ВО ИМЯ МИРА 24 страница

— А не помыть ли его? — спросил я.

— Нет, в дороге не надо, — сказал Кестер. — Ему это не нравится.

Тут к нам подошла Пат, выспавшаяся и посвежевшая. Собачонка прыгала вокруг нее и бесновалась.

— Билли! — прикрикнул я. Песик застыл на месте, но оскалился — он не узнал хозяина и явно смутился, когда Пат указала ему на меня.

— Вот это другое дело, — сказал я. — Слава Богу, что людская память лучше собачьей. А где он был вчера?

Пат засмеялась.

— Вчера все время лежал под кроватью. Ревнует всякого, кто ко мне приходит. Обижается и прячется.

— А ведь ты замечательно выглядишь, — сказал я.

Она посмотрела на меня счастливым взглядом. Потом подошла к «Карлу».

— Хотелось бы мне еще разок сесть в него и прокатиться.

— Естественно, — сказал я. — А ты как, Отто?

— Конечно, прокатимся. На вас теплое пальто, а в машине есть пледы и шарфы.

Пат уселась впереди, за ветровым стеклом, рядом с Кестером. «Карл» взревел. В холодном воздухе заклубились бело-голубые выхлопные газы. Мотор еще не прогрелся. Цепи на колесах медленно и с лязгом начали перемалывать снег. С громким треском и гулом «Карл» сполз в деревню и, словно матерый волк, растерявшийся от топота конских копыт и звона бубенцов, резво побежал по главной улице.

Мы выехали на природу. Уже смеркалось, и заснеженные поля переливались красноватыми отблесками заходящего солнца. Несколько стогов сена, стоявших на склоне, почти до верхушек ушли под снег. Тоненькими извивающимися запятыми стремительно неслись в долину последние лыжники. Они пересекали красное солнце, которое за склоном вновь всплыло огромным темно-раскаленным шаром.

— Вчера вы ехали по этой же дороге? — спросила Пат.

— Да.

На вершине первого подъема Кестер остановил машину. Отсюда открывалась захватывающая панорама. Накануне, когда мы с громом и грохотом мчались сквозь стеклянный синий вечер, мы следили только за дорогой.

За грядой склонов пролегла резко пересеченная долина. Хребты далекого горного кряжа четко вырисовывались на фоне бледно-зеленого неба и золотисто светились. Золотые пятна лежали и на заснеженных скатах и сияли так, будто их почистили да еще и надраили. С каждой секундой бело-багровые склоны становились все роскошнее, а тени все синее. Солнце висело прямо в просвете между двумя мерцающими вершинами, а широкая долина с ее высотками и склонами словно выстроилась для могучего, беззвучного и сверкающего парада, который принимает солнце — этот исчезающий на глазах властелин. Фиолетовая полоса шоссе вилась вокруг холмов, пропадала, возникала вновь, темнела на поворотах, минуя деревни и устремляясь прямо к перевалу на горизонте.

— Я еще ни разу не отъезжала так далеко от деревни, — сказала Пат, — Это и есть дорога домой?

— Да.

Она молча смотрела вниз, в долину. Потом вышла из машины и, защитив глаза ладонью, стала смотреть на север, словно могла отсюда различить башни нашего города.

— А это далеко?

— Около тысячи километров. В мае мы с тобой спустимся с гор, и Отто приедет за нами.

— В мае, — повторила она. — Боже мой, в мае!..

Медленно садилось солнце. Долина ожила, тени, недвижно лежавшие в складках местности, теперь вдруг начали бесшумно вспархивать и карабкаться все выше и выше, точно какие-то огромные синие пауки. Становилось прохладно.

— Надо возвращаться, Пат, — сказал я.

Она взглянула на меня, и неожиданно лицо ее словно раскололось от боли. И тут я понял, что она все знает. Знает, что уже никогда не окажется за этим беспощадным хребтом на горизонте. Она это знала и хотела скрыть от нас, так же как мы хотели скрыть это от нее. Но на какое-то мгновение выдержка изменила ей, и из ее глаз хлынула вся боль мира, все его страдания.

— Поедем еще немного дальше, — сказала она. — Поедем самую малость вниз.

Я переглянулся с Кестером.

— Поедем…

Она устроилась рядом со мной на заднем сиденье. Я обнял ее одной рукой и укрыл нас обоих пледом.

— Робби, милый, — прошептала она у моего плеча, — теперь мы как будто бы едем домой, возвращаемся в нашу прежнюю жизнь…

— Да, — сказал я и подтянул плед, укрывая ее с головой.

Чем ниже мы спускались, тем быстрее темнело. Пат полулежала, укутанная пледом. Она просунула руку мне на грудь, под рубашку. Кожей я чувствовал ее ладонь, потом ее дыхание, ее губы и — слезы.

Осторожно, чтобы Пат не заметила разворота, в следующей деревне Кестер, объехав по большому кругу рыночную площадь, медленно направил «Карла» в обратный путь.

Когда мы вновь переезжали через хребет, солнце уже исчезло, а на востоке между поднимающимися облаками повисла бледная и ясная луна. Мы ехали обратно. Колеса в цепях, монотонно шурша, катились по дороге, стало совсем тихо, я сидел неподвижно, боясь шелохнуться, и чувствовал на своем сердце слезы моей Пат, словно там кровоточила рана.

* * *

Через час я сидел в холле. Пат была у себя, а Кестер отправился на метеостанцию — узнать, ожидается ли снегопад. Вечер выдался серый и мягкий, как бархат. Сквозь легкий туман проглядывал месяц в венце. Вскоре появился и подсел ко мне Антонио. Поодаль от нас, за одним из столиков, сидело какое-то, я бы сказал, пушечное ядро в грубо-шерстяном спортивном костюме с чрезмерно короткими штанами «гольф». Младенческое лицо с толстыми губами и холодными глазками венчал круглый, розово-красный и совершенно лысый череп, голый, как бильярдный шар. Рядом сидела узкокостая худая женщина с глубокими тенями под глазами и с каким-то молящим, горестным взглядом. Пушечное ядро было явно оживлено, голова его непрерывно двигалась, ладошки описывали в воздухе гладкие и округлые линии.

— Как все-таки чудесно здесь, наверху, просто удивительно хорошо! Эта панорама, этот воздух, это питание! Тут тебе действительно должно быть просто здорово…

— Бернгард, — тихо сказала женщина.

— Действительно здорово! И мне бы так когда-нибудь. Так тебя лелеют, так ухаживают за тобой! — Он залился маслянистым хохотком. — Впрочем, ты достойна этого…

— Ах, Бернгард, — уныло произнесла женщина.

— А что, а что? — радостно гудело ядро. — Ведь лучше и не придумаешь! Ты здесь просто как в раю! А ты знаешь, что творится там, внизу? Не знаешь! А мне завтра снова надо погрузиться в эту кутерьму! Благодари Бога, что ты так далеко от всего этого! Я же очень рад — воочию убедился, как тебе здесь хорошо.

— Да нехорошо мне, Бернгард, — сказала женщина.

— Что ты, милая, — бодро затараторил Бернгард, — хныкать не надо! Что же тогда говорить нашему брату! Ни минуты передышки, везде сплошные банкротства… Не говорю уже о налогах… Хотя работаем-то мы в общем с охоткой…

Женщина ничего не ответила.

— Экий бодрячок! — сказал я Антонио.

— Да еще какой! Я наблюдаю его с позавчерашнего дня. Любая попытка его жены что-то сказать разбивается о его неизменное: «Да здесь же тебе просто чудесно! » Он, знаете ли, ничего не хочет замечать — ни ее страха, ни ее болезни, ни ее одиночества. Видимо, давным-давно живет в Берлине с каким-то себе подобным пушечным ядром женского пола, а сюда приезжает раз в полгода и, потирая жирные ручки, наносит жене, так сказать, протокольный визит. А сколько жизнелюбия в этом типе, помышляющем только о том, что удобно ему! Лишь бы ни во что не вникать!.. Такое здесь часто можно увидеть.

— Эта женщина здесь давно?

— Да уже около двух лет.

Через холл с хохотом прошла стайка молодежи. Антонио засмеялся.

— Они с почты. Послали телеграмму Роту.

— А кто такой Рот?

— Человек, которому вскоре предстоит уехать отсюда. В телеграмме они ему сообщают, что ввиду эпидемии гриппа в его родных краях отправляться туда не следует, а надо, мол, побыть еще какое-то время здесь. Такие шутки тут в ходу. Ведь им-то самим придется остаться, понимаете? Наверняка придется.

Я смотрел в окно на серый бархат померкших гор. Все это неправда, подумал я, непохоже на действительность, так не может быть. Санаторий — не более чем сцена, на которой люди слегка играют в смерть. Когда в самом деле умирают, это должно быть страшно серьезно. Мне захотелось догнать этих молодых людей, похлопать их по плечу и сказать: «Ведь здесь только салонная, мнимая смерть, не так ли? Вы просто веселые актеры-любители, и вам нравится играть в умирание! Потом вы все воскреснете, встанете и будете раскланиваться, разве нет? Кто же умирает из-за чуть повышенной температуры или хриплого дыхания? Смерть не бывает без стрельбы, без ран. Уж это-то я точно знаю…»

— Вы тоже больны? — спросил я Антонио.

— Естественно, — с улыбкой ответил он.

— Какой же тут замечательный кофе, — шумело по соседству пушечное ядро. — Попробуй найди такой в Берлине. Ты живешь в стране с молочными реками и кисельными берегами.

* * *

Кестер возвратился с метеостанции.

— Я должен ехать, Робби, — сказал он. — Барометр упал, ночью, вероятно, будут снежные заносы, и завтра мне уже не пробиться. Сегодня вечером у меня последняя надежда выбраться отсюда.

— Хорошо. Мы успеем поужинать вместе?

— Да. Только пойду и уложусь.

— Я с тобой, — сказал я.

Мы собрали вещи Кестера и отнесли их в гараж. Потом вернулись за Пат.

— Если что случится, Робби, сразу звони мне, — сказал Отто.

Я кивнул.

— Деньги ты на днях получишь. Какое-то время сможешь продержаться. Делай все, что необходимо.

— Да, Отто, — сказал я и после паузы добавил: — Дома у нас осталось несколько ампул с морфием. Ты сможешь прислать их мне?

Он удивленно посмотрел на меня.

— А зачем они тебе?

— Не знаю, как у нее пойдут дела. Может, морфий и не понадобится. Несмотря ни на что, я все-таки не теряю надежды. Но стоит мне остаться одному, и надежда улетучивается. Я не хочу, чтобы она страдала, Отто, чтобы превратилась в сплошной сгусток боли. Возможно, они и сами будут давать ей морфий, но если я смогу ей помочь, мне будет спокойнее.

— Значит, морфий тебе нужен только для этого? — спросил Кестер.

— Только для этого, Отто. Поверь мне. Иначе я бы тебе ничего не сказал.

Он кивнул.

— Нас уже только двое, — медленно проговорил он.

— Да, только двое.

— Ладно, Робби.

Мы вышли в холл, и вскоре я привел туда Пат. Потом быстро поужинали — небо все больше затягивалось облаками. Кестер выкатил «Карла» из гаража и остановился у подъезда.

— Ну, Робби, всего тебе хорошего, — сказал он.

— И тебе, Отто.

— До свидания, Пат. — Он протянул ей руку, глядя в ее глаза. — Весной приеду за вами.

— Прощайте, Кестер. — Пат задержала его руку в своей. — Я так рада, что еще раз увиделась с вами. Привет от меня Готтфриду Ленцу.

— Передам, — сказал Кестер.

Она все не отпускала его руку. Ее губы дрожали. Вдруг она подошла к нему вплотную и поцеловала.

— Прощайте, — пробормотала она сдавленным голосом.

Лицо Кестера словно озарилось ярко-красным пламенем. Он хотел еще что-то сказать, но отвернулся, сел в машину, рванул с места и, не оборачиваясь, понесся вниз по спиральной дороге. Мы глядели ему вслед. Машина прогрохотала по главной улице деревни и пошла крутыми виражами вверх. Бледный свет фар скользил по серому снегу… Одинокий светлячок. На вершине подъема Кестер остановился, встал перед радиатором и помахал нам рукой. Его темный силуэт выделялся на фоне света фар. Потом он исчез, и мы еще долго слышали замирающее гудение мотора.

* * *

Пат стояла, подавшись вперед, и вслушивалась, покуда что-то еще было слышно. Потом повернулась ко мне.

— Значит, отплыл последний корабль, Робби.

— Предпоследний, — возразил я. — Последним буду я. И ты знаешь, какой у меня план? Хочу подыскать себе другую якорную стоянку. Комната во флигеле перестала мне нравиться. Не вижу, почему бы нам с тобой не поселиться рядом. Я попытаюсь получить комнату поблизости от тебя.

Она улыбнулась.

— Исключено! Не дадут! Как ты этого добьешься?

— А если добьюсь, будешь довольна?

— Что за вопрос, милый! Это было бы просто чудесно! Совсем как у фрау Залевски!

— Ладно, тогда дай-ка мне поработать с полчасика.

— Хорошо. А мы с Антонио сыграем пока в шахматы. Меня здесь научили.

Я пошел в контору и заявил, что остаюсь на продолжительный срок и желал бы поселиться на том же этаже, где живет Пат. Пожилая плоскогрудая дама возмущенно посмотрела на меня и отклонила мою просьбу, ссылаясь на правила внутреннего распорядка.

— Кто составил эти правила? — спросил я.

— Дирекция, — ответила дама и разгладила складки на своем платье.

Наконец она довольно неохотно сообщила мне, что исключения допускаются только с разрешения главного врача.

— Но он уже ушел, — добавила она. — А тревожить его вечером, дома, можно только по служебным делам.

— Хорошо, — сказал я, — тогда я и потревожу его по делам службы: по вопросу о внутреннем распорядке.

Главный врач жил в домике рядом с санаторием. Он немедленно меня принял и сразу же дал просимое мною разрешение.

— Вот уж не думал, что все получится так легко. Начало было совсем другим, — сказал я.

Он рассмеялся.

— Понимаю. Видимо, вы напоролись на старую Рексрот. Ничего, сейчас я ей позвоню.

Я вернулся в контору. Увидев вызывающее выражение моего лица, старая Рексрот не без достоинства удалилась. Я договорился обо всем с секретаршей и поручил коридорному перенести ко мне в комнату мой багаж, а затем доставить туда несколько бутылок со спиртным. Потом я пошел в холл, где меня ждала Пат.

— Удалось? — спросила она.

— Еще нет, но через два-три дня все будет в порядке.

— Жаль. — Она опрокинула шахматные фигуры и встала.

— Что будем делать? — спросил я. — Пойдем в бар?

— По вечерам мы часто играем в карты, — сказал Антонио. — Скоро задует фен — это уже чувствуется. И тогда карты — самое милое дело.

— Ты играешь в карты, Пат? — удивился я. — Во что же? В подкидного? Или, может, пасьянсы раскладываешь?

— В покер, дорогой мой, — заявила Пат.

Я рассмеялся.

— Правда, правда, она играет, — сказал Антонио. — Но очень уж отчаянно. Блефует напропалую.

— Я и сам так играю, — ответил я.

— Значит, давайте попробуем.

Мы сели в уголок и начали играть. Пат совсем неплохо разбиралась в тонкостях покера и действительно блефовала так, что, как говорится, клочья летели. Через час Антонио показал на пейзаж перед окном. Шел снег. Густые хлопья медленно, словно нехотя, почти отвесно падали на землю.

— Полное безветрие, — сказал Антонио. — Значит, снега будет много.

— Где сейчас может быть Кестер? — спросила Пат.

— Уже за главным перевалом, — сказал я.

На минуту мне отчетливо представился «Карл», и в нем Кестер, и как они мчатся сквозь эту белую ночь, и вдруг все показалось мне каким-то нереальным — и то, что я тут сижу вместе с Пат, а Отто где-то в пути. Счастливая, уперев руку с картами в край стола, она улыбалась мне.

— Твой ход, Робби!

Пушечное ядро перекатилось через холл, остановилось за нашим столиком и доброжелательно стало подсказывать, кому и как ходить. Видимо, жена его уже спала, а ему было невтерпеж с кем-нибудь поговорить. Положив карты на стол, я ехидно уставился на него. Не выдержав моего взгляда, он ушел.

— А ты не очень-то любезен, — с удовольствием сказала Пат.

— Нет, — ответил я. — И не желаю быть таковым.

Потом мы пошли в бар, выпили несколько коктейлей «специаль», после чего Пат надо было отправляться спать. Я простился с ней в холле. Она поднялась по лестнице и, прежде чем свернуть в коридор, остановилась и оглянулась. Я еще немного подождал, а затем зашел в дирекцию за ключом от моей комнаты. Маленькая секретарша усмехнулась.

— Семьдесят восьмой, — сказала она.

Это было рядом с комнатой Пат.

— Уж не по указанию ли фрейлейн Рексрот? — спросил я.

— Что вы! Фрейлейн Рексрот ушла в дом миссионерской организации. Они там молятся, — ответила она.

— Оказывается, и такой дом может быть благословеньем Божьим, — сказал я и быстро поднялся наверх. Мой чемодан уже был распакован. Через полчаса я постучал в дверь, соединявшую наши комнаты.

— Кто там? — послышался голос Пат.

— Полиция нравов, — ответил я.

Щелкнул замок, и дверь распахнулась.

— Это ты, Робби! — обалдело пролепетала Пат.

— Я! — сказал я. — Я — одержавший победу над фрейлейн Рексрот! Я — обладатель коньяка и «порто-ронко». — Я вытащил две бутылки из карманов своего купального халата, — А теперь говори сразу: сколько здесь перебывало мужчин?

— Никого, кроме всех ребят из футбольного клуба и филармонического оркестра расширенного состава, — смеясь, заявила Пат. — Ах, миленький ты мой! Значит, теперь все снова так, как в добрые старые времена!

Она уснула у меня на плече. А я еще долго бодрствовал. В углу горел ночник. Снежные хлопья тихо бились о стекло, и казалось, что в этом тусклом, золотисто-коричневом полумраке время остановилось. В комнате было очень тепло. Иногда слышался какой-то треск в трубах центрального отопления, Пат ворочалась во сне, и одеяло, шурша, медленно соскользнуло на пол. О, эта бронзово поблескивающая кожа! А эти узкие колени — какое чудо! А нежная тайна груди! Ее волосы на моем плече, и губами я чувствую, как бьется пульс в ее руке! Да неужто же ты умрешь, подумал я. Не можешь ты умереть! Ты — само счастье…

Я осторожно подтянул одеяло. Пат что-то пробормотала, потом умолкла и, совсем сонная, медленно обняла меня за шею.

XXVII

Снег шел несколько дней подряд. У Пат была температура, и ей не разрешали вставать с постели. В этом доме многие температурили.

— Всё из-за погоды, — сказал Антонио. — Слишком тепло. И вдобавок этот фен. Недаром говорят: лихорадочная погода.

— Прогулялся бы ты хоть немного, дорогой, — сказала Пат. — А на лыжах кататься умеешь?

— Нет. Откуда мне уметь, я никогда не был в горах.

— Антонио тебя научит. Ему это только доставит удовольствие — ты ему симпатичен.

— Мне куда приятнее находиться здесь.

Она привстала на кровати. Ночная рубашка соскользнула с плеч. Господи, до чего она отощала! Да и шея стала совсем тонкой.

— Робби, — сказала она, — сделай это ради меня. Не хочу, чтобы ты тут без конца сидел у ложа больной. И вчера сидел, и позавчера — этого уже более чем достаточно.

— Я с удовольствием сижу здесь, — возразил я, — и снег меня нисколько не привлекает.

Она громко дышала, и я различал неровные хрипы.

— На этот счет я поопытнее тебя, — сказала она и облокотилась о подушку. — Так будет лучше нам обоим. Сам потом увидишь. — Она с трудом улыбнулась. — Еще успеешь насидеться у меня после обеда и вечером. А с утра не надо, милый. А то мне становится как-то тревожно. Утром у меня жуткий вид. Из-за температуры. А вечером все по-другому. Я поверхностная и глупая женщина — не желаю быть уродливой, когда ты видишь меня.

— Что за чепуха, Пат! — Я встал. — Ладно, будь по-твоему. Прогуляюсь немного с Антонио. К двенадцати вернусь. Надеюсь, моя лыжная вылазка обойдется без переломов костей.

— С лыжами ты быстро освоишься, дорогой. — Ее лицо стало спокойным — выражение боязливой напряженности исчезло. — Ты очень скоро научишься замечательно кататься.

— А у тебя почему-то всегда охота очень скоро и замечательно выпроводить меня отсюда, — сказал я и поцеловал ее. У нее были влажные и горячие руки, а сухие губы потрескались.

* * *

Антонио жил на втором этаже. Он одолжил мне пару ботинок и лыжи. Все подошло — мы с ним были одинакового роста. Мы пошли на учебную поляну за деревней. По дороге Антонио внимательно посмотрел на меня.

— При повышении температуры больные начинают нервничать, — сказал он. — В такие дни здесь творятся странные вещи. — Он положил лыжи перед собой и закрепил их. — Самое страшное — это ожидание и полная невозможность что-либо предпринять. От этого больные лишаются последних сил, теряют рассудок.

— Здоровые тоже, — ответил я. — Потому что присутствовать при сем и быть совершенно бессильным…

Он понимающе кивнул.

— Иные туберкулезники занимаются трудом, — продолжал он, — другие прочитывают целые библиотеки. Но немало и таких, которые ведут себя просто как школьники: стараются удрать с мертвого часа, как в детстве убегали с уроков физкультуры, а завидев на улице врача, трусливо ухмыляются и прячутся в какой-нибудь лавочке или кондитерской. Тайное курение, тайная выпивка, запретные вечеринки, сплетни и всякие дурацкие проделки — все это якобы спасает их от пустоты. И от правды тоже. Я назвал бы это довольно игривым, легкомысленным, но вместе с тем, пожалуй, и героическим пренебрежением к смерти. Впрочем, в конечном счете это все, что им остается.

Да, подумал я, в конце концов всем нам тоже не остается ничего другого.

— Ну что — попробуем? — спросил Антонио и воткнул палки в снег.

— Давайте!

Он показал мне, как закреплять лыжи и как сохранять на них равновесие. Это было нетрудно. Сначала я довольно много падал, но постепенно стал привыкать, и дело пошло на лад.

Через час катанье окончилось.

— Хватит, — сказал Антонио. — Вечером у вас будут ныть все мускулы.

Я отстегнул лыжи и почувствовал сильную пульсацию собственной крови.

— Хорошо, что мы с вами побыли на воздухе, Антонио, — сказал я.

Он кивнул.

— Это мы можем проделывать каждое утро. И, кстати, тогда в голову приходят совсем иные мысли.

— А не зайти ли нам куда-нибудь выпить? — спросил я.

— Это можно. Зайдем к Форстеру — опрокинем по рюмочке «дюбоне».

Мы выпили «дюбоне» и поднялись наверх, в санаторий. В конторе секретарша сказала мне, что приходил письмоносец и передал, чтобы я зашел на почту за денежным переводом. Я посмотрел на часы. Времени оставалось достаточно, и я вернулся в деревню. На почте мне вручили две тысячи марок и письмо от Кестера. Он просил меня ни о чем не беспокоиться, сообщал, что у него есть еще деньги, которые он вышлет мне по первому требованию.

С удивлением я посмотрел на банкноты. Где же Отто мог раздобыть деньги? Ведь я хорошо знал все источники наших доходов. И вдруг меня осенило: мысленно я увидел перед собой гонщика-любителя Больвиса, фабриканта готовой одежды, вспомнил, как плотоядно он поглаживал нашего «Карла», стоявшего перед баром в вечер, когда он проиграл пари, вспомнил, как он сказал: «Эту машину я готов купить в любое время…» Какой ужас! Значит, Кестер продал «Карла». Вот откуда вдруг такие деньги! Отто продал «Карла», о котором как-то сказал, что лучше бы ему лишиться руки, чем этой машины. Значит, «Карла» больше нет, значит, теперь он в пухлых руках фабриканта костюмов, а Отто, чье ухо узнавало этот автомобиль за километры, теперь будет прислушиваться к его завыванию на какой-нибудь дальней улице, словно к жалобному вою брошенной собаки.

Я спрятал письмо и небольшой пакет с ампулами морфия. В растерянности я еще немного постоял перед почтовым окошком. Охотнее всего я бы тут же отправил деньги обратно, но сделать этого не мог — они были нам абсолютно необходимы. Я разгладил кредитки и положил их в карман. Затем я вышел. Черт возьми, подумал я, теперь я буду обходить каждый автомобиль стороной. На машины мы вообще смотрели как на друзей, но «Карл» значил для нас гораздо больше. Он был нам настоящим товарищем — этот «призрак шоссейных дорог». Нам надо было быть вместе. «Карлу» и Кестеру, «Карлу» и Ленцу, «Карлу» и Пат…

Яростно и беспомощно я стучал ботинками о ступеньки, сбивая с них снег. Ленца убили. «Карл» ушел. А Пат? Невидящими глазами я уставился в небо, в это серое и бескрайнее небо какого-то безумного Бога, который ради собственной забавы выдумал жизнь и умирание.

* * *

Во второй половине дня ветер переменился. Небо прояснилось, воздух стал холодней, и к вечеру Пат почувствовала себя лучше. Утром ей позволили встать, а через несколько дней, когда уезжал Рот — тот самый, который исцелился, — она вместе со всеми отправилась провожать его на вокзал.

Проводы Рота оказались очень многолюдными. Уж так здесь повелось, если кто уезжал домой. Но сам Рот не веселился. Ему как-то по-особенному не повезло. Двумя годами раньше он посетил знаменитого профессора, который на вопрос Рота, сколько ему осталось жить, заявил, что, мол, не более двух лет, да и то при строжайшем соблюдении режима. Из предосторожности Рот проконсультировался еще у одного врача, попросив его быть с ним предельно правдивым и откровенным. Тот приговорил пациента к еще меньшему сроку дожития. Тогда Рот взял все свои деньги, распределил их на два года и, не обращая никакого внимания на свою болезнь, начал прожигать остаток жизни как только мог. Наконец у него открылось тяжелое кровохарканье, и его доставили в санаторий. Однако здесь вместо того, чтобы умереть, он неудержимо пошел на поправку. По прибытии в санаторий он весил девяносто фунтов, теперь же — целых сто пятьдесят и вообще был в таком состоянии, что его вполне можно было отпустить «вниз»… Но деньги его кончились.

— Что же мне сейчас делать внизу? — спросил он меня и почесал свой череп, поросший жиденьким рыжим волосом. — Вы ведь недавно оттуда. Что там сейчас?

— Там многое изменилось, — ответил я, глядя на его круглое, упитанное лицо с бесцветными ресницами. Осужденный двумя специалистами на смерть, этот человек все-таки выздоровел. В остальном он меня нисколько не интересовал.

— Придется подыскать себе какую-то работу, — сказал он. — Как там в этом отношении?

Я пожал плечами. Стоило ли объяснять ему, что вероятнее всего он ничего не найдет. Он и сам достаточно скоро это поймет.

— Есть у вас связи, друзья или что-нибудь в этом роде?

— Друзья… сами, небось, знаете… — Он иронически улыбнулся. — Когда у тебя вдруг кончаются деньги, они отскакивают от тебя, как блохи от мертвой собаки.

— Тогда вам будет трудно.

Он наморщил лоб.

— Понятия не имею, чем это все кончится. Осталось у меня всего несколько сотен марок. А если в последнее время я чему и научился, то только одному — расшвыривать деньги. Видимо, мой профессор и в самом деле был прав, но в другом смысле: именно через два отпущенных мне года я действительно сыграю в ящик… но при помощи пули.

И тут меня вдруг охватило какое-то бессмысленное бешенство против этого дурацкого болтуна. Неужто он так и не уразумел, что такое жизнь? Впереди меня шли Пат и Антонио. Я смотрел на ее тоненькую от болезни шею, я понимал, как ей хочется жить, и в эту минуту готов был убить Рота, если бы это могло спасти Пат.

* * *

Поезд ушел. Рот махал шляпой. Провожающие выкрикивали ему вдогонку пожелания всевозможных благ и смеялись. Какая-то девушка, спотыкаясь, бежала по перрону и срывающимся высоким голосом вопила: «До свидания! До свидания! » Потом она вернулась и разразилась слезами. Остальные вроде бы смутились.

— Эй! — крикнул Антонио. — За плач на вокзале штраф! Старый закон нашего санатория! Штраф в фонд следующего праздника!

Величественно он протянул ей открытую ладонь. Все захохотали. Девушка улыбнулась сквозь слезы, стекавшие по ее жалкому, востроносому лицу, и достала из кармана пальто обшарпанный кошелек. Мне стало совсем плохо от всех этих лиц вокруг меня, от этого наигранного смеха, от этого судорожно-мучительного, деланного веселья, от всех этих гримас…

— Пойдем, — сказал я Пат и крепко взял ее под руку.

Молча мы прошли по деревенской улице. В ближайшей кондитерской я купил коробку конфет.

— Жареный миндаль, — сказал я и протянул ей покупку. — Кажется, ты любишь.

— Робби, — сказала Пат, и ее губы задрожали.

— Погоди еще минутку, — ответил я и быстро направился к расположенному рядом цветочному магазину. Немного успокоившись, я вышел оттуда с розами.

— Робби, — снова сказала Пат.

Я довольно жалко улыбнулся.

— На старости лет из меня получится истинный кавалер, тебе не кажется, Пат?

Я не понимал, что на нас вдруг нашло. Вероятно, подействовала атмосфера идиотских проводов на вокзале. Словно на нас легла какая-то свинцовая тень, словно задул ветер, сметающий все, что с таким трудом стремишься удержать. Вдруг мы оказались не более чем двумя заблудившимися детьми, которые не знают, как им быть, и очень стараются вести себя мужественно.

— Давай выпьем что-нибудь, — сказал я.

Она кивнула. Мы зашли в первое попавшееся кафе и сели за пустой столик у окна.

— Что тебе заказать, Пат?

— Рому, — сказала она и посмотрела на меня.

— Рому, — повторил я и нашарил под столом ее руку. Она крепко прижала свою ладонь к моей.

Принесли ром. Это был «баккарди» с лимоном.

— За тебя, старый мой дружок! — сказала Пат и подняла рюмку.

— За тебя, мой старый добрый дружище! — сказал я.

Мы посидели еще немного.

— Иной раз все как-то очень странно, верно? — сказала Пат.

— Да, сперва странно. А потом проходит.

Она кивнула. Тесно прижавшись друг к другу, мы пошли дальше. От лошадей, запряженных в сани, шел пар. Навстречу нам двигались загорелые лыжники и хоккеисты в красно-белых свитерах. Жизнь бурлила.

— Как ты себя чувствуешь, Пат? — спросил я.

— Хорошо, Робби.

— Нас с тобой ничто не одолеет, правда?

— Правда, дорогой. — Она прижала мою руку к себе.

Улица опустела. Над заснеженными горами раскинулся розовый полог заката.

— Пат, — сказал я, — ты еще не знаешь, что мы располагаем кучей денег — Кестер прислал.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 22 23 242526 27 Следующая ⇒