее: «Потому–то, о лучший и благословеннейший из всех, вдобавок к тому, что те, кто уже скончали эту жизнь блаженны и счастливы, мы также полагаем, что говорить что–либо лживое или оскорбительное о них нечестиво, ведь мы сознаём, что это направлено против тех, кто уже стал лучшими нас и превосходнейшими. И мы придерживаемся древней веры в то, что никто не знает начала времён и никто не знает того, кто первым об этом заявил, ибо в это твёрдо верили всегда, во все времена [85]. И вдобавок, ты ведь замечаешь, как сказанное, которое на губах у всех людей, переходит из уст в уста много лет». И в другом месте, снова заводя об этом речь, говорит: «Не родиться — лучше всего, а умереть — лучше, чем жить. И доказательства, что это так, многократно давались людям божеством. Так, например, говорят, что тот древний Мидас, захватив на охоте Силена, вопросил и осведомился у него, что самое лучшее для человека и что самое предпочтительное из всех вещей. Тот поначалу не желал говорить и хранил упорное молчание. Но когда, наконец, все подряд перепробовав, Мидас всё–таки побудил его заговорить, Силен, вынужденный отвечать, сказал: «О эфемерный отпрыск родящего в муках рода и жестокой судьбы, зачем ты вынуждаешь меня говорить о том, что для человека лучше и не знать. Ведь тот, кто пребывает в неведении о своих несовершенствах, более свободен от скорбей. И для человека совершенно невозможно обрести лучшую из всех вещей или даже иметь в ней хоть какую–то долю (ведь лучшее для всякого мужа и для всякой жены — вовсе не родиться); однако, следующая лучшая вещь после этой и первая из тех, что для человека достижимы, но из лучших всё же лишь вторая, это- родившись, умереть настолько быстро, сколько то возможно» [86]. Ясно, что он сказал это, будучи уверен в том, что жизнь после смерти лучше этой. Можно привести тысячи и тысячи примеров в пользу этого, но нет надобности быть таким подробным.
XXVIII Потому мы не должны горевать о тех, кто умер молодым, из–за того, что они лишены оказались тех вещей, которые считаются благом в долгой жизни; ведь неясно, как мы уже неоднократно замечали, были ли те вещи, которых они лишились добром или злом; ведь зло куда более многочисленно. В то время как добро мы обретаем только лишь с трудом и со многими заботами, зло обрести совсем не трудно. Ведь оно сплочено и соединено, собрано вместе многими влияниями, в то время как добро разъединено и едва объединяется к концу жизни. Мы, таким образом, сходны с человеком, который позабыл не только, как сказал Еврипид, что
Мертвецы не обладают их богатствами[87]
но также, что они не обладают ничем из того, что во владении людей. Потому–то мы должны распространить на все вещи сказанное Еврипидом о деньгах:
Мы даже не владельцы наших денег,
Богам они принадлежат, богам:
Хотят — дадут, хотят — опять отнимут [88].
Мы не должны, таким образом, выносить с неблагосклонностью, если боги требуют с нас то, что ссудили на короткое время [89]. Ведь даже и менялы, как мы часто видим, не ропщут, когда кто–то требует у них возврата вклада, если они порядочные люди. Тем же из них, кто неохотно возвращает деньги, справедливо следует сказать: «Разве ты забыл, что получил их на условиях, что обязан их вернуть»? Совершенно сходен с этим жребий смертных. Ведь мы владеем нашей жизнью на условиях вклада от богов, которые вынуждают нас его принимать и не устанавливают точного времени возврата, так же как и для менял неясно, когда вкладчик станет требовать возврата. Если ж кто–то станет слишком возмущаться или когда сам будет при смерти, или когда умрёт кто–то из его детей, вправе ли он так явно забывать, что он всего лишь человек и отец детей, которые смертны? Ведь не пристало человеку разумному не знать того, что человек — смертное создание и что он рождён, чтобы умереть. В самом деле, если бы Ниоба из мифа держалась того мнения, что даже та, которую
Счастья ноша бременит,
Сладкой жизни и детей растущих,
Что взирают на прекрасный солнца свет[90]
должна умереть, она не была бы до того возмущена, чтобы захотеть покинуть жизнь из–за величины её горя и умолять богов, чтобы ей самой претерпеть самую ужасную гибель. В Дельфах есть две надписи, самые для людей необходимые. Это «познай самого себя» и «избегай крайностей» [91], ведь на этих двух заповедях основано всё остальное. Обе они находятся в гармонии и согласии друг с другом и одна из них, как кажется, делается сколь возможно ясной с помощью другой. Ведь самопознание включает в себя избегание крайностей, а последнее включает самопознание. Так и Ион говорит о первом следующее:
Хоть очень кратко сказано «Познай самого себя»,
Как это сделать знает только Зевс один[92]
А о втором говорит Пиндар:
Мудрый словам «избегай крайностей»
Не может нахвалиться [93].
XXIX Итак, если их держать в памяти как богоданные заповеди, то легко можно применять их во всех обстоятельствах жизни и переносить эти обстоятельства разумно, тщательно заботясь о собственной природе и забота эта, что бы ни случилось, должна состоять в том, чтобы не переходить границ дозволенного, всё равно пребывая ли в восторге от похвал или будучи угнетены и подавлены воплями и сетованиями из–за слабости духа и страха смерти, который вселяется в нас из–за нашего неведения о том, что всё в жизни происходит в соответствии с решениями необходимости или рока. Превосходен совет, что дают пифагорейцы, говоря:
Смертным по воле богов могут выпасть на долю страданья –
Ропот смири на судьбу, каким бы ни был твой жребий [94].
И трагический поэт Эсхил говорит:
Тот справедливый человек и знающий,
Что в бедах не питает гнева на богов [95];
и Еврипид:
Из смертных тот, кто уступает пред судьбой,
Считаться должен мудрым и знакомым с Провидения путями [96];
и в другой пьесе он говорит:
Кто с бедствием, свалившимся негаданно,
Управиться разумно в состоянии,
Тот кажется мне самым здравомыслящим [97].
XXX Большинство людей на всё сетуют и думают, что всё, что происходит с ними вопреки их ожиданиям, вызвано недоброжелательством Фортуны и богов. Потому–то они стенают обо всём, беспрерывно сетуют и проклинают их судьбу. Им можно возразить в ответ:
Тебя не боги погубили, сам сгубил себя [98],
ты и твоя глупость и извращённые взгляды, порождённые твоим невежеством. Это ведь из–за своих ложных и вводящих в заблуждение взглядов люди восстают против любого рода смерти. Если кто–то умирает в путешествии, они воздыхают о нём и говорят:
Ах злополучный! Тебе ни отец, ни почтенная матерь
Тёмных очей не закроют, умершему [99].
Но если он умер в собственной своей стране, с родителями у своей постели, они скорбят, что он оторван оказался от своих доспехов и останется у них в памяти столь болезненным на вид. Если он умер в молчании, не произнеся ни слова, они со слезами говорят:
Слова не молвил заветного, слова, которое б вечно
Я поминала и ночи и дни, обливаясь слезами [100].
Но если он при смерти что–нибудь всё–таки сказал, то они всегда держат эти слова в памяти, словно бы растопку для своей печали. Если он умрёт внезапно, они скорбя о его смерти говорят, что он «схвачен был смертью», если же замешкается, жалуются, что перед смертью он страдал. Любой предлог для них годится, чтобы вызвать сетования и стоны. Родоначальниками этого всего были поэты и особенно первый из них, Гомер, сказавший:
Словно отец сокрушается, кости сжигающий сына,
В гроб женихом нисходящего, к скорби родителей бедных [101].
И однако, вовсе не очевидно, что такая скорбь отца оправдана. Но отметим ещё одну строку:
Единый сын позднорождённый старцу,
И многих благ его наследник [102].
XXXI И ведь кто знает, не уносит ли от нас бог, по–отечески заботясь о роде человеческом и предвидя будущее, некоторых слишком рано из жизни, преднамеренно. Потому, надо думать, они не претерпели ничего, что должно избегать. Ведь
К чему стенать, коль так природой велено[103]
в том, что происходит в согласии с постулатами или логическими выводами разума, во–первых потому, что великое множество смертей предвосхищает иные и большие бедствия и во–вторых потому, что для одних лучше умереть при самом рождении, для других — когда они пройдут в жизни самый малый путь, а для третьих — пребывающими в полном расцвете сил. В отношении всех этих смертей мы должны сохранять бодрый склад ума, так как знаем, что не в силах избежать судьбы. Признак человека образованного считать само собой разумеющимся, что те кто, как кажется, ушёл из жизни раньше срока, опередили нас лишь на краткий срок; ведь даже самая долгая жизнь кратка и мгновенна по сравнению с вечностью. И мы знаем также, что многие из тех, у кого затянулся их период скорби, спустя краткое время следовали за оплаканными друзьями, не получив никакой пользы от своей скорби, но одни лишь бесплодные муки из–за своего горя. Так как временное наше пребывание в этой жизни очень кратко, мы не должны неопрятным трауром и крайней скорбью разрушать свою жизнь, мучая себя страданиями ума и пытками тела, но обратиться на путь лучший и более человечный, искренне стремясь общаться с теми, кто не станет из лести с нами горевать и разжигать нашу скорбь, но напротив попытаются утишить наше горе с помощью уместного и благородного утешения. Обратимся к Гомеру и вспомним те его строки, которые Гектор произнёс Андромахе, стремясь, в свою очередь, её утешить:
Добрая! Сердце себе не круши неумеренной скорбью.
Против судьбы человек меня не пошлёт к Аидесу;
Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный
Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится[104]
Об этой самой судьбе поэт где–то сказал:
После претерпит он всё, что ему непреклонная Участь
С первого дня, как рождался от матери, выпряла с нитью [105].
XXXII Если мы всё это запомним, мы избавим себя от бесплодных и тщетных крайностей скорби, ибо время, остающееся нам для жизни очень кратко. Потому–то мы должны быть очень осмотрительны с тем, чтоб мы могли бы жить, пребывая в веселии духа и без потрясений траура и скорби, отказавшись от чрезмерных знаков горя, посвятив себя заботам о своём теле и благоденствию тех, кто живёт вместе с нами. Хорошо также держать в уме доводы, которые с наибольшей вероятностью мы могли бы иногда использовать в отношении родственников или же друзей [106], испытавших сходные несчастья, когда мы постараемся утешить их и убедить их выносить обычные случаи жизни обычным образом и человеческий жребий как подобает человеку. И хорошо также не ставить себя в положение человека, способного помогать другим находить облегчение в их горе, а для самого себя не извлекающего пользы из тех способов, которыми мы исцеляем душевные муки других — «целебных средств разума» [107] — и скорей готового отказаться от чего–либо ещё, чем от собственного горя. А один поэт сказал, что человек, откладывающий дела «до завтра, до послезавтра», «всю жизнь непрерывно борется с бедами» [108] — пословица, что всеми повторяется. Но ещё более она подходит к тому, кто на долгое время продлевает тягостные и мучительные душевные терзания.
XXXIII Хорошо также рассмотреть и мнения тех, кто благородно, великодушно и умиротворённо примирился со смертью, постигшей их сыновей — Анаксагора Клазоменского, Демосфена Афинского, Диона Сиракузского, царя Антигона и множества других мужей как былых времён, так и нашего сегодняшнего дня. Анаксагор [109], как обычно это пересказывают, беседовал со своими друзьями о натуральной философии, когда услыхал от вестника, посланного сообщить ему об этом, о кончине его сына. Он прервался на мгновение, а затем сказал присутствующим: «Я знал, что родил его смертным». Перикл [110], которого прозвали «олимпийцем» из–за исключительной силы рассуждения и понимания, узнал, что оба его сына, Парал и Ксантипп, ушли из жизни. Сыновья его были благопристойными юношами, но хотя они и умерли в продолжение семи дней друг за другом, он перенёс их смерть без ропота. Он продолжал сохранять то безмятежное спокойствие, благодаря которому он день за днём укреплял других в их вере в то, что он любимец Фортуны, не колеблемый скорбью и в своей высокой репутации у народа в целом. Ведь смотря на Перикла, так упорно выносящего своё горе, каждый чувствовал каким тот был благородным, мужественным и превосходящим его самого, слишком хорошо сознавая, какова была б его беспомощность при подобных обстоятельствах. Он ведь, сразу же после получения известия о сыновьях, надел, в соответствии с освящённым временем афинским обычаем, на свою голову венок и облачённый в белые одежды, обратился к народу с речью, «взяв на себя руководство в добром совете» [111] и побудил афинян к войне. Ксенофонт [112], ученик Сократа, однажды совершал жертвоприношение, когда узнал от пришедшего к нему с поля битвы вестника, что его сын Грилл погиб в сражении. Он снял венок с головы и спросил его, как тот умер. Когда вестник сообщил ему, что умер тот достойно, выказав величайшую храбрость и сразив многих из врагов, Ксенофонт ненадолго замолчал, чтобы привести под власть разума чувства, а затем вновь надев венок и закончив жертвоприношение, заметил вестнику: «Я молил богов не о том, чтоб мой сын был бессмертным или даже долгожизненным (ведь не ясно, есть ли в этом польза), но чтоб он был храбрецом и патриотом; и так оно и случилось». Дион Сиракузский [113] (так ведь говорят) держал совет со своими друзьями о делах, как вдруг в доме поднялось великое волнение и крики; и когда он осведомился в чём же дело, ему сообщили, что его сын упал с крыши и убился. Он вовсе не оказался приведён этим в замешательство, но приказал передать труп женщинам для обычных приготовлений к погребению, а сам не прервал обсуждения, в котором он участвовал. Его примеру, говорят, последовал оратор Демосфен [114], когда потерял единственную дочь, горячо любимую. По этому поводу Эсхин порицает Демосфена, говоря следующее: «То был седьмой день после смерти его дочери, — а он, не оплакав её, не совершив всего, что положено. вопреки всем законам, в венке и белом одеянии заклал в праздничную жертву быка, хотя и потерял, несчастный человек первое и единственное существо, называвшее его отцом! » [115]. Так Эсхин преднамеренно порицал его, как то свойственно политическим ораторам, искажая факты и при этом совершенно не догадываясь, что таким образом он на самом деле восхвалял Демосфена, который поступился своим горем и поставил свой патриотизм выше родственного чувства. Царь Антогон [116], узнав о смерти своего сына Алкиона, который был убит в сражении, взглянул горделиво на вестников, что принесли ему весть о такой беде и сделав паузу сказал, преклонивши голову: «О Алкион, не так рано покинул бы ты эту жизнь, если бы не устремлялся всегда так безрассудно на врага, не думая ни о собственной своей безопасности, ни о моих советах». Весь мир удивляется на этих людей и восхищается благородству их ума, но другие, из–за слабости духа, не способны подражать им, а причина этой слабости — отсутствие должного образования и воспитания. И хотя есть ещё множество примеров, которые дошли до нас как из греческой, так и из римской истории, относительно тех, кто вёл себя благородно и достойно в случае смерти родственников и этих уже вполне достаточно, чтобы побудить тебя оставить скорбь, самую мучительную изо всех вещей на свете и тем самым более не порождать боли, которая не приносит никакой пользы вовлечённым в скорбь.
XXXIV На то, что те кто превосходит в доблести других, умирают в раннем возрасте, будучи любимцами богов, я уже обратил внимание ранее в моём утешении [117] и сейчас я постараюсь очень кратко этого коснуться, добавив только собственное моё доказательство к тому, что так превосходно сказано Менандром:
Богов любимцы умирают юными [118].
Но быть может, мой дражайший Аполлоний, ты мне возразишь, что твой юный сын находился под особым покровительством Аполлона и Судеб и что это ты должен был бы стать тем, кто покинув эту жизнь, получил бы, после того как тот достигнет полной зрелости, от него последние почести, ибо это, можешь ты сказать, в согласии с природой. Да, в согласии с твоей природой, и с моей, и с природой человеческого рода в целом, но не в согласии с Провидением, которое надо всем господствует или со всеобщим устроением. И для этого ребёнка, который теперь среди блаженных, не было в согласии с природой, чтобы он прожил больше времени, отведённого ему для жизни на земле и он обязан был, по окончании этого срока, с должным послушанием встретить свою судьбу, которая (по его собственным словам) призвала его к себе [119]. — «Но ведь он умер безвременно». — Да, но по этой самой причине жребий его счастливейший, ибо он избежал много зла. Еврипид сказал:
Жизнь ведь носит имя жизни, но на деле труд сплошной [120].
Он же ушёл рано, прекрасным юношей, в самую цветущую пору своей жизни, вызывая зависть и восхищение тех, кто знал его. Он любим был и отцом и матерью, родственниками и друзьями, ну короче всеми; он уважал старших из друзей, словно бы отцов; он привязан был к своим товарищам и близким, он почитал своих учителей и был любезен к странникам и гражданам, мягок со всеми и всеми любим, как из–за его обаятельной внешности, так и из–за дружелюбия. И унеся чистое и достойное мнение о себе, он рано удалился в вечность от этой смертной жизни, словно бы с вечерней пирушки, до того как впал в такую грубость поведения, которая сопутствует долгой жизни. И если то, что говорят древние поэты и философы верно и для тех, кто умер праведным есть какие–то почести и преимущества и есть место, в котором души их ведут своё существование, тогда ты вправе питать для твоего дорогого ушедшего сына добрую надежду, что он будет к ним зачислен и будет с ними пребывать.
XXXV Вот слова мелического поэта Пиндара относительно праведных в другом мире:
Сила солнца сияет им,
Когда здесь — ночь;
Слободы их — под лучами багряных роз
И под сенью ладанных деревьев тяжких золотыми плодами.
Для иных там кони и голая борьба,
Для иных в усладу — кости игр и звуки лир;
Древо их блаженства — в цвету,
Милый запах веет по удольям их,
А на алтарях
Смешиваются жертвы с блещущим вдаль огнём [121].
И немного далее, в другом плаче по умершим он говорит о душах так:
В блаженной доле
Все минуют конец, избавляющий от трудов;
И тело их следует за всемогущею смертью,
Но жив остаётся облик бытия,
Ибо только он — от богов.
Он спит, когда члены наши — при деле их;
А когда на них скатывается дрёма
Он в несчётных снах
Являет нам близящийся суд
Меж теми, кому радость и кому беда…[122]
XXXVI Божественный Платон много сказал о бессмертии души в своём сочинении «Федр или о душе» и немало так же в «Государстве» и в «Меноне», и в «Горгии» и тут и там в других своих диалогах. То, что он сказал по этому поводу в диалоге «О душе» я перепишу с комментарием и пошлю тебе отдельно, как ты того желаешь. Но для настоящего случая своевременны и полезны те слова, что были сказаны Калликлу афинянину, другу и ученику оратора Горгия. Они свидетельствуют, что Сократ, согласно Платону, сказал: «Внемли, как говорится, прекрасному повествованию, которое ты, вероятно, сочтёшь сказкою, а я полагаю истиной, а потому и рассказывать буду так, как рассказывают про истинные события. Гомер сообщает, что Зевс, Посейдон и Плутон поделили власть, которую приняли в наследство от отца. А при Кроне был закон, — он сохраняется у богов и до сего дня, — чтобы тот из людей, кто проживёт жизнь в справедливости и благочестии, удалялся после смерти на Острова блаженных и там обитал, неизменно счастливый, вдали от всех зол, а кто жил несправедливо и безбожно, чтобы уходил в место кары и возмездия, в темницу, которую называют Тартаром. Во времена Крона и в начале царства Зевса суд вершили живые над живыми, разбирая дело в тот самый день, когда подсудимому предстояло скончаться. Плохо выносились эти приговоры». Согласно Платону, правители Островов блаженных пришли и пожаловались Зевсу, что и в Тартар и на Острова являются люди, которым там не место. «А Зевс им отвечает: «Я прекращу это навечно! Сейчас, — говорит он, — приговоры выносят плохо, но отчего? Оттого, что подсудимых судят одетыми. Оттого, что их судят живыми. И вот многие скверны душой, но одеты в красивое тело, в благородство происхождения, в богатство, и, когда открывается суд, вокруг них толпятся многочисленные свидетели, заверяя, что они жили в согласии со справедливостью. Судей это приводит в смущение, да вдобавок и они одеты — душа их заслонена глазами, ушами и вообще телом с головы до пят. Всё это для них помеха — и собственные одежды, и одежды тех, кого они судят. Первым делом, — продолжает Зевс, — люди не должны больше знать дня своей смерти наперёд, как теперь. Это надо прекратить, и Прометею уже сказано, чтобы он лишил их дара предвидения. Затем надо, чтобы их судили совершенно нагими, а для этого пусть их судят после смерти. И судья пусть будет нагой и мёртвый и пусть одною лишь душою взирает на душу — только на душу! — умершего, который разом лишился всех родичей и оставил на земле всё блестящее своё убранство, — лишь тогда суд будет справедлив. Я знал это раньше вашего и потому уже назначил судьями собственных сыновей: двоих от Азии — Миноса и Радаманта, и одного от Европы — Эака. Когда они умрут, то будут вершить суд на лугу, у распутья, от которого уходят две дороги: одна — к Островам блаженных, другая — в Тартар. Умерших из Азии будет судить Радамант, из Европы — Эак, а Миносу я дам почётное право разрешать сомнения двух остальных, когда те не смогут решить сами, и приговор, каким путём следовать каждому из умерших будет безупречно справедливым»[123]. Вот рассказ, который я сам слышал от других, Калликл, и я верю, что это правда. И вот примерно какой следует из него вывод. Смерть, на мой взгляд, не что иное, как разделение двух вещей — души и тела».
XXXVII Собрав вместе эти выдержки, мой дражайший Аполлоний, я закончил это письмо к тебе с утешением, которое было более всего необходимо для того, чтобы побудить тебя оставить твоё нынешнее горе и положить конец скорби — самой мучительной изо всех вещей. И они включают также и для твоего сына, Аполлоний, юноши столь любезного богам, подобающую дань, столь желанную для вознесённых, дань достойнейшую их благородной памяти и их справедливой славы, которая будет длиться вечно. Итак, склонись же к доводам разума и ради твоего дорогого отошедшего сына отвратись от бесполезного горя и отчаянья, что поражает тело и душу и вернись к своему обычному, естественному ходу жизни. Так как твой сын, живи он среди нас, был бы огорчён, видя тебя или мать подавленными, то и теперь, когда он с богами и пирует с ними, он явно будет недоволен тем, как вы сейчас живёте. Обрети, таким образом, вновь дух деятельный и возвышенный, дух того кто воистину любит своё дитя и избавь от всех этих крайностей и себя, и мать юноши, и своих родственников и друзей; это ты можешь сделать, поведя более уравновешенную жизнь, что более всего порадует как твоего сына, так и всех тех, кто беспокоится о тебе.

[1] Ср. Cic., Tuscul., lib. III, passim; Plin., Epist., V, 16.
[2] Aeschylus, Prometheus Bound, 379.
[3] Nauck, TGF, Euripides, № 962. Последние две строки цитируются также в Moralia, 69d.
[4] Из Филемона; см. Kock, Com. Att., Frag., II, p. 512, Philemon, № 106.
[5] Ср. Cic., Tuscul., III, 6, 12.
[6] См. Mullach, Frag. Philos. Graec., III, p. 146.
[7] Из неизвестной пьесы Еврипида; см. Nauck, TGF, Euripides, № 963.
[8] Из «Сфенебеи» Еврипида; Ibid., № 661.
[9] Автор неизвестен; см. Nauck, TGF, Adesp., № 368.
[10] Eurip., Iphig. At Aulis, 29; см. Moralia, 33e.
[11] См. Kock, Com. Att. Frag. III, p. 155, № 531 et Allinson, Menander (LCL), p. 478.
[12] Автор неизвестен; см. Bergk, Poet. Lyr. Gr., III, p. 740.
[13] Hom. , Il., XII, 326.
[14] Pind., Fr. 207 (ed. Christ).
[15] Eur., Phoenissae, 558.
[16] Эта и предыдущая цитата из «Ино» Еврипида; см. Nauck, FGF, Euripides, Nos 420 et 415, где ещё имеются добавочные строки.
[17] Peth., VIII, 135.
[18] Mullach, Frag. Philos. Graec., III, p. 147.
[19] Frag. 73 (ed. Wimmer); о Теофрасте см. пр. 27 к трактату «Как осознать свои успехи в добродетели».
[20] Hom., Od., XVIII, 130.
[21] Hom., Od., XVIII, 136.
[22] Hom., Il., VI, 145; О Тидиде Диомеде см. пр. 71 к трактату «Как отличить друга от льстеца».
[23] Hom., Il., XXI, 463.
[24] Ср. Aelian, Var. Hist., IX, 21.
[25] Ср. Moralia 177c; Plut., Alex., III (p. 666 a).
[26] Ср. Xen. Hell., II, 3, 54-56; Aelian, Var. Hist., IX, 21.
[27] Hom., Il., XXIV, 522-533; ср. также Moralia, 20 f et 22b.
[28] Hes., Works and days, 94-104; ср. также Moralia, 115 a et 127 d.
[29] Фрагмент из Филемона; см. Kock, Com. Att. Frag., II, p. 497, Philemon, № 73.
[30] Из «Диктиса» Еврипида; см. Nauck, TGF, Euripides, № 332.
[31] Эта мысль была высказана уже раньше времени жизни Сократа. См. Hdt., VII, 152 (без указания авторства); приписывается Солону Валерием Максимом (VII, 2).
[32] Из неизвестной пьесы Эсхила; см. Nauck, TGF, Aeschylus, № 353; М. Л. Гаспаров (Эсхил. Трагедии. М: Наука, 1989. С. 295) считал, что это фрагмент трагедии «Филоктет».
[33] Схожая мысль в строке из «Филоктета» Эсхила; см. Nauck, TGF, Aeschylus, № 255.
[34] Стих неизвестного автора; см. Nauck, TGF, Adespota, № 369.
[35] Из неизвестной пьесы Еврипида; см. Nauck, TGF, Euripides, № 958 et Plut., Moralia, 34b.
[36] Стих неизвестного автора; см. Nauck, TGF, Adespota, No370.
[37] См. Diels, Fragmente der Vorsokratiker, I, p. 95, № 88.
[38] Коцит — «река плача», в греческой мифологии одна из рек в Аиде, отличающаяся ледяным холодом. Чтобы попасть а аид, душам умерших необходимо было перейти Коцит и другие подземные реки.
[39] Bergk, Poet. Lyr. Graec., III, Simonides, № 39.
[40] Pyth., III, 82; ср. Hom., Il., XXIV, 527; цитируется также в 105 с.
[41] Из неизвестной пьесы; см. Nauck, FGF, Sophocles, № 761.
[42] Alcestis, 780.
[43] Plato, Apology, p. 40 c.
[44] Hom., Od., XIII, 80.
[45] Hom., Il., XIV, 231.
[46] Hom., Il., 672; 682.
[47] Hom., Il., XI, 241.
[48] Автор этой строки — Мнесимах; см. Kock. Com. Att. Frag., II, p. 422, Mnesimachus, №. 11.
[49] Элиан (Var. Hist., II, 35) приписывает сходное высказывание Горгию Леонтинскому.
[50] Plato, Phaedro, p. 66b.
[51] Plato, Apology, p. 29a.
[52] Автор неизвестен; см. Nauck, TGF, Adespota, № 371.
[53] Ср. Hdt., I, 31 et Plut., Moralia, Frag. In vol. VII p. 126 Bernardakis.
[54] Pind., Fr. 2 (ed. Christ):
Кто хочет и может
Претерпеть отраду,
Вняв советному слову Дальнего Стрельца
Агамеду и Трофонию…
Трофоний и Агамед — персонажи древнегреческой мифологии, зодчие.
[55] Согласно Цицерону (Tuscul., I, 48), эта история происходит из «Утешения» Крантора; см. Mullach, Frag. Philos. Graec., III, 148.
[56] Из «Филоктета» Эсхила; см. Nauck, TGF, Aeschylus, № 255.
[57] Eurip., Traian., 636.
[58] Cp. Moralia, 107 a; об Арексилае см. пр. 56 к трактату «Как отличить друга от льстеца».
[59] См. Diels, Fragmente der Vorsokratiker, I, p. 122.
[60] Из трагедии «Кресфонт»; см. Nauck, TGF, Euripides, № 450.
[61] См. Bergk, Poet. Lyr. Graec., III, p. 662.
[62] Ibid., III, 516; ср. Plut., Pelopidas, I (p. 278A).
[63] Suppliants., 1109.
[64] Вероятно из «Кресфонта» Еврипида; см. Nauck, TGF, Euripides, № 454.
[65] Стих неизвестного автора; см. Nauck, TGF, Adespota, № 372 et Bergk, Poet. Lyr. Graec., III, p. 739.
[66] См. Kock, Com. Att. Frag., III, p. 429, Adespota, № 116.
[67] Из «Гипсипилы» Еврипида; см. Nauck, TGF, Euripides, № 757.
[68] Hom., Od., XV, 245.
[69] Ср. Marcus Antoninus, 24, 1 et Seneca, Epist., 93, 2.
[70] Aristotle, Hist. Anim., V, 19, 3ff; Plin., N. H, XI, 36 (43); ср. Aelian, De nat. Anim., V, 43; Cic., Tuscul., I, 39 (94).
[71] Ср. Moralia, 609 f, где этим утешителем является Эзоп; речь здесь идёт об Арсиное II Филадельфии — дочери Птолемея I Сотера и Береники I.
[72] Из неизвестной пьесы; см. Nauck, TGF, Euripides, № 964D; ср. Перевод Цицерона, Tuscul., III, 14 (29).
[73] Nauck, TGF, p. 757, Achaeus, № 45.
[74] Plat., Republ., p. 604 b.
[75] Ср. Val. Max., II, 6, 13.
[76] Nauck, TGF, p. 743, Ion, № 54.
[77] Утверждение Каллимаха; ср. Сic., Tuscul., I, 93 (39); Plut., Moralia, 211a.
[78] Hom., Il., XXII, 56.
[79] См. Mullach, Frag. Philos. Graec., III, p. 149.
[80] Cтих составлен из Il, XXIII, 109 et Od., I, 423 (= Od., XVIII, 306).
[81] Hes., Works and Days, 101; ср. Plut., Moralia, 105 e.
[82] Из неизвестного лирического поэта; см. Bergk, Poet. Lyr. Graec., III, p. 689.
[83] Mullach, Frag. Philos. Graec., III, p. 149.
[84] Cic., Tuscul., I, 48 (114) et Aristotle, Frag, № 44 Rose.
[85] Ср. Sophocles, Antigone, 466.
[86] Ср. Theognis, 425; Bacchylides, V, 160; Soph., Oed. Col., 1225; Cic., Tuscul., I, 48 (115).
[87] Из «Финикиянок» (стк. 555).
[88] Ibid., 556.
[89] Ср. Cebes, Tabula, XXXI et Cic. Tuscul., I, 39 (93).
[90] Из неизвестного поэта; см. Nauck, TGF, Adespota, № 373 et Bergk, Poet. Lyr. Graec., III, 720.
[91] Ср. Plato, Protagoras. p. 343 b et Charmides, p. 165 a; Aristotle, Rhet., II, 12, 14; Paus., X, 24, 1; Plut., Moralia, 167b, 385d, 511 b et De vita et poesi Homeri, 151.
[92] См. Nauck, TGF, p. 743, Ion, № 55.
[93] Pind., fr. 216 (ed. Christ).
[94] Carmina Aurea, 17.
[95] Стобей (Florilegium, CVIII, 43) приписывает этот стих Еврипиду. См. Nauck, TGF, Euripides, № 1078.
[96] Из неизвестной пьесы; см. Nauck, TGF, Euripides, № 965.
[97] Из «Меланиппы»; см. Nauck, TGF, Euripides, № 505.
[98] Sophocles, Oedipus Tyrannus, 379.
[99] Homer, Il., XI, 452.
[100] Homer, Il., XXIV, 744.
[101] Homer, Il., XXIII, 222 et XVII, 37.
[102] Homer, Il., IX, 482.
[103] Из «Гипсипилы» Еврипида, цитируется также в 110 F.
[104] Hom, Il., VI, 486.
[105] Hom., Il., XX, 128.
[106] Ср. Cic., Tuscul., III, 29-30 (71-74).
[107] Ср. Aeschylus, Agamemnon, 848.
[108] Hesiod, Works, 414.
[109] Ср. Aelian, Var. Hist., III, 2; Galen, V, p. 418 (ed. Kuhn); Cic., Tuscul., III, 14 (30) et 24 (58); Val. Max., V, 10, ext. 3; об Анаксагоре см. пр. 73 к трактату «Как осознать свои успехи в добродетели».
[110] Ср. Plut., Pericles, XXXVI (p. 172 C); Aelian, Var. Hist., IX, 6; Val. Max., V, 10, ext. 1.
[111] Скрытая цитата из Гомера (Il., II, 273).
[112] Ср. Aelian., Var. Hist., III, 3; Diog. Laert., II, 54; Val. Max., V, 10, ext. 2.
[113] Ср. Plut., Dion, IV (p. 982c); Aelian., Var. Hist., III, 4..
[114] Ср. Plut., Demosth., XXII (855d); Cic., Tuscul., III, 26 (63).
[115] Contra Ctesiph., 77.
[116] Ср. Aelian, Var. Hist., III, 5.
[117] XVII (111 B).
[118] Из комедии «Двойной обман»; см. Kock, Com. Att. Frag., III, p. 36, Menander, № 125 et Allinson’s Menander (LCL), p. 345. Мысль эта многократно повторяется у других писателей, напр. Plautus, Bacch., IV, 7, 18 «quem di diligunt adulescens moritur».
[119] Т. е его предсмертными словами было «судьба призвала меня»; ср. предсмертные слова Алкеста «Харон призвал меня» у Еврипида (Alcestis, 254) и Платона (Phaedro, 115a).
[120] Из неизвестной пьесы; см. Nauck, TGF, Euripides, № 966.
[121] Fr., 129 (ed. Christ); две строки так же цитируются в Moralia, 17c и также мысль эту Плутарх распространяет в Moralia, 1130 c.
[122] Fr., 131 (ed. Christ); ср. также Plut., Romulus, XXVIII (p. 35 d).
[123] Plato, Gorg., p. 523a.

⇐ Предыдущая 12