Чивилихин Владимир 8 страница

- Ладно, вернемся к нашей теме, - встряхнулся Дзюба. - Повторяю, я сам тоже думал. С другой стороны вот пособие для партийных работников. Тут ясно рекомендуется развертывать соревнование за звание ударников коммунистического труда. И вы это зря вот так на собрании. Не стоило!

- Есть еще одно пособие для партийных работников, - сказал я. - Там тоже ясно сказано, что коммунист считает презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Или это пособие устарело?

- Нет, не устарело, - засмеялся секретарь. - Так каковы же ваши главные взгляды п намерения?

- Я работать хочу. С максимальной отдачей. И чтоб мне не мешали.

- А кто же вам мешает?

- В данный момент? У меня там работы уйма, а я сижу и разговариваю...

И тут я разошелся, стал рассказывать обо всем, что мучило меня в последние месяцы. Он терпеливо слушал, не перебивал, а когда я замолк, сказал, что у меня есть мысли и есть завихрения. Молодых, к сожалению, всегда заносит на поворотах. Во всяком случае, нельзя противопоставлять звание коммуниста званию ударника коммунистического труда, вредно отмежевываться от рабочих, считая себя окончательно сознательным, и совсем уж ошибочно думать, будто у нас есть штурмовщина в идеологической работе. Я не стал продолжатьспор, и разговор на том закончился, только Дзюба сказал, что еще раз встретится со мной.

А вскоре произошло одно событие, которое до сих пор не могу пережить. Стоит вспомнить, как меня начинает трясти. Это не удивительно - случай и вправду чрезвычайный. Интересно, как бы повел себя в подобной ситуации Симагин?..

... Перед обедом, у истоков Кынташа он извинился за то, что не дослушал вчера мою исповедь - надо было, мол, нажимать, не отвлекаться, но у нас еще найдется время потолковать. Мы уже спускались по ручью высокогорным лесом, когда стало ясно, что сегодня нам не добраться до места. Здорово болели плечи от лямок, и бинт на ноге опять свалялся. Вода шумела в каких-то крупных красных камнях меж кустов и криволесья. Железняк, что ли? Симагин поджидал нас у небольшого водопада. Сказал:

- Они внизу.

- Не успеем. - Я глянул в ущелье, где было уже почти темно.

- Надо.

- Не полезу я дальше, - простонал Жамин.

- Полезешь, - возразил Симагин. - Через час будем на месте.

- Не могу,

Не знаю, как выглядел я, но Жамин совсем сдал - тяжело лег на камень, опустил голову и плечи, руки его бессильно повисли. А у Коти лицо сделалось каким-то потерянным, совсем безвольным, и он ничего не говорил, со страхом вглядывался в ущелье. Мы все же пошли. Конечно, ходьбой это нельзя было назвать. Вот если б заснять на пленку наш подъем от Стана да прокрутить наоборот - это дало бы примерную картину спуска. Искали щели поуже, чтоб можно было спускаться в распор, подолгу нащупывали ногами опору. Иногда снизу доносился голос Симагина:

- Камни! Камни не пускайте!

Потом его стало плохо слышно - Кынташ шумел все громче. Уже наступили сумерки, когда мы оказались на краю обрыва. Внизу была чернота, бездна, край земли. Кынташ сбрасывал себя в узкую расщелину и пропадал. Зато мощно и гулко, как реактивный двигатель, что-то рокотало внизу.

- Тушкем! - оживился Жамин.

- Надо спускаться! - крикнул Симагин. - Они близко, только почему-то костра не жгут.

Симагин полез куда-то в сторону, вернулся и достал из моего рюкзака моток веревки.

- Не полезу, - сказал Жамин. - Порвется.

- Троих выдержит, - возразил Симагин. - Я эту веревку знаю.

- Заграничная? - с надежде? спросил Жамин.

- Простая советская веревка, - возразил Симагин.

- Не полезу! - окончательно решил Жамин. - Расшибусь. У меня ноги крючит и голова кружится.

Действительно, не стоило рисковать - темнота и крутой, неизвестный обрыв. Альпинисты и те, наверное, ночами не лазят. Я пополз к обрыву.

- Бывают случаи, когда надо, - услышал я Симагина.

- Смотрите! - крикнул Котя. - Костер!

- Абсолютно точно. Вон огонек! - подтвердил я. Симагин задышал мне в ухо, вцепился в плечо.

- Они! Совсем рядом! На' той стороне Тушкема. И тут хоть ты лопни от крика, не услышат. Надо бы тоже запалить костер.

Я подался назад, достал топор, взялся рубить тонкие прутики, Симагин вскоре притащил флягу с водой. Я протянул к ней руку.

- Сначала ему, - показал он на Жамина.

- Голова дурная, - невпопад сказал тот слабым голосом.

- Пей досыта, Сашка. - Симагин дал ему фляжку. - Мы сейчас этой воды накачаем, будь здоров!

Он привязал к фляжке камень и начал " качать" воду из Кынташа. Мы напились, даже на суп уже было. Ночуем?

Сухие палочки хорошо занялись, и стало светло у нас, а темнота вокруг совсем сгустилась. Вдруг я вздрогнул: отчаянно закричал с обрыва Симагин звал меня. Я пополз к нему, совсем ослепший после костра, нащупал его сапоги.

- Глядите, Андрей Петрович! Глядите! - Он больно стукнул меня кулаком по спине. - Два костра! Понимаете? Два!

И правда, в глубине ущелья светили рядом два огонька. Вот разгорелись посильней, и там задвигалась неясная тень.

- Умница Тобогоев! Какая умница! - кричал Симагин, забыв про меня и, наверное, про то, что в трех шагах от него ничего уже не слышно. - Жампн! Константин! Будьте вы прокляты! Сюда! Витька, держись! Живой! Витька, мы еще собьем кой-кому рога! Подползли остальные.

- Кричали женщины " ура" и в воздух лифчики бросали, - выдал Котя.

- Заткнись! - оборвал его Жамин.

- Правда, Константин, помолчи сейчас.

- Живой, - голос Жамина заметно дрожал. - У них шамовки совсем нет.

- Сейчас я туда, - проговорил Симагин. - А вы тут заночуете. Саша, скала эта в воду обрывается?

- У меня голова не работает.

- Вспомни, вспомни, пожалуйста!

- Да где как. Однако через реку в темноте и не думайте, пропадете...

- Полезу! - Симагин поднялся.

- Перекусили бы вы, - сказал я.

- Нет, ослабну. Вы, Андрей Петрович, тут за главного остаетесь повышение, так сказать, по службе. Отдыхайте. Не забывайте, что этот балкон без решетки. Утром - к нам...

- Может, не стоит вам рисковать?

- Надо, пока силенка остается.

Конец веревки мы привязали к кусту и стравили с тяжелым камнем почти весь моток. Симагин напихал за пазуху и в карманы консервов, хлеба, колбасы, взял пакет с аптечкой.

А когда мы уже поели, я увидел с нашего " балкона" третий огонек. Неужели Симагин форсировал Тушкем? Да нет. Наверно, просто перебросил им еды, а неизвестный мне Тобогоев снова сообразил и зажег еще один костерок для нашего успокоения. После ужина я долго лежал на редкой траве, смотрел в огонь. Рядом тихонько постанывал во сне Жамин, а мне никак не спалось. Болела нога, было холодно. Я думал о последнем случае со мной там, в городе, после которого я пришел к выводу, что ничего не могу понять в жизни...

... Вечером того дня я решил сходить в кино. Этот документальный фильм об Отечественной войне обязан посмотреть каждый. И не по затее " культсектора", а по зову сердца и памяти. Между прочим, я начал собирать военную мемуарную литературу - ощущение истории помогает жить. И любопытные вещи попадаются! Только по воспоминаниям одного немца, например, я понял, чем был для них Сталинград, и уже какими-то сложными обратными связями по-новому осознал величие своего народа. Правда, этот немец только в двух местах оговаривается, зачем они пришли к нам, а в целом пытается создать впечатление, будто мы их били просто так, ни за что...

Так вот, о том киносеансе. Перед началом его я заметил, что рядом села какая-то пара. Ничем особенным не выделялись, и я просто мельком взглянул на них. Начался фильм. Многое потом уходит из памяти, расслаивается, дробится и одновременно собирается в целое - великую священную войну, но одна сцена, должно быть, никогда не забудется. Немецкий солдат уводит женщину, чтоб втолкнуть в машину, а ее маленькая дочурка удивленными и чистыми глазами смотрит ей вслед, топает ножонками за матерью, не понимая, что же это такое происходит, и мать оборачивается, пытается прорваться к девочке, но солдат грубо толкает ее. Н эту потрясающую человеческую драму с холодным любопытством изувера снимал когда-то оператор-фашист! Зал онемел.

А двое, сидевшие рядом со мной, спокойно о чем-то разговаривали! В паузу я очень вежливо попросил соседей сидеть молча. Они согласились, но через некоторое время я снова услышал их голоса. Это было невыносимо. Я огляделся и заметил, что другие как будто не обращают на них внимания. Вдруг женщина зашептала: " Черчилль. Черчилль-то какой! Смотри! " И я уже не видел фильма, видел только соседей. Они без стеснения обменивались впечатлениями, показывали руками на экран, даже заспорили между собой - короче, вели себя, как дома у телевизора.

- Да перестаньте вы наконец! - не выдержал я. - Вы же не у себя в квартире!

Они смолкли, словно оглушенные, но женщина тут же набросилась на меня:

- А вы не слушайте чужих разговоров! Развесили уши! Ему мешают!.. Садитесь на первый ряд, если плохо слышите!..

И так далее и тому подобное. Замолчать таких не заставишь, возражать дело пустое, а слушать противно и стыдно. К счастью, она быстро выдохлась, но радоваться было рано.

- Ты был там? - задышал вдруг мужчина мне прямо в ухо. На экране в это время наши танки входили в Вену. -Ты там был? Нет? Ну вот, а еще кричишь. А я эту Вену брал! Понял? А ты кто такой? Где ты был? Где? Молчишь?

- Мой отец погиб в Вене, - тихо сказал я, чувствуя, что больше уже ни слова не смогу произнести - разрыдаюсь.

- Если сын такой хам, то и отец, наверно, был свинья! - сказал он, будто подвел окончательный итог, и заскрипел креслом.

Я размахнулся и наотмашь ударил его по лицу. Люди впереди обернулись и, видимо, ничего не поняв, продолжали смотреть на экран. А я уже не видел экрана, не слышал голоса диктора, трясся, как на вибростенде.

- Ну что ж, - услышал я срывающийся голос соседа. - Ты, я вижу, смелый. Но я тебя проучу. Ты меня запомнишь. Выйдем сейчас, поговорим.

Экран погас, и я встал.

- Я покажу тебе, как распускать руки! - сказал он, но в голосе его я почувствовал не силу, а власть. - Идем! И он попытался схватить меня за рукав.

- Не трогайте!

- Я отведу тебя, куда следует!

- Почему " я" и почему " отведу"? Пойдем вместе. У выхода рядом с нами оказался какой-то хорошо одетый человек, он вполголоса заговорил с моими соседями.

- Кто он такой? - услышал я.

- В милицию, в милицию его! - закричала женщина. В милиции нас встретили удивленно - было около двенадцати часов ночи. И вежливо. У вошедших за мной деликатно осведомились, что случилось. Странно, почему об этом не спросили меня?

- Заберите хулигана! - тоном приказа сказал мужчина. - Пусть до утра посидит.

- А что он сделал? - У лейтенанта изменилось выражение лица, и он засуетился, усаживая супругов.

- Ударил человека в кинотеатре.

- Вы спросите у него, за что я его ударил!

- Ваши документы! - Дежурный нетерпеливо протянул РУКУ.

Я развернул и хотел показать удостоверение, но лейтенант вдруг вырвал корочки у меня из рук.

- Не надо, товарищ, - устало сказал я и тоже сел на скамью. - Вы же на работе.

- Сами распускаете руки, а нас пытаетесь воспитывать!

- Я не воспитываю вас, но все же сначала надо выяснить, кто виноват.

- Разберемся завтра, - решил лейтенант, рассматривая мое удостоверение. - Гражданин Крыленко! К девяти часам утра быть здесь с письменным объяснением. Удостоверение останется, завтра на работу не пойдете. Все.

- Зачем хулигана отпускаете? - воскликнул мужчина.

- Никуда не денется, - сказал лейтенант. - Извините, а вы будете писать заявление?

- Да, сейчас же.

Я пошел в общежитие, думая о том, почему у этого типа не потребовали документы. Что сей сон значит? Ребята уже спали. Я выпил бутылку кефира и сел писать объяснение. Разволновался, накатал девять страниц и лег. Утром я коротко рассказал ребятам и дал почитать объяснение.

- Ну, ты даешь!.. - сказал Игорь Никифоров. - Тебя бы замполитом в армию...

Когда я сдал объяснение, меня попросили подождать минутку, но я просидел часа два. Потом провели в кабинет начальника отдела. Пожилой майор со шрамом через всю щеку глянул на меня равнодушно, как на вещь.

- Я внимательно прочел и это заявление и ваше объяснение. Вы ничего тут не придумали? Что-то не верится. Он ведь тож'е воевал. Как мог фронтовик, солдат оскорбить память солдата?

- Об этом надо у него спросить, а не у меня!

- Скажите, а как вы докажете, что не были пьяны?

- Это уж слишком, товарищ майор! Я был трезв, как пучок редиски.

Он улыбнулся одной стороной лица.

- Вы не встречалась с ним раньше?

- Нет.

- И не знаете, кто это?

- Знаю, - сказал я. - Негодяй.

- Это наш новый председатель райисполкома. Вон оно что! Уж этого-то я не предполагал. Это мне сове оставить последнее слово за собой. - Хорошо, я демагог! Но прошу вас, объясните мне, в чем состоит моя демагогия?

- Вы же сами сейчас назвали себя демагогом!

- Вот с вашей стороны это действительно демагогия! - закричал я, и у меня появилось неудержимое желание схватить со стола письменный прибор со спутником и стукнуть Дзюбу по голове - будь что будет! Или себя - по воспаленным мозгам, чтобы затмить все.

Усилием воли я взял себя в руки, подумал, не схожу ли я действительно с ума? Дзюба, вероятно, заметил, что со мной что-то необычное, мгновенно переменился, стал предупредителен и вежлив. Он подвинул сигареты и сказал, что на следующее заседание парткома придет сам Смирнов и со мной, как с некоторыми другими инженерами, он хочет поговорить предварительно.

- Странно, откуда он тебя знает? Я ничего не докладывал... Ты уж там смотри, не ерепенься, - предупредил он, почему-то переходя на " ты". Кстати, что у тебя там за история в милиции?

- Дал пощечину одному мерзавцу, - 'неохотно сказал я, отметив про себя, что секретарь, оказывается, не знает подробностей.

- Что-о-о? Драка в общежитии? - приподнялся он. - Этого еще нам не хватало!

- Да нет, в кино дело было.

- Тогда другой коленкор. С кем же ты поцапался, с хулиганами?

- Нет, с мэром нашего района.

- С кем это?

- С предрайисполкома.

Дзюба испуганно отшатнулся, а когда я коротко объяснил, что произошло, сказал:

- Да он мужик вроде ничего. Выдержанный, спокойный. Прежний председатель вечно придирался к заводу по мелочам - то за гудки, то за ямы, а этот не беспокоит попусту.

" Не беспокоит"! Лучше не скажешь. То-то весь поселок машиностроителей в гря. '> и, в канавах, всюду завалы из разбитых железобетонных балок и труб. Сквер, посаженный при старом директоре, погублен, и даже у бюста Ленина клумба вытоптана. А мы все это безобразие даже перестали замечать! Я поднялся.

- Да! - остановил меня секретарь. - К Владимиру Ивановичу сегодня вечером, в двадцать ноль-ноль. Чтоб точно был, без опозданий...

И вот я у высшего начальства. Человек не старый и не молодой. Обыкновенные - не " волевые", не " вдумчивые", самые что ни на есть обыкновенные глаза в глубоких глазницах. Встретил он меня нестандартно, неказенно и не то чтобы " сразу расположил", а просто побудил меня посмотреть на себя, как на человека вполне нормального, не взвинченного до предела " вопросами" и неприятностями.

- Ваш трактат я прочел с интересом, - приступил Смирнов к делу. Переживаний многовато, позитивная часть не продумана, а суть правильная...

И он заговорил о том, чтобы я не понял его так, будто он осуждает меня за переживания, от них в наше время никуда не денешься, но посоветовал точно, как Симагин! - переплавлять их в нечто полезное. И я ему, оказывается, даже нравлюсь, потому что, мол, искренне болею за дело, а то развелось равнодушных - пруд пруди, это хуже всего. Однако мое предложение - все поломать - не годится, и так много наломано дров. Мне совершенно необходимо, как он сказал, " тонизироваться", " войти в спектр серьезной реальности". Никакой ломкой или командой сверху не изменишь психологии людей и " микропорядки", надо " тянуть лямку", начав, наверно, в данном случае с дисциплины и научной организации труда.

- У нас все об этом думают, - поднял голову я.

- Есть предложения? - оживился он. Никаких конкретных предложений у меня не было, и я почувствовал себя мальчишкой.

- Ну что? - Смирнов смотрел на меня и смеялся глазами. - Ваше предложение - снять директора? А кого поставить? Вы знаете, мы вот тут сидим, а Сидоров все еще толчется на заводе, потому что план горит...

- Толку-то что! - не выдержал я.

- Вот видите, мы и поняли друг друга! Знаете, я вот думаю иногда: сяду-ка снова на завод, это мне ближе, я инженер. Но будет ли толк, я не уверен! - Он устало посмотрел на меня. - Да что там я? Сядет какой-нибудь новый Тевосян, и то не будет толку! За эти годы у многих из нас почему-то притупилось чувство ответственности, планирование запутали так, что сам черт ногу сломает. Кое-что, я согласен, ломать все же надо...

Я был ему благодарен за то, что он так говорит со мной, рядовым инженером, но у меня-то, у меня не было предложений! Хорошо еще, что Смирнов сказал, чтоб к заседанию парткома они были.

- Я вам верю, хотя первый раз вижу, - перешел он к инциденту в кино. - А его знаю давно, и для меня большая неожиданность, что он не соблюдает элементарных правил поведения. Избрали его недавно, опыта еще нет, но работник он перспективный, это бесспорно. И тут такая заковыка! Конечно, депутат народа, Советская власть, он должен пользоваться всеобщим уважением... Вы-то что думаете делать?

- Не знаю. Может, в газету напишу.

- Неужели придется отзывать? - Секретарь был искренне огорчен. - Как его накажешь? За что? За то, что разговаривал в кинотеатре, оскорбил вас и память вашего отца?.. Получил пощечину. А может, он заберет назад свое заявление?

- Это не имеет значения, - сказал я.

- Вот еще проблема! - Смирнов сжал виски. - Но подождите! Вы ведь тоже тут выглядите, мягко выражаясь, не очень: ударили человека. Так прямо по лицу и ударили?

- Да. Первый раз в жизни. До сих пор, как вспомню, рука потеет.

Смирнов неожиданно захохотал, и я тоже засмеялся. Потом он сразу посерьезнел.

- Вот что. Не могу я сейчас ничего ни решать, ни советовать. Устал, не думается. Да и вы, наверно, издергались. Что? Три года не отдыхали? Так не годится, дорогой. После парткома немедленно в отпуск. А мы тут посоветуемся, с ним поговорим. Поселок наш небольшой - все все узнают. Тоже мне проблема! Пощечина председателю! -Он бьяпомощно развел руками. - Неужели придется отзывать? Кстати, вы рыбалкой не увлекаетесь? Тогда поезжайте в одно место...

Здесь я ни разу не пожалел, что послушался доброго совета. Огорчало только одно: партком по каким-то причинам перенесли, у меня пропадал отпуск, и я улетел...

... А тут все оказалось даже лучше, чем описывал Смирнов. Вот только сегодняшний поход сбил мне весь отдых. Но почему это я снова все перевожу на себя? Главное сейчас - спасти жизнь человека. Что у них там, внизу? Чем закончится эта наша экспедиция? Надо поспать хоть немного, завтра возможна любая неожиданность при наших слабых силенках. Что будет завтра?..

Не знаю отчего - от этих ли скал, парящих надо мной, или от звездной пыли в проеме ущелья, от костра, холодного ложа, оттого ли, что было сегодня или будет завтра, от людей ли, каких я тут узнал или узнаю, от всей этой необыкновенно обыкновенной реальности влилось в меня нежданное успокоение; я полно и ясно ощутил, как далек отсюда мой завод, мои заботы, и даже последний случай вспомнился без волнений.

Меня разбудил Жампн. Утро. Кусты и трава на " полке" были в росе, и камни вокруг сочились сыростью. Дрожа от озноба, я пополз к карнизу. Прямо передо мной на той стороне ущелья вздымалась зеленая стена, отсюда она казалась отвесной. Потом я увидел гремящую пенистую речку внизу, площадку на той стороне, хороший костер, троих людей вокруг него и пеструю собаку. Как там?

Жамин решился первым. За ним Котя опустился с козырька, испуганно взглянув на меня. Что он трусит? Парнишка почти невесомый, воздушный, ему хорошо. Я тоже чувствовал в теле какую-то неожиданную легкость - может, здешний воздух так бодрит? Втянул наверх веревку, отправил вниз рюкзаки и пошел сам. Внизу я долго растирал синие полосы на руках - их сильно перехватило веревкой, когда я последний раз отдыхал па скале. Нашу спасительницу спасти не удалось - подергали втроем, но куст, к которому веревка была привязана вверху, держался цепко. Жамин сказал: " Хрен с ней! ", но я на всякий случай отрубил конец метров в двадцать - может, где-нибудь выручит еще?

Я не представлял себе, что будет дальше. Через Тушкем перебрались быстро, благополучно. Друг Симагина лежал у костра. Грязный, оброс какой-то серой бородой, и глаза блестят. Правая, распухшая нога обмотана тряпьем. От ступни под мышку шла ровная палка, примотанная к ноге и туловищу ремешками. Я поразился, как он смотрел на меня. Изучающе и спокойно, слегка сощурив светлые глаза. Неужели он не поиимает, что мы, может быть, окажемся не в силах вытащить его на гольцы? И что у него с ногой?

Совсем рассвело, но было еще прохладно. Жамин грелся у костра, о чем-то тихо говорил с пожилым сухоньким алтайцем, который щурился от дыма и помешивал палочкой в кастрюле. Котя неотрывно смотрел на больного, и в глазах у него был застарелый испуг. Симагин хлопотал возле друга, разрезал ножом ремешки и тряпки.

- Ничего, Витя, ничего! Мы еще с тобой потопаем! - приговаривал он. - Мы еще иободаемся! А прежде всего пере-вязочку сообразим, потерпишь? Надо, Витек, надо держаться - нас с тобой мало осталось. Сейчас мы тебя антибиотиками начнем пичкать. С ребятами знакомить не надо?

- Ты же рассказывал, - отозвался Виктор, кинув на меня узнающий взгляд.

- Ну, вот и прекрасно. Пожуем - и тронем. Тихо! Потерпишь маленько? Помогите, Андрей Петрович! Так. Да ты лежи, лежи, Витек. Ничего страшного тут у тебя, пустяки...

- Только не надо трепаться, - сказал больной. - Я видел.

Котя жался к костру, сидел там, отвернувшись от нас, а мне нельзя было шевельнуться - я осторожно придерживал эту чудовищно распухшую и тяжелую ногу. От запаха и вида грязной, с синим отливом кожи у меня к горлу подступила тошнота, но я заставил себя смотреть, как Спмагин густо посыпает белым порошком рваное вздутие, как начал бинтовать его все туже и туже, а Виктор, закрыв глаза, катает голову по какой-то подстилке. У Симагнна со лба стекали струйки пота и пропадали в бороде.

Потом мы поели, и Виктор тоже. Алтаец между делом соорудил носилки. Срубил над скалой две тонкие пихты, снял с них кору. Палки обжег на костре, они стали сухими, легкими и крепкими. А в моем рюкзаке, оказывается, лежала плот-пая конская попона. Алтаец приладил се к палкам, тут сгодился конец " простой советской веревки". Мы поели и засо-бирались. Тобогоев остался у костра мыть посуду и приводить в порядок хозяйство нашей чрезвычайной экспедиции. Все теперь должно было уместиться в один мешок.

За носилки мы взялись вдвоем с Симагиным, но, сделав несколько шагов, опустили их - Виктор был все-таки тяжелым, а тут сразу загромоздили путь валуны, и нельзя было, выбираясь из этого каменного мешка, их миновать. Подняли посилки вчетвером. Это было совсем другое дело. Полезли на камни.

- Больно, Витек? - спросил Симагин.

- Потерплю...

На влажных крупных камнях мох плохо держался и оскли-зал. Мы были одного роста с Жаминым, шли впереди, а Сима-гину с Котей приходилось поднимать носилки до плеч, чтоб Виктор не сползал. Это не везде получалось, и больной сам старался помочь нам - хватался за палки повыше.

Кое-как мы втащили его наверх, где начинался лес. Симагин не смотрел на меня, отворачивался, поглядывал вверх. За вершинами деревьев голубело небо и белели редкие облака.

- Там проход есть, Александр? Пролезем?

Жамин кивнул, но я начал сомневаться в успехе нашего предприятия. Одному и то тяжело в расщелинах, а мы поднимаем на уступы неудобные носилки с лежачим больным. Безнадежное дело! И не было никаких признаков, что этот склон ущелья полегче, чем тот, с какого мы вчера спустились. О каком проходе они говорят?

Конструкция носилок имела существенный недостаток. В них не было поперечной жесткости, Виктор провисал, на бедро и ногу ему постоянно давило. Кроме того, несмотря на его усилия удержаться на носилках, он все время сползал и зря только тратил силы. Надо было что-то придумывать. Я снял свой брючный ремень.

- Это дело, - сразу понял Симагин. Теперь не сползет - мы перехватили грудь Виктора ремнем, пропустили концы под руки и закрепили на палках.

- Мозг! - высказался Котя по моему адресу. - Кардинальное решение...

- Помолчи, - одернул его Симагин.

- Бу-сделано, - с готовностью отозвался тот.

- Ты только не обижайся, Константин, - пояснил Симагин. - Но я тебе еще вчера сказал, что иногда лучше обойтись без слов, понял?

- Да бросьте вы! - попросил Виктор. - Не ругайтесь. Двинулись дальше. Стало поровней, но эта поросшая лесом и высокой травой терраса тянулась вдоль реки, а нам надо было вверх, на голый хребет. Камней и тут было много, они таились в траве и корягах, но мы двигались осторожно и медленно, чтоб не запнуться, не перекосить ношу. Едва ли это все МОГЛО закончиться хорошо. Посоветоваться с Симагиным? Но о чем? Предложений-то у меня нет!

Сейчас от меня требуется единственное - " тянуть лямку". И я потянул, не обращая внимания на боль в пятке, на усталость. И постепенно даже приспособился думать и вспоминать.

... К концу той памятной встречи секретарь горкома дал мне пищу для новых размышлении. Разговор с ним закончился посреди кабинета. Смирнов, провожая меня, вдруг дотронулся до моего рукава.

- Скажите, Андрей Петрович, вы в каком настроении уходите? Только откровенно!

- Неважное у меня настроение, Владимир Иванович.

- Почему?

- Отдушины не вижу.

- Знаете, я тоже буду откровенным, - сказал Смирнов, внимательно всматриваясь в меня. - Я бы не стал тратить на вас столько времени, если б сразу не поверил, что вы сами откроете эту отдушину...

Он заметил мое недоумение, медленно прошелся по кабинету, думая о чем-то своем, потом остановился напротив меня.

- Партия! Понимаете... В партии, конечно, как везде, есть разные люди, даже очень, но в ней вечно зреют свежие силы. И за партией всегда последнее слово, а она его еще не сказала!

- Сколько можно ждать? - вырвалось у меня.

- Партия не с такими проблемами разбиралась и сейчас разберется, продолжал он немного нелогично, словно не слышал меня. - А ваша беда, Андрей Петрович, в том, что вы одиночка, самодеятельный бунтарь.

- Я уже не один.

- Кто еще? - быстро спросил Смирнов.

- Вы.

Он хитро засмеялся. Я чувствовал, что давно пора уходить, а мы все говорили и говорили - о будущем заседании парткома, о нашем толковом начальнике сектора, об Игоре Никифорове и других конструкторах, вообще о кадрах и принципах их выдвижения, о брошюре Терещенко, которую я пообещал подбросить Смирнову (я так и сказал-" подброшу" ), и то, что мы разговаривали стоя, лишь подчеркивало этот уместный в данном случае стиль.

- И все же очень уж сложна жизнь, - сделал я еще одну попытку поплакаться.

- А что вы имеете в виду?

- Вообще...

- Уверен, что тут у вас позиции зыбкие.

- То есть? - встрепенулся я, подумав: " Не станет же он доказывать, будто жизнь - простая штука! " А Смирнов почти закричал:

- Встречаясь с бюрократизмом, криводушием и беспринципностью, утешаем себя: " Сложная все-таки эта штука - жизнь! " А это просто плохая жизнь! Вы заметили, что у нас повелось плохого человека называть " сложным"? Такие же комплименты мы жизни выдаем, фактически упрощая ее!..

- Это для меня очень интересная мысль, Владимир Иванович, честно скажу. Но это же действительность! И что делать?

- Прежде всего не. стонать: " Ах, какая сложная жизнь! " Неужели я зря потратил время? - недоуменно спросил он, и мне стало не по себе.

8. ИВАН ШЕВКУНОВ, ЛЕСНИК

- Явился? Гонял тебя леший! Люди делом занимаются, а мой?..

Это в конторе у нас думают, что лесник живет себе на курорте, прохлаждается. А тут крутишься-крутишься целое лето, и, когда присядешь к зиме, оно вспоминается одним крученым днем. Да и присядешь-то как на точило - жинка берется за свое, выговаривать-приговаривать. Сидишь и думаешь: " Скорей бы снега легли, чтоб с глаз долой в тайгу, белковать". Так-то она у меня баба отходчивая, и надо сдюжить только поначалу. Наговорится, а завтра уже другая, будто подмененная. Но первый день всегда хорошо отсидеться в норе, перемолчать...

- Я этой солью сколько бы капусты переквасила! Когда теперь еще завезут, жди, да и поселковые всю разберут про запас. И кабы кто проверять ходил твои проклятые солонцы! Положил ты горсть или десять - все одно никто не узнает...

Горсть. Скажет тоже! Марал должен утоптать место, запомнить его, хоть уйдет на ту сторону, в Туву или в Абакан. И первое дело - прилизаться важенкам, чтоб они молодых наводили на солонцовую тропу. Это я прошлой осенью в засидке три ночи просидел, все быка ждал, и насмотрелся, как мара

лухи телят обучают у соли. Погуманней час выберет, умница! Подходит неслышно, крадучись, замирает через каждый шаг, будто каменная делается, только уши работают, да сопатка без звука нюхтит. За ней мараленок на цыпочках - весь струна! Тонконогий, подбористый, аккуратненький, придумать такой красоты невозможно. Тоже подходит за матерью. Тебе дух перерывает, а сердце мрет, мрет, вот-вот остановится...

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒