Профессор Иван Ильин

Пророческое призвание Пушкина

" Мы обязаны монахам нашей историей, следственно и просвещением" [7].
" Долго Россия была совершенно отделена от судеб Европы. Ее широкие равнины поглотили бесчисленные толпы Монголов и остановили их разрушительное нашествие. Варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились в степи своего Востока. Христианское просвещение было спасено истерзанной и издыхающей Россией, а не Польшей, как еще недавно утверждали европейские журналы; но Европа, в отношении России, всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна" [8].
" Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою..; история ее требует другой мысли, другой формулы... " [9]
" У нас не было ни " великой эпохи Возрождения", ни " рыцарства", ни " крестовых походов". " Нашествие татар не было, подобно наводнению Мавров, плодотворным: татары не принесли нам ни алгебры, ни поэзии" [10].
" Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, при стуке топора и при громе пушек. Предпринятые Петром войны были благодетельны и плодотворны как для России, так и для человечества" [11].
" Петр Великий. Он слишком огромен для близоруких, и мы стоим к нему еще близко, - надо отодвинуться на два века, - но постигаю его чувством; чем более его изучаю, тем более изумление и подобострастие лишают меня средств мыслить и судить свободно" [12].
Полноправие русских Государей " спасло нас от чудовищного феодализма, и существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян. Если бы гордые замыслы Долгоруких и проч. совершились, то владельцы душ, сильные своими правами, всеми силами затруднили бы или даже вовсе уничтожили способы освобождения людей крепостного состояния, ограничили б число дворян и заградили б для прочих сословий путь к достижению должностей и почестей государственных" [13].
" Напрасно почитают русских суеверными" [14].
Напрасно почитают их и рабами: " Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышленности говорить нечего. Переимчивость его известна; проворство и ловкость удивительны... Никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому... Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу" [15].
" Ныне же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян".
" Твердое, мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы" [16].
" Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие" [17].
" Россия слишком мало известна русским" [18].
" Как материал словесности язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство перед всеми Европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива" [19].
" Клянусь вам моею честью, что я ни за что не согласился бы - ни переменить Родину, ни иметь другую историю, чем история наших предков, какую нам послал Бог" [20].
Вот основы национально-исторического созерцания Пушкина. Вот его завещание. Вот его приятие и исповедание России. Оно взращено любовью к русскому народу, верою в его духовные силы, в благородство его натуры, в его самобытность и своеобразие, в его религиозную искренность, в сокровенную сталь его характера.

Но в искушеньях долгой кары Перетерпев судеб удары, Окрепла Русь. Так тяжкий млат, Дробя стекло, кует булат.

И еще:

Сильна ли Русь? Война, и мор, И бунт, и внешних бурь напор Ее, беснуясь, потрясали - Смотрите ж: все стоит она!

Пушкин, как никто до него, видел Россию до глубины. Он видел ее по-русски. А видеть по-русски - значит видеть сердцем. И он сам знал это; потому и написал: " Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви". Но именно силою любви он и мог разрешить свое великое задание.

Это задание состояло в том, чтобы духовно наполнить и оформить русскую душевную свободу, - и тем оправдать ее религиозно и исторически, и тем указать ей ее путь, и тем заложить основу ее воспитания, и тем пророчески указать русскому народу его жизненную цель.
Вот она, эта цель: жить в глубочайшей цельности и искренности - божественными содержаниями - в совершенной форме.. .
Кто, кроме Пушкина, мог поднять такое задание? И чем, если не боговдохновенным вдохновением, возможно разрешить его? А Пушкин принял его, разрешил и совершил.
Свобода - вот воздух России, которым она дышит и о котором русский человек всюду тоскует, если он лишен его. Я разумею не тягу к анархии, не соблазн саморазнуздания и не политическую свободу. Нет, это есть та свобода, которая уже присуща русскому человеку, изначально данная ему Богом, природою, славянством и верою, - свобода, которую надо не завоевывать, а достойно и творчески нести, духовно наполнять, осуществлять, освящать, оформлять... Я разумею свободу как способ быть и действовать; как уклад души и инстинкт; как живой стиль чувства и его проявления, - естественного, непосредственного, откровенного в личном и искреннего в великом. Я разумею свободу как ритм дыхания, речи, песни и походки, как размах души и полет духа; как живой способ подходить ко всему и вступать со всеми вещами и людьми - в отношение и общение.
Русский человек чует ее в себе и в другом; а в ком он ее не чует, тем он тяготится. А западные народы доселе не постигают ее в нас; и доселе, когда замечают ее, дают ей неподходящие или даже пренебрежительные названия; и осуждают ее и нас за нее, - пока не побывают у нас в здоровой России; а побывав, вкусив ее, насладившись ею, часто полюбляют на всю жизнь эту русскую свободу, - и нас за нее...
Пушкин сам дышал этой свободой, упоенно наслаждался ею и постепенно нашел пути к ее верному употреблению, к верному, идеальному, классически совершенному наполнению ее и пользованию ею. И потому он стал русским национальным учителем и пророком.
Эта внутренняя, жизненно-душевная свобода выражается в чертах, свойственных русскому характеру и русскому общественному укладу. Таковы эти черты: душевного простора, созерцательности, творческой легкости, страстной силы, склонности к дерзновению, опъянения мечтою, щедрости и расточительности, и, наконец, это искусство прожигать быт смехом и побеждать страдание юмором.
Эти национально-русские черты таят в себе великие возможности и немалые опасности. В них расцвел талант и гений Пушкина. И, расцветши в них, - он ими овладел, их наполнил, оформил и освятил. И именно поэтому он стал русским национальным воспитателем и предвозвестителем.

6
И вот, эта русская душевная свобода выражается, прежде всего, в особом просторе души, в ее объемности и всеоткрытости. Это есть способность вместить в себя все пространства земли и неба, все диапазоны звуков, все горизонты предметов, все проблемы духа - объять мир от края и до края.
Опасность этой душевной открытости в том, что душа останется пустою, незаселенною, беспредметною, или же начнет заселяться всем без разбора и без качественного предпочтения. Начнется провал в дурную бездну пустыни, в ложную и праздную проблематичность, или же в хаос всесмещения. Для того чтобы этого не случилось, нужна способность неутомимо " брать", воспринимать, трудиться, УЧИТЬСЯ - способность духовно голодать и, духовно напитываясь, никогда не насыщаться. И еще - способность отличать главное от неглавного, предпочитать во всем главное, предметно, Божественное, и Им заселять себя и свои просторы.
Вся душа Пушкина была как бы отверстым алканием. Он жил из своего глубокого, абсолютно отзывчивого чувствилища, - всему открытый, подобно самой русской земле, на все отзываясь, подобно воспетому им " эхо". Вся жизнь его проходила в восприятии все новых миров и новых планов бытия, в вечном, непроизвольно-творческом чтении Божиих иероглифов. В юности все, что ему посылала жизнь, затопляло его наводнением, засыпало его лавиною, не встречая властного, качественного отбора. Душа его захлебывалась, содрогалась, металась, - великое мешалось с пустяком, священное с шалостью, гениальное с беспутным. И друзьям его казалось подчас, что он " весь исшалился", что им не удастся " образумить" эту " беспутную голову".
Но гений мужал и вдохновение поборало. Опыт жизни дарил ему обиды и муки; разочарования и испытания рано несли ему мудрую горечь и науку качественного выбора. Радостно следить, как Пушкин год за годом все более преодолевает свою и общерусскую опасность всесмешения в свободе; как " духовная жажда" побеждает все; как вдохновенно он заселяет свои духовные просторы, - и наши. Гений наполнял и обуздывал игру таланта. В ребенке зрел пророк.
Эта всеоткрытость души делает ее восприимчивою и созерцательною, в высшей степени склонною к тому, что Аристотель называл " удивлением", т. е. познавательным дивованием на чудеса Божьего мира. Русская душа от природы созерцательна и во внешнем опыте, и во внутреннем, и глазом души, и оком духа. Отсюда ее склонность к странничеству, паломничеству и бродяжеству, к живописному и духовному " взиранию".
Опасность этой созерцательной свободы состоит в пассивности, в бесплодном наблюдении, в сонливой лени. Чтобы эта опасность не одолела, созерцательность должна быть творческою, а лень - собиранием сил или преддверием вдохновения...
Пушкин всю жизнь предавался внешнему и внутреннему созерцанию и воспевал " лень"; но чувствовал, что он имел право на эту " лень", ибо вдохновение приходило к нему именно тогда, когда он позволял себе свободно и непринужденно пастись в полях и лучах своего созерцания. И, Боже мой, что это была за " лень"! Чем заполнялась эта " пассивная", " праздная" созерцательность! Какие плоды она давала!
Вот чему он предавался всю жизнь, вот куда его влекла его " кочующая лень", его всежизненное, всероссийское бродяжество:

По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам, И пред созданьями искусств и вдохновенья Безмолвно утопать в восторгах умиленья - Вот счастье! вот права!..

Прав был Аристотель, отстаивая право на досуг для тех, в ком живет свободный дух! Прав был Пушкин, воспевая свободное созерцание и творческое безделие! Он завещал каждому из нас - заслужить себе это право, осмыслить национально-русскую созерцательность творчеством и вдохновением.
Далее, эта русская душевная свобода выражается в творческой легкости, подвижности, гибкости, легкой приспособляемости. Это есть некая эмоциональная текучесть и певучесть, склонность к игре и ко всякого рода импровизации. Это - основная черта русскости, русской души. Опасность ее - в пренебрежении к труду и упражнению, к духовной " науке" - в беспочвенной самонадеянности, в чрезмерной надежде на " авось" и " как-нибудь"...
Пушкин был весь - игра, весь - творческая легкость, весь - огонь импровизации. Не за это ли друзья его - Жуковский, Вяземский, Дельвиг - прозвали его " Сверчком"? И вот, на протяжении всей своей жизни он учится духовной концентрации, предметному вниманию, сосредоточенному медитированию. Вот что означают его признания:

" Учусь удерживать вниманье долгих дум". " Иль думы долгие в душе моей питаю". " И ваши творческие думы В душевной зреют глубине".

И на протяжении всей своей жизни он требует от своего импровизаторского дара - совершенной формы. Строгость его требований к себе была неумолимой. Он всегда чувствовал, что он " должен" сказать, и чего он " не властен" и " не смеет" сказать. За несколько лет до смерти он пишет о себе: " Прозой пишу я гораздо неправильнее (чем стихами), а говорю еще хуже... "
Итак, вот его завещание русскому народу: гори, играй, импровизируй, но всегда учись сосредоточенному труду и требуй от себя совершенной формы.
Эта русская душевная свобода есть, далее, некая внутренняя сила, сила страсти, сила жизненного заряда, темперамента, - для которой русский народный эпос имеет два описания: " а сила-то по жилочкам так живчиком и переливается... ", и еще: " от земли стоял столб бы до небушки, ко столбу было б золото кольцо, за кольцо бы взял - Святорусску поворотил... "
Опасность этой страсти - в ее бездуховности и противоразумности, в ее личном своекорыстии, в ее духовной беспредметности, в ее чисто азиатском безудерже... Кто не знает этой русской страстности, грозящего ей разлива, ее гона, ее скачки, ее неистовства, ее гомона, - " Пугачевского", - сказал Пушкин, " Карамазовского", - сказал Достоевский, " Дядю Ерошку" назвал Лев Толстой, - тот, поистине, не знает Россию. Но и, обратно, скажу: кто не знает духовного, религиозного, разумного и государственного преображения этой русской страстности, - прежде всего наших православных Святых, и далее, Мономаха, Невского, Скопина-Шуйского, Гермогена, Петра Великого, Ломоносова, Достоевского и других, вплоть до наших черных дней, - тот тоже не знает Россию...
В ряду этих русских великанов страсти и духа Пушкину принадлежит свое особое место. Один из его современников, поэт Ф. Н. Глинка, пишет о нем: " Пушкин был живой вулкан, внутренняя жизнь била из него огненным столбом". И этому через край уходящему кипению души, этому страстному извержению соответствовали - пронизывающая сила острого ума, неошибающийся эстетический вкус, качественное благородство души и способность трепетом и умилением отвечать на все Божественное.
И вот, здесь мы касаемся одной из великих тайн Пушкина и его пророческого духа. Именно: страсть, озаренная до глубины разумом, есть новая страсть - сила духовной очевидности. Разум, насыщенный страстью из глубины, есть новый разум - буря глубокомыслия. Страсть, облеченная в художественный вкус, есть сила поэтического вдохновения. Страсть, изливающаяся в совестное благородство, есть сразу: совесть, ответственная свобода духа и беззаветное мужество души. Страсть, сочетающаяся с религиозной чуткостью, есть дар прозрения и пророчества. В орлем парении страсти родится новый человек. В страстном насыщении духа новый человек возносится к Богу. Молния пробуждает вулкан, и вулкан извергает " сокровенная и тайная"...
Так возникает перед нами сияющий облик Пушкина - поэта и пророка. Отсюда рождались его вдохновеннейшие создания: " Пророк", " Поэт", " Вакхическая песня", " Чернь", " Поэту", " Монастырь на Казбеке" и другие, неисчислимые.
И голос этого пророческого зова, обращенного к России, не забудется, пока русский народ будет существовать на земле: - Страсть есть сила, Богом даруемая; не в ней грех, а в злоупотреблении ею. Ищи ее одухотворения, русский человек, и ты создашь великое. И на твой безудерж есть совершенная мера благородства, вкуса, разума и веры...
Вот почему эта свобода является свободой дерзновения.
Пушкин, как настоящий русский человек, жил в формах отваги и мужества: не только политического, но и общественного; не только общественного, но и личного, не только бытовою храбростью, но и духовным дерзанием.
Остро и чутко испытывая вопросы личной чести, он был готов в любой момент поставить свое мужество на публичное испытание. В этом смысл его дуэлей. Идти к барьеру, вызвать на дуэль, послать противнику картель (картель - письменный вызов на поединок. - Прим. ред. ) - не затрудняло его. И под пулею противника он стоял с тем же потрясающим спокойствием, с каким он мчался на Кавказе в атаку против горцев.
С тем же рыцарственным мужеством он заявил Императору Николаю Павловичу, при первом же свидании, что он по-прежнему любит и уважает декабристов и что только случай спас его от участия и демонстрации на площади.
С такою же легкою и отважною беспечностью он совершал по всей России свои бесчисленные шалости, которые потом передавались из уст в уста, волнуя сердца обывателей.
А когда это дерзновение творчески осмысливалось и духовно углублялось - тогда оно приводило его в искусстве к граням жизни и смерти, к пределам мистического опыта и запредельного мира. Смерть не страшила его, а звала его, говоря его сердцу " о тайнах вечности и гроба". Вот откуда родился этот гимн, звучащий исповедью:

Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане - Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении чумы! Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья - Бессмертья, может быть, залог! И счастлив тот, кто средь волненья Их обретать и ведать мог.

Пушкин жил в некой изумительной уверенности, что грань смерти не страшна и удобопереступаема; что телесная жизнь и телесная мука несущественны; что земная жизнь не есть конец личного бытия и что общение с умершими возможно в силу таинственных, от Бога установленных законов мироздания. Вот откуда возникли такие дерзающие и ужасные творения его, как " Заклинание", " Для берегов Отчизны дальней", " Люблю ваш сумрак неизвестный", " Герой", " Строфы к Родригу", " Утопленник", " Каменный гость", " Пиковая дама", " Пир во время чумы", " Русалка", " Медный всадник".
С тою же величавою простотою и скромным мужеством он ушел и сам из жизни, повергнув в трепет своих друзей и в умиление - своего духовного отца. Он жил и ушел из жизни, как человек дивного мужества, как поэт дерзающего вдохновения, как рыцарь и прозорливец. Он жил и умер, как человек, всегда пребывавший одною и притом существеннейшею частью своего существа в потустороннем мире. И, уходя, он завещал русскому народу: свободен тот, кто не дорожит земною жизнью, кто властно дерзает перед земною смертью, не полагая ее своим концом. Свободен тот, кто, творя по совестному вдохновению волю Божию, помышляет не о судьбе своей земной личности, а лишь о духовной верности своих свершений. Таков Арион, сей " таинственный певец", полный " беспечной веры" и верный своим " гимнам". Он - в руке Божией, ибо

Наперснику богов не страшны бури злые: Над ним их промысел высокий и святой <... >

Именно из этого метафизического самочувствия возникло и окрепло у Пушкина великое доверие к своему художественному воображению. Свобода мечты, - столь характерная для русской души, была присуща ему в высшей степени.
Опасность этой свободы, отмеченная Пушкиным в Онегине, Гоголем - в образе Манилова, Гончаровым - в образе Обломова, Достоевским и Чеховым во множестве образов, - состоит в духовной беспредметности и жизненной беспочвенности мечтания, в его сердечном холоде, в безответственной пассивности, в личной пустоте и пошлой незначительности. Мечтательность есть великий дар и великий соблазн русского человека. Через нее он вкушает призрачную свободу, а сам остается в мнимости и ничтожестве. Это есть своего рода душевное " пианство", которое слишком часто ведет к бытовому пьянству и завершается запоем...
Пушкин, хорошо знавший налеты этого пианственного буя, сам же и противопоставил ему классическую силу духовного трезвения. И вот, блуждания мечты повели его к духовной реальности - не к бытовому " реализму" или " натурализму", не к безмерной фантастике романтизма, и не к пустотам сентиментального идеализма, но к истинным высотам художества... Все, самые противоположные опасности современной ему литературы, - от Фонвизинского быта до отвлеченного идеализма Батюшкова, от французской " позы" и " фразы" до сентиментальности Жуковского, от субъективной прихоти Байрона, а иногда и Гете, до безмерной фантастики Гофмана, - все были преодолены классической мерою и зорко-утонченным вкусом Пушкина, энергией его чудного стиха и скромной точностью его прозы. Здесь эмпирическая правда быта соблюдена, но насыщена духовной глубиной и символикой. Полет фантазии остается свободным, но нигде не преступает меру правдоподобия и достоверности. Все насыщено чувством, но мера чувства не допускает ни сентиментальности, ни аффектации. Это искусство показывает и умудряет, но не наставничает и не доктринерствует. В нем нет " тенденции" или " нравоучения", но есть углубление видения и обновление души. После этого искусства напыщенность и ходульность оказались скомпрометированными навсегда; " театральность", ложный пафос, поза и фраза - стали невыносимы.
Пианство мечты было обуздано предметною трезвостью. Простота и искренность стали основою русской литературы. Пушкин показал, что искусство чертится алмазом; что " лишнее" в искусстве нехудожественно; что духовная экономия, мера и искренность составляют живые основы искусства и духа вообще. " Писать надо, - сказал он однажды, - вот этак: просто, коротко и ясно". И в этом он явился не только законодателем русской литературы, но и основоположником русской духовной свободы: ибо он установил, что свободное мечтание должно быть сдержано предметностью, а пианство души должно проникнуться духовным трезвением...
Такою же мерою должна быть скована русская свобода и в ее расточаемом обилии.
Свободен человек тогда, когда он располагает обилием и властен расточить его. Ибо свобода есть всегда власть и сила; а эта свобода есть власть над душою и над вещами, и сила в щедрой отдаче их. Обилием искони славилась Россия; чувство его налагало отпечаток на все русское; но увы, новые поколения России лишены его... Кто не знает русского обычая дарить, русских монастырских трапез, русского гостеприимства и хлебосольства, русского нищелюбия, русской жертвенности и щедрости, -. тот, поистине, не знает России. Отсутствие этой щедрой и беспечной свободы ведет к судорожной скупости и черствости (" Скупой рыцарь" ). Опасность этой свободы - в беспечности, бесхозяйности, расточительности, мотовстве, в способности играть и проигрываться...
Как истинный сын России, Пушкин начал свое поэтическое поприще с того, что расточал свой дар, сокровища своей души и своего языка - без грани и меры. Это был, поистине, поэтический вулкан, только что начавший свое извержение; или гейзер, мечущий по ветру свои сверкающие брызги: они отлетали, и он забывал о них, другие подхватывали, повторяли, записывали и распространяли... И сколько раз впоследствии сам поэт с мучением вспоминал об этих шалостях своего дара, клял себя самого и уничтожал эти несчастные обрывки...
Уже в " Онегине" он борется с этой непредметной расточительностью и в пятой главе предписывает себе

... Эту пятую тетрадь От отступлений очищать.

В " Полтаве" его гений овладел беспечным юношей: талант уже нашел свой закон; обилие заковано в дивную меру; свобода и власть цветут в совершенной форме. И так обстоит во всех зрелых созданиях поэта; всюду царит некая художественно-метафизическая точность, - щедрость слова и образа, отмеренная самим эстетическим предметом. Пушкин, поэт и мудрец, знал опасности Скупого рыцаря и сам был совершенно свободен от них, - и поэтически, силою своего гения, и жизненно, силою своей доброты, отзывчивости и щедрости, которая доныне еще не оценена по достоинству.
Таково завещание его русскому народу в искусстве и в историческом развитии: добротою и щедростью стоит Россия; властною мерою спасается она от всех своих соблазнов.
Укажем, наконец, еще на одно проявление русской душевной свободы - на этот дар прожигать быт смехом и побеждать страдание юмором. Это есть способность как бы ускользнуть от бытового гнета и однообразия, уйти из клещей жизни и посмеяться над ними легким, преодолевающим и отметающим смехом.
Русский человек видел в своей истории такие беды, такие азиатские тучи и такую европейскую злобу, он поднял такие бремена и перенес такие обиды, он перетер в порошок такие камни, что научился не падать духом и держаться до конца, побеждая все страхи и мороки. Он научился молиться, петь, бороться и смеяться...
Пушкин умел, как никто, смеяться в пении и петь смехом; и не только в поэзии. Он и сам умел хохотать, шалить, резвиться, как дитя, и вызывать общую веселость. Это был великий и гениальный ребенок, с чистым, простодушно-доверчивым и прозрачным сердцем, - именно в том смысле, в каком Дельвиг писал ему в 1824 году: " Великий Пушкин, маленькое дитя. Иди как шел, т. е. делай что хочешь... "
В этом гениальном ребенке, в этом поэтическом предметовидце - веселие и мудрость мешались в некий чистый и крепкий налиток. Обида мгновенно облекалась у него в гневную эпиграмму, а за эпиграммой следовал взрыв смеха. Тоска преодолевалась юмором, а юмор сверкал глубокомыслием. И - черта чисто русская - этот юмор обращался и на него самого, сверкающий, очистительный и, когда надо, покаянный.
Пушкин был великим мастером не только философической элегии, но и освобождающего смеха, всегда умного, часто наказующего, в стихах - всегда меткого, иногда беспощадного, в жизни - всегда беззаветно искреннего и детского. В мудрости своей он умел быть, как дитя. И эту русскую детскость, столь свойственную нашему народу, столь отличающую нас от западных народов, серьезничающих не в меру и не у места, Пушкин завещал нам как верный и творческий путь.
Кто хочет понять Пушкина и его восхождение к вере и мудрости, должен всегда помнить, что он всю жизнь прожил в той непосредственной, прозрачной и нежно-чувствующей детскости, из которой молится, поет, плачет и пляшет русский народ; он должен помнить евангельские слова о близости детей к Царству Божию.
7
Вот каков был Пушкин. Вот чем он был для России и чем он останется навеки для русского народа.
Единственный по глубине, ширине, силе и царственной свободе духа, он дан был нам для того, чтобы создать солнечный центр нашей истории, чтобы сосредоточить в себе все богатство русского духа и найти для него неумирающие слова. Он дан был нам как залог, как обетование, как благодатное удостоверение того, что и на наш простор, и на нашу страсть может быть найдена и создана совершающая и завершенная форма. Его дух, как великий водоем, собрал в себя все подпочвенные воды русской истории, все живые струи русского духа. И к целебным водам этой вдохновенно возмущенной купели будут собираться русские люди, пока будет звучать на земле русский язык, - чтобы упиться этой гармонией бытия и исцелиться от смуты, от застоя и брожения страстей.
Пушкин есть начало очевидности и радости в русской истории. В нем русский дух впервые осознал и постиг себя, явив себя - и своим и чужим духовным очам; здесь он впервые утвердил свое естество, свой уклад и свое призвание; здесь он нашел свой путь к самоодолению и самопросветлению. Здесь русское древнее язычество (миф) и русская светская культура (поэзия) встретились с благодатным дыханием русского Православия (молитва) и научились у него трезвению и мудрости. Ибо Пушкин не почерпнул очевидность в вере, но пришел к вере через очевидность вдохновенного созерцания. И древнее освятилось; и светское умудрилось. И русский дух совершил свое великое дело.
Все бремя нашего существования, все страдания и трудности нашего прошлого, все наши страсти, - все принято Пушкиным, умудрено, очищено и прощено в глаголах законченной солнечной мудрости. Все смутное прояснилось. Все страдания осветились изнутри светом грядущей победы. Оформились, не умаляясь, наши просторы; и дивными цветами зацвели горизонты нашего духа. Все нашло себе легкие законы неощутимо легкой меры. И самое безумие явилось нам в образе прозрения и вещающей мудрости. Взоры русской души обратились не к больным и бесплодным запутанностям, таящим соблазн и гибель, а в глубины солнечных пространств. И дивное глубокочувствие и ясномыслие сочеталось с поющей и играющей формой...
С тех пор в России есть спасительная традиция Пушкина: что пребывает в ней, то ко благу России; что не вмещается в ней, то соблазн и опасность. Ибо Пушкин учил Россию видеть Бога и этим видением утверждать и укреплять свои сокровенные, от Господа данные национально-духовные силы. Из его уст раздался и был пропет Богу от лица России гимн радости сквозь все страдания, гимн очевидности сквозь все пугающие земные страхи, гимн победы над хаосом. Впервые от лица России и к России была сказана эта чистая и могучая " Осанна", осанна искреннего, русским Православием вскормленного мироприятия и Богоблагословения, осанна поэта и пророка, мудреца и ребенка, о которой мечтали Гераклит, Шиллер и Достоевский.
А русская история была такова, что народ наш имел особую потребность и особое право на это радостное самоутверждение в Боге. И потому этот радостный и чудный певец, этот совершитель нашего духовного акта, этот основоположник русского слова и русского характера был дарован нам для того, чтобы стать солнечным центром нашей истории.
Пушкин, наш шестикрылый Серафим, отверзший наши зеницы и открывший нам и горнее и подводное естество мира, вложивший нам в уста " жало мудрыя змеи" и завещавший нам превратить наше трепетное и неуравновешенное сердце в огненный угль, - он дал нам залог и удостоверение нашего национального величия, он дал нам осязать блаженство завершенной формы, ее власть, ее зиждущую силу, ее спасительность. Он дал нам возможность, и основание, и право верить в призвание и в творческую силу нашей Родины, благословлять ее на всех ее путях и прозревать ее светлое будущее, - какие бы еще страдания, лишения или унижения ни выпали на долю русского народа.
Ибо иметь такого поэта и пророка - значит иметь Свыше великую милость и великое обетование.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒