Редактор. Из цикла «Паломник»

Редактор

Законы литературы
отличаются от законов миропорядка.
И потому, редактор,
ты будешь гореть в аду.
Славно займётся
ворох рукописей
из отбракованного самотёка.
До красноты раскалятся
типографские литеры,
каждая буква
проступит на теле твоём.
За каждый принятый текст
срок увеличится вдвое.
Ничего не поделаешь,
Ты же редактор.
Тебя же предупреждали.

В аду такое сильное эхо,
со всех сторон
слышно, как просят пощады:
блудницы молятся Магдалине.
убийцы молятся Варавве,
Предатели молятся Петру.
Молись Самуилу, редактор,
проси его, чтобы помог,
чтобы ходатайствовал,
чтобы избавил.
Не перепутай,
не вздумай вызывать пророка Самуила –
Литература не по его части.
молись Маршаку, редактор.

Несчастный,
молись Маршаку.

Царь

И я во сне подумала: ребёнок?

Пересчитала – нет, не может быть,

конечно, может – мне сказали там,

в ворсинчатой пульсирующей тьме.

Такая плодородная земля

в твоём подвздошье, реками омытом,

на берегах сосудистого русла

и золото и ониксы лежат.

Мне сорок три – сказала я тогда.

Весь прошлый месяц мне лечили сердце.

В Кунсткамере я видела уродов.

Поверь, царица, сын твой будет царь,

Урука и Ниневии правитель,

бог на две трети, человек на треть.

Но кто же без меня мой труд продолжит –

Оставь свой труд и нам роди царя,

последнего в династии.

Солёный

тяжёлый ветер прыгнул со скалы

и с грохотом обрушился на камни.

Растрёпанная птица оседлала

на берегу белеющий скелет

огромной рыбы,

утренний трамвай

моё на вздохе горло перерезал,

а добрый врач сказал: не бойтесь, детка,

для вас все страхи кончились давно,

да и царей на свете больше нет,

последнего, по счастью – расстреляли.

***

От имени тела, нелепых его частей,

от имени тлена, кожи, ногтей, костей,

от имени крови и всех кровяных тельцов,

бегущих по узким улицам вдоль барьера,

от имени черт, слагающихся в лицо,

и самого сокровенного интерьера

таинственных комнат, рёберной и брюшной,

завешенных пёстрым кружевом оболочек,

от имени суммы маленьких чёрных точек,

соединённых вместе и ставших мной –

слово плывёт,

колеблющее гортань,

яркая вспышка на волоске нейрона,

денежка, заброшенная в фонтан,

блинчик, пущенный

с берега Ахерона,

и сколько раз подпрыгнет он на воде,

столько в нём гласных, равных по долготе.

Пока ещё мембрана напряжена,

и звуки летят сквозь губы,

сложенные овалом.

Потом будет гладь, молчание, тишина,

в которой веками сущее пребывало,

но теперь это чёрное, полое, гулкое «ничего»

будет сказано от имени тела,

от имени тлена,

от имени

моего.

Из цикла «Паломник»

Сказали: тело не умрёт,

оно послужит сколько надо,

когда мне доктор уберёт

из живота кусочек ада.

Возьмёт блестящий инструмент,

по коже проведёт с нажимом,

а медсестра поправит свет

над полостью непостижимой.

И закружатся надо мной

в клубах наркозного тумана

химера с челюстью стальной

и птица с клювом из титана.

Они нырнут за мной в Коцит.

Они известные спасатели.

А доктор глазом чуть косит,

блестящим, словно блик на скальпеле.

И всё, что есть в моём дому,

чем нынче можно поживиться,

уже принадлежит ему,

рептилии стальной

и птице.

Гость

Нет правды на земле, и счастья тоже нет

А что же есть? Рубашка да жилет.

Он оправлял халат, насмешливо качая

изогнутым носком разношенной туфли.

Ах, как вкусны блины, форели да шабли,

да чай, да ложка рома в чашке чая.

Как хорошо в тепле, слегка навеселе,

забыть досадное: нет правды на земле,

и снег на Мойке лёг, и скоро не растает.

Кто там в такой мороз по улице идёт,

бекешей мостовую он метёт,

и пуговки на той бекеше не хватает?

Ах, Моцарт, это ты. Входи, моя душа.

На свете счастья нет. Есть опий, анаша,

чтоб как-то пережить ещё и эту зиму,

и волю, и покой её карандаша,

и роль свою: смотреть с седьмого этажа

как жизнь того, кто там, внизу – невыносима.

***

Я из тех, кого

били просто так.

Будешь лыбиться – получай в пятак.

Растекалась кровь – на снегу пятно.

Я из тех, кто лыбился всё равно.

И когда тащили меня в подвал,

не канат со дна меня доставал:

заставлял из драк выходить живой

мой язык бесстыжий и рот кривой.

Есть дурное право погибнуть зря.

Не за веру биться, не за царя –

и горят под зенками

фонари,

за охоту – лыбиться хоть умри.

Я не помню криков про долг и честь.

Но когда мне в ухо орут – не лезть,

дребезжит расстроенный звукоряд:

я не слышу, что они

говорят.

У меня остался под бровью шрам.

Я умней не сделалась ни на грамм,

но закон не писан для дурака.

Улыбнись мне, Господи, свысока.

***

Кто после язвы моровой

остался целый и живой

тому и слава, и свобода.

А прочих катим в коридор

и в лифт.

Естественный отбор

и царствие без кислорода.

Так было веку испокон.

Биологический закон

работает легко и грубо:

когда торчит из глотки трубка

и раздуваются меха,

какого вам ещё стиха.

Какого вам ещё рожна

от победителя орлянки.

Мокрота, кровь или слюна

внутри пробирки или склянки,

сто образцов, и только твой –

победа в третьей мировой,

смотри, как близко до небес-то.

Шепчу летящему грошу,

скорей упасть его прошу:

среди бессмысленного квеста

я занимаю чьё-то место

и чьим-то воздухом дышу.

***

Она меня на саночках катила

простым маршрутом, магазин, аптека,

и зимняя луна над городом всходила

освобождалась из пелёнок снега.

За тоненькую ниточку держала,

когда по белой улице бежала,

красивый коник в пыжиковой шапке,

и ей навстречу шли похожие лошадки.

И саночки за спинами лошадок,

катя среди снегов глубоководных,

на поворотах так кренились набок,

что можно было ждать чего угодно,

когда темноты глядел гляделец,

и тихо караулил караулец,

как выпадет из саночек младенец,

покатится по тротуарам улиц,

и пробуравит снеговую гущу,

и будет спать среди других побегов,

а по весне взойдёт кустом цветущим,

красивым садом, полным человеков.

Письмо

ד ע ר ז ו מ ע ר א ָ װ נ ט ד ע מ ע ר ט.. .

א י צ י ק מ א ַ נ ג ע ר ‏

Летний вечер темнеет…

Ицик Мангер

Пишу тебе по приезду.

Тут настоящая благодать:

выспавшись за сиесту

сесть и вечером наблюдать

на небе такие краски,

что одиночество – как рукой.

Курить на своей терраске

в домике за рекой.

А мимо, смеясь, проходят

юные боги на каблуках,

в растениях прошлогодних

жуки качаются на стебельках,

сосед ровняет газоны,

собака лает, кричит дитя,

и все они невесомы,

как дым и капли дождя.

И я ничего не знаю

о птице, что голодна и черна,

и я уже забываю

про розы, что истлели вчера.

Слова приходят, как гости,

в чалмах и кипах на головах.

Красивы их золотые трости

и рукавов размах.

Ну что же ты, моё чудо,

совсем не рад, что я тут живу.

Я даже тебя отсюда

вижу лучше, чем наяву.

Даю тебе честное слово,

что каждый день мой будет теперь

немножечко Комарово,

немножечко Коктебель.

⇐ Предыдущая 12