«Серфингист в водовороте» (1999) — песня норвежской группы «Motorpsycho». 11 страница

Карл разлил вино по бокалам. Мы выпили. Хавстейн пил «Веселую Колу» и произносил тосты. Анна танцевала под незнакомую музыку, а Палли расспрашивал меня про Ставангер. Я рассказал, как работал на ферме, как встретился с Йорном. Сказал, что встреча наша не особо удалась, но этого можно было ожидать, ничего удивительного, что все прошло именно так. Как постелешь, так и поспишь.

— Главное, не заснуть навсегда, — сказал Карл.

— Верно, — согласился Хавстейн.

— Я больше не уеду, — сообщил я.

Хавстейн посмотрел на меня в упор:

— То есть?

— В Ставангере мне больше нечего делать. Я остаюсь с вами. На неопределенный срок.

— Ты уверен? Ты сюда переехать хочешь? — спросил Карл.

— А разве есть на свете место лучше?

— Может, и нет.

Все остальные ничего не сказали. В комнате воцарилось молчание, лишь музыка играла. Присев на диван рядом с Палли, Анна понемногу отпивала из бокала, отводя глаза.

— Что-то случилось? — спросил я.

Хавстейн провел рукой по лицу и скрестил руки на груди. Я знал, что это плохой знак.

— Сегодня мы ездили в Торсхавн на встречу, — сказал он.

— И что?

— Нас закрывают.

— То есть?

— Мы попали под сокращение. Фабрику закрывают. Здесь слишком мало народу. А может, она слишком далеко от Торсхавна. И, согласно документам, те, кто тут живет, уже достаточно здоровы и могут прожить самостоятельно. Я так и не понял, чем конкретно это вызвано.

У меня по спине пробежал холодок, я почувствовал тошноту, дыхание начало сбиваться, меня зазнобило.

— А что же будет с нами? — прохрипел я.

— С нами? Ну, не знаю. Анна с Палли получат отступные, им выделят жилье, они будут посещать курсы дополнительной подготовки. Карлу либо придется обращаться за разрешением на проживание, либо уехать из страны. Ты больше не получишь права на работу от регионального управления, и тебе надо будет возобновлять разрешение на работу. С этим я тебе помогу. Эту проблему мы решим, вот увидишь.

— А ты?

Хавстейн пожал плечами. По стеклам стучал дождь.

— Не знаю. Скорее всего, переведут на новое место.

— Когда?

— Через семь месяцев. Двери закроются первого апреля следующего года.

— Черт…

— Да уж.

— И что нам делать?

— Ты о чем?

— Но, господи, мы же не можем согласиться! Мы должны сказать, что так не пойдет! Что они не могут просто взять и закрыть Фабрику! Нам же некуда идти!

Все остальные молчали, они это уже обсудили.

— Матиас, поезд ушел. Решение уже принято. Нам просто-напросто надо найти себе другое применение, только и всего. — А потом он добавил: — Тебе следовало позвонить перед приездом.

Та ночь должна была быть иной. Но все пошло наперекосяк. Открывая все новые и новые бутылки, мы заранее справляли поминки. Планы на будущее умерли, остался лишь крутой обрыв, Кьераг, и мне пришлось постараться, чтобы отогнать страх. Анна поставила старые записи Чарли Паркера, настроение у всех немного улучшилось, забыв о проблемах, мы беседовали о делах, которые шли как надо. Опьянев, мы принялись танцевать, поменяв пластинки, Анна прибавила звук, так что мне приходилось кричать, чтобы меня услышали. Я кричал: все в конце концов наладится, а Анна делала музыку еще громче, тогда я заорал, что все пройдет, все будет хорошо, а Анна включила звук на максимальную громкость, и я прокричал: я так рад, что нашел вас, но из-за «Бич Бойз» меня никто не услышал. Кто-то схватил меня и закружил, закрыв глаза, я танцевал, следуя лишь своему собственному ритму, а музыка словно вгрызалась в стены, застывала, обволакивая комнату и успокаивая нас. Помню, я подумал тогда (подумал, но так и не прокричал): «God only knows what I’d be without you», [95] а потом песня закончилась, и началась «I know there’s an answer». [96] Оступившись, я свалил лампу, дошагал до дивана и, перевалившись через спинку, рухнул на него. Открыв глаза, я увидел перед собой улыбающееся лицо Хавстейна.

— Вставай, поедем прогуляемся.

— Сейчас? — переспросил я, засмеявшись. Мне было не до прогулок. — А может, отложить до завтра или до следующей недели?

— Нет, вставай же, тебе понравится.

— Вот уж не уверен.

— Зато я уверен.

— Ладно.

По указанию Хавстейна мы тепло оделись и вышли с Фабрики. Он довел нас до машины и распихал по сиденьям, словно тряпичных кукол. Опустив окно, я высунул голову наружу, а Хавстейн завел машину, и мы направились к выезду из Гьогва.

— Куда… куда мы едем? — спросила Анна. Она все смеялась и никак не могла остановиться.

— Сейчас же полтретьего ночи, — сердито пробурчал Палли. Карл задремал на переднем сиденье, голова его болталась из стороны в сторону. Мы повернули на Фуннингур.

— Подождите, сейчас все увидите.

— Я хочу домой, — ныл Палли, — ты не можешь сперва завезти меня домой? Я сейчас не настроен на экскус… эксу… на поездку.

— Палли, тебе свежий воздух только на пользу пойдет. Отпускается без рецепта. И совершенно без побочных эффектов.

Палли в ответ что-то промычал себе под нос и уставился в окно. Хавстейн посмотрел на часы.

— Черт, — сказал он, — время поджимает.

— Ты о чем? — попытался узнать я.

— Подожди — увидишь.

Хавстейн надавил на педаль, и мы рванули по пустынным дорогам к Стреймою, а когда проехали по мосту, он свернул на какие-то маленькие объездные дорожки, и, вцепившись в спинку переднего сиденья, я подумал, что если мы сейчас разобьемся, от нас даже зубов не останется. Но Хавстейн не дал нам разбиться. По бесконечным холмам мы мчались на юг. Далеко впереди я разглядел Скелингсфьялл, и тогда понял, зачем он повез нас сюда.

— Мы сейчас наверх полезем, да?

Подъехав к Скелингуру, Хавстейн подыскивал подходящее место для стоянки.

— Да, мы полезем наверх. Разве не здорово?

Хавстейн быстро шел впереди, а мы, топая по кочкам, изо всех сил старались не отставать. Кочки оказались острыми, идти было тяжело, но мы шли, с каждым пройденным метром открывавшийся вид становился все красивее. Дождик прекратился, а ветер начал понемногу разгонять тучи, было вовсе не так холодно, как я боялся, одна из последних теплых ночей, бабье лето на Фарерах. Схватив за руку Карла, который плелся позади, я потянул его за собой, а Анна шла следом за Палли. Теперь перед нами показались все острова, отсюда можно было разглядеть почти всю страну целиком. Начинало светать, и мы из последних сил рванули вверх по тропинке. Становилось жарко, мы сняли верхнюю одежду, повязали куртки на пояс и принялись подталкивать идущих впереди. Хавстейн крикнул, что осталось совсем чуть-чуть, и даже Палли прибавил шагу, потому что тоже понял, куда мы идем. Эта ночь — одно из самых ярких событий, мы дошли до вершины Скелингсфьялл в два раза быстрее, чем обычно, словно пауки, ползущие по пологим горным склонам. И только мы добрались до верха, из-за далекого атлантического горизонта робко показалось солнце. Лучи его упали на окружавший нас мир и дотянулись до самого Торсхавна, согрели горные склоны, постепенно накрыли всю страну и добрались до нас. Прижавшись друг к другу, мы сидели, облокотившись на камень, слепило солнце, и я помню, как мы смеялись, помню, как кричали, прямо на самой вершине. Помню, что кричать нас заставила красота, мы изо всех сил карабкались туда, чтобы это увидеть, страну, в которой мы жили, и страна эта была красивой, в ней рождались и в ней умирали, но в первую очередь мы кричали потому, что понимали: скоро все закончится. Через шесть с небольшим месяцев все мы разбредемся в разные стороны навсегда, конечно, мы сможем встречаться, но никогда не станем прежними, не будем вместе возвращаться домой, не будем просыпаться под одной крышей закрытой фабрики в Гьогве, где теперь почти никто не живет, почти никого не осталось. Эти крики я помню, крики радости и горя, улетающие в пустоту. Крики горя — из-за денег, доверенных идиотам политикам и принадлежащих стране, которую на министерской бумаге постоянно делили, словно леденцы, из-за предприятий, которые попадали под сокращение, и людей, брошенных на произвол судьбы без работы, без денег, без планов и без будущего, забытых, выброшенных, вычеркнутых из жизни и отданных на растерзание ветру. Тем, кому сейчас несладко, остается только ждать лучших времен, а ведь следующего поезда, автобуса или лодки можно не дождаться, все это говорится лишь ради утешения тех, кто не успел уехать и вынужден начинать все сначала и возвращаться туда, где больше никто не живет. Мы умолкли, а солнце осветило наши лица и сделало их добрыми. Не знаю, может, причиной тому стало взошедшее над горами солнце, а может, значимость и незначительность всего земного, но именно тем утром я внезапно понял, что мы должны сделать. Наклонившись к Хавстейну, я сказал: «Мы поплывем в Карибское море».

— Мы улизнем, — сказал я, — сбежим. Мы построим лодку. Корабль. И уплывем.

Сперва он лишь рассмеялся. Однако, когда он понял, насколько я серьезен, улыбка исчезла.

— Это не так-то просто.

— Будь что будет.

— А не проще полететь?

— Нет.

Это будет корабль. Мы должны его построить. Не знаю, почему я так настаивал, но это казалось мне важным. Может, потому, что мне хотелось, чтобы мы сами это сделали. Осознать, что наши собственные руки могут что-то создать. Последний шаг.

— Но, Матиас, что нам там делать?

— То же, что и здесь. Работать.

— Кем?

— Кем угодно.

Остальные тоже заговорили, и я изо всех сил пытался убедить их в том, что это не просто хороший план, а что другого у нас нет. Сначала они воспринимали эту идею с сомнением, однако мне помог мой оптимизм: его огромный цветной фломастер раскрасил континенты и море, вырисовывая яркие картины и вычерчивая планы размером с футбольное поле. Другого решения я не видел.

— Мы же не в чужую страну поедем. Хавстейн как свои пять пальцев знает Карибское море. Да мы же все читали путеводитель. По многу раз. Мы знаем, куда направляемся. Нам осталось только море переплыть и к берегу причалить. Нас здесь не держит ничего. Только семь месяцев осталось. Может, это наша единственная возможность сделать что-то важное.

Все закивали головами.

— Палли!

— Что?

— Ты же говорил, что всегда хотел построить корабль, верно?

— Ну, не всегда, я просто…

— А ты, Хавстейн, — продолжал я, — ты же двадцать лет этого ждал. Пришло время отправиться в путь.

И хотя никто не произнес этого вслух, все мы знали, что путешествие наше будет больше похоже на эвакуацию. Нам потребуется добрый попутный ветер.

И нам потребуются деньги.

Вновь начался проливной дождик, мы спустились вниз и поехали домой, отсыпаться, в то утро я чувствовал небывалую легкость, мне казалось, что у нас все получится, все хорошо, все на свете взаимосвязано и один-единственный раз в жизни я действительно решил проблему и не сорвался. У нас был план — пусть дурацкий, но зато план. Вялая жизнь, установившаяся на Фабрике после смерти Софии, должна прекратиться. Пора заполнить пустоту действием. Нам нужно работать. Нам нужно многое сделать.

Когда мы вышли из машины возле Фабрики, я отвел Хавстейна в сторону.

— Когда ты разговаривал с Йорном… в тот раз… он рассказывал о… ну… о том, что случилось на пароме? О том, что я… что я наделал?

— Рассказывал. Ты много чего натворил, так ведь?

— Почему ты мне ничего не сказал? Ты же знал, что я ничего не помню.

— Да. И от этого твое состояние улучшилось бы?

— Да. Наверное. Нет, совсем не обязательно.

— Вот именно.

Войдя на Фабрику, мы разбрелись по комнатам, но лег я не сразу. Я вытащил намокшую одежду и убрал самые сухие вещи в шкаф, а остальное развесил на стульях. И тут я вспомнил про них. Книги! Коробка с книгами про космос по-прежнему стояла на улице, под дождем, я же забыл взять их с собой, когда мы заходили! Сердце тяжело заколотилось, я сбежал по лестнице и выбежал наружу, но когда я попытался приподнять коробку, она развалилась, и разбухшие от воды книги упали в слякоть. Опустившись на колени, я принялся лихорадочно подбирать их, пытаясь стереть грязь рукавом рубашки, но страницы слиплись, а многие книги почти развалились, бумага разрывалась у меня в руках, страницы отрывались от старых потертых переплетов и летели в лужи на асфальте. Спасать уже было нечего. Присев на корточки, я смотрел на останки своих книг, которые начал собирать в десятилетнем возрасте: книга 1969 года о полете на Луну, биография База Олдрина, книги о Луне, о Марсе, о Вселенной и далеких уголках, куда никогда не ступит нога человека, звездный атлас, космос, книги о Юпитере и туманности Андромеды, о кометах, сателлитах и метеоритах, которые в любой момент могут свалиться нам на головы и положить конец всему веселью. Я ничего не в силах был поделать. Ни с метеоритами, ни с водой. Осторожно собрав остатки книг и разорванные странички, я подобрал развалившуюся коробку и выкинул все это в урну возле входа, а потом вернулся в дом, тихо поднялся к себе в комнату, залез под одеяло и уснул без снов.

Наступила осень. Последняя осень на Фарерах. Та осень словно усилила всеобщую болезнь. Не знаю, может, воздух был недостаточно здоровым. Медленно, но верно мы вернулись к старым привычкам, заболеваниям и внезапным приступам. Хавстейн возобновил лечение Палли и Анны нейролептиками в виде пищевых добавок. Хорошо, что мы решили уехать.

Мы начали строить корабль, и, пока несуществующие деревья сбрасывали листья, Карл рассказал, как он очутился в желтой спасательной лодке, а спустя три недели приплыл к Гьогву. В ту осень мы экономили каждую крону и старались расходовать поменьше. Когда умерла бабушка Палли, мы с Карлом переехали в ее дом на Торсгета в Торсхавне и для начала выбили возмещение за якобы вынужденные поездки из Торсхавна до Гьогва, а потом принялись выискивать лазейки в законах, правилах и предписаниях. Мы обводили администрацию, решившую нас закрыть, вокруг пальца, закручивали бумажные мельницы и получали за это деньги. Не совсем понимая, как у нас все выходит, мы получали то, что требовали. В ту осень мы работали словно муравьи, так что почти забыли о своих болезнях, мы стали тружениками слабоумия на постоянной работе. У нас не было времени, не было возможности передумать, не было другого выхода. Маленький снежок, робко пущенный мной с вершины горы пару недель назад, разросся до огромного снежного кома и теперь со всей мощью катился вперед и мог раздавить всех, кто попытался бы его остановить.

Корабль или жизнь.

Ведь мы же просто видим мир под другим углом? Разве не так Хавстейн охарактеризовал нас, когда я однажды спросил, какова причина наших болезней? А для людей с иным видением мира открываются возможности, каких у тебя никогда не будет. Привилегия душевнобольного, который не ведает, что творит. Мы как-то обсуждали это. Что наши идеи и действия не измеришь общей меркой. Что мы самые странные из Божьих творений. В хорошие дни мы всегда в это верили. И нам можно было придумать что угодно — даже за самую идиотскую идею нас не арестуют. Ведь если тебе бесчисленное количество раз говорят, что ты не осознаешь реальность, а общечеловеческие ценности смешиваются у тебя в голове с ценностями придуманного тобой мира, тогда ты волей-неволей начинаешь таким же образом воспринимать каждую твою мысль. Вот поэтому идея переплыть море на собственноручно построенном корабле тоже оказалась возможной. Меня за такое не осудишь. И под замок не запрешь. Нельзя же обозвать меня в лицо психом. Или идиотом. Меня придется выслушать. И тебе не определить, мои это мысли или так говорит моя болезнь. Делай то, чего от тебя ожидают. И мы проделывали такое на протяжении многих лет. Наверное, именно поэтому наша идея построить корабль никому не показалась безнадежной. Пара дней у нас ушла на обсуждение, и Хавстейн тактично отвергал самые безумные предложения, как, например, последовать примеру Хейердала и смастерить лодку из тростника или сконструировать подводную лодку и, словно капитан Немо, доплыть до островов под водой, а там вынырнуть на поверхность. Мы планировали, делали наброски и высчитывали, так что калькуляторы раскалялись докрасна, а затем пришли наконец к выводу, что должны успеть. Однажды Хавстейн собрал нас на кухне и, усадив вокруг стола, торжественно произнес: Ладно. Поднять топсель!

С того дня все завертелось еще быстрее, мы крутились словно белки в колесе и работали в два раза больше прежнего. С усердием роясь в карманах, мы выкладывали на стол все, что зарабатывали, и я помню, как однажды, съездив в Торсхавн и сходив там в банк, Карл вернулся с улыбкой. Мы сидели на кухне, углубившись в расчеты, и тогда он положил передо мной какую-то бумагу.

— Для корабля, — сказал он, — у меня… у меня были кое-какие сбережения. Мы можем взять их. Если захотите.

Я посмотрел на бумагу. И не поверил собственным глазам.

Сбережения Карла составляли 142 000 долларов. Как раз половину того, что нам нужно.

Вокруг стола воцарилось молчание.

— Что это? — спросил я. — Здесь же почти миллион!

— Где ты их взял? — резко спросила Анна, буравя Карла глазами.

— Я работал фотографом. Несколько лет назад, — коротко ответил он, пожав плечами.

Все промолчали. Карл протянул бумагу Хавстейну, тот нехотя взял ее и, изучив, отложил и вздохнул:

— Карл, это большая сумма. Действительно большая.

— Знаю. Но зато моя предыдущая лодка обошлась мне дешево, — сказал Карл, пытаясь улыбнуться, — хочу на этот раз плыть с комфортом.

— Ты уверен?

Карл кивнул:

— Да, абсолютно.

— Ладно.

Сначала мы молчали. Нас охватило внутреннее согревающее ликование. Потом появились улыбки и слезы на глазах. Мы улыбались. Таких улыбок раньше не было. Мы кричали и бросались на шею Карлу, нашему рождественскому гному, пришедшему в октябре. Мы построим корабль. Во что бы то ни стало. Мы были готовы к эвакуации.

Дальше мы действовали по плану.

Благодаря деньгам Карла мы раздобыли корпус для корабля. С инструкцией в одной руке и инструментами в другой в огромном подвале сварочно-литейной мастерской в Торсхавне мы соорудили корабль длиной сорок футов. Бывало, вокруг работы разгорались нешуточные споры, но в конце концов мы всегда приходили к согласию, и когда у нас что-то не получалось, работали сообща. Потом мы взяли на вооружение метод бутерброда и, смазав корпус клеящим средством, заглаживали и накладывали слой за слоем полиэстер, отвердитель и стекловолокно, стекловолокно, отвердитель и полиэстер, а затем вновь разглаживали, повторяя одни и те же движения бесчисленное количество раз, завершив изоляционной плиткой и дополнительным слоем стекловолокна, полиэстера и отвердителя. И еще один слой стекловолокна на дно — для укрепления. В те дни головы наши были забиты стекловолокном, а по ночам нам снился полиэстер. Положив корпус на другой бок, мы начали все заново, повторяя каждое движение, однако теперь дело двигалось быстрее, мы уже знали, что при готовности стекловолокно меняет цвет и из белого становится прозрачным, знали, что пузырьки нужно разглаживать и что при работе в помещении должно быть восемнадцать градусов. Мы тренировались и учились на собственных ошибках, но деньги заканчивались, и нам пришлось работать быстрее, без промахов и со всей осторожностью. Отвердитель, прослойка, надводный борт, левый борт и правый борт, ошибись мы сейчас — и у нас не хватит денег, чтобы исправить ошибку. Высчитав центр тяжести, мы залили киль свинцом, но наши расчеты оказались не совсем верными, и когда мы пригласили местных моряков на проверку, было уже поздно. Войдя в мастерскую, они искренне посмеялись над нами, сообщив, что корабль у нас получился перекошенный, он все время будет немного крениться в одну сторону. Однако какой-никакой, а корабль мы построили, отвечали мы. И мы занялись отливкой палубы, которую потом прикрепили к корпусу. А потом деньги закончились и появилась неуверенность, которая с каждым днем росла, а вместе с ней смутная тревога: вдруг корабль не поплывет, вдруг он перевернется и уйдет под воду, как «Александр Л. Кьелланд» двадцать лет назад? Но нам оставалось только надеяться на лучшее и убеждать себя, что все будет хорошо и мы доплывем.

Мы с Карлом начали ездить туда-сюда из безмолвного Гьогва, где мы проводили выходные, в Торсхавн. Я вернулся к старой работе по насаждению лесов на Фарерах. Я снова работал вместе с вечными оптимистами Херлуфом и Йоугваном, а Карл нашел работу в порту, разгружал приходящие суда. Ему удалось быстро организовать перевозку, и вскоре за совершенно смешную плату нам привезли с материка все, что требовалось для корабля. После работы я обычно выбирался в город, проходил по сумеречной Эйстари Рингвегур мимо стадиона, где шли тренировки, прислушивался к шуршанию шаров для боулинга, доносившемуся из клуба напротив, спускался по Видарлундин, обсаженной деревьями, мимо художественного музея, заходил в торговый центр, делал покупки и направлялся с пакетами в центр. Помню, мне казалось, за прошедшее время в городе появилось больше растительности, тут и там виднелись сады с огромными деревьями, а на углах улиц выросли кусты. Я подумал, что, наверное, если постараться и насажать побольше, может, они и приживутся, надо лишь сажать, создать пустыню наоборот, чтобы больше было маленьких рощиц, которыми тут так гордились, что даже наносили на карту города. Однако я осознавал: эти деревья еще живы только благодаря строениям, защищающим их от брызг морской воды, которые приносил сюда ветер, и что наша победа над непогодой будет недолговечной. Можно все склоны усадить деревьями, но с каждым новым деревом будет умирать посаженное раньше, и поэтому когда тебе будет казаться, что острова превратились в лес, ты обернешься и увидишь, что из всех посаженных тобой деревьев уцелела лишь парочка. Но я не сдавался. Я снова и снова бросал семена возле уже выросших деревьев, возрождая чувство жизни, а зарплата моя, которую переводили на счет Хавстейна, день ото дня росла.

Я помню, как однажды субботним утром в конце октября Карл сидел на диване бабушки Палли, смотрел в пустоту и тут раздался телефонный звонок. Медленно поднявшись, Карл вышел в коридор и снял трубку. Мне слышно было, как он произнес: да, вот как, а ты уверен? А потом он сказал: хорошо. Вернувшись в гостиную, он произнес одно-единственное слово: гринды.

В ту же самую секунду я вскочил и уставился на него:

— Где?

Карл моргнул.

— Залив Сандаугерди, — ответил он.

Я разволновался. Я не понимал.

— Где это?

— Десять минут отсюда. Пешком.

Помню, как мы бежали. Что было сил мы мчались по Нильс Финсенсгета и свернули к Сандагерди, во рту появился привкус крови, но этой крови далеко до той, что уже плещется там, в заливе. Мы бежим и кричим что-то, не слыша друг друга, но нам все равно, это не важно, и я помню стук наших ботинок по асфальту, помню людей, мимо которых мы проносимся, и толпу любопытных на берегу. Прорвавшись вперед, мы с Карлом чуть было не свалились прямо в воду, где аккуратные фарерцы забивали сотни гринд. Несколько часов назад по всему городу зазвонили мобильники, и народ, побросав свои дела, ринулся к фьорду, куда, по слухам, зашло целых пять стад китов, — бери — не хочу, реши только, на что они тебе. И все, побросав работу, уселись по машинам и, включив радио, помчались на берег. Гринды вошли в залив, вокруг китов поменьше выстроились по шестьдесят — семьдесят лодочек, заманили их на мель, и некоторые из рыбаков начали выпрыгивать в воду, а навстречу им брели те, кто стоял на берегу. В руках у них снасти — багор с толстой веревкой, нацелившись, они вонзают его в ближайшую гринду, разрывая ей ноздри — так дело пойдет быстрее. Вокруг кровь, просто море крови, ботинки и асфальт становятся алыми, вся бухта превращается в алое пятно, багры опытных фарерцев пронзают сотни гринд. С непривычки мне все кажется диким и беспорядочным, однако Хавстейн рассказывал нам про лов гринд, я пытаюсь сосредоточиться и вспомнить то, о чем он говорил. По его словам, здесь нет никакой спешки, действия эти отрабатывались веками, в заливе почти миллион гринд, но китобои не убьют больше положенного, они следуют правилам и предписаниям, устаревшие снасти уже давно никто не использует, лишь у немногих есть разрешение на забой кита, все это мало чем отличается от обычной рыбалки, может, только крови больше, и это вовсе не для развлечения, люди так добывают пропитание, ничего не выбрасывая, а высушенное сало дети едят как лакомство. Так сказал Хавстейн. Пытаясь осознать это, я тяну Карла за собой в толпу, пару минут мы стоим в растерянности, а двух-трехметровые киты плывут к берегу, бьют хвостами по воде, переворачивают лодочки с людьми, пытающимися ухватиться за китовые плавники, — стокилограммовые киты против крошечных людей. Я стою и смотрю на народ в ледяной воде и могу только догадываться, почему они, просидев там столько, еще не окоченели насмерть, но потом вдруг замечаю, что люди засовывают руки в раны китов и их согревает тепло убитых животных. Я внезапно осознаю, что вокруг меня совсем тихо, вовсе не так, как я себе представлял. Мне казалось, что забой гринд сопровождается шумом и ором, но никто не кричит, и у меня такое чувство, будто звук выключили и оставили лишь изображение, только изредка люди с берега дают советы тем, кто в воде. Среди зрителей есть и матери с детьми, те серьезно наблюдают за работой отцов, никто не смеется и не кричит, я пытаюсь пробудить в себе уважение к происходящему и начинаю осознавать торжественность момента, торжественность смерти этих величественных животных, а может, просто потрясение сказывается. Я вижу, как люди в комбинезонах записывают имена китобоев, эти записи пригодятся при разделе туш, когда мясо будут делить по давно забытым правилам, и тому, кто обнаружил китовые стада, достанется целая гринда, по-разному заплатят и тем, кто был в лодках, и тем, кто вытаскивал забитых китов на берег, Хавстейн об этом рассказывал, только я почти все позабыл. Гринд пронумеруют, а потом все китобои получат свою долю мяса и кожи, вот только я не помню, в каких единицах все это измеряется. Здесь этого добра много, хватит на всех, остатки разошлют по всем больницам, всем желающим, а магазинам придется заплатить за товар. Я тащу Карла к кромке воды, и тут кто-то окликает нас, просит схватиться за мокрую веревку — другой ее конец привязан к багру, который один из фарерцев уже воткнул в кита. Схватившись за веревку, мы по сигналу изо всех сил начинаем тянуть ее, мы тянем ее ввосьмером, ноги наши погружаются во влажный песок, мы вытягиваем кита на берег, потом переходим к другой веревке и снова тянем, вытаскиваем их по очереди на берег, и я не могу понять, нравится ли мне это, однако я тяну, делаю то, о чем меня просят, а потом человек в синем комбинезоне подходит ко мне и, узнав наши имена, записывает их в блокнот и просит зайти завтра с утра на бойню, пораньше, часов в семь, и тогда, по его словам, нам дадут столько китового мяса, что до следующего года хватит. В замешательстве я успеваю только поблагодарить его, а он уходит дальше, я смотрю на побледневшего Карла, который уже ухватился за очередную веревку, Карл смотрит прямо на меня и произносит:

— Пойдем отсюда.

— Что?

— Пойдем отсюда. Сейчас же!

Когда мы, мокрые и промерзшие до костей, приехали домой, было уже темно. Мы молча переоделись и опять уселись в машину. Сидя за рулем, Карл невидящим взглядом смотрел вперед, а я, расположившись рядом, включил обогреватель.

— Ты как себя чувствуешь? — спросил я.

— Туннель до Коллафьордура перекрыт, — коротко ответил он, — там до одиннадцати часов дорожные работы. Нам придется ехать через Ойгьярвегур.

— Через горы?

— Да.

Темнота на Фарерах. Я уже рассказывал тебе о ней? Нет? Не говорил, что такая темнота — самая темная в мире? За пределами города ни одного фонаря. По вечерам мало машин. Выключи фары — и ты собственную руку не сможешь разглядеть, даже если поднесешь ее вплотную к глазам и будешь чувствовать ее тепло. Ничего не видно. И нет на свете мест темнее, чем Ойгьярвегур субботним октябрьским вечером, когда льет дождь, а на дороге туман. Стекла запотевают, а вьющаяся по крутым холмам дорога не огорожена. Вот по той дороге мы и поехали. По самой долгой дороге в мире.

Проехав по кольцевой развязке Нордари, мы свернули на Ойгьярвегур, и сначала Карл висел на хвосте у машины, ехавшей впереди, но потом та прибавила скорости и исчезла за холмом. Карл молча сбавил газ и, наклонившись, пытался сквозь автомобильные дворники и туман разглядеть асфальт. Прежде, до начала девяностых, когда туннеля между Калдабаксботнур и Коллафьордуром еще не было, попасть в Торсхавн можно было только через Ойгьярвегур. Сейчас по нему не многие ездили. Во всяком случае, по вечерам. Ясным летним днем лучше дороги не найдешь: катишь себе по ровному асфальту по краю обрыва и любуешься Коллафьордуром и Калдбаком, однако проехаться тут осенью — все равно что вести машину с мешком на голове, да еще и завязав в придачу глаза. В дальнем свете фар отражались маленькие отметки на краю трассы, и самым разумным было держаться середины, надеясь на то, что никто не поедет навстречу.

Мы почти доехали до каменоломни, но тут дождь полил с такой силой, что Карлу пришлось съехать в сторону и остановиться, дожидаясь, пока ливень не закончится. Остановив машину у края дороги, возле большой камнедробилки, Карл выключил двигатель, так что теперь мы сидели в кромешной тьме и прислушивались к ударам огромных капель, изо всех сил пытающихся пробить обшивку. Я не видел его и почти не слышал из-за оглушительных ударов капель. Однако я знал. Случилось что-то серьезное. Он плачет.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒