Страсти по Феодору

Глава 26

Страсти по Феодору

16 мая 1566 г.

Болхов. Берег Нугри. *

Всё меркло перед этой весной, похожей на лёгкую смерть. Как бы сняли с тебя доспехи, и дали дышать и жить, светло и вольно...

- Господи!..

Федька смотрел из-под ладони на стремительное коловращение чёрно-синих клубов облака чуть левее их стана. Как бы злой дух ввинчивался в знойное белёсое золотистое небо предвечерья, по-летнему жаркого, невероятно быстро, как стремнина, и первые чёрные края небесной наковальни этой настигли и накрыли государев отряд. До них докатился ровный рокот, и дальняя стена леса помрачнела небу под стать и заходила валами вершин, точно море бурное... Однажды Федька видал бурю на Плещеевом озере, и страшно было бы оказаться тогда среди его гребнистых волн не только в лодке, но и в струге большом.

- Щас грянет.

- Град будет.

- Государь, изволишь ли укрыться?

Голоса ближних государевых слуг звучали глухо и обеспокоенно в стоячем душном воздухе.

Тут же прямо в землю, неподалёку от них, на видимом ржаном угодье, примыкающем к последнему в ряду посада хуторку, ударил ствол молнии. Оглушённые громовым треском, кони вспряли, даже те, что были к пушечному огню привычны, и сама земля содрогнулась от могучего удара.

Осенясь вразнобой, все застыли, и смотрели на Иоанна. А он вглядывался в тучу, нависшую над ними, удерживая коня на месте.

Молчали, никто не смел прервать раздумья Иоанна. И когда первый рёв нескончаемого на вид грозового поля достиг их, и первые порывы ветра, все в сполохах, с колкими ледяными укусами пополам с тяжёлыми каплями, царский выезд, накинувши башлыки чёрных плащей, повернул к Болховскому кремлю, где, по случаю праздничного богослужения* длился колокольный трезвон, порою совершенно исчезающий в грозовых раскатах. Созывал загодя народ в бревенчатый, но величавый Спасо-Преображенский собор, на вечерню. А тех же, кто, непогоды убоявшись, иль по иным причинам, не мог вкруг храма собраться, приглашая на моление по домам своим.

Конечно, не начинали без государя. С его появлением, приветствуемым общим благоговейным поклоном, двери переполненного храма затворили, однако неистовый шум грозы и ливневых полотнищ придал всему действу вид необычайный и странноватый. Будто бы здесь, на краю света православного, на самом крайнем из южных рубежей, в сделавшейся вдруг маленькой из-за бушующей снаружи необъятной стихии церкви, они всем миром спасаются сейчас от вражеского нашествия. Враг их силён непомерно, неистов в злобных своих бросках, и жаждет устрашить их сердца, и ударами огненных копий испепелить их деревянную обитель вместе с душами... Однако, горячность и, вместе с тем, умиротворение молебенных песнопений во Христову славу, и поминания Петра Чудотворца, Николая Мистика и Феодосия Киево-Печерского, и чудесных деяний их заступнических, подавало светлое всеобщее осязание надежды на спасение. В каждой руке жила свеча, такая же крохотная и слабая на вид, как и каждый из них перед напором гнева небесного... Федька не мог всё отделаться от мысли, что по окончании службы, как провозгласит протоиерей " Хистос Воскресе! ", и растворятся двери, и они станут выходить наружу, то окажутся, аки обитатели ковчега на последний день потопа, одни посреди нескончаемой воды. И где-то там, в отдалённых волнах, утихомирив пророчески грохочущее небо, просияет белая фигура Спасителя, чтобы напутствовать остающихся. Чтобы подарить счастье утешения не разуверившимся в Нём, перед тем, как Вознестись во Славе... И произнесёт некий голос за всех разом: " Велик Бог Феодоров! " *.

Было и жутко, и отчего-то уютно очень от таких мечтаний... Всё это напоминало ему сладостно и живо о Стратилате, о том его замысле, так и не свершившемся в полноте очертаний... Однако, было б грешно сказать, что - не свершившемся! Ведь, кажется, чего хотел, того он вполне добился, хоть по-своему судили Бог и Государь ему в тот раз. И странною вышла забава, которою мнил он потешить Иоанна. И, по чести перед собой отчитываясь, уже сейчас, отойдя и издали глядя на то, Федька преисполнялся смирением перед неведомым замыслом сил, тогда его остановивших...

Прикрывая ладонью свечу, истаявшую почти, от гуляющего по всей церкви веяния, в тысячный раз переживая в себе, обстоятельно, подробнейше, пронзительно до вздоха каждого, февральскую ночь в каземате, и то, что после происходило, что помнил, и что - не помнил вовсе, только по пересказу Сенькиному, он смотрел на Иоанна, испытывая затаённую муку счастья, и - ожидания снова времени наедине. Его расспросов - и своих ответов. Его дознания - и своих исповедей. Всё прежнее отступало перед этими часами краткими единения, и мира и тепла несказанного, и радости, прежде не испытанной...

И вот закончились и служба, и гроза. За время оных пролетели перед Федькой три последних месяца обрывочно, и вместе с тем так стройно... Он очнулся. Откликнулся на свежесть ветра и множественность погасамых всюду огарков, их цветочно-крепкого воскового запаха, дымного и духовитого. На звон храмовой утвари, людское движение, шорохи одежд, шагов, покашливаний, на возникающие очажки сдержанных переговоров тут и там... На тихие удары ночного колокола сторожевой башни крепости. И отвечающего ему издали откуда-то едва различимого отзвука одинокого лесного скита.

Государев выход проводили все, глубоко кланяясь.

Ливень затопил местами настил уличный, не дубовый, конечно, как в богатой Рязани, но из доброй сосны, и его устилали всю дорогу до покоев, ставших на время царскими, плотными красными красивыми рогожами, точно коврами. Так горожане, по совету сметливого кого-то, решили сверх всего выказать почтение царю, коего почти никто из них никогда не видал доселе, да ещё так близко. Незадолго до того, по приезде, государь также признательность жителям Болхова выразил за решимость и содружество в осеннем отражении вражеского набега, и пожаловал болховчанам на дружину двести луков татарских с четырьмя тысячами стрел к оным, а воевод, тогдашней обороной управлявших, Ивана Золотого и Василия Кашина, похвалил особо, здесь же, прилюдно, во храме, наградным золотом, и саблями, черкасской работы. Не турскими иль кызылбашскими*, однако, вовсе недурными.

Потопа не случилось на этот раз, но посвежело изрядно, и дышалось совсем свободно... Звенело каплями и струилось со всех крыш. Ветром оборвало последние цветы с яблонь, груш, слив с вишнями, ещё недавно белокипенными облаками укрывавшие сады и лесные поляны. Как вышли за Москву, ничего ещё не тронулось в прозрачности лесов, кроме ивняка в желтоватом пухе, а в три дня вдруг вскипели белоснежным пряным мёдом черёмуховые овраги и лощины, и - началось, что ни час, прибавляться цвета, света, и нежной зелени. Дремучие ели чернели ещё гуще, выглядя неприступными для весны, но и они скоро оттаяли и заулыбались словно, одеваясь по краям развесистых лап бахромой молодой хвои, такой же нежной и яркой, как вся окрестная листва... Берёзы выбросили серёжки, на дубах, на вязах, на клёнах и тополях возникло своё цветение и сладость. И птичьи голоса сразу умножились.

Всё сияло и жило своей, отдельной от людских забот и бед, судьбой, и во всём была новая, чистая радость. И волчий вой по окрестностям под новой луной слышался не угрозой, а игрищами зверья меж собой... Птичьи клинья всё ещё летели на привычные места, небо оживало... И зазвенело вчера ласточками. И глядя на это, мнилось, что никакая напасть не вечна, даже слепни в полуденный жар, и всякое горе себя изживает, а вечна только эта сила жизни, благодать эта... После, неделю почти, в несказанной истоме тепла и света ниспадала на всю округу, вдоль их пути, на пыль дороги, глинистые колеи, гладь озёрную и пестрые цветастые травяные ковры благоуханная метель из лепестков. И от боярышника, бересклета и жимолостей. Теперь белыми наносами и протоками пролегло весеннее убранство, сорванное с ветвей, всюду, куда не кинешь взгляда... Этим хотелось дышать до изумления. И даже сказать кому-то: " Посмотри, что за красота Божия! "... Небось, там, в Москве, невеста его гуляет по саду, и так же любуется, и вздыхает об женихе, быть может, как всякая девица в эту пору, а тут ещё подруженьки подначивают, дескать, в этаком раю с милым бы прогуливаться, а не одной томиться. И вполне мог бы сейчас он с нею рядом по саду бродить, если б не внезапный недуг тяжёлый княгини. К апрелю княгиня совсем как будто поправилась, да оба отца, и сваты главные, и родичи уважаемые снова разъехались по государевым делам, по войскам в основном, и сам он тоже вот занят оказался надолго. Лето обещало быть многохлопотным, неспокойным, как всегда, впрочем, для людей служилых, и про свадьбу до осени говорить не приходилось. Конечно, для невесты такое долгое ожидание могло показаться тягостным, размышлялось Федьке, если б князь Сицкий велел ей сидеть весь год дома взаперти, как полагалось по строгим правилам княжеской сговорёнке*. Но князь дочку с княгинею отправил в вотчину ярославскую, как только подсохло по весне. Княгине надобно было на покое и воздухе пребывать, а Вареньке - при ней, конечно, а там, на приволье хоть лето провести, не в четырёх стенах своей светлицы. Да и мора опасались. Москва народом разным кишела, мало ли, притащат заразу купчишки какие или бродяги, как уж не раз бывало. А в глуши, среди лесов Верхнего Стану, уж никаких чужих-перехожих с Литвы или Ладоги точно не случится. Туда же отправились младшие, Фёдор с Иваном. То было разумно, и батюшка распорядился пока отправить и Арину Ивановну с Петей в Елизарово, до лучших вестей... Надо ль говорить, как рада матушка была снова дома оказаться и заняться хозяйством, ведь ей казалось, всё рухнет без неё непоправимо и за один день, а не то что за четыре месяца, что пришлось ей в Москве, в Слободе суматошной, а после снова в Москве прожить. И без просторов тех, воздуха тамошнего, ведовских своих лекарственных занятий она жизни не мыслила. Правда, признавала матушка, что за всю их с отцом жизнь, пожалуй, ни разу не выпадало вот этак долго рядом побыть, так часто видеться, и, уезжая, она вплакнула на могучем мужнином плече, наказывая ему поберечь себя, сколь возможно. Воевода всегда был с женою ровно-ласковым, добрым даже, хоть слёз не выносил, конечно. Не велел печалиться, а готовиться заново к свадьбе, уж точно осенью, на Покрова, утверждённой, и пожелала бы ему чтобы лёгкой дороги и удачи в делах в Вологде, куда, отправляясь сам по южным окраинам, посылает его государь. Арина Ивановна улыбнулась сквозь слёзы, перекрестила его и благословила по-матерински почти что. А вот отлучить её от Феденьки оказалось непросто. Воевода предусмотрительно из горницы вышел, последние наставления провожатым дать. Федька не знал, как успокоить её, и корил нежно, что она с ним каждый раз будто навек прощается, этак и правда до беды недалече, накличет. Мать всё заглядывала ему в глаза, точно порывалась сказать-спросить что-то, да не решалась... А он кутал её в добротную соболью шубку, на шелку узорчатом персидском, как она любила. Он несчётно повторил ей, что себя бережёт, что ничем не тревожится, кроме службы своей, и здравия семейства, что государь с ним приветлив, а о большем и помышлять грешно, и незачем ей так убиваться. Лето пролетит в заботах, а осенью, Бог даст, свидимся все на большом собрании. Однако, мать выглядела безутешной, и на руке его повисла, и понял Федька, что из дому к повозке нести её на руках придётся, верно. Дело решилось его жалостью - крикнул Сеньке седлать Атру, и проводил матушкин отъезд, пользуясь разрешённой отлучкой на день, чуть ли не до Малоярославца... Расставаясь, шепнул брату пересесть с коня рядом с матушкой, в повозку, и обнять её. И тогда только повернул со свитой обратно в Москву.

- Марфушу непременно привезите! - крикнул Федька напоследок на всё поле. - Матушка!!! Слышишь? Марфушу!!!

Петькин голос звонко долетел до них, немного спустя.

Петька тоже горевал вовсю и досадовал, но по другой причине, вестимо.

Похолодало в ночи. А так желалось ещё тепла...

Государево помещение протопили от сырости, устлали коврами и шерстяными ткаными покрывалами, которые пахли чисто, но сильно, шерстью... Было много восковых свежих поставцов, и государеву постель, что с собою они из Слободы всюду везли, он проверял сегодня тоже сам. Не знал, что может найти, но всякое подозрительное могло быть порчею или иным вредительством, и тогда последует тревога, чтобы уберечь Его. Ни волоска чуждого, ни пылинки инородной быть не должно... Ведь нет ничего драгоценнее государева доверия к нему. Нет ничего страшнее утратить оное. Особенно, по недогляду, небрежению.

Федька наскоро ополоснулся с помощью стремянного, переоделся в чистые домашние шелка, в мягкие сапожки на белом войлоке.

Была быстрая трапеза средь самых ближних. Была вкуснейшая свежая рыбка из Негри, сегодня дозволенная (щучка, плотва да окуньки), да хлеб ржаной, да пирожки с постною начинкой, да овсяный кисель. Все с вожделением ждали завтра, когда к царскому столу подадут первые в этом году зелёные щи, те, что и в каждом дому ожидаются с нетерпением с приходом Мавры-Рассадницы*, приправленные уж по-праздничному, насколько кому хватало достатку, и так почитаемые государем. За полночь далеко разошлись спать, все - тут же, рядом с царской опочивальней, по сеням и лавкам палаты смежной.

Федька поправил длинный валик атласного алого шёлку, наполненный сухими травами и душистыми цветами, которые Иоанн сам одобрил, под подушками держа для успокоения и сна, втянул чутко ноздрями аромат такого же травяного целебного тюфяка бумажного, под перину подложенного.

Здесь, на краю земли, думать иначе, чем о любви и мире, было невозможно. Не хотелось.

Как тогда, знойным февралём, желалось ему не просто тепла - огня, жара полуденного, запредельного времени, в коем и пчёлы даже отдыхают, а людям требуется летать под небесами и ощущать радость Божию, как она есть тут, на земле...

- Сеня! - позвал он тихо, принюхиваясь к чуть подогретому белью, принесённому спальниками и тщательно застилаемому перед очами кравчего. Уверясь и тут в порядке и безопасности, и вздыхая устало, обернулся к бесшумно вошедшему Сеньке.

- Слушаю, Фёдор Алексеич.

- Карамор нету, вроде... Воззожги, на всякий... - он кивнул на медную плошечку, куда заведомо насыпал сам полыни и можжевеловых игл, и дамок от воскурения оных должен был прогнать всех кровососов, и нечисть вредную... На другой полке под красный угол поставил небольшую чашку с отваром гвоздики душистой с лавровым листом. Заструился приятный вкусный аромат, слегка нездешний. - Да ступай, ложись.

Государь же, по возвращении от обихода в мыльне тутошней, переоблачённый спальниками ко сну, принял из рук его мятное клюквенное питьё, и возлёг, в покое, наконец. Тут же, загородив своей лавкой дверь для пущей сторожности, улёгся Наумов. Федька устроил себе ложе прям возле государевой постели, как не раз уж делалось, на медвежьей шкуре и под лёгким покрывалом, вавилонами крупно простёганным, цветного шёлку - к телу, тонким льном белым - наверх. Так обычно укрывался он в тёплые ночи, когда был в государевой спальне один, и вовсе без рубахи даже. В прохладу, наоборот, льном к себе было лучше, теплее...

Весна, сладостно охватившая его в начале Рязанских пределов, почти три недели тому назад, расцветала с каждой верстой пути. А путь был немалый, но, чем больше проходило дней, занятых обычными дорожными хлопотами, яснее делалось на сердце, покойнее - в уме его, вечно последнее время занятом одними ревнивыми и ретивыми тревогами. Чем больше ночей прибывало, проводимых всегда близ царя, в покоях, куда попроще, конечно, столичных государевых, реже - в царском шатре, тем призрачнее и незначительнее виделось в мареве прошлого всё, тяготившее его тогда. Забот по пути явилось очень много. Ведь, даже если провожатых было с ними до сотни общим числом, а доверить государевы главные потребности кому-то, кроме себя, Федька не мыслил, ежели уж сам Иоанн не отсылал его отдохнуть. Федька знал, видел, что нужен ему, приятен всегда, когда б не появлялся рядом...

Ехал с ними аптекарь, что рядом с Царёвым кабаком Штадена обосновался лекарской лавкой, из англичан толи голландцев, по всем верительным грамотам и изустным референциям снискавший со временем царское доверие, и вёз с собою свои диавольские порошки, настойки и примочки, и страдал походом изрядно. Изъяснялся с ним государь сам, без толмача. Государь не выезжал без лекаря своего, а почему из родных русских не брал, неведомо... Не верил никому, что ли, всех их не учёными мужами, а колдунами, коновалами больше считая. А вот князь Василий - тот верил*... Нынче в марте, через любезного сердцу Дженкинсона*, Иоанн снова просил Елизавету Аглицкую прислать кого-нибудь знающего, взамен померевшего от невесть чего прежнего. Что ж то за лекарь, что сам себя излечить не смог! От хвори обычной скончался, точно простой смерд, в неопрятности и незнании обитающий безо всякой учёной помощи. Тут бы и разувериться, ан-нет, опять подавай ему кикимору заморскую! Но тут Иоанна понять, кажется, возможно было - свои же извели мать его, и сына первого утопили... Не верил в преданность, а больше верил тому, кто за службу свою золото от него имеет, и не благоволит никому из старого боярства, выгоды в том не видя; служит себе только, корысти своей денежной. А щедрее государя никто не платит. Может, в этом было дело. Но худо, если чужим доверять потому только, что они - не свои!.. А чужие эти, невесть кто и откудова взявшиеся, как будто, тебе добра лучше пожелают?! (Тут Федька сам себя обрывал на полумысли, обычно). Ведь, правды ради, признать должно, служили у них иноземцы мастерами различными, и честно, и достойно.

Ветроград*, однако, с государем вместе путешествовал. Читывал его сам Иоанн, бывало, и выписывал полезное. Никому книги этой не показывал, изучал внимательно, и поручения давал монастырским собирателям доверенным, чтоб нужное добывали, и готовил повар царский точно по тому, как в книге сказано... Был ли при том изготовлении царский лекарь смотрителем, иль нет, иль инок-травник, особой святостью известный, про то Федька не знал как-то, случая не выдалось ни разу самому увидеть. Так что, может быть, не так уж и всё, себя касаемое, вверял Иоанн иноземцам, может, только на вид так казалось... Федька путался, не понимая многого, и просто гнал некоторые мысли подалее.

А сейчас запахло вовсю молодой полынью. Сырой пробудившейся вполне землёй. И солнцем. И слюдяные радужные крылышки стрекоз запорхали всюду. И ковыльные купины заколыхались, перемежаемые цветущим разнотравьем, засеребрилось всё изобильными водоёмами после дождей. Мир преобразился!..

Ласкающее душу чувство слагалось не вдруг, исподволь, по мере того, как они с верной опричной сотней забирались прочь от Москвы, от больших слобод и посадов, монастырей, торжищ, людных перекрестий дорог, всё глубже на юг, в холмистые долины рек, всё ближе к опасным пространствам лесистых степей, и - к лету.

Посылались и возвращались гонцы, вести из Москвы и по Крыму приносили, и пока что не было никаких признаков ханских происков по пограничью.

Иоанн, и без того бессонницей часто страдающий, и тут подолгу не мог забыться сном, даже будучи уставшим после целого дня в дороге. Аптекарь готовил ему какие-то смеси и мази, и государь велел их себе в колени и поясницу втирать, и любил более всего его, Федькины, руки. Перед кострами в то время обычно располагались под небом, вкруг их шатра, или во дворе, опричники-караульные. Их голоса, вспышки смеха и грубых шуток долетали, не беспокоя. Как и тихое ржание и всхрап у коновязи, и отдалённое - где отпускались их кони пастись на ночь, под присмотром боевых холопов-коноводов.

В одну такую ночь, одну из первых после Москвы, в Коломне, указал ему Иоанн рядом быть, остальных же отослал.

В конце апреля вечера делались долгими, светозарными такими... Волнением исполняясь от этого необоримым, Федька рядом с государевой постелью улёгся на своей медвежьей шкуре. Было тепло настолько, что одеяльце, льняное, в красное крашенное, и овечьей пушоной шерстью заполненное, не захотелось натягивать на себя, хотелось лежать привольно. Прислушивался к звукам и запахам, от Сободских и Кремлёвских отличным, к живым дымкам, тянувшим отовсюду в приотворенные окна, ожидал, что государь, по обыкновению, начнёт говорить о том, что тревожит, и о чём ему, кравчему и слуге ближнему, нужно знать было, либо - о желаниях и намерениях, рассуждения о коих успокаивали. Государь, на локте приподнявшись, речь завёл иную:

- Собаки нынче разбрехались что-то.

- Нету на них Иван-царевичевой сабли! - смехом отвечал Федька. - Лисичка, должно быть, поживиться гусёнком пожаловала...

- Лисичка-то по делу с собаками не дремлют, не то, что я сейчас... Вишь ли, Федя, нету здесь наших скомарей-сказителей, нечем потешиться нам на сон грядущий, да и не желаю я что-то ни шуму, ни слова чужого, праздного. Окажи мне услугу... - Иоанн даже на локте приподнялся, - поведай, каково ты задумал тогда Феодоровы истязания смотрящему явить, да так, чтоб поверилось, что не глумёж сие? М? Ведь одно дело - Пещное Действо*, скажем: восходят отроки во чрево медное, по лестнице (а все кругом них, по храму отстоящие, наблюдают тельца златого, ну и пение ангельское внутри его, пока не замрёт), и пропадают там. Через дыры в бычьем тулове виден нам огнь от фонарей, туда испомещённых, будто бы то пламя, отроков пожирающее, - говорил Иоанн размеренно, с удовольствием явным к нему обращаясь. - Стратилату же сужено иное - вот он весь, на кресте, с мучителями своими, на виду...

Всё в Федьке страстно радостно взвилось. И сам он, севши на меховом ложе, возложившись руками на край Иоанновой постели, об усталости забыл начисто, и вопрошающее не с усмешкою - с улыбкой - лицо государя осиялось для него в дыхании лампады небывалым вниманием. Отчего Иоанн спросил об этом только сейчас, по прошествии столького времени? Не оттого ли, что тоже душою отдыхал... Что и его отпускает тяжесть Господней десницы, здесь, в сей момент, с ним рядом, и он беседовать теперь желает о пустячности такой, как та прихоть...

- Что ж молчишь, Федя? Аль запамятовал?

- Да что ты! Как такое... запамятовать. Возможно ль! А я, Государь, тогда вот что хотел... Я у Андрюши Фёдорова* испросил: возможно ль, с его умением, фонари венецианские отлить такие, чтоб не малые, а обширные отсветы красные, кровавые как бы, на всё бросали, да ещё не просто на всё, а на меня, на крест мой особливо... Чтоб красный, кровавый свет ложился на нас, через дивные эти стёклы... И знаешь, он этак загорелся даже, говоря, что ведь корабельные такие большие есть, а значит, и в миру соорудить возможно... А чтоб окрест не светили и не слепили обслугу, по манеру маяка сделать, медью изнутри обернуть, снаружи половину зачернить наглухо, а огнём чтоб через стекло красное светило, куда надо... Ей-богу, Государь мой, ежели вокруг во храме темно было бы, ночью глубокою, такое озарение аки кровь видится, то мы с ним проверяли! - тут он запнулся, осязая на себе пристальный Иоаннов взгляд.

- Во храме непременно? Отчего в трапезной не устроиться было?

- Да оттого, что своды низковаты в трапезной-то! А придумали мы с плотниками фонарщиков на башенки, караульных вроде, разместить, дабы свет как бы сверху изливался и не слепил смотрящих, перед коими помост мой воздвигался бы. И башни, и помост, и стропила за ним - всё сплошь чёрным полотном занавесить... А ещё певчим во храме сподручнее.

- Хм... - Иоанн прикрыл глаза, словно мысленным взором отображая представленное Федькой сооружение. - Это во сколько ж казне твои забавы втали бы?! Так... А далее что?

- А далее, когда алым, кровавым, меня бы залило, тут бы палачи выступили. А с отдаления малого это жутко и прекрасно видится, государь мой... Я б висел в одной повязке только вкруг чресел, цвету телесного, и оттого казался бы весь равно светлым, нагим в кровавом зареве, а палачи бы в чёрном были, так что в крови у них бы казались только руки!

- Таак... Хитре-е-ец... Сам удумал?

- Что ты, мне б без умельцев наших не додуматься, откудова мне знать про всякие устройства! Я так, пожелания выговаривал! Чтоб сперва, как Стратилат с Ликинием толковали, как бы день был (тут полотнища всюду белые нужны, и свет вроде солнца, яркий), а уж после, как воздаяние Стратилату огласилось - так крест бы воздвигся, и ночь пала та кровавая. А уж они...

- Не про стропила я. Про наготу, да без сраму? - тихо угрожающе пророкотало над ним.

Не решаясь прямо на него глянуть, кивнул. Медленно протянув руку, Иоанн взял его за подбородок, принуждая поднять лицо и отвечать. " Когда б дозволил ты, так и повязки мне никакой не надобно было бы! " - прямо и отчаянно говорил Федька взглядом пламенным, и понял, что услышан был вполне... По тому, как смолой кипящей полыхнуло от Иоаннова лика. Ярой волей вожделения, не раз виденной Федькой над собой.

- То не всё ещё... - проговорил, сглотнув.

Иоанн отпустил его не сразу, откинулся на чистые душистые подушки.

- Ну, то в другой раз доскажешь.

Федька повалился на своё ложе в пылу восторга полнейшего... Стало быть, правда, что Сенька докладывал, стало быть, так всё и было! - " А потом, палачей отославши, а про меня позабывши, видно, воззрился государь на тебя и крест твой, Фёдор Алексеич... Ты бредил всё, да так страшно, потому что - складно больно, точно в разуме полном, прекрасно и жутко! Стратилатовы последние моления... А государь остолбенел точно, изваянием сделался, ликом бел весь, одни очи, точно уголья горящие, на тебя уставивши... Страху натерпелся я тогда, не сказать! ".

Ооох, что бы отдал за тот государев долгий взгляд! Что б заложил сейчас, чтоб самому со креста тогда на сие полюбоваться! Чтоб произнесть ему, как мечталось, Стратилатовы последние моления... Не в беспамятстве, наяву, для него только.

И снова, тысячный уж раз, укорил себя за жадность! Ведь так и сбылось! - И услыхал государь его, и увидал, и поразился, и возгорелся. " Что мне до всех! Не перед ними хотел я собой похвалиться, не их душу усладить зрелищем, и суровым, и горним, и... страстным... Ежели б дозволил ты сделать всё, как сейчас тебе сказываю, то и тогда бы для тебя одного были все до единого мои терзания, и вздохи, и слова, и прощание последнее. Но ты мудр, ты меня чище, выше непомерно, ты - запретил! Ещё всего не ведая, что я собираюсь вытворить напоказ, ты всё-всё лицезрел, что тебе предназначалось, всё осязал и воспринял, и то сделал единым словом-приговором, что все мои пожелания самые жуткие превысило стократ! О-о, таковое лишь раз, наверное, за всю жизнь земную услыхать можно... И носить в сердце будет раб твой Феодор то слово твоё, Государю мой, до гробовой доски, до мига смертного... "

Ещё пытался он возбудить в себе голос государев, с ума чуть тогда его не сведший, но мешались усталостью все чувства.

Сон крепко обнял и успокоил его.

А после он всё опомниться не мог от давешнего с государем разговора и бури сладости в себе, от него произошедшей.

Уже на другую ночь, в Зарайском Кремле проводимую, как улеглись, и снова - одни, после молчания обоюдного Федька услыхал и - обмер заново:

- И что же, на этом всё? Дале сказывай.

Переведя дух, и всё же чуть задыхаясь, Федька ответствовал:

- А дале палачи бы твои лучшие своё искусство применяли.

- Это как же? - умиротворённо и бойко спросил Иоанн.

- Это так, как мастер дела своего может... Не только искалечить или убить. Но, ежели требуется, и приласкать кнутом-то, считай...

- Не слыхивал, чтоб кнутом ласкали! Никак, взятку немалую такому палачу дают? Во сколько сии ласки твои, окаянное отродие, нам бы обошлись? Нешто и Гурку подкупить получилось?! Али правду говорят, что... чары Басманов Федька наводить умеет?

И шутит, и нет. Федька более всего жаждал, чтоб Иоанн видел сейчас то, что он словесно живописуется, но только - без толкований, без предуведомления, а так, как там, в каземате случилось, когда никто не предвидел появления внезапного государя... Как бы взирал он на действо? Что бы творилось в нём? Уж ежели тогда, пусть и в телесной муке и в наваждении, без памяти, он был, но без единой царапины, и прикрытый весь исподним, не кровью, потом взмокшим, и то, на распятии его созерцая, столь могучее волнение государь изведал... Федькину голову повело.

- Ну говори. Ишь, очьми засверкал! По нраву тебе дознание моё, смотрю. Чего я ещё не ведаю?

- Всё знаешь и ведаешь!!! Но... Я, я, грешный, малый и слабый, не ведал всего... За тем и ходил к палачам - на совет, да испытать обоюдно, выполнимо ли то, что хочу.

- Ишь! Удумал же такое, кому сказать - не поверят! Может, мне им тебя в обучение определить? У нас умелый заплечник-то, почитай, золотой, - Иоанн рассмеялся коротко. - Посоветовал кто?

- Государь!.. Да кто ж, окромя ИванПетровича...

- Ты тихо. Как ты меня провести возмечтал, лукавец? Как ни ласкай кнутом-то, а сперва и заденешь. Об том ведал, небось? Как бы ты после от всех ран чистым-то вдруг оказался?

- А так, государь мой: обмотали бы мы языки-то кнутам тряпицами, и тогда, по коже проходя зримо, вскользь, никакого вреда они бы не причинили! И следа на живом бы не осталось.

- А тогда как бы мы поверили в истязание, коли следов никаких?! Одного красного свету маловато. Более прекрасно, нежели жутко, думается... А должно, чтоб сердце содрогнулось за Феодора... Чтоб каждый изумился, под силу ль такое ему, и через то ничтожество своё осознал...

Федька смотрел на него снизу вверх, умоляя опять к терпению, как тогда, и молвил:

- Уговорились мы тряпки на языках соком спелым клюквенным напитать изрядно, а на поясе у палачей, чёрные тоже, от глаз всех скрытые, мошны кожаные с тем соком бы ещё помещались, и всякий раз, по мне замахиваясь, они б на шкуре моей красный рубец оставляли, точно рассекая, по всему телу расписывая, а после, кнут ладонью отирая, полными горстями как бы кровь оземь стряхивали... И так скоро был бы я весь искромсан! И так же - с прочими орудиями палаческими, которыми бы до меня касались - тут же бы являлась смотрящим новая рана и новая кровь! И скоро стало б моё тело неузнаваемо...

- Ах отродие!.. - сощурившись, протянул Иоанн. - Откуда в тебе коварства столько?

Он только улыбался, смиренно, скромно, сколь возможно, опуская ресницы. Но, почуяв, что Иоанн говорит это без улыбки, принуждён был и свою радость пригасить.

Но Иоанн и не думал как-то сердиться. Возложив ладонь на его голову, привычно погладил по влажным ещё кудрям... Тешился через пальцы, точно водою, густой и тяжёлой и вкусной...

- " О, преславный и прехвальный великомученниче святый Феодоре, великий Стратилате!
Не отрини грешных сия малыя молитвы и приношения, но яко имея дерзновение ко Всемилостивому Владыке, потщися к нам недостойным скорою твоею помощию! "... Ночи покойной нам, Федя. Завтра на заре подыматься.

Федька повиновался, прижав к губам его ласковую руку.

А на днях как раз опять заловлен был Сенька за хлопотами в каморе платяной и прижат к стене:

" Скажи ещё, Сенечка, как... как оно было? Как начал я последнюю молитву... "
" Господи! " - вздохнувши смиренно, Сенька словно с духом собирался, чтобы повторить в несчётный раз наизусть выученное своё изложение, о котором почитал он не помнить вовсе.

" Что, надоел я тебе приставаниями?! "

" Да что ты! Фёдор Алексеич! - ударив себя в грудь, жарко шепнул в ответ Арсений. - Я ж вот и говорю, слово в слово, как ты тогда: " Господи! Ты мне ещё прежде сказал: Я с тобою. Почему же теперь Ты оставил меня? Смотри, Господи, как дикие звери из-за Тебя всего меня истерзали! ", и тут не ввысь, к Небу, значит, очи ты возвёл, в слезах все, а прямо в государев лик их вперивши, точно ему, не Богу нашему, от Стратилата речь ту обратил, - Сенька быстро перекрестился. - Как вспомню, Фёдор Алексеич!.. Оба вы с государем страшны сделались, смотря неотрывно друг другу в глаза прямо... ".

Быстро оглянувшись, нет ли кого поблизости, схватил Федька его за плечо, совсем вплотную придвигаясь и требуя, как всегда, продолжения:

" Дальше! Да ни полслова не упускай!!! "

" Я, Фёдор Алексеич, как на духу! Что помню, всё - дословно! Итак, с колен я подыматься-то не смел, да и глядеть на всё сие, по правде, тоже, однако... как и меня приковало что и повлекло - смотрел вовсю!.. "

" Давай скорее! " - по плечу его оглаживая, на себя не похожий, Федька со стремянным своим смотрелся сейчас, точно молодец, любострастию всецело обуянный, что девицы согласия домогается, и сам весь в волненьи изнемог.

" И так ты начал всё перечислять, все ужасы и муки, что претерпел во славу Божью, по Стратилатову канону, а сам... на государя всё глядишь... А он недвижим и безмолвен. И вот, как изрек ты " ныне же приими дух мой, ибо я уже отхожу из сей жизни", и без чувств вовсе сделался, точно мёртвый, повиснув, тут будто государь от мыслей своих отошёл, крикнул Гурку, велел снимать тебя с предострожностью... - Сенька выдохнул, потирая плечо, медленно отпущенное пальцами господина, и радуясь, конечно, вновь доставленному ему рассказом удовольствию.

" Говоришь, беспокоился обо мне? " - блаженно прикрывая глаза, улыбаясь затаённо, Федька прислонился к тёплой бревенчатой стене рядом.

" Очень. Гурка божилися с малым своим, что волю твою исполняли, и меня в свидетели тому брали, и я тут клялся, что, не наведайся к нам сам государь, так не стал бы терпеть столько, а наказ твой, Фёдор Алексеич, нарушил бы. Хоть убивай после! "

" А после было что? Вот дьявол!!! Идут сюда. Ну, позднее повторишь! "

" После мы тебя ещё три дня отхаживали, - быстро добавил Сенька, зная все его вопросы уже наперёд, - а вот что было там, в палате государевой, где ты лежал при нём, об чём говорили вы, не ведаю, ей-богу! "

Колокола к заутрене Вознесения разбудили его не вдруг.

А думал, не уснуть!.. Но так вымотался в своих признаниях и восхищениях, что и не заметил, как не стало ничего.

С уважением подумалось о Сеньке, переживающем свою долю столь стойко и без изъяна, и уже готового принять и обиходить быстро господина... Кто будил его здесь до колоколов?.. Восьма, должно быть, да спальники государевы.

12 Следующая ⇒