ШРАВАСТИ. Глава XIII

ШРАВАСТИ

— А если я велю посадить тебя на кол?

Дым благовоний смешивался с запахом мускуса. Молодой раджа Видудабха в золотой диадеме, тучный, как Ганеша, восседал на троне, отделанном серебром. Его лицо хранило угрюмое и брезгливое выражение, и вельможи, входившие для доклада, раболепно склонялись перед правителем.

Двое слуг овевали Видудабху опахалами из павлиньих перьев, но радже все равно было жарко, и он часто отирал пот со щек и лба. Справа от трона сидели дряхлые старцы-советники, похожие на обуглившиеся стволы, слева — начальники войска в шкурах черных ланей. За троном рдели, подобно лотосам, лица воинов-кшатриев. Воины были в доспехах, несмотря на жару, и каждый держал в одной руке копье, а в другой щит, обтянутый воловьей кожей. Сейчас взгляды всех были обращены на молодого отшельника с обритой головой, который, войдя в зал совета, не только не упал на колени, но даже не закинул на плечо край своего плаща.

Правители Кошалы сурово карали рабов за необдуманные поступки, и советники, зная об этом, молчали. Все помнили, как супруга раджи Прасенаджита едва не утонула на глазах всего двора во время лодочной прогулки по Ганге. По приказу Прасенаджита спасший ее ловец рыб, осмелившийся прикоснуться к царственной особе, был казнен в муравьиной куче.

— Ты волен поступить, как тебе угодно, раджа Видудабха, — отвечал отшельник ровным уверенным голосом. — Но ты имеешь власть только над моим телом — грубым, бесчувственным, бесполезным, как чурбан. Если ты посадишь меня на кол — что же, мы вместе будем смотреть, как мое тело извивается ужом. Если ты отрубишь мне голову, мы вместе поглядим, как она катится.

Удивленный ропот пронесся по рядам воинов и советников.

— Клянусь палицей Индры, ты напрасно бахвалишься своей силой, — сказал раджа. — Да и в чем она, твоя сила?

— Моя сила — в энергии иддхи и созерцании Истины.

— Напрасно ты говоришь дерзко и непонятно. У меня не так уж много терпения.

Молодой шраман осклабился:

— О, раджа! Мой путь, как и путь журавля в небе, труден для понимания. Я не привязан к пище и удовольствию; мой удел — освобождение.

«Освобождение… — подумал Видудабха. — Этот человек как будто знает, о чем я думаю».

На улицах Шравасти уже третий день проповедовали бритоголовые аскеты в одеждах цвета красной охры. Они по-своему излагали уже не новую идею сансары, утверждая, что к освобождению от колеса ведет знание четырех благородных истин и некий таинственный Срединный путь. И все-таки доклады советников настораживали.

Во-первых, Видудабхе не очень-то нравилось слово «освобождение» — в нем слышалось нечто мятежное. Раджа понимал, что несмотря на казнь военачальника Дигхи, его по-прежнему подозревают в сговоре с убийцей отца. Подобные слухи распространялись среди шудр и неприкасаемых, но Видудабха собирался править в Кошале подобно второму Индре, и чернь тоже занимала его мысли. Во-вторых, отшельники в красном, и это было непривычно для долины, не выглядели усталыми и изможденными. Они не ходили голыми, не натирали тело золой и скорее походили на воинов, чем на аскетов. Бритоголовые действовали слаженно, и за их поступками угадывалась чья-то направляющая воля. Они устраивали в городе шествия с пением и танцами; эти шествия привлекали любопытных, а дети бегали за красными монахами гурьбой. Утром у дворца раздавалась странная песня:

Кто на земле живет — страдает.

В трудах, заботах нету смысла.

Все существа судьбой влекомы,

Как бечевой влекома лодка.

И, наконец, в-третьих, сегодня утром из сточной канавы у Западных ворот извлекли труп с перерезанным горлом. Это был Алавака, знаток сказаний о карликах-якшах, фокусник и гадатель, ходивший по городу со связкой павлиньих перьев и слывший человеком слегка поврежденным в уме, но вполне безобидным. Алавака толковал о добрых и злых предзнаменованиях по кулакам, знакам на теле и отметинам в доме, сделанным крысами. В последнее время он увлекся наблюдениями за созвездием Семи мудрецов и выступил с рядом необычных пророчеств. Гадатель предсказывал возвышение Кошалы и Магадхи, причем Магадха, как он утверждал, будет шестнадцать лет воевать с личчхавами, а Кошала подчинит себе Капилавасту и Бенарес. Прямых улик, указывающих на то, что его смерть — дело рук бритоголовых, не было, но один из соглядатаев сообщил, что в дни, предшествовавшие убийству, Алаваку видели в обществе рослого монаха, угощавшего его пальмовым вином.

— Кто ты такой? — грозно спросил Видудабха.

— Мое родовое имя Гаутама, — ответил аскет. — Однако люди называют меня Шакьямуни — отшельник из рода шакьев.

Раджа наклонился вперед и стал похож на хищного предводителя пернатых Гаруду, который изготовился проглотить змееподобного нага.

— И ты, нечестивый шакья, осмелился прийти ко мне? — сказал он, раздувая ноздри. — Или ты не знаешь, что шакьи — враги Кошалы?

— Я знаю не только это, благородный раджа.

Видудабха почувствовал себя человеком, проглотившим раскаленный шар. И он не ослышался? Негодяй здесь, в зале совета, смел напомнить о его низком происхождении!

— И ты думаешь, дерзкий, что уйдешь отсюда живым?

— О, разумеется. А еще я думаю, что твой трон пока еще дорог тебе, и поэтому сейчас ты прикажешь своей челяди оставить нас одних.

Тишина была такая, что Видудабха слышал, как дышат воины за его спиной. Раджа колебался. Самое простое, что он мог сделать, — это немедленно посадить отшельника на кол. Но спокойствие Шакьямуни настораживало; кажется, он и вправду знал нечто такое, что было еще неизвестно ему, радже Видудабхе.

— Если ты — заговорщик и пришел убить меня, ты просчитался, — сказал он. — Стрелы моих лучников пронзят тебя раньше, чем ты сойдешь с места.

— Я не заговорщик, — усмехнулся отшельник. — Я пришел, чтобы спасти тебя.

Искусство поединка на мечах состоит в том, чтобы взорваться в самом начале схватки каскадом молниеносных ударов, и победа достанется тому, чей натиск яростнее и продолжительнее. Защитным действиям наставник Девадатты отводил меньшую роль — кшатрий либо сокрушает врага, либо гибнет. Словесному бою юношу не обучали, но он полагал, что главное не меняется и здесь. Даже не взглянув в сторону воинов с поднятыми луками, он заговорил о том, что знамения неблагоприятны, а положение созвездий на спине небосвода внушает тревогу. В лесах Кошалы воют шакалы и раздаются трубные звуки слонов, а в ночном небе взошла звезда Пушья, предвещающая засуху. Скоро листья побуреют, ручьи и водотоки исчезнут, земля потрескается; кукушки, горлинки, воробьи и прочие птицы, что вьют гнезда на деревьях, бездыханными попадают у корней. Клинки станут плавиться в ножнах, в войсках начнется брожение, а полководца постигнет острое страдание, повреждение тела или тяжкая болезнь, безумие.

— Твой поход, о раджа, погубит Кошалу… Ты похож на человека, который, желая пересечь реку, зовет к себе другой берег. На севере — шакьи, на юге — Бенарес, а ведь есть еще и Магадха! Я бывал в Раджагрихе и знаю, как укрепился Бимбисара. Недавно он смирил ангов, и Ганга в его руках — от устья до деревни Паталигамы, где он возводит крепость против личчхавов. Если ты обескровишь себя в войне с Бенаресом и шакьями, правитель магадхов внезапным ударом сокрушит твою силу…

Видудабха угрюмо слушал отшельника. Да, старцы-советники предупреждали его о такой возможности. Раджа понимал, что все нижнее течение великой реки оказалось под властью магадхов. Среднее течение было за Кошалой, но вопрос о том, кто станет хозяином всего торгового пути, стоял весьма остро. В Раджагрихе об этом знали не хуже него.

— Если ты пришел устрашать меня, ты умрешь.

— Я пришел, чтобы предложить тебе трон Арьяварты.

«Он сумасшедший», — пронеслось в голове Видудабхи.

Отшельник усмехнулся.

— Не думай, что я безумен. С моей помощью ты возьмешь власть в долине Ганги. Возьмешь без войны, голыми руками.

Раджа вздрогнул, словно на его тень наступила нога неприкасаемого. Ему снова показалось, что отшельник проник в его мысли.

— Клянусь палицей… Разве такое возможно?

— И это слова того, кто хочет уподобиться Индре?!

Шраман заговорил о том, что долину ждут перемены. Старая вера уже расползается, как ветхое дхоти, и скоро сосуд брахманского учения будет разбит, как чашка из необожженной глины. Учение жрецов служило только варне жрецов; брахманы были подобны строителям, которые возводили лестницу, но не знали, где будет дворец. Они горделиво утверждали, будто произошли из головы первого человека Пуруши, но собственные головы подвели их. Ныне по всей Арьяварте оскудевают жертвы. Алтари, священные веды, выжимание сомы — все это будет прочно забыто…

— Ты спрашивал, кто я такой? Год назад я был учеником отшельника, а теперь возглавляю сангху — могущественный союз шраманов. Наша сангха не признает варн и племенных различий. Среди нас бывшие кшатрии, брахманы, вайшьи и шудры. Мы вхожи повсюду; люди почитают нас, как святых, и краем одежд вытирают нам ноги. Каждый из нас прячет в складках плаща острую бритву, но наше главное оружие — слово. Мы действуем, как умное растение малува, которое оплетает дерево сал и губит его. Когда мой двоюродный брат проповедовал в Раджагрихе, там перестали вывозить мусор, потому что мусорщики-шудры стали его учениками!

«О, шудры… Это худшие из двуногих», — подумал Видудабха и сказал:

— Продолжай, отшельник.

— Мы утверждаем, что все в этом мире приносит страдание. Рождение и старость, болезнь, неутоленная страсть, соединение с немилым, разлука с милым — все приносит страдание. Источник страдания — стремление к бытию, ибо именно оно заставляет перерождаться. Однако освобождение возможно, и мы учим юношей побеждать тягу к женщинам, купцов — к накопительству, брахманов — к ведам, воинов — к воинским упражнениям, поскольку все это желания, приводящие к новым страданиям. Некоторые из нас обладают магической силой, и люди охотно слушают наши проповеди…

Кажется, Видудабха начинал понимать. Перед ним был один из этих святых людей, садху, опасных всезнаек, которых почитают в народе, потому что у них хорошо подвешен язык и всегда наготове несколько фокусов. Когда-то, еще мальчиком, он видел знаменитого садху. Это был кривоногий человечек в повязке из слоновьей кожи, рыжий, с торчащими зубами. В месяц вайсакха он каждый день давал представление на рыночной площади Шравасти. Бросив в небо веревку, садху приказывал своему помощнику, миловидному мальчику в тюрбане, взбираться по ней. С ножом в руках колдун лез за ним и сбрасывал вниз тело, рассеченное на куски. Затем садху спускался на землю, собирал окровавленные куски плоти, и вот уже мальчик вскакивал, раскланивался, а потом обходил толпу с глиняной миской, собирая щедрый урожай подношений. Кто-то из старших объяснил тогда Видудабхе, что мальчик с начала представления лежит на земле, прикрытый платком, а люди видят то, что внушает им чародей. Другого садху Видудабха наблюдал однажды у Южных ворот. Это был долговязый старик, ехавший на осле, подобрав ноги, чтобы они не волочились по земле. Под ноги ослу с лаем кинулся пес; садху взмахнул рукой, и пес перевернулся в воздухе. Упав на спину, он заскулил и тут же бросился прочь, поджав хвост. Видудабха знал цену показному смирению честолюбцев-садху, но стоящий перед ним аскет — и это было странно — не строил из себя святошу.

— Люди, которым мы внушим нашу дхарму, станут послушными орудиями в наших руках, — продолжал отшельник. — Эта власть крепче любой другой, построенной на страхе, казнях и кшатрийских мечах. Мы объясним, во что верить и над чем смеяться, кого считать мудрым, а кого сумасшедшим, что любить и что ненавидеть… Даже кувшин наполняется от падения капель; еще несколько лет, и мы обратим в свою веру не только шудр, но крестьян и ремесленников, кшатриев, брахманов, женщин. Да, и женщин тоже, ибо от них зависят поступки мужчин! Для женщин мы создадим свои общины. Наконец мы убедим всех, что желать ничего не нужно, что любая страсть — губительна и мешает освобождению, что жизнь — лишь пузыри на поверхности Ганги. Тогда ты воцаришься легко.

— Почему я должен верить тебе?

— Как и ты, я заинтересован в победе. Ты хочешь кшатрийской власти, я же хочу другой власти — шраманской. Прежде чем напасть на деревню, враг старается погубить священное дерево, растущее у ворот. Полководцу нужны сильные духом люди, которые погубят священное дерево. Ты полководец, я же готов взяться за дерево раджи Бимбисары.

— Не высоко ли ты хочешь взлететь, отшельник?

— Пчела может родиться в дупле, но она любит мед, собираемый с лотоса. Я — отшельник, но в моих жилах течет кровь древнего раджи Махасамматы.

Видудабха задумался. В словах этого человека, без сомнения, было зерно истины, и это зерно было побольше горчичного. Раджа знал, что крысы погубили запасы рисовой муки в амбарах Кушинара — это произошло после того, как в земле маллов побывал садху по имени Вардамана. Воодушевленные его проповедью, служители перестали уничтожать грызунов. Другое примечательное событие случилось в Айодхье, втором по значению городе Кошалы. Там появился некий молодой садху по имени Пурана, известный тем, что разрешал убийство людей, но запрещал есть слоновье мясо. Пурана собрал толпу юношей-кшатриев на священной площадке, где лежали камни, считавшиеся сиденьями Пушана, Дакши и Сомы. Встав на камень Дакши, садху произнес речь о том, что в любом добродетельном поступке нет заслуги, а в самом серьезном преступлении нет вины. В ту ночь в Айодхье, не считая квартала танцовщиц, пострадали четыре лавки, в которых продавалось пальмовое вино.

— Ты очень неглуп, — заметил Видудабха.

— В ком Истина, тот излучает мудрость, — с достоинством сказал отшельник.

— И ты готов проповедовать в Магадхе?

— Мы уже проповедуем в Магадхе, и сам махаматра благоволит мне. Его сын носит за мной одежды и чашу. Неподалеку от Раджагрихи я основал общину — впрочем, не с таким размахом, как мне бы хотелось.

— А если ты погубишь священное дерево в моей стране?

— Ты прав, я могу это сделать. Жители Шравасти уже поют наши песни. Но если ты оставишь в покое Бенарес и Капилавасту, я уйду из Кошалы.

Видудабха усмехнулся.

— А если я прикажу схватить тебя? Если я прикажу перерезать аскетов, одетых в красное?

Шакьямуни поморщился.

— Тогда ты отправишься к Царю Смерти вслед за отцом. Ни чернь, ни рожденные дважды не потерпят правителя, который избивает святых людей, навлекая на страну гнев богов.

«Клянусь палицей Индры, он прав, — с какой-то глухой тоской подумал Видудабха. — Говорят, на юге есть садху, которые хватают слонов за уши и, играючи, прижимают животных к земле. Должно быть, это один из них. Он не просто смел и решителен, он чувствует свою силу и потому опасен, как отравленная стрела. Положишь такую стрелу в колчан, и стрела оставит там частицу своего яда».

По знаку раджи воины опустили луки.

— Чего ты добиваешься, шраман?

— Бенарес — мой родной город, и я не хочу, чтобы он пострадал. А чего я добиваюсь… Когда-то мне нравилось объезжать слонов, и я думал, что буду махаутом. Теперь я наставляю народ, и с успехом. Люди в долине очень легковерны. По дороге сюда, в Кошалу, они воздавали мне почести, словно богу, только потому, что я шел впереди поющей толпы, наряженной в красное. Когда мое учение победит в Арьяварте, я стану первым шраманом долины, Великим Шраманом, Маха Шраманом. Мои ученики воздвигнут храмы и монастыри. Мы создадим школы и будем воспитывать мальчиков в духе нашей учености. Это будет одно непрерывное завоевание! Колесо нашего учения покатится по всему миру, подминая царства одно за другим. И тот, кто покатится вместе с нашим колесом, не пожалеет об этом.

— Ты безумен, или…

— Тебя беспокоит цена? Учитывая, что я помогу тебе одолеть Магадху, цена невелика. Ты оплатишь строительство монастырей, через которые мои ученики будут распространять дхарму — выгодные нам обоим взгляды и нормы поведения. Для меня это будут монастыри, но ты можешь называть их крепостями. Подумай сам, кто еще предложил бы тебе такое? Через несколько лет ты получишь опорные пункты в Магадхе и будешь диктовать Бимбисаре свою волю.

Видудабха задумался. Его отец, раджа Прасенаджит, превратил столицу Кошалы в настоящую крепость. Раджа любил повторять, что «крепкие стены — залог победы над врагами». Однако то, что предлагал теперь этот садху, было куда неожиданнее и открывало возможности, от которых захватывало дух.

— А он позволит вам строить стены?

— Почему нет? Первые общины будут женскими.

Да, этот шраман все хорошо продумал. Магадха… Это могучая держава. После победы над ангами магадхи завладели устьем великой реки; морская торговля целиком в их руках. Если повергнуть ниц раджу Бимбисару, ни один правитель в долине уже не осмелится ему перечить. Правда, еще остаются маллы и личчхавы, и особенно опасны последние. Их племенной союз удерживает за собой важный порт на левом берегу Ганги; личчхавы славятся своей воинственностью, а в последнее время они научились возводить укрепления.

— Хорошие стены — залог победы, — пробормотал раджа.

— Строительный камень есть и в городе Вайшали, — откликнулся отшельник. — Все дело в звонкой монете.

Видудабха наклонился вперед и хлопнул себя ладонями по коленям.

— Как ты сказал? Все дело в монете?!

Сохраняя угрюмое и недоброе выражение глаз, правитель начал смеяться. Он хохотал, радуясь, как бог на небесах тридцати трех, испивший сладкого и приятного бараньего жиру. Нет, не зря предсказатели сулили ему удачу в эту светлую половину лунного месяца! Сегодня удача пришла к нему под видом садху в красной одежде, этого самца кобры в лягушачьей шкуре! А ведь он чуть не отправил его на кол, не отличив боба от гороха. Это урок на будущее: не следует принимать поспешных решений.

— Будь по-твоему, Шакьямуни. Ты придешь завтра, и мы обсудим все еще раз… вместе с моим казначеем.

— Благодарю, друг верховного Индры.

— Клянусь палицей бога: если ты обманешь меня, я непременно двину войско на Бенарес, а уж город шакьев разрушу до основания. Не знаю, что тогда увидишь ты, но я-то увижу, как палач живьем сдирает с тебя кожу. А сейчас отправляйся к своим да скажи — пусть не поют песен в моей столице!

Шакьямуни остался на месте.

— Что-то еще? — нахмурился раджа.

— Так, одна мелочь. Неподалеку от Шравасти, в Джетаване, проповедует мой бывший ученик. Его имя — Кашьяпа из Урувеллы. Конечно, это выживший из ума старик, и последователей у него почти нет, но все-таки…

— Может, посадить этого Кашьяпу в тюрьму? — насторожился Видудабха.

Гаутама Шакьямуни пожал плечами.

— Решай сам, я за него не отвечаю.

В небе плыл слон. В лучах солнца на его лбу и боках блестели куски золотой фольги. Слон был белый, как раковина; он мотал головой и трубил опущенным вниз хоботом оглушительно и в то же время жалобно, словно был очень напуган тем, что его заставили летать. Вдруг в хоботе слона оказался гигантский красный лотос; слон тряхнул им, словно рогом, и вниз посыпались лепестки жасмина, божественные цветы мандарава и сандаловый порошок. Послышалась струнная музыка, радостная, как звонкие трели жаворонка, и чистая, как утренняя роса. Амбапали подумала, что сейчас увидит гандхарвов. Но вместо юных гениев неба она увидела девочку — хорошенькую, похожую на золотую статуэтку, с красной полосой замужества по пробору. Девочка стояла по колено в цветах и, задрав головку, тоже смотрела на слона. Амбапали пошла к девочке по цветам.

— Здравствуй, маленькая, — сказала она, присев на корточки.

— Благо богам, достойным блага, — серьезно ответила девочка.

Амбапали звонко рассмеялась.

— Слушай загадку: один пастушок догоняет другого. Первый пастушок улыбается, а второй рождается заново. Ну-ка, отгадай, кто они?

— Бог солнца и бог луны, — равнодушно ответила девочка.

— Верно, — кивнула Амбапали. — А ты умеешь считать?

— Умею.

Амбапали протянула ей ладонь с цветами мандарава.

— Сосчитай лепестки.

— Не хочу, — сказала девочка и отвернулась. В мочках ее ушей блестели и переливались, словно жидкий огонь, рубиновые серьги.

«Неужели это дочь какого-нибудь великого риши или раджи? » — подумала Амбапали, и даже волоски на ее спине поднялись от странного волнения и томления.

— Кто ты? — спросила она.

— Одиннадцать в небе, одиннадцать на земле, одиннадцать в воде, — сказала девочка. — Всего получается тридцать три бога.

Амбапали вздрогнула. С неба градом сыпались ягоды гвоздичного дерева, сливы и финики — это слон опять тряхнул лотосом. Амбапали взяла один финик.

— Осторожно, — сказала девочка. — Они с золотыми косточками.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Амбапали.

— Вашат! — закричала девочка и подпрыгнула. — Слон вступает на третий небосвод! Слон разгоняет великий мрак!

Приплясывая, словно давильный камень на стеблях сомы, девочка раскидывала ногами цветочную массу и распевала во все горло:

Как корова за теленком,

Я иду навстречу солнцу,

Как вода бежит по руслу,

Я иду навстречу Брахме!

Сердце Амбапали забилось. Белый слон стоял перед ней, шевеля огромными ушами и покачивая хоботом. На золотой пластине, прикрывавшей широкий лоб слона, сияло чеканное изображение лежащего на боку льва. Девочка встала на загнутый хобот, и слон переправил ее себе на голову. Слон протрубил четыре раза и стал медленно подниматься в небо.

«Поклон величию хижины! Поклон белым и пестрым коровам! » — донесся с небес голос девочки.

Амбапали не сразу поняла, что находится в опочивальне своего дома в Шравасти. Это была ее первая ночь на новом месте, и вот какой дивный сон ей приснился! Говорят, сны приходят к человеку из мрачного царства Ямы, ho теперь она знает: это не так. Ощущение счастья было слишком сильным, чтобы обмануть. Ее сон послан светлым божеством и предвещает радость. Но какую? И кто была та странная девочка?

Ей вспомнилось последнее торжество в Бенаресе, праздник Агнистомы. В шествии, проследовавшем к городскому святилищу, было множество белых коров; их спины и бока пестрели священными знаками, рога были окрашены в красный и синий цвета, а у некоторых позолочены и посеребрены. Какой-то малыш лет пяти или шести, сидя на бедре своего брата-подростка, громко запел: «Несут меня в небо соки растений! О, не напился ли я сомы?.. » Это были слова гимна, посвященного Индре, царю богов, и даже идущие в процессии пожилые жрецы не могли сдержать улыбок.

Амбапали наблюдала за певцом из своего паланкина. «В детстве нас часто охватывает ощущение чистого восторга, неизъяснимой радости, — подумала она тогда. — Куда уходит это чувство? Наверное, мы сами погребаем его под своими тревогами, страхами, желаниями, сомнениями, ожиданиями… Если зеркало покрыто пылью, стоит ли удивляться, что лик в нем неясен? От рождения до погребального костра — только одна жизнь, но мы не умеем проживать даже ее. Мы хотим господствовать, обладать, покорять и в этом теряем себя. А ребенок — маленький раджа, он живет в центре всего мира, и взгляд его чист, как цвет его кожи. Он прислушивается и присматривается ко всему, ожидая повсюду увидеть чудо…»

В тот день, один из последних в Бенаресе, ею овладело ощущение неполноты жизни, и она почувствовала смутную тягу к чему-то настоящему, значительному, но заботы и хлопоты, связанные с переездом, отвлекли ее. И вот теперь этот загадочный сон.

«А вдруг эта девочка — я сама? » — с волнением подумала Амбапали.

Лицо человека, стоявшего перед ней, казалось вырезанным из твердого желтого дерева.

— Может быть, пригласишь меня войти? Кажется, вместе с гостем в доме появляются боги и счастье?

Оторопевшая Амбапали посторонилась, впуская его. Она уже несколько дней не выходила из дому, переживая по поводу одного события. В то утро, думая о девочке на слоне, Амбапали облачилась в шелк и, украсив запястья и лодыжки браслетами, выехала на прогулку в паланкине. О, Шравасти оказался куда богаче и многолюднее Бенареса! Здесь были широкие улицы, мощенные камнем, величественные дворцы (у них были плоские крыши с беседками для сна в жаркую ночь), святилища, парки, пруды и водометы. Особенно Амбапали понравились водометы, бившие целыми каскадами струй. Вволю нагулявшись и насмотревшись на всякие диковинки, она отправилась к известному в Шравасти отшельнику, значку упанишады «Каушитаки». Изможденный старец, со смиренно сложенными руками и лбом, натертым белой золой, сидел на пороге шатра, сделанного из циновок. Старец принял подношение Амбапали, выслушал ее, зевнул и отогнал муху. Амбапали долго ждала ответа на свой вопрос, но знаток упанишады, казалось, заснул. Когда она уже хотела удалиться, мудрец разлепил веки и сказал:

— Покидающие этот мир имеют местопребывание на Луне, которая в первую светлую половину месяца постоянно увеличивается от их жизненного дыхания… Во вторую же темную половину месяца она подготовляет их к возрождению. Луна есть дверь, ведущая в небесные обители; кто отвечает на ее вопрос, того она пропускает, а тот, кто не дает ответа, низвергается вниз, превращаясь в дождь. Такие люди, по их делам и знанию, вновь рождаются в виде червя, моли, рыбы, птицы, льва, кабана, дикого осла, тигра, человека или другого существа в том или ином состоянии…

— А какой вопрос задает Луна? — спросила Амбапали.

Ответа так и не последовало, и на следующее утро она отправилась к старику опять. Однако на этот раз мудрец не пожелал говорить с нею и не принял подношение, перевернув чашку. Амбапали приехала к нему в третий раз. Старец выказал непоследовательное радушие и пригласил ее в свой шатер.

— Хочешь, я возьму тебя в ученицы? — предложил он, сверля танцовщицу маленькими белесыми глазками.

— А чему ты учишь? Упанишаде «Каушитаки»?

— Я учу многому, и все меня боятся. — Старик понизил голос и зашептал ей на ухо: — Я владею следующими священными способностями — зазывание, обзывание, оговаривание и обчихивание. Пока человек не встретился со мной, он чихает самым обычным способом, вот так: «Апчхи! » Но в моей власти наслать на него порчу и оговорить его чих. Хуже всего ему придется, если я устрою ему злое обчихивание. Скажу по совести, — мудрец захихикал, — немногие после этого наслаждаются чистым чиханием…

Вернувшись домой, она с содроганием вспоминала об этом безумце. Амбапали казалось, что все учения лживы, что и брахманы, и шраманы городят нелепицу, и нет ровным счетом ничего — ни жизненного принципа, ни души. В довершение всех бед Амбапали застала рабыню за проверкой сундука, в который той лазать не полагалось. Рабыня плакала и умоляла о прощении, но Амбапали была непреклонна. Она отхлестала мерзавку веером по щекам, а потом велела слугам поучить воровку побегами бамбука, привязав к шесту во дворе.

Кража из сундука была последней каплей, и Амбапали даже украдкой всплакнула. Теперь, когда она увидела Девадатту, в ее голове замелькали несвязные мысли о Бенаресе, о слонах, о юноше, что когда-то приходил к ней с любовным томленьем, словно громко ржущий жеребец. Ей казалось, с тех пор прошла целая кальпа. Сейчас этот шраман с обритой головой и гордой осанкой был мужчиной, и вид его внушал робость.

Рабыня, все еще переживая наказание, двигалась нарочито медленно, подчеркивая каждым движением, что испытывает невыносимые муки. Однако Амбапали посмотрела на нее так свирепо, что вода для омовения ног появилась без промедления, а сама рабыня тотчас исчезла.

Сняв сандалии, Девадатта опустил ступни в воду. На пальцах у него были ровные ногти медного цвета.

— Ты не похож на отшельника, — сказала Амбапали, с удивлением разглядывая гостя. — У тебя ухоженные ноги и дорогие сандалии. И от тебя пахнет камфарными духами!

Девадатта бросил на нее веселый взгляд.

— Могут ли камфарные духи и сандалии повредить тому, кто пересек поток, кто освободился от сомнений, кто достиг высшего блага и уже не имеет дома?

— Ты не имеешь дома?

— Я говорю о другом доме, Амбапали. Дом из бамбука у меня есть. И не один. А скоро у меня будут и каменные дома.

Попугай Джина отчего-то забеспокоился, и она набросила на клетку шелковое покрывало.

— У тебя будут дома в Бенаресе? Говорят, там происходит что-то ужасное. Перед отъездом я слышала, будто раджа собирается забрать казну и бежать.

— Забудь о радже, Амбапали. В Бенаресе все как нельзя лучше.

— А чем ты теперь занят?

— Я раскручиваю колесо Учения.

— Вот как? Но еще недавно, я слышала, ты был учеником Сиддхарты?

— Твои сведения устарели. Теперь я создаю большой монашеский союз, сангху… Кстати, этот союз — не только для мужчин. В нем будут и женские общины. О, у меня большие планы! Наше учение должно победить во всех полуденных странах.

«Неужели это он? — с волнением думала Амбапали. — Тот юноша, что когда-то приходил ко мне и болтал о слонах? »

— У тебя хватит силы и мудрости, Девадатта?

Отшельник поморщился.

— Теперь меня называют Гаутамой Шакьямуни. Сила моя — в чреслах, а мудрость — в созерцании просветления.

Почему-то Амбапали вспомнился давний сон, что преследовал ее еще в Бенаресе. Тогда она тоже видела слона, но тот слон был страшный, с клочьями желтой пены на смертоносных клыках. Спасения от него нигде не было: слон превращался то в жеребца, то в огромную змею, то в тигра…

— Ты достиг просветления? Неужели?

— Однажды я оказался в джунглях, на берегу ручья… Я пустил чашу по воде со словами: «Если мне суждено достичь просветления, пусть эта чаша поплывет вверх по течению; если же нет — пусть она поплывет вниз по течению». Чаша доплыла до середины ручья и закружилась в водовороте. И тогда я сказал себе: «Кожа, жилы и кости могут иссохнуть. Моя плоть высохнет, высохнет кровь, высохнут желчь и слизь, но, не достигнув просветления, я не сойду с этого места». Я сел под смоковницей и погрузился в медитацию. Медленно длилось созревание достоинств; через круг многих рождений тек поток моего сознания. И вот я достиг уничтожения ассав, устранил препятствия, сбросил бремя, разорвал ремень, плеть и цепь с уздой. Так я стал буддой, полностью просветленным.

Слушая его, Амбапали не знала, что и подумать; все это было слишком странно, слишком внезапно и никак не укладывалось в голове. Она видела, что с ним и вправду произошло нечто значительное, изменившее его даже внешне. А еще от него исходило ощущение силы.

— Но зачем ты пришел ко мне?

— Ты забыла, что мы хотели увидеться?

Танцовщица покраснела и потупилась. Потом она украдкой посмотрела на свое отражение в зеркале, — да, она по-прежнему мила и изящна. Особенно хороши глаза с немного загнутыми ресницами, подкрашенными сурьмой.

— Я не забыла, но…

— Ты мне не рада?

— Нет, рада, но ты теперь так не похож на себя прежнего… Все-таки я решительно не понимаю, зачем…

— О, бык-громовержец! Неужели ты не догадываешься, зачем я пришел?

Амбапали несколько раз моргнула.

— Догадываюсь, — сказала она, слегка запинаясь. — Просто я немного удивлена. Ведь ты говоришь, что стал буддой. Неужели просветленному отшельнику…

— Просветленному можно все, — отрезал Девадатта. — Кто достиг освобождения и покоя, кто стряхнул с себя грязь, как серебряных дел мастер — с серебра, кто знает правый путь и ложный путь — тому не повредит уже ничего. Только жаждущие достигнуть должны быть твердыми в своем воздержании и постоянстве. У достигших нет постоянства, они свободны от воздержания; грязь не пристает к их лотосовым стопам.

— А твой брат? Где он сейчас? В Велуване?

— Забудь о нем. Община подчиняется мне и моему ученику Моггалане.

Девадатта подсел ближе. Его глаза, один из которых был серым, а другой — карим, властно смотрели на нее. Ей стало не по себе; она чувствовала, что цепенеет, и тут в покои вошла рабыня. Никогда еще Амбапали так не радовалась этой толстухе.

— Подавай ужин, Чинча, да поскорее! — приказала она.

Девадатта лукавил — чего-чего, а покоя он не достиг. Напротив, ему часто бывало не по себе. После путешествия вне тела он все сильнее ощущал ток живой силы, не похожей на энергию иддхи. Сила нисходила в область пупа, и его тело начинало жить в новом, неизведанном ритме. Эту живую силу нельзя было описать словами, она появлялась сама, возникая из ниоткуда. Сначала был толчок, потом этот толчок обретал более ощутимую плотность и в него вселялось некое существо. Это существо двигалось, обладало массой и могло свободно перемещаться, как жидкость, как живая субстанция. Он словно бы делил власть над телом с неким духом. Благодаря этому духу ему удавалось узнавать чужие мысли и даже предугадывать некоторые события. Он видел нечто вроде радуги над головами людей и легко догадывался, что они замышляют. Дух давал крепость, силу и невидимые доспехи, но порой его движения становились чересчур мощными, они сгибали тело Девадатты, снова выпрямляли его, тянули к земле и едва не подбрасывали в воздух. Это походило на жестокий припадок, и в такие минуты он вынужден был прятаться от учеников. Девадатта не мог противостоять наступлению припадка и всякий раз испытывал страх.

Служанка поставила перед ним приправу из растертого корня куркумы, паприки, имбиря и черного перца; тут же были лепешки, овощи, фасоль, молоко и рис на свежевымытых банановых листьях. Но Девадатта был не голоден. Он скатывал из риса маленькие комочки и выкладывал их обратно на лист банана.

— А что происходит с душой после смерти? — спросила Амбапали. — Просветленные должны это знать.

— Да, но почему ты решила, что у тебя есть душа? Разве можно говорить о том, что непостоянно, мучительно, подвержено переменам, «это моя душа»?

— Ты учишь, что души нет?

— Некоторые говорят: отшельник Шакьямуни учит, что души не существует. Другие говорят: отшельник Шакьямуни учит, что душа существует. Но отшельник Шакьямуни не учит ни тому, ни другому. Он учит освобождению от сансары.

— И как же достичь его?

— Кто смотрит на жизнь, как на мираж, того не увидит Царь Смерти. Нужно стать выше добра и зла; нужно воспитать в себе равнодушие к радости и отвращению; нужно понять, что мир — это только иллюзия, а другие люди — лишь пузыри на поверхности Ганги. Старые представления о том, что должно и что не должно, в чем зло, а в чем благо, — все это следует отсечь, как отсекают от дерева больные побеги.

— А как жили люди в начале кальпы? Кто совершил первое зло? Что заставляет душу переселяться?

— На эти вопросы я не даю ответа. Они не приводят к очищению и спокойствию. Пойми, Амбапали: некоторые проводят жизнь в бесплодных спорах, другие делают дело. Одни мечутся из существования в существование, подобно обезьяне, ищущей плод, другие — пресекают поток, разрывая узы. Каждому свое.

— Неужели? — в глазах Амбапали мелькнул насмешливый огонек.

— Именно так! — Девадатта окинул ее оценивающим взглядом. — Одним суждено повелевать, другим — служить своим повелителям; одним сдвигать бедра, другим — раздвигать их. Это извечные дхармы.

Амбапали покраснела и поправила на запястье золотой браслет.

— Ты прав, но соединение на ложе — это не встреча двух животных. Его цель — удовлетворение обоих. Ты должен дать мне время подготовиться.

Девадатта не стал спорить.

— Что ж, давай побеседуем еще немного. Что еще ты хочешь спросить?

Да, это был не жрец и не знаток упанишад! Мысли Амбапали путались и все время возвращались к слону. К слону с клочьями желтой пены на могучих клыках.

— Я… я не верю тебе, — наконец сказала танцовщица. — Ни в твои чудесные просветления, ни в твои чувства. Ты исчез так надолго и совсем, совсем не вспоминал обо мне. А теперь пришел и требуешь…

— Разве я требую? — Он попробовал обнять ее за плечи, но она отстранилась.

— Если ты тронешь меня, я позову слуг.

Девадатта убрал руку.

— Но почему ты думаешь, что я забыл тебя? Да, я был далеко, но я тебя навещал. Это было еще в Бенаресе, перед твоим отъездом в Шравасти.

«Сумасшедший», — подумала Амбапали.

— Не думай, что я безумен. Я побывал в твоем доме, хотя мое тело находилось от Бенареса за много йоджан. Ты кормила свою птицу и просовывала кусочки яблока через прутья клетки. А твоя рабыня — кстати, знай: эта гусыня нечиста на руку — как раз зажарила зерна в меду. Ты говорила со стариком брахманом, волосатым, как Путан, о козле, который замещает коня, быка и барана. Прощаясь, ты дала ему несколько монет, и он спрятал их в тюрбан. — Амбапали, широко раскрыв глаза, с ужасом смотрела на него. — А хочешь, я скажу, как зовут твоего попугая? Его зовут Джина…

— Значит, душа все-таки существует! — вырвалось у нее.

— Не у всех, — усмехнулся Девадатта. — У некоторых только ее зачаток. Такие люди бесцветны и лишены аромата. Сердца их трусливы, у них нет настоящей души, и они обречены на блуждание в сансаре. Это слепые посредственности, существа, подобные мусору.

— А я смогу путешествовать вне тела? У меня есть душа?

— Это знаешь только ты.

— Я не знаю этого, — грустно сказала Амбапали.

— Значит, ты должна понять себя. — Он опять подсел ближе. — Поймешь себя — поймешь все.

— Как бы я хотела научиться тому, что ты умеешь! — В ее взгляде было восхищение.

— Научиться не так уж трудно, моя быстроглазая. Тем более, что я собираюсь создать в Магадхе первую женскую общину… Кстати, ты не хотела бы стать начальницей отшельниц?

— Я?

— А почему нет? Ведь ты выделяешься среди других женщин, как благородная лиана, как цветок чампака на куче мусора…

Танцовщица моргнула.

— Но я родилась в низкой касте!

— Запомни, Амбапали: наша сангха не признает ни каст, ни варн, ни племенных различий.

— А почему в Магадхе?

— Ну… сейчас там дешевле строительный камень. Со временем, конечно, я построю монастыри и в Кошале. Обязательно построю, не сомневайся.

Амбапали вдруг вспомнился день состязаний в Бенаресе, когда она впервые увидела Девадатту. Впереди процессии ехала колесница распорядителя торжеств, запряженная четверкой коней, белых, как лепестки лотоса. Юноши, счастливые и взволнованные, ехали на слонах под желтыми зонтиками, а горожане, украшенные венками и надушенные ради праздника камфарой и алоэ, рассыпали в воздухе красную пудру. После игры и состязаний по метанию чакры начался пир. Оставшаяся от варки риса вода разливалась озерами, и в ней, как острова, плавали головы буйволов и овец. На пиру она впервые заговорила с Девадаттой: этот юноша-атлет с гордым блеском в глазах привлек ее решительностью, с какой он расправлялся с «охотниками». Праздник уже заканчивался, и кругом, точно горы, возвышались подгоревшие рисовые корки. Девадатта запинался и краснел, а она громко смеялась, закидывая голову, и браслеты на ее запястьях звенели, как цимбалы. Тогда она полагала, что у нее появился еще один поклонник из тех, что всегда покорны движению ее мизинца. Какой же наивной она была…

— Соглашайся! — говорил Девадатта. — У тебя будут каменные дома. Ученицы, которым ты станешь рассказывать о душе и воздаянии. Сад с водометами. Хранилище Мудрости. Только представь: тебе не придется больше бегать от старца к старцу! Мы будем записывать на листах банановой пальмы все значительные речи, учения, глубокие мысли. А ты будешь хранительницей знаний.

— Хранительницей знаний?

Вместо ответа он привлек ее к себе. Звать слуг она не стала — даже когда он мягко опрокинул ее на ложе и коленями раздвинул ей ноги. Тело его было жестким и мускулистым, как у хорошо тренированного коня. А еще от него так приятно пахло камфарными духами!..

Потом он откинулся на спину. Обняв его, Амбапали потерлась носом о бронзовое плечо.

— А просветленные могут иметь детей? — проворковала она.

Глава XIII

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8 9 101112 13 Следующая ⇒