Чивилихин Владимир 12 страница

Но дело, конечно, не в деньгах и не в летных условиях. В Арктике тоже слава богу! Просто у друга еще остался бзык чистопородного истребителя. И не женится он никак, по-прежнему большой винт у него работает на девчонок, а маленький - на все остальное. Всем нам трудно первое время в гражданке, я тоже не сразу успокоился. Долго стартером ошивался, знаки выкладывал, и меня не брали в дело, отговаривались, что раньше летал на других самолетах. На самом же деле тут требуют новых качеств, и наша резкость не котируется. Принимали в партию, спросили: " Почему стартерничаете? " - " Хочу летать", сказал я, и вопросов больше не было, лишь командир рубанул, как рекомендатель: " Бросьте, товарищи! Есть куры, и есть летчики. Этот летчик... "

Симагин ушел рубить, а я решил еще раз посмотреть больного. На пригорке, в тени пихтарника, было дымно. Чадили старые гнилушки в костре, и комаров тут вроде зудело поменьше. Инженер был закрыт с головой - тоже, наверно, от комаров. Подле сидел алтаец и что-то ему рассказывал. Увидев меня, замолчал.

- Говорите, говорите, - попросил больной из-под тряпок.

- Сейчас будем говорить, - сказал алтаец. - Пилот пришел.

- Слушай, приятель, - наклонился я к больному, - Ты держись, скоро я тебя выдерну отсюда.

- Ладно, - отозвался он. - Пол-литра за мной.

- Я тебе сам поставлю, - возразил я.

- Ладно.

На болоте затрещало. Кто-то хорошо там рассчитал - огромный кедр рухнул на соседнее дерево, вывернул его с корнем и поднял. Хорошо, меньше рубить.

- Много там еще? - спросил больной.

- Да не сказал бы. Пойду помогу...

Рубил парнишка в двухцветной куртке с капюшоном. Замахивался он робко, топор отскакивал, и щепа почти не сыпалась. Это не работа - перевод времени. Парень охотно отдал мне топор и сел рядом с другими на поваленную лесину. Они все так же недоверчиво смотрели на меня.

- Перевод времени, - сказал я. - Этак ночевать, братухи, придется.

Начал рубить, чувствуя в руках какую-то непривычную слабость. Топорище было длинным, давало хороший замах. По весу топор тоже был вполне годным, однако в целом он не понравился мне. Слишком большим оказался угол насадки, и замах пропадал, потому что сила удара уходила из-под центра тяжести. Я скинул кожанку. И надо бы поточить жало, а то, видно, весь сезон никто за это дело не брался. Как мы умеем всякое пустячное дело испортить! На семь человек один топор, и тот с изъянами. Не годится. В тайге без топора, что в море без весла.

Этот кедр я все же добил. Скосил ему па зарубе направление и положил дерево на жиденькую, но высокую пихту. Она слабо хрустнула и покорно легла в болото. А работа тут только начиналась. Крупных деревьев стояло десятка два, да мелочи не меньше.

- Не топор, - сказал я, - а этот, как его...

- Кухаркино добро, - подтвердил Симагин, сменив меня. - Она им с весны дровишки колет, но больше, видно, по камням норовит...

- Паршивые наши дела.

- Да... уж... куда... хуже, - между взмахами сказал Симагин.

Вокруг него вились пауты. Он засек пониже, у пояса. Это правильно. Толщина немного прибавит работы, зато лезвие будет вонзаться как надо и компенсирует неверную насадку. Рубил он здорово, с подергом.

Я подошел к бревну, чтоб немного посидеть. Парнишка в

куртке и с замотанной в брезент ногой лениво разгребал перед собой гнус.

- Как оно, " ничего"?

- Просто какой-то ужас! - жалостливо сказал он.

- Именно?

- Кусаются.

- Это еще не пауты, - утешил я его. - А то есть такие, что уши начисто обкусывают. Это да.

Сидящий рядом человек не то чтобы улыбнулся, а просто показал белые зубы и спросил:

- У вас что-то с каким-то прибором?

- Перепоказывает.

- Можно взглянуть на вашу погремушку? Я ведь, знаете, тоже рублю по-городскому...

Мы пошли к вертолету. Я по косогору, а он, чуть прихрамывая, прямо, болотом, потому что был в сапогах.

- Какой прибор? - спросил он, когда мы приблизились к машине.

- А вы что-нибудь соображаете?

- Да нет, - он опять по-своему засмеялся. - Хотя и конструктор. Вы в общих чертах...

Мне это понравилось, и я охотно стал ему объяснять. Ручкой шаг-газа регулируется угол атаки. Когда я круто и почти без разгончика взял, вся надежда была на то, что лопасти захватят вволю воздуха и вытащат меня, но вдруг я почувствовал перегруз - мощности двигателя не хватало для этого угла атаки. Полного перезатяжеления не произошло - я успел среагировать. Если б через секунду вес вертолета превысил подъемную силу, я загулял бы вниз.

Конструктор все это понял, и я ему пожаловался на прибор, который, видно, после профилактики начал врать градуса на полтора-два. Ошибка прибора создает опасность неожиданного перезатяжеления винта. Конструктор, слушая меня, с интересом рассматривал кабину, приборную доску, что-то соображал. Потом он предложил очень простую вещь - сверить прибор с механическим указателем шага, учесть ошибку и не добирать пару градусов ни при каких обстоятельствах. Шарики работали у этого конструктора, только я решил, что обязательно для пробы еще раз взлечу один, чтоб с больным не перезатяжелиться. Вот только прорубим просеку.

Там еще одно дерево упало. Я достал из ведра с инструментом новенький личной напильник. Надо немного пошаркать топор, а то он больше руки оббивает, чем рубит. И выгоню-ка я паутов из кабины, мы с конструктором напустили сюда их порядочно - эта серая тварь почему-то обожает запах бензина. Другой раз в воздухе прилипнет к ноге и сосет, а руки у тебя заняты. Или еще полосатые такие оводы есть, мы их " матросиками" зовем. Не насекомые - пули. На взлете спикирует в глаз-запоешь... Гнус, наверно, так и держится в болоте, потому что на водопой сюда все зверье сбегается с гольцов, недаром вокруг трава подчистую выбита и земля утоптана. Давно здешние комарики такой вкуснятины не пробовали! Может, вообще первый раз за все века человечина попалась. Ладно, жрите, черт с вами, лишь бы вытащить отсюда больного! Да, не забыть еще таблетку проглотить, голова тяжелая...

А радист совсем неплохо рубит! Он не опускает топор, вертит им над головой, и удары частые, точные, осыпающие мелкую древесную крошку. Ему перестойный кедр попался, с дуплом. Старик пожил свое. Сердцевина его сопрела, уничтожилась, и радист довольно быстро перегрызает остальное толстую деревянную трубу. Ухватка есть у парня, ничего не скажешь, только он сильно торопится и скоро, наверно, выдохнется при таком темпе. Нет, ничего. Машет себе и машет, и даже не оглядывается на нас, хотя чувствует, что мы смотрим. Живой малый, а с виду тонкокостый интеллигент, вроде этого, в куртке.

Вот кедр утробно заскрипел, шевельнул кроной, вертанулся на пне и пошел; он ничего не подломил собой, рухнул наперекрест с другим деревом и распался надвое; из слома брызнула желтая труха - сердцевина выгнила высоко. Радист повернулся к нам, засмеялся совсем по-детски и вытер лицо рукавами рубахи. Ничего малый!

Я поточил топор и хотел приступить к очередному дереву, однако большой дядька-лесник, которому я давал в Беле ракеты, уже похаживал вокруг мощного корневища, обминая сапогами траву и кусты, приглядывался к стволу, охлопывал его широкими ладонями, сморкался в стороны.

У этого с топором были совсем другие отношения. Сначала я даже не понял, как можно рубить в такой неудобной стойке, но потом увидел; что лесник левша. Однако это нисколько не мешало ему, а, может быть, даже помогало. У него был замечательный круговой мах! Руки свободно держали конец топорища, ноги были широко расставлены, а корпус ритмично раскачивался, примеряясь к маху и усиливая удар. Лесник сделал большой кривой заруб. С умом. Щепа летела крупная, и ее легко было снимать немного наискось, избегая упругого сопротивления поперечных волокон. Кедр стоял здоровый, молодой. Он разросся на мочажинах - этой породе воды только подавай, все высосет. Но недолго ему оставалось жить. Удары топора следовали через равные промежутки, глухим эхом звук отбивало от леса и камней, заруб с каждой минутой все шире раскрывал зев. Я мог оценить эту работу, потому что до армии приходилось с топором иметь дело. Знатно рубил лесник!

Мы ушли на сухое место, развели костерок, сунули в него старый гнилой пень - от комарья. Симагин сходил к больному и вернулся.

- Как он там? - спросил я.

- Тяжело ему. Боюсь, не выдержит.

- Знаете, когда есть надежда...

- А она есть?

- Есть. Вы как ему сказали?

- Говорю, еще десяток надо свалить.

- Врать не надо, он же считает.

- Ничего. Там прибавим... Смотри-ка, Иван уже добил!

Кедр отсюда был виден весь, от комля до макушки, и лесник будто уменьшился под ним. Не дерево - песня! Было в этом кедре какое-то особое соответствие размера, формы и цвета: ствол греческой колонной и плавно закругленная вершина, грузные корневища и разлапистые сучья, фиолетовые шишки в густой хвое, а темно-зеленая плотная хвоя на голубом небе даже отдавала в своей глубине синим цветом; короче, я не могу передать словами, чем был так хорош этот кедр. Люблю я все же родной Алтай, какая там Арктика!..

Лесник перестал махать топором, осторожно подсекал края заруба. И вдруг неподвижное дерево дрогнуло все до вершины, чуть развернулось, словно бы желая перед смертью показать себя солнцу, и начало падать; сначала медленно, едва заметно, потом ускоряясь, крона загудела на лету, и земля охнула, присела, как от далекого взрыва, твердые, недозревшие шишки раскатились по камням, забулькали в воде...

Голову мне заволакивало и давило. Грипп, это ясно. Посижу, а то будет хуже. Под частый перестук топора я немного вздремнул у костерка, пожалуй, с полчасика. Айн момент, кто это так лихо рубит? Вон оно в чем дело? Оказывается, они решили втроем. Иван, Симагин и радист не давали топору отдыхать ни секунды и на пересменку перегрызли уже до половины еще один здоровенный кедр. Этот, однако, тут король - не меньше метра в диаметре. Надо еще посидеть. Или уж, наоборот, не распускаться? Пожалуй, сейчас встану и пойду рубить. Пусть только они свалят эту толстую кедрину, которая на свою беду захапала здесь слишком много места и запечатала мне выход из ямы.

Затрещало, ухнуло и далеко в горах отозвалось. Хорошо. Сейчас пойду. Но кто это так паршиво рубит? Это не работа, а как ее... Ясно, Сашка Жамин. Радист говорил, в какой переплет попал этот мужик, и я узнал его по диковатому виду и разным сапогам. Я вообще стал различать этих спасателей, хотя вначале они показались одинаковыми. В принципе случайная эта бригада сделала великое дело, тут ничего не скажешь. Вымотались они до предела и держались сейчас в зависимости от того, у кого какая была закваска. Вот Сашка бросил свой кедр, затюкал по синему стволу дрянненькой пихтушки. Древесина у нее совсем мягкая, и Сашка начал рубить споро, с какой-то даже злостью посылая топор в заруб, но быстро сдал.

Когда я брал у него топор, он не смотрел на меня, отворачивался, и я его понимал, потому что парень, видать, собрал все, что у него было, и отдал этой пихтушке. И все же у нас дело подвигалось! Надо бы сюда того тракториста. Он, кажется, немножко с придурью, но топор у него в руках играет...

- Постой, друг! - окликнул я Сашку, когда он пошел к костру. Получай награду!

У меня оставалась еще пачка сигарет, и я выдавал по одной за каждую поваленную лесину. Сашка долго не мог ухватить сигарету - пальцы у него дрожали, и он смотрел на меня виноватыми глазами.

- Теперь так, - сказал я. - Некурящий свалит дерево - буду выдавать сигарету тебе.

- Давай ее на всю курящую гоп-компанию, - возразил Сашка. - Оно верней будет.

- Это не мое дело, я тебе буду выдавать. Потом уж я увидел, как Жамин делит общую сигарету, как все примешивают к щепотке табаку мох, а бумагу на закрутку берут у лесника. Меня тоже угощали этой вонючей дрянью. Я кашлял, и алтаец говорил, что это ничего, с непривычки, а ему похожий табак по названию " самсун" приходилось курить на фронте. Мне почему-то запомнилась бумага. Белая, мягкая, вся в пунктирных линиях - выкройка, что ли?

А просека получалась! Я собрался с силой, еще свалил небольшой кедр и пихту, но работа была не в удовольствие. Дело не в усталости. Подушечки на ладонях за вертолетную службу стали нежными, и я сбил их топорищем. Кроме того, грипп, видно, брал меня в оборот - лоб горел, выжимало слезу, рубить я больше не мог. Это было не страшно в принципе. Главное - просека продвигалась к обрыву! Немного узковата, и я не имею права лететь в такой коридор, но по редким этим обстоятельствам полезу, ничего другого не остается. Надо теперь хорошо промерить площадку, вышагать яму, все рассчитать наверняка: полетный вес, длину разгона, угол подъема. Если уберем еще десятка полтора деревьев, угол взлета получится хороший, пологий. Меня тревожило другое, о чем даже думать было страшновато.

Подошел, сутулясь, алтаец.

- Давай, однако, сюда топор.

- Еще охота.

- Нет, давай. Иди, там я сварил. Сигареты еще есть? Попыхивая дымком, он потихоньку начал рубить толстую пихту, а я направился к вертолету. Желудок привычно потянуло к сердцу, будто сократилась какая-то внутренняя мышца. Все-таки я наголодался тут - почти полсуток без крошки во рту. Принес к костру свой чемоданчик с хлебом, яйцами и куском окаменевшей колбасы. На счастье, Клара ее не заметила, когда я был последний раз дома, не выкинула, и сейчас я был этому бесконечно рад.

Яйца отдал больному. Он взял одно, а остальные мы покрошили в суп. Туда же пошла колбаса. Мне зачерпнули этой бурды из черной кастрюли, я быстро все схлебал. Потом налили в ту же крышку от солдатского котелка чаю на бадане, подвинули кулек с сахаром.

- Сыпь, сыпь еще, пилот! - сказал больной. - Это же тростниковый. Сыпь!

Он лежал прямо передо мной, щурил глаза и был страшен своими ввалившимися щеками и висками. И губы у него какие-то серые, вроде белых. Надо торопиться. Тем более что...

- Пилот! - снова окликнул меня больной напряженным голосом. - Вы почему такой?

- Нормальный, - соврал я. - Вполне.

С болота доносились удары топора. Они были вязкие и быстро глохли. Явно к перемене погоды. Вот почему я не был вполне нормальным. Взлететь и угодить в грозовой фронт - этого еще не хватало! И что за лето? Двух дней не проходит без гроз. Ладно, пойду на площадку. Туда убежал Симагип, и уже другие удары слышались, покрепче, только и они глохли.

- Сколько еще рубить? - спросил больной.

- А вам разве не говорили?

- Они меня охмуряют.

- Штук семь-восемь надо убрать.

- Ну тогда ладно. Пожалуйста, позовите Тобогоева... После обеда работа пошла хуже, хотя время нас уже поджимало. Солнце ушло за гору, яму задернуло тенью. В принципе это было неплохо - сейчас тут должен остыть и уплотниться воздух. Но еще четыре дерева стояли в конце коридора! Не знаю, где мы возьмем пороху их свалить. Я уже не смотрел, кто и как рубит. Плохо рубили, едва отковыривали мелкую щепу. Никуда наше дело. Мужики подтощали, у них второй день хлеба нет. Однако что толку рассусоливать? Надо рубить. Я поборол в себе слабину, пристроился в конец цепочки, и мы сообща свалили еще один комлястый кедр. Последний был тут такой. Больше я не мог - меня знобило, и руки крючило. Чтоб не ослабнуть у костра, снова пошел мерять площадку шагами. Ладони болели, голову ломило. И совсем осатанел гнус. Шея и лицо горели от укусов, я никак не мог выкашлять из гортани мошку - она попала туда, когда я рубил. Еще эти три дерева у самых камней свалят братухи, можно будет пробовать. Только братухи сдали, теперь лишь двое рубят - лесник да радист. Остальные у костра дым глотают, некоторые даже легли на сырой мох, окончательно расписались. Сашка, лежа спиной к огню, сильно кашлял, и спина у него вздувалась. Но когда я сказал, что у меня есть таблетки, он почему-то заковыристо обругал их и на том оборвал разговор.

А Симагин ушел к больному, занялся его ногой. Нет, я не пойду туда, боюсь. Не забуду прошлогоднего санзадания, когда вывозил с высокогорья тело чабана. Оно сильно распухло и не помещалось в кабину. У меня кружилась голова от этой близости, от запаха, и я тогда первый раз в жизни пожалел, что связался с вертолетами. Но прав, наверно, командир, который говорит, что настоящий летчик по собственному желанию не уходит...

Сколько времени? Восемнадцать ноль-ноль. Меня уже давно должны искать. Затрещало еще одно дерево. У нас уже было больше ста метров, и угол выходил сносный. Должен взлететь! С больным получалось тютелька в тютельку... Только надо хорошо пройти трясучий режим, набрать сороковку, а уж эта-то скорость не подведет, вылезу. Кроме того, просекой потянет сейчас ветерок из ущелья и сразу улучшит обдув винта. Кончать надо эту каторгу. Ребята совсем отмотали руки.

- Хватит! - крикнул я. - Этот не убирайте. Последний кедр был толщенным коротышкой и жался к лесу. Он мне, пожалуй, не помешает. Меня охватило такое волнение, будто я поднимался первый раз в жизни.

- Все под деревья! И не вздумайте сюда с огнем - я бензин сливаю...

- Грузить? - выскочил на поляну Симагин.

- Нет. Один попробую.

Запах бензина заполнил яму, а в кабине было свежо. Ни одного паутишки - тоже большая радость. Сейчас я разом прорублю винтами это комариное царство, завихрю кровопийц и раздую по лесу.

Так, спокойно! Яма загремела, ветки деревьев заходили но сторонам. Чуток прогрею двигатель, а то он, бедняга, застыл тут. Ну, братуха. выручай! Отрываемся? Хорошо держит! Из-под деревьев на меня смотрели, только теперь эти взгляды будто бы помогали мне и машине. Пошел!

Белые торцы пней промелькнули внизу, я удачно угодил в просеку. Руки и ноги сами все сделали, а глаза увидели округлые вершины кедров, склон, уходящий круто вниз. Тушкем прятался в глубине ущелья, лишь иногда тускло поблескивал. Стены желтыми языками обрывали тайгу, становились все выше и отвеснее. Выскочил на солнце, только оно было задернуто мутной занавеской должно быть, подошли с запада высокие туманы, первые предвестники дождей. До смерти захотелось повернуть туда, к аэродрому...

Горючее. У меня же совсем мало горючего! Я вошел в полукруг, и гора подо мной тяжело повернулась. Надо опять сверху подкрадываться к этой чертовой яме, только сверху. Вот она. Дымок тянет к гольцам - значит, мизинчик мало-мальский опять есть. Есть! Я неторопливо и аккуратно сел, а братухи уже навострились - быстро подползли под винт с палками, и через минуту я твердо стал над склоном.

- Давай! - крикнул я из кабины, когда стих гулкий шорох винтов.

Больного уже несли на куске брезента. Он стонал, скрипел зубами и выкрикивал: " Давай, давай, давай"!

- Погодите!

Я выбросил на траву ведро с инструментом и чехлы, пошарил глазами по кабине, но больше выкидывать было нечего. Решил слить еще десяток литров бензина - все равно мне дальше Беле не дотянуть. Айн момент! Я же могу снять подвесной бачок! Снял, пихнул ногой в болото.

- Давай! - сказал больной, когда его стали засовывать за мое сиденье.

- Не больно, Вить? А, Виктор? - спрашивал Симагин. - Витек, больно?

- Давай, - простонал больной.

- От вертолета! - скомандовал я, и они побежали под деревья.

Только спокойно! Я в последний раз приоткрыл дверцу кабины, кинул на траву мятую пачку " Памира" с остатками сигарет, включил двигатель, завис. Плохо. Один я легко держался на шаге десять, а тут было уже почти одиннадцать, предел. Коррекция! Сейчас беру максимальный шаг-газ. Хвостовой винт! Удержать машину от разворота, не врубиться в лес. Пошел. Больше одиннадцати не возьму, а то перезатяжелюсь. По-пиже, чтоб скорость набрать, пониже! Что же это мы сучья не подрубили?.. Я почувствовал, как у меня вспотели глаза. Сорок километров? Трясучий режим прошли над пнями, и я понял, что братуха-двигатель меня не подвел.

Выскочили! Обрывное место ущелья, стены. Я скользнул вниз, к Тушкему. Надо набрать скорости и напрямую, через хребет - с высоты о себе дам знать по радио, и бензин сэкономлю на снижении. Выше, выше! Командир хорошо говорит:

" Кто к земле жмется, тот раньше срока ею рот набьет". Черт возьми, как ломит голову!..

А уже вечер. Сейчас перевалю гольцы и увижу озеро. Надо срочно объявиться. " Закваска", наш аэродром, за горами и, конечно, не услышит меня, хотя они уже давно там посходили

с ума. Руководитель полетов каждые полчаса просит вызвать мой борт, да только без толку. Нагорит мне сразу за все. С командиров звена снимут, это уж наверняка, но главное - инспектор привяжется. Буду говорить все, как было, его не проведешь. И хорошо еще, что Клара моя не знает подробностей, а то бы извелась совсем. Хорошая она у меня, проверенная на всех режимах...

Услышит ли меня родная " Закваска"? В прошлом году ее звали " Забиякой", а еще раньше " Занозой" и " Залеткой", но все знают об этих изменениях - и в Кемерове, и в Новокузнецке, и Томске. Может, какой-нибудь далекий братуха с воздуха меня случайно засечет? Начал передавать для всех и " Закваски": " Я борт 17807, вылетел с площадки на реке Тушкем, направляюсь в Беле. На борту тяжелобольной. Посадка в Беле". А зря я, пожалуй, слил столько бензина. Мог бы вернуться и сбросить братухам хлебушка...

Озеро? Оно. Над Алтын-Ту темнеет, и клубится уже там. Гроза. " Закваска, я борт 17807. На борту в тяжелом состоянии больной. Посадка в Беле. Посадка в Беле".

11. ГЕННАДИЙ ЯСЮЧЕНЯ, ТРАКТОРИСТ

На целине мы бедовали из-за воды, нам конями ее возили, а это место совсем рядом, но льет серед лета, как в осень на Полесье. Огороды заболотило, бульба вымокнет, и помидоров николи не дождешься.

Первый день без великого дождя, это когда я прибыл с трактором на Белю. Тут сразу были знакомства. Одно хорошее, а другое так, не сказал бы. Ладно, ты по ветру летаешь, я по земле ползаю, но зачем фанабериться, гонор вперед себя пускать? Вертолетный пилот хоть и помог по-простому нам бервя-по скатить, но за километр видно, что воздушный механизатор не может знаться с земляным. Ну, я его купил. Сделал так, чтобы он принял меня, за кого хотел. Он и не заметил, что я его купляю, но радист ситуацию сразу раскусил, все смотрел на меня да моргал.

С этим радистом я на добром сустрелся. " Лесоруб" причалил, и тут он. Я и сам бы трактор спустил, только радист не позволил. Скатили с горы бервяно, мосток смастерили, и я был рад, что в первый час сустрелся с человеком, который сам допомог мне да поговорил по-хорошему со мною, хоть он и мо-лодейши. Думал я на такое приятельство ответить, толькп не вышло. В поселке взял поллитру, но летчику нельзя, а радист пьет одно какое-то сухое вино, и если ею нема, то ничего

пить не может. Такого алкоголика, каб таблеточное вино пил, я еще не бачил.

А мне треба с кем-нибудь тут познакомиться, а то я сильно переживаю все свое и этот переезд. И если кто скажет, что я дал деру с целины, то брехня это будет. Я кинул там беду и сюда ее привез. Та беда, что я в зерносовхозе сам себя малым дптем перед людьми показал, - половина беды, а вся беда, что людям перестал верить., Почалося это от моего характера и от норову моей бывшей жонки Валентины Ясючени, в девках Коваленковой. Но и люди, я думаю, за такие ситуации должны отвечать, иметь на тяжелые эти случаи один общий характер и одинаковые действа.

Много известно, когда молодые сходятся и расходятся, а потом каждый доказывает свое. Он себя оправдывает, а ее ви-новатит, или, наоборот, она его. Клянут тот час, когда встретились, хотят сделать больше шкоды один другому, и что не делают пли не говорят, все на плохое, и каждый у каждого как костка в горле. Он потом топит свое горе в водцы, а она - в слезах, и все еще оттого, что есть люди, которые другим ради своего удовольствия семейную жизнь разбивают, рады посмеяться и навести смуток, по все им сходит, как бы так и потребно. А горш всего, что осирочиваются дети, у каких нема еще понятия и какие ни в чем пакуль не виноватые.

Оженился я на своей Вале, когда приехал в отпуск. Село паше полесское стоит на меже с Украиной, в нем все перемешалися, потому что наши хлопцы век брали ихних дивчин, а ихние наших. И вот меня и моих братов с жонкампи запросила до себя Валина тетка сустречать Новый год. Тут нас и сосватали. Я подумал, мне пора, и девка хорошая на вид, как все Коваленки. Мы расписалися в сельсовете, и пять суток шла свадьба, притом без случаев, какие бывают на свадьбах.

И я мечтал, заживем с Валей без сварки, как люди, а она будет гонориться моим авторитетом на целине, потому что меня уважали ребята и администрация за мою работу и опыт. Валя сказала, что согласна, если будут па Алтае трудности, и я ехал веселый, но все мои мечты вышли наоборот, и я понял, что теща дочку хвалила, пакуль с рук не сбыла.

Мы приехали как раз перед весной. Жить нас позвал к себе мой друг Сергей Лапшин. В зерносовхоз мы с ним приехали разом. До службы он рубал уголь и получал больше, чем поверхностный инженер, но поехал за компанию со мной на це-лину и сел на трактор. Я его учил, и жили мы с ним, как с братом. Где там! С другим братом так не живешь. Пришлют ему с Донбасса посылку, он без меня не съест, и я таксама без него. Работали мы - даже гимнастерки хрустели от поту, и часто рассуждали, когда оженимся, и наши жонки будут свариться из-за чего-нибудь, на нас с ним это не должно сказываться. Он справился раней меня, взял Марту Крейсместер с нашего зерносовхоза, дом поставил. Жили они вельми дружно, хотя из-за дома ничего еще не нажили.

Наша бригада работала за двадцать километров от центральной усадьбы. Мы с Сергеем ездили туда очищать жилевые помещения да выкапывать технику из-под снега. Работа не тяжкая, но все равно уморишься за день. А вернемся, моя Валя ходит губы надувши. Посварилась с Мартой за какую-нибудь кружку, а на мне зло спогоняет. Голос у нее был звонкий, аж уши режет, и невольно выходишь, каб она тем часом замолчала, только Валя, наоборот, с новой злостью давала мне прикурить, зачем вышел.

А на посевную мы переехали в бригаду и жили в вагончике тремя семьями. Опять моя Валя не ладит ни с кем, и это сказывается на мне - я злую. Хлопцы меня пытают: " Гена, где ты выкопал такую темную невежу? " А я молчу как за язык повешенный. Раз в субботу приезжает директор Андрей Семенович Богушко и подходит к моему сеялочному агрегату: " Ясюченя, я дочувся, як ты тут сиешь. Теперь награду проси. Квартиру я тебе даю, это положено, а ты за работу награду требуй". " Ниякой, - отвечаю, - мне награды не треба". - " Тогда я тебя снимаю с агрегата, - говорит директор, - поедешь на усадьбу, сходишь в баню".

О бане мы все давно размовляли. Но тут была моя Валя, и как кинется она на него, что он у меня рабочий день отнимает, а я стою вкопанный и молчу, по опыту ведаю, как она может на мое одно слово тысячу и с такой громкостью, вроде перед ней сто глухих. Малатарня, а не баба.

Радовался я, когда мы получили казенную квартиру, думал, Валя переменится, но она не забыла свое. И я все чаще задумывался, из-за чего это все? Почему я теперь стал другим? Не туда сел, не так ступил, не там чего-нибудь поклал, не то сказал. У нас в зерносовхозе всегда на праздник ребята приглашали один другого в гости, а теперь перестали меня запра-шать в компании. Раз на Майскую, когда Вали не было дома, позвал я к себе Сергея Лапшина, с каким холостяками жили мы как браты. Налил стаканы, и не успели мы к губам поднести, ворвалася моя Валя и без каких-нибудь претензий или доводов наши стаканы в помойное ведро шусь! Серега покраснел от сорому, как бы виноватый, а мне таксама хоть сквозь землю провалиться. Так мой хороший друг и пошел без угощения. Стал я ее сороматить. " Хоть бы ты, - говорю, в крайнем случае мой стакан кинула, а потом грызла б меня, сколько тебе хочется". Но что ей! Она только и хотела, каб я что сказал. Это ей было как курцу табак. Пойду к кому радио послухать - в новом доме еще не было ни свету, ни радио, она мне приложит какую-нибудь бабу, об какой грех и подумать. Возьму билеты в кино - не такие, сяду газету почитать - из рук вырве. А сколько она меня лаяла за те газеты, что я еще холостяком выписал, двадцатку отдал!

Одним словом, все нутро она мне выняла, и почалося такое житье, что хата страшной стала. Шутки у меня пропали, а раней веселил я всю бригаду, других смешил, и самому было смешно.

Теперь почал проклинать тот Новый год, и братов своих, и тетку, и маму ее. Думал: может, теща тут виновата? Она перед дочкой увивалася, с шкуры лезла вон, только б выдать се за меня. А может, она ведала Валю и надеялася, что дочка переменится замужем? Но когда она приехала на целину проверить, как мы живем, и убачила, кто с нас прав, то сказала мне: " Горбата! а выпрастае могила, а упертага - дубина. Лупи ее, Гена, лупи моей рукой! "

И другие люди, даже начальство, советовали применить физическую силу, но зачем мне соромиться? Валя и без сварки поднимет такой гвалт, как бы ее режут, и наполохае всех соседей. А может, главная причина поведения Вали та, что у нас не было дружбы до свадьбы, сустреч, от каких млело бы сердце, провожании, хороших обещаний, п что никто с нас за другим не упадал? Или то, что у нее два класса, и она никогда не читала ни газет, ни книжек? Тольки одно я поздно понял: ожениться - не упасти, не поднимешься, не отряхнешься. Ладно, я случайно оженился, на скорую руку, допустил ошибку в жизни, а если б Валя досталася другому?..

Самое тяжкое в моей семейной жизни было после, но от этих переживаний у меня часто такая великая нуда, что я рад все забыть и поговорить с людями о другом, как в день приезда с радистом. Он сказал: " Тут хорошее место: зимой тепло, а летом рыбалка и природа". Я согласился, что горы, лес и вода создают здесь такую красоту, о какой нельзя не говорить, но говорить таксама нельзя, потому что нема таких слов. Он закричал " здорово! " и поглядел на меня, как гусь на блискави-ЦУ; будто не я эти слова сказал. Потом договорилися мы, чти я буду позволять ему ездить на тракторе и учить его, а радист рассказал, какой несчастный случай в этих горах. Близко уже десять дней человека с поломанными ногами не могут вытягнуть на чистое место. Я говорю: " Пойдем с тобой, вытягнем", - а он сказал, что сам об этом думал, только скоро прилетел вертолет, потому что распогоднлося. Вертолет слетал в горы, но никого не убачил, а я до темноты ремонтировал старый причеп, который тут соржавел под дождями. Лег в сарай на сено и заснул, как солому продавши...

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 111213 14 15 Следующая ⇒