Болхов,. окрестности.. 17-18 мая 1566 года.

Болхов,

окрестности.

17-18 мая 1566 года.

Близилась девятнадцатая ночь этого пути, почти беспрерывного, вдоль главных засек и пограничных укреплений, слагающих упорно, шаг за шагом, Большую Тульскую Черту.

Задерживались они только дважды долее чем на день с ночью под одними крепостными кровлями - в Рязани, где государь истребовал подробного отчёта по году минувшему, и отдельно - по той всем памятной осаде, да в Болхове вот сейчас же, где тоже оказалось для государя разбирательство важное.

Рязанские края заставили Федькино сердце сильно взволноваться. И тем, что здесь пережито было, и - более того - что с государем теперь вместе они, словно бы в Федькиной былой жизни, оказались...

Но его трепыхание не шло в сравнение с метаниями Сеньки от близости отчего дома. Конечно же, был он отпущен проведать родню, снабжён заведомо в Москве прикупленными гостинцами, и от себя Федька пожаловал верному, разумному и терпеливому слуге своему первое в его жизни вознаграждение - три рубля серебром, и буланого - в полное единоличное владение. Велено было Сеньке, во всё лучшее нарядившись, у родни побыть, переночевать и оставаться в гостях привольно, покуда он сам за ним не явится, а будет это, скорее всего, к отъезду государя из города ближе, не ранее, чем на другой день. Растроганный до невозможности, Арсений с горячностью целовал Фёдору Алексеичу руки, однако возражать пытался, мол, как же тому без него, кто позаботится, обслужит, оденет-причешет, присмотрит-обережёт. Ничо, отвечал, Восьма с Беспутой подсобят, или Вокшерин, по старой полоцкой памяти, им в одном шатре бывать не привыкать. " Али ревнуешь, что, опричь тебя, меня мужики другие лапать станут? " - посмеялся Федька, и тем возмужавшего своего стремянного опять смутил до жара, и выслушал ещё мольбу, чтоб без него, один, не выходил никуда. Пришлось уверить, что один никто ездить не станет, а с провожатыми только, самыми верными. Да и государь его одного давно уж никуда не отпускает! То была истина - помимо рынд, караула стрелецкого и ватаги стольников, не считая опричного отряда, Иоанн счёл нужным захватить трёх теремных стрельцов, и ежели Ке-нди и Вндряв близ государя бессменно обретались, невидимые и неслышные, как обычно, то Ёзнэ приставлен был к Федьке, и, ничем также своего верного присутствия не выдавая без надобности, сопровождал всюду, чуть Федьке надобность шагнуть от Иоанна в сторону иль за порог случалась.

С некоторых пор надзор сей странно тяготил его... То и дело, оказываясь один в палатах Кремля иль Слободских, пытался он уловить движение серой тени, гадая всякий раз, куда умудряется так ловко прятать себя его телохранитель... Уж знал его в лицо, поскольку, достопамятную службу тогда сослуживши царскому кравчему (уследив вовремя за ножом в пояснице Сабурова), представлен был Ёзнэ ему лично отцом. Также познакомился он и с напарником Ёзнэ, Вндрявом. Но прочих их соплеменников, по-прежнему, навряд ли отличил бы Федька одного от другого... Умом понимая, сколь пользы в этом великолепном и честном, неутомимом себе услужении, здесь, среди недругов и завистников, прямых и тайных, тем не менее поначалу терзался, как будто непрестанно напоминал ему свидетель и соучастник невольный этот о его преступлении. Никто ни разу после не попрекнул его, ни государь, ни батюшка. Однако незримые вечные стражи, попеременно следящие за ним, не давали забыть о содеянном. Нет, Федька не каялся, и, как прежде, считал себя правым. Но всё ж хотел бы вовсе прекратить об том мыслить со временем, полагая, что помина, сделанного им по душе Сабурова на сороковой день, будет довольно. А как смерть и к нему заявится, вот тогда там, за пределом всего сущего, и ответит за всё, в чём нагрешить успел, разом! И всё же, нутром чуя, что никто, на самом деле, не забыл смерти Егоровой - ни Государь, ни братия опричная, ни родичи Сабурова семейства - уж тем более, и что земщина ныне законно приписала Федоре царской ещё одно злодеяние подлейшее (ведь Сабуровы в опричнине были, и не пощадил царёв любимец " за правду" даже своего сослуживца! ), выбрал он такое время для помина своего, чтобы Иоанн с ним был и видел это сам. Как показалось, глядел тогда на него, и на чернеца, деньгу от Федьки принимающего и помин сей в книгу церковную вносящего, Иоанн одобрительно... Федька, сие подметив, никакого тому вида не подал, сделался отрешён как бы от прочего, коленопреклоненно занятый поминальной молитвой.

После задумался он, отчего так всё время получается, что он лукавит там, где не положено, греховнее всего где лукавить, ради одного только - понравиться Иоанну... И было ли принято Всевышним его словесное покаяние и помин Егоровой души, вполовину разбавленное совсем иными помыслами. Что не получился ли из него примерный католик, либо вовсе лютеранин?! - деньгу дал чернецу, попу, и тем от Бога откупился, как у них водится, а сам в то время как помышлял об себе и выгоде своей, так и не прервался ни на малость! А помня, что теперь за ним непрестанно всюду следует ещё и тайная стража, задумываться о подобном стал чаще, всякий раз воображая, каково он со стороны смотрится, и не стоит ли вдвойне быть осмотрительнее, и наружно, и с собою наедине тоже. Помимо прочего, терзало его любопытство, какими уловками удаётся теремным стрельцам прятаться на ровном месте, и являться мгновенно по первой необходимости... Одно радовало - во внутренних своих покоевых владениях мог он уверен быть, что один. Ежели б не знать, насколько нетерпим Иоанн к колдовству и всяким чарам, уверился бы, что точно все они тайные наваждения используют, чтоб людям глаза отводить и уши от себя закрывать.

Однажды, в покоевых сенях, меж палатами царевичей и государевыми, когда никого вокруг видно не было, не сдержался, позвал шёпотом: " Змея*! Эй, Змея, где ты? " - и вздрогнул, обернувшись на тихое внезапное появление рядом маленького серого скромного стража. " Мон, Кведор Вандол", - поклон его был исполнен достоинства мастера своего дела и слуги, чья совесть перед господином безупречна. " Не устаю дивиться, Наруш, на ловкость вашего племени... Прости, ступай, я так... Спасибо за службу! " - проговорил Федька, всего на миг опустив в задумчивости взор, а когда поднял, было перед ним пусто, точно только что переговорил он с привидением.

Но по мере того, как весна набирала силу, и вокруг, и в небе, всё менялось, таяла постепенно и эта неурядица в нём, нелепица стеснения перед оханниками-мордвинами, которую он только теперь осознал в себе как вредную. А взамен наполнялось сердце новой лёгкостью, беспечностью даже, схожей с той, что в отрочестве испытывал. Но теперь всё было иначе - государь замещал собою почитай весь прочий мир, и он был с ним рядом, всегда, и хоть многие сопровождали этот большой царский выезд, и был он не праздной прогулкой, а делом срочным, важным, трудов требующим (сам путь тысячевёрстный чего стоит! ), однако Федька не замечал более никого, никого, и дышалось всё вкуснее и привольнее, благостнее, проще ощущением долгожданного отдыха... После целого дня в седле, рядом с царским возком, исполнив к ночи всё необходимое, с обязательною молитвою, он падал и засыпал, ног и прочего не чуя, а поутру его снова будил Арсений, или сам государь - пробуждением своим, и начинался обычный ритуал дня...

В Сенькиной сумке хранились бесценные для господина его снадобья, для красоты телесной и на случаи недомоганий всяких, запасённые заранее. Хранить их надо было тайно, использовать измудряться тоже незаметно и шустро, и сперва совершать таинства сии было несподручно, однако, втянувшись в некую дорожную размеренность, справились. Больше всего Федька переживал, что не хватит главного, крапивного, зелья до конца путешествия, а когда он, конец, настанет, никто не ведал, кроме государя. И ежели в Рязани, скажем, либо в Туле самой это ещё можно попробовать добыть как-то, отлучаясь на время без подозрений и лишних глаз, то в Винёвских или Лихвинских дебрях, где все они друг у друга на виду - уж вряд ли. Федька придирчиво встряхивал склянку с душистым масляным настоем*, проверяя, сколько осталось, и столь же придирчиво при случае рассматривал в зеркале, поглаживая пальцами, подбородок и щёки, и над губою верхней тоже... Убедившись, что беспокойство напрасно, вздыхал удовлетворённо, передавая заветную скляночку Арсению на бдительное хранение. А для тела прочего годилось другое - в миндальиым маслом, припасённым тоже загодя, и свежее молоко, которого здесь было к столу царскому подано вдосталь... Простокваше из козьего не было равных, как верному средству от загара и обветрения, да и сердцу живительно тоже...

В просторной светлой палате Переславско-Рязанского митрополичьего двора состоялся большой приём с торжеством, однако, обстановка держалась натужноватая, ведь понятно было, что государь не поздравлять их прибыл, хоть дело осадное завершилось полною победою.

Князь Никита Романыч Одоевский отсутствовал, будучи в сей год назначенным воеводой с полком в Дедилове, и Федька, признаться, немного досадовал, что не увидеть ему жертвы первой своей всамделишней проказы. Зато были все прочие, упреждённые заведомо о приезде государя. Был и митрополит Филофей, к которому, уж конечно, понеслись и Волков, и Пронский, и Татев, и Булгаков с Морозовым, проведав о нагрянувшей проверке, ведь им было чего опасаться, и вся надежда только на Филофея теперь, что хоть как-нибудь вступится за них перед государем, как и прежде всегда случалось, даже если Басманов донёс ему во всей красе об их нерадении и небрежении к оборонным делам, и прибавил вины их... Сидоров вовсе сказался больным, прислал своего тиуна из имения с извинениями. Само собою, по бумагам расходным и реляциям никакого особого делу нарушения обнаружить теперь было нельзя, урок тот усвоен был главными участниками, и к обороне перед государем они предуготовились тщательно. Всюду городские проезды и улицы поновлены были дубовыми плашками*, как и стены, и башни, и заново отстроенные посады вкруг кремля радовали взор налаженным деловым кипением жизни.

Был Иоанн на редкость терпелив, их выслушивая, ни с кого не взыскал, а казалось, не сносить бы им головы. Однако, уже довольно его изучив, видел Федька за этой его внимательной снисходительностью отнюдь не всепрощение их грехам, а тайный расчёт, как бы отсрочку воздаяния, словно говорил он им: " Верю, верю, не по злому умыслу, а по невезению и случаю злосчастному так вышло, а во всём Одоевский повинен со своими подьячими, не доглядел и до них не донёс вовремя надлежащее". Благо, после недавней скверной истории с самочинным разбоем в Перемышльском имении Одоевских на чудом избегнувшего пока что суровой кары бывшего наместника теперь можно было валить всё. Притворяясь благодушествующим, не отказывал себе Иоанн в радости увидеть пятна страха на лицах именитых ответчиков, вворачивая нежданные каверзные слова. На явное обвинение Оболенскому от князя Пронского, испросил, как же так, чтоб друг добрый на друга своего вину возводил, не сомневаясь, и как так, что не подсказал ему в трудный час правильного ходу. Пронский, хоть и с лица спал вмиг, уж зная, каково можно за приятельство с опальным поплатиться, собравши достоинство, отвечал присказкой, что " друг-то он мой, да ум у него свой", и что, наместником будучи, советов тот себе не принимал и не спрашивал. Федька усмехнулся, памятуя тот спор батюшкин с Одоевским в канун осады. Здесь Пронский не лукавил.

Федька взирал на них свысока, с полупрезрением и злорадством даже, выпрямившись горделиво, придерживая спокойной и слегка расслабленной рукою, сверкающей перстнями, у бедра рукоять сабли. Они же, умышленно будто бы, вовсе его, за левым плечом у кресла царского стоящего, не замечали.

Все, конечно, уже извещены были о приезде в Казань первого мая, с государевым жалованием, Черемисинова Фёдора. И что по грамоте той жалованной прощал царь многих опальных бояр и князей и звал их обратно в Москву, и начался возврат отобранных прежде вотчин. Было объявлено также, что остальным обождать следует, их помилование опосля случится, а покуда продолжают пусть управлять казанскими и свияжскими имениями исправно. Всеобщее оживление от этих известий воспринято было с надеждою, что царь опамятовал, и вернуть всё устройство как было намерен, хоть и не сразу - больно много уже было переиначено и по другим рука, опричным, в основном, роздано. Многие тогда осмелели, тут же челобитные заслали, отчего их милость царская обошла. Князья братья Куракины возроптали сразу на отказ им вернуться, вины никакой за собою по-прежнему не зная... Им от государя передано было, как и прочим, без грубых слов иль упрёков, как прежде (за родство с Курбским, по большей части), попросту ожидать, и погодовать ещё на Казани.

Видя миролюбие государя, на другой день, после службы и торжественной трапезы, где была вся рязанская знать, и цвет купечества, и духовенство, и ближние стольники, с государем прибывшие, патриарх Филофей Рязанский решился печаловаться за двух засечных воевод, Лихвинской и Крапивинской застав, по дознанию уличённых во мздоимстве от подчинённых, к засекам приписанных деловцов*... Дело то было не первое, когда брали не только сторожевые головы, но и повыше люди, воеводы-наместники, алтынами, мёдом иль работою на своём дворе дармовой от деловцов взятку, за что и отпускали тех с Богом по домам. А засеки, волчьи ямы и ворота* сами не отстроятся... И то, что в месяц надлежало бы пройти, по указу царскому продляя непреступный для степняков рубеж, без должного числа работников сделать было совершенно невозможно. Хуже того, бедолаги из тех, кто по бедности ничем не мог начальству подольститься, непосильную тяжесть работ, один за троих, волоча, нещадно подгоняемые, то по грудь в воде студёной, то на валах под зноем и непогодою, надрывались, и хворали, и, собираясь со товарищи, бежали по лесам и там прятались от розыска. Их искали, ловили, наказывали батогами и возвращали на засечные работы. Однако через малое время всё повторялось... Всё более частые донесения такого рода доходили до государя, всё больше оправдывались засечные начальники нетчиками*, недоборами людей на местах, годных к такому тяжёлому труду, и чтоб, притом, кому пахать-сеять оставалось, а пуще - на подьячих пеняли, дескать, скверно отчёты пишут, обманывают... А иные засечные воеводы отписывали прямо, что сами грамоте не шибко разумеют, а потому просят присылать для отчёту людей учёных, да честных... Конечно, как тут было не верить таким депешам, когда и сам государь видел прекрасно, что народу не хватает, что война, от коей не деться никак миром, ни ко Христу воззваниями, забирает подчистую одних, а проклятый недород, безлетье, да мор этот ещё, что с весною выплеснулся с Литовских волостей уже и на Торопец, Смоленск, Великие Луки, и до Новгорода дополз, запустение по себе оставляя, худшими из недругов явились все разом... Немного было таких, как Шереметьев, отстроивший заново на свои средства Городенск на Венёве, и тамошние засеки соблюдает порядком, или Мстиславский, заложивший Епифань, и полк крепостной содержать взялся на свои доходы. Было немало, зато, других, всячески себе льгот от повинностей по государевым делам выгадывающих, ну или чтобы не сполна с них брали. А брали-то немало, иной раз тяжким грузом ложилось всё это на плечи поселенцев, хоть и понимали, чего ради обязаны они помогать старанием и радением государеву войску, их же землю и жизни оберегающему, однако... Однако роптали не только простолюдины с землепашцами, роптали куда злее землевладельцы-вотчинники, обложенные по Опричному с Иоанном уговору данью ежегодной казне, в серебре отмерянной, да ещё помимо - заготовлять корм конский, тягло поставлять*, и ямчужным варением* заниматься, и дороги класть и чинить, и укрепленья городские, и служилых тоже снабжать прокормом по надобности, а ко всему - ядра каменные изготовлять по присланным из государевых мастерских кружалам, а стало быть - кузнечных мастеров содержать... Дорого обходилась казне бранная лютость Иоанна!

Однако, если с Литвой и Польшей повременить порою было можно, особенно сейчас, когда вести о Берестейском сейме* изрядно Иоанна порадовали и воодушевили, то вот Давлет-Гирей ожидать не станет, покуда напасти наши схлынут... Засечную черту следовало укрепить немедля, до осени. Для чего укрепления требовал порядок всего дела. Князю Михаилу Черкасскому вменялось в ведомство вся вестовая служба по всем городам и заставам пограничья. Любое указание и повеление от царя, любая весть о положении дел на местах и от разведчиков немедля, тотчас должна быть донесена гонцами, куда надо. А дабы деловцы охотнее, своею волей, являлись на работы, государь положил им довольство из своей казны. Предполагая вскорости ещё большие бедствия начинавшего голодать севера, опустошения на землях, с которых в этот год уже не взять ничего, кроме лебеды, разве, да и взять-то будет некому, мудро рассудил Иоанн, что как не тяжка повинность на зесеках, а люди здесь появятся, чтобы пережить бескормицу... Края здесь богатые - леса, реки, степи дичины полны. Тем жесточе беречь приходится те, что к засекам прилегают. Не поскупился государь на дополнительное жалование тиунам, недельщикам и доводчикам*, но и на взыскания с оных: за ненадлежащее исполнение службы, помимо битья батогами нещадного - до кандалов и тюрьмы, а уж ежели вскрыты будут потравы и вредительства особо значительные - то и смертью казнить виновных. Касалось сие каждого, не делал государь тут различия никакого, как в прежние времена испокон веку бывало, между простым подьячим и боярином-воеводою. Что уж говорить, коли и князья-Рюриковичи под дознание шли и в опалу... Крушился мир!

Посему и просил Филофей о снисхождении к высокопоставленным нарушителям, что приговорены они были по царскому суду к смерти. Мягко увещевал царя, что неслыханно суровое наказание это внове для земли*, и, хоть по справедливости законно, однако наперво надо простить виноватых, смерть заменив хоть бы на ссылку, хоть бы и с лишением имений и имущества, зато для прочих то уроком будет вдвойне - и чтоб устрашились впредь царскому делу препоны такие чинить, и чтоб в милосердии высочайшем государя уверились. Сразу помрачневший Иоанн не ответил тогда ничего, уходя же на послеобеденный отдых в палаты, для него с ближними приготовленные со всевозможным удобством, молвил, что прежде побывает в Крапивне и Лихвине сам, и тогда уж решится. Не трудно понять, отчего Филофей смелость такую поимел - ясное дело, наблюдая за помилованием Одоевского и его сынка, хотя... Тут не так просто всё вышло, смог уразуметь Федька. Хитро вышло: к весне вернув из ссылки Белозёрской* Воротынского, и даже возвративши ему владения (сам Воротынск исконный, и Чернь, и Новосиль, и Одоев - частью), соседа-князя его, меж тем, держал Иоанн в дознании, и по итогу так вышло, что все земли князей Одоевских к опричнине государевой отошли. Одоевские как бы оставались в своём чине и владении, да только совсем уж не в той свободе. И поставлены на местах для порядку были люди опричного Приказа, и воеводы тоже. Сына княжеского допрашивали, и Андрей Никитич Одоевский лепетал, что не ведал о делах разбойных своих дворовых никак. Что пил - да, и до девок горазд, и не радел за имение, и мож обидел кого сгоряча во хмелю, однако разбою не причастен, хоть убей. Что отрядил тогда раненого государевого посланника по чести, извиняясь всячески, и спутников дал ещё, а то как бы он до Москвы добрался... А что на него напраслину возвели - то происки чьи-то, и наговоры! Пытали тогда князя Андрея ещё, но он то же повторял. И тут Митяй Косой нежданно помер в тюрьме. Помер за одну ночь, а почему - Бог весть. И когда отец ответчика, князь Никита Одоевский, в Слободу прибыл, тут уж дело было решено смертью главного попавшего в дознание Митяя, а мужиков тех почему-то сыскать не могли, а после притащили на допрос каких-то, но не тех. Вот и выдал в итоге князь, что не знает ни мужиков этих, ни того Митяя.

Как же, спросил тогда себя Федька, нешто на пытке можно лгать, сам же он видал допрос Косого, и мужиков тех испуг нешутейный! И вот тогда усмешка государя сказала ему многое. Задавался Федька вопросом, как же до путаницы такой в деле смог довести умный-разумный Годунов, что всё помнит и знает, и всюду вовремя находится. Был ли у Годунова резон как-то выручать Одоевских, всецело дознанием заправляя, как уверен был батюшка, был ли то дальновидный расчёт Иоанна, решившего на сей раз свою к главным родам местничества дружелюбность показать?..

И почуял он себя малым и слабым, и снова как бы затошнило, замутило. Никто ничего толком сказать не хочет! Твердят только про то, что должен да обязан... да про страх. В охвате таких мыслей Федька начинал злиться, смутный ропот поднимался в нём, ни на кого-то отдельно, а как бы и на себя даже, что не хватает ему по молодости, видно, смекалки собственной в таких делах.

Как бы то ни было, отпустил тогда государь Одоевского с миром, но - с зароком, назначив воеводою в Дедилов, при опричной его рати... А значило это, что все земли князей Одоевских, отныне опричные, разбили единство обширных владений знатнейших хозяев вдоль Засечной черты.

А он, как и сын его заблудший, казне и государевой службе обязаны.

Вот ведь как можно, оказывается...

Двумя днями ранее государь пожелал задержаться в Иоанно-Богословской обители, той самой, где просили они с батюшкой благословения старцев по пути в Переславль-Рязанский. Среди тишины, ранней весенней свежести, мятно-зеленоватой дымки, едва проявившейся, кудрявых лесистых холмов окрест, сладковатого тумана над пробуждённой пахучей землёю, в свежайшей травной сырости и заметно погорячевшем солнышке, в бескрайнем роскошестве рязанских рощ и дубрав часы слагались в томную радость досуга, возбуждая сладкие, душу щемящие, подзабытые чувства... Неслыханно далёкой теперь представлялась и Москва, и Слобода, и вся кутерьма тамошняя, и мор с Литвою, словно их и нет вовсе на земле. Да и невеста тоже, все эти девичьи хлопоты... Вести от них не доходили сюда, только самые срочные и важные государю депеши шли по пятам. Всё отошло вдаль.

В обители под Рязанью государь пробыл весь вечер, и ночевать расположились, и было заметно, что и он отдыхает душою, и рад дальнему путешествию, рад отдалиться пока что от новых неминучих напастей и трудов беспрестанных, хоть утомительно бывало порою и ему от бесконечной тряски, походной обстановки, пусть и устроенной со всем роскошеством положенным, а больше - от всюду встречаемых трудностей в местах пребывания. К царю несли и несли прошения и челобитные, судебные взыскания, спорные межевания, жалобы всяческие, и казалось, конца нет бездне того, что срочно решить требовалось, и решить мог только он один...

Конечно, обители такое нашествие было хлопотно. Многие опричные слуги царя стали лагерем прям посреди обители, а телеги и обслуга боевая вдоль стен обустроилась снаружи. Но вели себя пристойно, костры жгли только по надобности, и в указанном настоятелем месте. Угощения не просили. От мёду монастырского, правда, не отказались.

В тот же вечер, после службы, уединился Иоанн для беседы со старцами и настоятелем, а его отпустил навестить имение, дотла сожжённое тогда крымским набегом. Федька взял с собой, кроме стремянного и Ёзнэ, путешествующего на крохотной лохматой лошадке, Вокшерина, Бутурлина и Блудова, с которыми у него были отношения ровные и полуприятельские, и Чёботова, разумеется, в этом походе бывшего в ближайшем окружении царских стольников, и всем уже понятно было, что отныне он - сторонник Басмановых... Да Грязного, который увязался из любопытства и в расчёте гульнуть как следует подалее от царских глаз, и Федька махнул рукой.

Усадьбу отстроили заново, как раз недавно закончили крышу крыть над теремным покоем, и всё там уже было пригодно к тому, чтоб и хозяев, и гостей принять порядком. Федька велел дворовым топить баню и собирать на стол, что было в запасах, а также уважил приятелей, наказав их исподнее перестирать да за ночь высушить на печках. Управляющему с ключницею по деньге дал.

Всюду пахло свежим деревом, новым тёсом, хвоей, живицей, чистотой пустого необжитого ещё жилища, едва убранного по красным углам образами, а по лавкам - покрывалами, да половиками. Из поместного народишку никто, слава Богу, не попался татям под руку, заблаговременно попрятавшись далеко в лесу в схронах и землянках, и скотину всю увели с собой, так что грабить вражинам особо было нечего. От прошлогоднего пожарища остались кое-где следы, конечно...

Под окнами намахивало гулявшим тут стадом. Но то был запах довольства, сытой скотины и жизни, и успокаивал... Мор и голод, брошенные хутора, издыхающие с голоду люди, сожравшие всю свою живность - это осталось далеко пока что... на севере. За Новгородом, там где-то...

- Федя! - окликнул из полутьмы горячей сквозной бани Грязной. - А хозяин-то ты прижимистый, гляжу!

- Чем не уважил, Василий?

- Да говорят, девки у тебя тут, одна к одной... Нешто не подивишь гостей?!

- Это кто говорит, Вася?

- Да... все! - обведя кружкой с плескающейся медовухой разомлевших в пару сотоварищей, Грязной подмигивал им, подначивая.

- Девки тут, твоя правда, Васька, хороши, диву даёшься... Только не моя это вотчина, вот беда. Батюшкино имение-то!

- Бааатюшкино! Гляньте-ка, скромник! Ну так что ж, друзьям не подсобишь?! Полно, Федя, знаем мы про проказы-то твои... - Грязной захохотал, задорно, хрипло и пьяно, и обернулся на распаренных и хмельных товарищей. - Ну а если девок не осталось, то мальчишек давай!

И тут Федька встал передо всеми, отбросив полотенце, и к Грязному подойдя, поворотился задом, и наклонился, поводя всем голым телом, усилив всеобщее веселье.

- Что же ты, Вася, отворотил взор? Не рад мне, что ли? Иль староват для тебя?!

- Прелестев змеиных опасаюсь! - он замахал руками и притворился ослепшим.

Все снова захохотали... И Чёботов тоже, не тая своих о Федьке чаяний ни лицом, ни чреслами. А чего таить, когда все и так обо всём знают!

Работники дворовые, дюжие мужики, тоже весёлые, по пояс раздетые, получивши от хозяина послужное, вносили новое питьё, и закусить тоже.

- Ну так девок не дождаться, стало быть! - завёл опять Грязной.

Все завелись, хохотали, пили мёд, болтали чепуху. На воле да после многих дней соблюдения приличий тянуло их на непотребства, отличные от тех, что обычно могли себе позволить молодые здоровые жеребцы государевой конюшни опричной в Слободских стенах или боевом лагере посреди поля...

Вероятно, и правда, ожидали от него ещё и такого дружеского одолжения.

Скоро всех сморило.

За полночь оставив гостей догуливать, давши указания дворовым, куда их расположить на ночлег, он, сославшись на то, что надоели ему все безмерно, сам отправился в свою спальню, где можно было, наконец, заняться своими прикрасами без помех и спешки. Всё же дорога сказывалась, и красота рук, свежесть стоп, блеск волос, и гладкость лица его, слегка обветренного и позолочённого первым сильным солнцем, требовали усиленного ухода. А не всего себя хотелось показывать перед опричниками провожатыми... И не из-за брехни об себе скаредной и насмешек, на которые перестал он совсем почти оборачиваться. Сглазу опасался. Втайне от чужих глаз такое делать надлежало. Предоставивши себя, и ногти, и пятки заботам Арсения, едва дождался последнего прохладного полоскания оных...

Хмель и в нём взял своё. Он повалился на сосновую лавку, застеленную без особых затей. И уснул, когда Сенька, тоже полуспящий уже от усталости дня и хорошей кормёжки, укрыв его, заканчивал прибирать хозяйские снадобья, и устраивался на лавке рядом под своим кафтаном.

Едва рассвело, сбегавши до ветру на задний двор, откушав горячей пшеничной каши с молоком, похмелившись, кому надо было, взваром из сушёных яблок со зверобоем на меду, облачились быстро, повскакали на коней и помчались обратно до монастыря, где государь, должно быть, уже собирался в дальнейший путь.

Из домов, как затворили за приезжими ворота усадьбы и шапки сняли, вдаль кланяясь, дворовые мужики, окрест выбрались любопытствующие поселяне, переглядываясь и потихоньку крестясь, что наезд хозяйского сынка с приятелями удачно миновал. А сперва даже боязно немного было. Больно уж рьяные все и бешеные. И хоть прежде ни Алексей Данилыч, ни Фёдор никого не обижали, вроде, напротив, заботились только, а... девок попрятали от греха. Ведь с кем-то баловался молоденький тогда... в баньке-то... Но дворовые молчали, скрытничали да отмахивались только.

И все вид делали, что не знают, за кого и куда тех девок-красавиц выдали. И что никто, вроде как, после словом дурным не обмолвился, а наоборот, приданого принесли в дома женихов аховое. Но женихи были все вдовцы, хоть и в силах, и потому вопрошать их разве дурак бы отважился. Да и не столько их, как иные бабы трещат! Да и вообще, не из нашей деревни.

Как всегда перед приближением к городу либо крепости, загодя, высылался вперёд гонец с уведомлением для градоначальника и духовенства. Сам Иоанн переоблачался, из строгого в золочёное, пересаживался из возка в седло, и въезд его со свитою в растворённые главные ворота совершался величаво по царскому порядку.

К Переславской переправе выехал их встретить сам митрополит со свитою, с хоругвями и образами, и той самой Одигитрией, что впечаталась в Федькину память багровым Омофором своим навечно... Колокольный звон звучал и празднично, и сдержанно, как Иоанн предпочитал, по скромности своей. Филофей, государев ставленник из Москвы, несомненно, такое его чуткое отношение к славославию себя знает.

Федька от гордости, что теперь вот этак въезжает в город сей, забылся на миг... И улыбаться стал над ставшим изваянием, как учено, Атрой, покрытым сплошь серебряным чалдаром*.

Это всё крутилось непрестанно... Воспоминания, картины старые и новые, мелькали постоянно, перебивая одна другую...

Утреня тут была особенная. Видели стайки женщин, и шли они по недолгим улицам Болхова к службе, все закутанные в праздничные платы, точно облак туманный ранний, цветами весь вытканный. И только рукава кипенные белые подымались иногда, восхвалением встающему сияющему юностью дню мира...

Литургия прошла почти тут же, быстро, не то, что в Успенском бы, в Москве.
К полудню понял Федька, что падает от голода уже. А снаружи бесновалось всё живое. Так его тянуло поесть чего-то вроде хоть вчерашней каши, оседлать Атру, и в поля бы двинуть! Хоть в дикие, на разведку!

Этак подмывало его до самого конца, лето било уже в стёкла и проёмы так, что ругаться сладко, а не молиться...

Мухи гужевались, проклятые, их на мёд привлекали и - утихомиривали послушники...

Еле дождались обеда. Набились все есть в трапезную, в жар и духотищу, и пили много - Государь разрешал! Праздник.

Накормил всех, и спать уложил. На час.

Когда вставали, все в испарине сонной, точно младенцы, в исподнем, полуголые, то и не думалось, что куда-то вертаться надо. Галдели, полоскались на дворе... Случись хоть сей час набег - в чём есть побегли бы отбиваться, и прыти бы, кажется, хватило на целую ханскую орду. И помереть бы не жалко!

Но тянули на себя чёрные простые льняные кафтаны, шёлком с изнанки проложенные*, и принимали воду из кринок, передаваемых слугами, поддатнями их здесь. Саблями и ножами опоясывались.

Государя ожидали. Разбредались по двору, коней обихаживали.

Он, говорят, разбирался с дьяками болховскими в прошлом деле, пытая Шатёр* относительно Петра Щенятьева, и точно ль князь тогда провинился настолько... Разное на Москве тогда говорили, как обычно. Что Щенятьев заместничал тогда с воеводою главного полка, да не ко времени, в канун битвы самой. А государем такие дела воспрещены уж были! И свидетелями тому явились многие достойные бояре и князья. Едва осаду не проворонили, покуда тягались, кому командовать! Гонец государев царю доставил о том депешу, в три дня, по ямскому гону, и, опасаясь за южные пределы, принуждён был государь выслать срочно полки свои, опричные, чтоб не дать случиться разбою на границе... Об том все знали, конечно. И теперь вот тут, по шатру, подтверждение нашлось. Щенятьева давно, зимой ещё, от дела отстранили, имения его забрал царь в опричнину, а сам он от гнева Иоаннова в монахи постригся. Однако, укоряли Иоанна тем за глаза, что удалил он Щенятьева за родство с Куракиными, и за то, что прежде, в памятный всем год, когда на одре государь возлежал, не стал присягать царевичу Дмитрию, а к Старицким примкнул. Выждав случая и провинности, поквитался Иоанн и с ним тоже, а ведь честь родовую отстаивать - это ж провинность разве?! И что и Захар Плещеев-Очин тогда же замежевался с наместником Болхова, Гундоровым, и тоже в канун осады, а ему ничего за то не было! А не было потому, говорили, что Щенятьев - земский, а Плещеев - опричный, и Басманова родич ближайший. А ведь Щенятьев - князь, и Плещеевы не чета родовитостью ему ну никак.

Покуда разбирался государь, Федька испросил согласия его осмотреться в степи далее Болхова. Сам принимал доносы разведчиков.

Красивый примчался, на Элишве, что тащил за собой всю дорогу в вольном поводу. А теперь звал Иоанна поглядеть на навыки их с конём союзные.

- Говорят, подсокольнего коня я воспитал! В траву ложится, и тихо так, что соколу можно на дичь в лёт стать, а после...

- Знаю. Иди! Ступай. После всё... - молвил Иоанн с открытого гульбища, глядючи вниз на молнию сию.

Только головой покачал Федька, и, разметавши кудри и шелка, поскакал в то место, над рекою, куда государя они хотели устроить на закате, отдохнуть.

Переспали ночь.

С вечера костром пропахли. Как не укрывайся...

А после государь пожелал в степь открытую идти, что наблюдали они на вчерашнем закате.

И там стали над равниной неоглядной...

Шатры разбили. Ертаульный отряд ещё до рассвета выдвинулся в степь. Дымный столб от их костра виднелся вдалеке, в ясном прозрачном воздухе, и, если приглядеться, было видно и яркие прапорцы, трепещущие на шесте на ветру.

Под Орлик спускались коней купать. И сами кунались, конечно, смеялись. Лихо было купаться до Иванова дня в неглубокой, но студёной и быстрой воде. Поили коней из тихой заводи, успевшей прогреться.

Требовали у него, кравчего царского, смехом, лекарства, коли захворает кто, называли колдуном. Государь сии нехорошие шутки нынче снисходительно понимал.

Федька смотрел на степь под ними, что без края, вся в крохотных маках восточных полевых, точно в огонёчках крохотных, и... не отвечал.

Иоанн возлежал после трапезы лёгкой на ковре, на подушках шелковых, и смотрел тоже.

Говорили, с намёками всё, вкруг него разлегшись, опричники, не стесняясь. Беркутов пара, красиво плавно обводя в небе свой танец, вдали парящая над степью, возбудила всех...

- Орлы! Что и ястребы, и сокола. Себе на уме звери! Ты им не хозяин...

- Союзник, разве. Не смотри, что на руке твоей сидит. Таковой и тебя на охоте прибьёт, коль не удружил!

- И не простит обиды!

- Улучит время ударить...

- И поди разумей, перезобил ты его, али наоборот, недодал! Хитра наука - сокола воспитать. Не то что собаку, да и лошадь тоже...

- Да медведя проще!

Тем тешили они государя, в охоте соколиной разбирающегося превосходно, и дельные переклички своих молодых опричников слушающего с удовольствием. А глядел царь на кравчего, рядом тут же расположившегося, взор устремившего в дали, под их холмом разостлавшиеся до самого дымно-синеватого неба... На лёгкую горбинку его переносицы, на брови его собольи густые, дугами ровными, и упрямо изогнутую улыбку. Точно лук персидский, упругую...

- Где кобыла-то твоя, Федя, учёная? Покаж казака!

- Покажу, да не тебе.

- Не вежливая* ты птица, Федя!

Смеялись.

Пара беркутов, меж тем, кругами обозначила далеко в степи своё гнездовище, и орлица, крыла сложив, упала вниз. На то место, где вскорости быть им вместе в супружестве... Свадьба, значит, случилась... Дух у всех захватило от такой лихости и красы.

Помолчали. Видя, как государь на это смотрел.

- Таких бы нам воронятников*... - молвил Иоанн с растяжечкой тяжёлой в голосе.

- Так Ловчикову дать наказ! Он же у нас помытчик*... - отозвался неожиданно Федька, отмахиваясь от мух травиной, не отрывая по-прежнему взора от сиренево-синих далей, дрожащих полдневным маревом...

От досуга утомившись, и государя чтоб потешить, затеяли рукопашную.

Мокрые все, свежие, очумевшие от свободного бытия и роздыху, от солнца и родниковой воды, что вина вкуснее, а более - от царского ободряющего внимания, пахучие здоровым мужицким естеством, поскидали молодцы верха, и штаны до колен закатавши, стали друг против друга бороться.

И никто, конечно, не хотел идти против Федоры. Нагло это было и высокомерно, но... Федька одними губами пожаловался государю. Чего, мол, держишь меня, точно немощного, я и так упустил своё, от Кречета вдали тут прохлаждаясь. На полк не пускаешь, тут хоть не откажи! Государь усмехнулся, и кивнул ему. Пока в сторонке холодной водицей утешались отбившиеся, встал Федька и тоже рубаху свою шелковую, цвета зари утренней, скинул под ноги босые. Ожидалось, что тут сам государь ему противника назначит.

Тогда вызвался Чёботов.

По пояс голый тоже, встал напротив, извинился заведомо прилюдно, и все опять смеялись, уж понимая, что сие извинение обозначает...

Бились честно.

Однако, от замечаний не удержаться тут было вроде " сцепился сапсан с беркутом! ", и " лис с волком повадился! ", государь сам предался неподдельному интересу.

Как дошло до настоящей схватки, замолкли все.

Федька оказался, хоть и не сразу, на утоптанной траве, плашмя, под тяжестью Чёботова.

Сразу его выпустивши, как только государь рукою взмахнул в знак окончания поединка, Чёботов как-то застеснялся, поискал взором рубаху свою...

Однако, поражению своему полному Федька, казалось, никакого значения не придавал, заявивши во всеуслышание, что ежели б то в поле было и с истинным врагом, то лежать бы ему, врагу, уже с переломанной шеей, иль иной конечностью. А поскольку Григория он любит очень и ценит, то калечить его не хотел, потому и поддаться пришлось.

Все смеялись.

На ночь вернулись в Болхов.

Как обычно в этом походе, ежели в городе, в мыльне омывались вместе. И обернулся после всего за водичкой прохладной, а тут позади - голос Иоаннов: " Кадушку поставь, и ширинку-то скинь. "

Сперва омывал он ноги государя, как всегда, нежно и благоговейно, и после понял, конечно же, что рукам его позволено далее колен государевых рубаху его поднять, и утешать иначе.

Государь прервал его старания, когда оба успели устать, и усладиться, но не вконец. И указал на спальню. Утерев ладонью горящие губы, Федька, голый, как пожелал государь, прошёл в опочивальне до красного угла, и пробормотав " Прости, Всевышний! ", накинул, на цыпочки встав, на оклад кружево чёрное, что всегда с собою имел, затенивши образа...

- Ну, отдышался? Что замаялся так? Под Чёботовым легше было?

- Царю... мой! - в восторге отвечал Федька, гладя его по плечам широким над собою... - И позабыл я уже лик твой, каков бывает во любови...

- Начто тебе лик-то... Охальник... Когда... от другого очи вон закатываешь...

Федька и стонал, и смеялся.

Этак длилось в ночи ещё долго, и всю постель измаравши уже в семени, в поту, во влаге обоюдных страстей, они утихли оба, расцепившись, раскатившись, сколь позволяло неширокое здешнее ложе. Наливалась Луна почти полной, и лилась теперь в открытое окно.

Собравшись с силами, время спустя, хотел Федька встать и уйти на пол, на свою шкуру.

- Куда!

Вернулся, рядом улёгся снова.

Положил ладонь на прохладную мокрую грудь государя...

- Величаем тя, Святый Великомучениче Феодоре Стратилате, и чтим честная страдания твоя, яже за Христа претерпел еси, - звучно произнеслось в ночи. - Признаешься, чего ради то действо затеял?

Странно, но после тяжких ласк Иоанновых ему легко и не страшно было говорить...

- Буду превозносить Тебя, Боже мой, Царь мой, и благословлять имя Твоё во веки и веки...

- Никогда я такого не знавал, Феодоре, и не слыхивал... Говори же теперь всё, как есть.

- Как есть, скажу!

- А чего же молчишь? - и рука Иоаннова забралась под одеяло их, и нашла без труда Федькины причиндалы, и нежно захватила и подкрутом легчайшим. - Мордатый шулятник!.. Мордатый... Отвечай. Чего хотел действом своим?

- Дозволь, государь, - он подполз с кружевным рушником, и принялся промокать чело и грудь государя, но был остановлен его рукой.

- Ответствуй, чего хотел, чего добивался! К священнику отошлю, ему-то всё скажешь, праведник?

Ткнувшись государю в плечо, он заскулил тихонечко.

- Добро. Чего священнику не скажешь, палачу на дыбе скажешь.

- Чего это я скажу?!

- А чего велю, то и скажешь.

Вспомнилось тут Федьке своё лежание тогдашнее, и государев голос, через жар и бред заполнявший его: " Радуйся и ты, божественный юноша, прекраснейший храбрый воин, славный воевода и как солнце пресветлый. Премудрейший хранитель отеческих законов, и диадемы достойный. Тебе после меня надлежит быть царём! "

- Радуйся, всемогущественнейший царь, самодержец божественный! - пробормотал Федька, приползая на грудь царя. - Не было у меня мысли иной, кроме как тебя порадовать...

- Клянись, паршивец!

- Да чтоб все сдохли!

- Ну-ну, верю. Верю... Спи... Что творишь, исчадие? Мало тебе?

- Дай упиться мне любовию... А то всё наспех да на ходу! Давай утром, а у меня настрою нет...

- А мне зачем твоё настрой?! - хохот в темноте. - Мне задницу выстави - и довольно.

- Государь... - смиренно-укоризненно звучало.

- По исходе отсюда никому уже нельзя преуспеть: что здесь посеешь, то там и пожнёшь.

- Здесь - делание, там - воздаяние, здесь - подвиг, там - венцы, - проговорил, холодея, Федька. А рука Иоанна ласкала и сжимала его " шулятник", и он сам не знал, откуда такие мысли и слова.

- Так помнишь? Как сказывал мне с креста, мучаясь телесно, что не напрасно так страдал Феодор Стратилат, что искупал он тем вину не перед Богом, а перед царём своим... Которого обманул. А ведь говорится, что не следует уподобляться врагам своим в борьбе с ними... Но лживо поступил Феодор, не честно, предал он государя своего, а это нехорошо...

Федька похолодел. Не от того, что вспомнил это, но - согласен был... Какой же он святой?! Святой не предаёт. Стратилат предал доверие своего государя... Предал. И не важно, ради чего. Бог... не велит предавать. Значит - мучился он не за Христа. А за свой грех Предательства!

- Государь... - потрясённо произнёс Федька, бросаясь на грудь Иоанна. - Страдал Феодор не за веру, а во искупление предательства своего! Я понял...

- И я...

Полынный горький запах втекал в их покои, простые, но это было привычно.
Гроза опять была и ушла, и он провалился в видения. В них был Иоанн, казнящий, гневающийся, негодующий. И гром сливался с его обличительными речами. С его гневом...

Из бездны вод вынырнул оплавленный костром череп, и начал говорить, что не понимает, где он... Но он преодолел ужас. Он понял, что спит. И ещё - что государю есть опасность.

Кричали за дверьми. Особо кричали.

Будили их так.

В накинутой на плечо шубке, без штанов, Федька выглянул за двери опочивальни государевой.

- Сударь мой, я ж говорю, срочный гонец из Москвы! - отстранив секиру, вежливо, но страстно докладывал стрелец-охнанник. - Как хочешь, а голова твоя после скатится пусть!

Федька кивнул. Через минуту будил нежно государя. Давал золотой тафтяной халат, умыться, испить водицы мятной.

Иоанн читал послание, разложив на коленях.

Федька стоял поодаль, по прежнему без штанов.

- Государь!

- В Москву срочно, Федя.

В депеше значилось, что митрополит Афанасий Всея Руси, как только уехал государь, уж месяц как сложил посох. По нездоровью как будто... И нет на Руси патриарха.

_________________________________________________________________

Примечания и пояснения:

) Болхов*-город в цепи стратегических оборонных пунктов Большой Засечной черты, бывшая крепость с посадами, в 330 км от Москвы (по современной дороге) на юг. Стоит на реке Нугри. Некогда являлся самой южной точкой охраняемых рубежей Московского царства.

) по случаю праздничного богослужения* - 16 мая по церковному календарю День памяти Петра Чудотворца, Николая Мистика и Феодосия Киево-Печерского. В то же время празднуется Отдание Пасхи - большое богослужение, совершается в среду 6-й недели после праздника Пасхи — в этот день заканчивается 40-дневное празднование Воскресения Христова, потому что воскресший Спаситель в это время ещё был на Земле и являлся ученикам и Богородице, и день отдания Пасхи был последним Его днем здесь.

В этот день к вечерне, а на другой день (Вознесение Господне) - к утрене и литургии - верующих созывает торжественный колокольный трезвон, а службы начинаются со свечами, кадилом и пением пасхальных песнопений, как в первый день Пасхи. Литургия завершается при открытых Царских вратах с пасхальными возгласами «Христос Воскресе! ».

) " Велик Бог Феодоров! " * - здесь, и далее, в устах Иоанна и Феди, цитаты из канонического описания последнего подвига Феодора Стратилата, а также - строфы из церковных текстов службы, посвящённой поминовению святого, Акафиста и молитв ему.

Великомученик Феодор Стратилат считается покровителей воинства Христова, то есть всех сторонников христианской веры. Государь Иоанн Грозный чтил этого святого особо, о чём свидетельствует изумительно изящный памятник архитектуры - " тёплый" алтарный предел в личной домовой Троицкой церкви царя в Слободе, специально пристроенный Иоанном в уже имеющемся храме, посвящённый Феодору. Фёдор Алексеич Басманов был наречён в честь этого святого.

Феодор Стратилат был также небесным покровителем царевича Фёдора Иоанновича.

" Царя Небесного воевода предобрый был еси, Феодоре"...

Мужеством души и доблестью воинской наградил Господь молодого стратилата города Гераклеи, и многими дарованиями, и - прекрасной внешностью. Поборол Феодор многих врагов, и даже лютого Змея, терзавшего долгие годы округу. И всё бы хорошо, да не сошёлся он во взглядах на религию с тогдашним императором Ликинием, идолопоклонником, т. е. язычником. Император не знал, что его стратилат ( т. е. военачальник, по сути - главнокомандующий городского войска) активно проповедует учение Христа, и собирается наглядно продемонстрировать свою веру всенародно.

Ликиний категорически боролся с новой верой, но Феодор, напутствуемый самим Господом на подвиг, провёл акт просвещения жёстко и наглядно, за что император, глубоко оскорблённый в лучших чувствах, разобрался с Феодором неимоверно круто. Христу пришлось страдать куда менее. И отдельным наказанием в процессе этой долгой казни на кресте для Феодора было то, как по приказу императора искалечили его несравненную красоту. Обезображенное истерзанное тело палачи оставили висеть на кресте на ночь, полагая его мёртвым. Но, вернувшись наутро снять труп, стражники увидели под крестом Феодора невредимым, исцелённым, сияющим белоснежными ризами. Так Господь посчитал справедливым сделать для своего несломленного воина. " Велик Бог Феодоров! " - вскричали уверовавшие мгновенно стражники, и разнесли это по всем окрестностям. Надо думать, что там началось в городе среди народа, и очень сильно запахло восстанием и беспорядками всякими, когда Ликиний велел схватить Феодора и заключить в темницу. Тогда Феодор сам положил этому конец, призвав народ к сохранению мира и спокойствия, и отдавшись добровольно в руки Ликиния, потрясённого не меньше прочих, был обезглавлен воинским мечом (то есть, со всем почтением к его героизму и званию). Таким образом император проявил и максимальное уважение к явленному чуду. Суд человеческий и божий свершился 8 февраля 319 года, в субботу, в третий час дня.

Вот вкратце эта история.

) черкасской работы, не турскими и кызылбашскими* - турский ( турецкий) и кызылбашский (иранский) булатные клинки - дорогие, очень престижные. Черкасские ( Сев. Кавказ) тоже хороши, но не такие дорогие. Иранская сабля с украшенными ножнами могла стоить до 50 рублей, а вообще предела тут не было, всё зависело от драгоценности отделки и мастерства самой работы.
) князь Василий - тот верил* - по сохранившимся дворцовым книгам известно, что Иван Булев, некто из славян, был личным врачом отца Иоанна Васильевича, великого князя Василия III. Является составителем первого на Руси справочника лекарственных трав и препаратов, Травника ( он же лечебник, врачевательный Ветрогад).

) княжеской сговорёнке* - т. е. невесте, прошедшей обряды сговора и обручения, когда следующий этап свадебного чина - это уже непосредственно венчание. Напомним, что свадьба юноши и девушки высших сословий всегда была очень сложным по этикету церемониалом, проводилась по т. н. большому чину, что сильно отличалось от обрядов простолюдинов и деревенских жителей, там всё было далеко не так строго, и жених с невестой вполне могли видеться до венца, только не наедине.

) бумажного* - их хлопковой ткани. " Бумажная шапка", часто встречаем в Разрядных росписях о смотрах служилого состава, - это очень плотно набитая ватой и сформованная по голове шапка, которую часто использовали вместо полноценного металлического доспеха (дорогое удовольствие! ) дворовые и служилые люди.

) Ветроград* - другое название Травника.

) Маврой-Рассадницей* - помимо Отдания Пасхи и поминовения трёх святителей 16 мая отмечается день после зимы на вольный выпас, отчего молоко, понятно, бывает самым вкусным Мавры Молочницы (потому что появляется устойчивый травяной покров, и скотинку выпускают в году), которую ещё называют Маврой-Зеленые Щи и Маврой-Рассадницей. Зелеными Щами день мученицы Мавры называется потому, что именно в середине мая хозяйки начинали варить супы из свежей зелени – лебеды, крапивы и щавеля. Это позволяло восстановить и оздоровить организм после зимы. ( Установлен он в честь мучеников супругов Мавры и Тимофея, живших в конце третьего века).

) Пещное Действо* - библейский сюжет, назидательно описывающий мученичество за христианскую веру трёх отроков (Чин воспоминания сожжения трёх отроков) — название древнего русского церковного чина (с элементами театрализованного представления, своего рода литургической драмы), детей царя Навуходоносора вавилонского, отказавшихся поклоняться идолу, золотому тельцу, и за это сожжённых в печи огненной халдеями ( священниками царя). Однако, Ангел сошёл по воле Бога Единого и вывел отроков из печи невредимыми, устыдив халдеев. Показано частично в фильме Эйзенштейна " Иван Грозный".

) Андрюши Фёдорова* - стекольного оконного дела мастер при царском дворе. Т. е. главный по производству стекла и изделий из него на дворцовые нужды.

) Змея* - (Ёзнэ - на языке эрзя). Наруш, по обычаю своего племени, имел заслуженное прозвание, согласно, очевидно, самым ярким своим качествам и способностям. " Служебные" имена двух его сотоварищей - Летучая Мышь и Оса.

) Дженкинсон* (Anthony Jenkinson) - уже упоминался, английский посланник, дипломат. Весной 1566 г. прибыл в Москву как представитель " Московской компании", организованной в Англии под патронатом королевы для торговых отношений с Москвой, как нетрудно догадаться. Он просил монопольного права торговли для купцов компании в бухте св. Николая. Иван IV даровал «гостям» такую привилегию, запретив судам других английских и иностранных торговцев швартоваться в устье реки Двины. Летом того же года порт Нарвы посетило наибольшее количество кораблей компании – 42.

) деловцов* - работников, умельцев, ремесленников. Людей дела, иным словом.

) дубовыми плашками* - обычный способ благоустройства городских центральных улиц при сезонной распутице, обычной в нашем среднерусском климате. Так как вокруг Рязани местность была тогда чрезвычайно лесистая, и невероятно богатая ценными породами дерева, среди которых дуб является самым прочным и долговечным, то главный город области мог себе позволить такое богатое устройство быта горожан. Это отмечали, сильно восхищаясь, иностранцы, посетившие в те времена Рязанщину и оставившие заметки о своих впечатлениях.

) засеки, волчьи ямы и ворота* - хитроумные, иногда до гениальности простые, сооружения, или комплексы сооружений, применяемые русскими вдоль Засечной черты, основной задачей которых было не дать пройти вражеской коннице к главным дорогам, ведущим к Москве, или обойти войском крепости без осады, а следовательно - потерь. Все эти ловушки делались в потенциально проходимых местах, создавая среди болот, лесных буреломов и речных русл совершенно непролазные для крымской татарской конницы заслоны.

) нетчиками* - отказники, числящиеся в ведомостях, но не явившиеся на сборы в поход или на плановые государственные работы от какой-либо местности. Напомню, что существовала количественная норма людей, способных выступить в военной операции, которую обязан был предоставить государству город, деревня, поместье, монастырь ( некоторым не удавалось увернуться от государственных долгов! ) в зависимости от количества пахотной земли. То же самое и со строительством, например, дорог и крепостных оборонительных сооружений.

) душистым масляным настоем* - древний секрет депиляции естественным и щадящим образом. Для этого 50 г семян крапивы обыкновенной растереть так, чтобы выделился сок. После этого добавить 100 г касторового масла или из виноградных косточек (Федя виноградным пользовался, понятно, его смыть проще, и пахнет приятно). Поместить в тёмную стеклянную бутылочку и настаивать в прохладном темном месте от четырёх до восьми недель. Участок кожи, который необходимо избавить от нежелательных волос, предварительно очистить и насухо вытереть. Смазывать ежедневно, средство должно находиться на коже не менее часа, после чего можно снять хлопковой тканью. ( Не менее часа! Это довольно проблематично в условиях непрерывного похода, на глазах у всех. У Феди оставались только часы полуденного отдыха государя, или самые поздние). Сделать это будет легко, поскольку масло к этому времени должно будет полностью впитаться, нужно лишь избавиться от остатков крапивы. ( созревают семена крапивы в конце июля-нач. августа. Потому запасаться этим снадобьем надо было с лета. )

) тягло* - буквально, тягловую силу, обозных лошадей, способных тащить пушки в упряжке по 40-50 голов. Без артиллерии ни о какой независимой Руси того времени речи быть не могло. А перетаскивать пушки на расстояния можно было, только поставляя и меняя вовремя тягло.

) ямчужным варением* - ямчугом называлась селитра, необходимый компонент для изготовления пороха, необходимого для ведения огневого боя. Селитру готовили, сваливая в ямы (отсюда " ямчуг" ) всевозможные отходы пищи, помои, навоз, весь органический, строительный мусор, после чего яму присыпали землёй. Через два-три года " селитряную землю" особым образом разбавляли водой с добавкой карбоната калия, процеживали и выпаривали, а полученную белую кристаллическую субстанцию - собственно, селитру - собирали в мешки и отправляли в зелейни (пороховые мастерские, часто бывшие при пушкарных литейных производствах). Готовить ямчуг были обязаны все населённые пункты. Затем порох распределялся по тайникам и спецхранилищам, как и большую часть пушечных ядер, ведь тащить с собой такое количество на место осады, скажем, от Москвы до Полоцка, всю дорогу, было просто невозможно. Его подвозили как раз из ближайших хранилищ, заведомо заготовленный в нужном количестве. К слову, исключительно полезное утилизация-использование отходов жизнедеятельности. Ямчужное варение было важнейшей стратегической повинностью " земли", и за неисполнение оной государевым указом назначалось очень серьёзное наказание. Средства, необходимые для организации процесса, выделялись из государственной казны.

) Берестейском сейме* - законодательное собрание Великого княжества литовского в связи с резко осложнившейся ситуацией в отношениях с Москвой. Шляхта требовала своих прав, крупные магнаты - своих, король ничего не мог предпринять без их согласия, назрел кризис. Без союза с Польшей Литве было уже не справиться с Россией в войне, и поддерживать боеспособную армию. Напомним, что основа тогдашней европейской армии под началом командующих дворян-князей, были наёмники, а им надо было хорошо платить. Решение сейма о сборе " поголовщины" как раз на нужны наёмной армии было крайне неприятным для всего податного населения, бывшего на положении хуже рабского, резко било по кошельку гордого, но часто почти нищего литовского дворянства, и в целом заминка во внутриполитическом согласии Литвы ( и Польши, там - то же самое) играло на руку Иоанну, давая передышку на " ливонском" фронте в пользу куда более опасного фронта крымского.

) тиунам, недельщикам и доводчикам* - то есть, главными и вспомогательными администраторами на местах, назначаемыми либо из Москвы, либо местными же князьями, для ведения дел, отчётности, и исполнения решений суда, а также - приведения ответчиков в суд, и доведения вовремя до всех и каждого указов и распоряжений свыше.

) для земли* - " землёй" в то время называлось сама территория и всё население, проживающее на территории страны, т. е. подвластные государю земля и люди, включая все сословия, которые были обязаны исполнять установленные законодательно повинности для " государева дела", повинности " с земли" (отсюда и понятие " земщина" ). Синоним понятия " общество", " мир соотечественников".

) ссылки Белозёрской* - во времена Ивана Грозного стационарных тюрем, мест длительного заключения по решению суда, в принципе не существовало. Были остроги, казематы в больших городах, в крепостях, где содержались подследственные во время дознания, разбирательства, или до исполнения положенного наказания. Все опальные по царскому суду обычно ссылались, и местами ссылок были в основном крупные монастыри, максимально отдалённые от Москвы и других крупных городов (как центра активной политической жизни), и тоже, по сути, являющиеся крепостями. Излюбленным местом испомещения опальных у Иоанна был Кирилло-Белозёрский монастырь, или Белое озеро, где обитали многие его политические противники и недруги, иные - до самой кончины. Условия содержания там пленников, особенно родовитых, были вполне приличными( иногда до неприличия! ), так как не само заключение было наказанием, а - удаление от государева двора и возможности как-то влиять на общественную и политическую жизнь страны. Однако с иных случаях и иных местах, не столь подвластных постоянному вниманию государя, могло случиться всякое.

) чалдаром* - чалдар - предмет конского убранства, разновидность покрывала под седло, используемое и как украшение, признак роскоши и статуса всадника, из шёлка, бархата, с дорогой бахромой, кистями и серебряными или золотыми бляшками, и как доспех в бою, защищающий круп, бока и грудь коня от ранений. В таком, доспешном, типе чалдара, как в людском тигиляе, внутрь ватных сегментов лошадиной " фуфайки" вшивались железные пластины. Бывали и наружные нашивки пластинчатого доспеха, смотря по характеру битвы или похода. Ну и для сохранения тепла тоже применялся. Лошадки часто болеют, как и люди, от простуды.

) кафтаны, шёлком с изнанки проложенные* - натуральный шёлк использовался и для подкладки шуб, и простых кафтанов, надеваемых часто на голое тело, и в дальних военных походах это был материал незаменимый, поскольку шёлк прочен, всегда приятен телу, и в нём никогда не заводятся вши. То есть, такая роскошь была вполне оправдана чисто практическими соображениями гигиены и поддержания здоровья человека в трудных условиях.

) Одно из чудес, совершенных святым Петром, в честь которого установлен праздник 16 мая, произошло в 927 году. Тогда весь Пелопоннес был охвачен голодом. Чтобы уберечь людей от гибели, Петр начал раздавать им запасы из своих амбаров. Однако вскорости продукты закончились. Остался лишь один кувшин с мукой. Петр приказал раздавать еду дальше. Мука не заканчивалась в кувшине до тех пор, пока не насытились все голодные. Был у этого святителя и дар прозорливости. К примеру, он предсказал бедствия, которые в действительности постигли государство в 923–925 гг.

) Шатёр* - или " шатровый разряд", - аналог путевого полевого отчёта командующего по ходу событий продвижения его войска, и по всем происшествиям, рядовым событиям, что случались в походе, при осаде или в бою. Вести такие записи были обязаны приставленные к главным воеводам грамотные люди, дьяки Разрядного Приказа. Часто по их записям только и можно было восстановить истинную картину какого-то события.

) вежливая* - определение хорошо воспитанной ловчей птицы. (хорошо выношенная, послушная птица, спокойно сидящая на руке сокольника или при езде, не дергающая «плечами», не порывающаяся слететь, не пытающаяся клеваться, броситься на собаку, хватить лапой без причины)

) воронятник* - или воронятница - ловчая птица, наученная специально на то, чтоб бить и гонять воронов и ворон. Очень серьёзная специальность. И по сей день в Москве существует служба Кремлёвских соколов, задачей которых является не давать городским воронам гнездиться и тусоваться в куполах и крышах кремлёвских зданий.

) помытчик* - добытчик, человек, достающий ловчих птиц, изымая птенцов из гнёзд или отлавливая взрослых птиц сетью.

Знойный -в исконном смысле это обозначало какой-либо чрезмерный и неприятный для человека вид погоды. Не обязательно жара. И зимние ветреные сырые морозные дни были зноем, неприятностью.

⇐ Предыдущая 12