Глава IV. Глава V. Глава VI. Глава VII

Глава IV

Итак, на Монмартре было аббатство, а в аббатстве девица де Бурдезьер.

Эта девица де Ла Бурдезьер, которая к своим геральдическим знакам, среди которых была рука, сеющая вику, добавила в качестве девиза «Хорошая кровь не может врать», эта девица де Ла Бурдезьер по матери и де Бовильер по отцу имела от силы семнадцать лет, родившись 27 апреля 1574 года.

Она была воспитана в монастыре Бомон-ле-Тур под крылом своей тетки Анн Бабу де Ла Бурдезьер, аббатисы монастыря Бомон-ле-Тур. «Ее призванием, — наивно говорит историк, снабдивший нас сведениями об интересной особе, коей мы сейчас заняты, не был монастырь. К моменту смерти ее отца в доме было трое мальчиков и шесть девочек. Бедный ребенок был отдан монахиням, чтобы увеличить ее братьям часть отцовского наследства».

Генрих был достаточно развит для того, чтобы, не напрягаясь, объяснить мадемуазель или, скорее, мадам де Бовильер — монахинь называли «мадам», — что есть в мире вещи более приятные, чем посещение мессы или пение псалмов. Она поверила Генриху и отправилась в Сен-Лис.

Но осада?

А, дьявольщина! Генриху IV было глубоко наплевать на Париж, когда он был занят очаровательной семнадцатилетней девчонкой.

Посмотрите, что пишет почти современный ему автор: «Если бы этот принц был рожден королем во Франции и королем мирным, он никогда бы не стал великим человеком. Он утонул бы в вожделениях, несмотря на все высокие порывы. Он не уставал в погоне за удовольствиями забрасывать самые важные дела. После битвы при Кутра, вместо того чтобы развивать свой успех, он отправляется шалить с графиней де Гиш и привозит ей знамена, которые отбил. Во время осады Амьена он преследует мадам де Бофор, не заботясь о кардинале Австрии, эрцгерцоге Альберте, непрестанно угрожающем его безопасности».

В результате Сигонь пишет на него эпиграмму:

Великий Генрих, наш герой

Испанцев гордых бил не глядя!

Но что нам делать, коль порой

Он был рабом своей же…

Честное слово, дорогие читатели, рифма вам в этом поможет.

Итак, этот добрый Беарнец, одухотворенный Генрих, отправился в Сен-Лис со своей очаровательной монахиней.

Бейль говорит о нем в своем словаре: «Если бы его сделали евнухом, он бы не выиграл битв ни при Кутра, ни при Арке, ни при Иври».

К несчастью для нее, бедная монахиня сдалась слишком быстро, и Генрих IV не оценил ее слабости. Он видел перед собой уже другую даму, тоже происходящую из рода Ла Бурдезьер, и мадам де Бовильер была забыта. Забыта как любовница, но не как подруга, отдадим справедливость Генриху IV, так как в 1597 году издается указ, по которому бывшая любовница победителя Иври возлагает на себя титул аббатисы, дамы Монмартра, Поршерон и Фор-о-Дам.

Она умерла 21 августа 1650 года восьмидесяти лет.

И вот мы подошли к самой популярной любовнице Генриха IV Габриель д'Эстре.

Две вещи способствовали этой популярности. Чудная песенка «Очаровательная Габриель». И плохая поэма «Генриада». Из известной песенки лишь один куплет написан Генрихом IV. Он написал его, отправляясь в одно из своих многочисленных путешествий:

Прощай, красотка Габриель!

Пусть слезки из очей не льются.

Увы, нам не поет свирель, —

Но славы трубы раздаются.

И вот расстаться нам пора!

Но легче с жизнью расстаются.

Зачем дожил я до утра?

С любовью в сердце не дерутся.

Что касается Габриель, то вот ее портрет, данный Вольтером:

Д'Эстре ее звали. Рукой природы

Дано ей с излишком даров, не считая.

Одну только знали такую народы —

Неверную даму царя Менелая.

Пред взором ее египтянка слепа,

Хоть храм благовониями наполняла.

И Рима владыку пленила. Толпа

К Венере, ее увидав, приравняла.

В остальном, если судить по портрету прекрасной Габриель, который нам оставил Гастон, брат Людовика XIII, один из сыновей, так сказать, Генриха IV, или, скорее, Марии Медичи (мы скажем позже, кто мог быть возможным отцом Гастона), Габриель обладала одной из самых восхитительных головок в мире, золотыми густыми волосами, глазами голубыми и ослепительно сверкающими и лицом цвета лилий и роз, как говорили тогда и как кое-кто говорит и в наше время.

Поршерез восславил волосы и глаза, а Гийом де Сабле остальное.

О волосах красавицы д'Эстре:

Оковы принца моего. Ох, попадусь я в сети.

Вам все на свете — ничего! Вы — смех, вы ветра дети!

Но если стану вас хвалить, глядеть мне надо в оба:

Стих, как сообщника, казнят — за оскорбление особы.

Теперь сонет, имевший счастье на протяжении десяти лет пользоваться огромной известностью. Прочтите его, дорогие читатели, и проникнитесь настроениями того времени:

Нет, это не глаза, — два нежных божества, —

Пред ними короли теряют голоса!

Да нет, не божества, а просто — небеса.

В них синевы простор и вешняя роса.

Два солнца в них горят,

Но тут же говорят: —

Мы молний страстный яд,

Да, мы грозы разряд.

Но если божества — откуда этот яд?

А если небеса, то почему — разряд?

Два солнца — чепуха! Одно оно всегда!

Не может долго так светить мне молния.

Чтоб ты ни возражал, я утверждаю! Да!

Что это и глаза, и божества, и небеса, два солнца, молния!

От четверостишия о волосах, после сонета о глазах перейдем к стихам, обобщающим прелести Габриель. Последние строки, как мы и говорили, принадлежат де Сабле:

Что взор мне говорит? Не верю я глазам:

Как влажно свет бежит по дивным волосам!

Как выгнут этот лоб, а брови чернота

Лишь украшает нос в объятье нежном щек.

Посмотришь и готов смотреть еще, еще…

И сознавать, что мир без страсти — пустота.

Как счастлив смертный тот,

Кто поцелуем пьет

Вот этих губ пожар,

Объятий чистый мед.

Но опусти глаза —

Глядеть уже нельзя

На шейки легкий пух,

На грудь, на гибкий стан.

Но если глянешь вниз, ты не поверишь сам!

Ведь ножкам этим лишь

Порхать по небесам.

Габриель родилась около 1575 года. Она не появлялась еще при дворе, когда Генрих встретил ее во время одной из прогулок по окрестностям Сен-Лиса. Она жила в замке Кёвр, и встретил он ее в лесу Виллер-Котре.

Де Мустье запечатлел на буковом дереве, на месте свидания, подобно пастырю Вергилия или герою Ариосто, эти пять строк:

Этот лес — он приют, он волшебник.

Веток шум, щебетание, трель…

И напомнит седой затейник,

Шепчет на ухо: «Это Генрих

Здесь вздыхал возле Габриель».

Я, возможно, сегодня единственный человек во Франции, помнящий эти стихи. А все потому, что в детстве моя мать показывала их мне на том самом дереве, объясняя, кто такой был Генрих, кто Габриель, а кто де Мустье.

Насчет рождения Габриель существовали некоторые сомнения.

Она родилась в то время, когда господин д'Эстре был мужем ее матери, но это произошло пять или шесть лет спустя после того, как мадам д'Эстре сбежала с маркизом д'Аллегром.

Она разделила позже его трагическую участь. Обитатели из Суары, приверженцы Лиги, узнав, что в гостинице проживают господин и дама, близкие к королю, взбунтовались, прикончили кинжалами маркиза и его любовницу и выбросили их из окна.

Эта д'Эстре также происходила из семейства Ла Бурдезьер. У этой мадам д'Эстре было шесть дочерей и два сына. Дочерей звали мадам де Бофор, мадам де Вилар, мадам де Намп, графиня де Сюзей, аббатиса Мобюиссона и мадам де Баланьи. Эта последняя стала Делией в «Астрее».

«Талия ее, — говорит Теллеман де Рео, — была несколько подпорчена, но это было самое галантное создание в мире. Из нее мсье д'Эпернон сделал аббатису Сент-Глюссин в Метце».

Их, сестер и брата (второй сын родился мертвым), называли семью смертными грехами.

На смерть мадам де Бофор мадам де Неви, наблюдавшая за похоронами из окна, написала эти шесть строк:

Сегодня я видела, как под окном

Шесть смертных грехов проходили,

Святоши, ведомые тайным сынком,

И пели они, и кадили.

Надеясь, что в рай проводили седьмой

Из гроба на небо дорогой прямой.

Но как бы ни молода была тогда Габриель, сердце ожило в ней и заговорило, и она подчинилась голосу сердца.

Голос говорил ей о Роже де Сен-Лари, известном под, именем Бельгард. Он был главным конюшим Франции, и благодаря этому званию его называли просто Главный. Обладая прекрасной фигурой, он отличался редкостной привлекательностью. Но несчастьем его стала нескромность. Как король Кандоль, он не мог удержать языка и так нахваливал Генриху IV красоту своей любовницы, что тот пожелал ее увидеть.

Пришел, увидел, полюбил. Подобно «veni, vidi, vici»^[1] Цезаря. И первое дитя этой любви было названо в честь победителя в битве при Фарсале, они решили назвать его Александром. Но ревность к Главному мучила Генриха на протяжении девяти или десяти лет его жизни с Габриель.

Мы видели, как Генрих познакомился с Габриель при посредничестве Бельгарда. И первое, что сделал Генрих, он увез ее ко двору, в Мант, запретив при этом Бельгарду там появляться. Несчастный любовник подчинился. Но мадемуазель д'Эстре назвала это тиранством. Однажды утром она заявила своему царственному поклоннику — утверждают, что король не был еще ее любовником, — что его поведение неделикатно. Если он действительно любит ее, он не будет препятствовать ее высокому положению при Бельгарде, который обещал на ней жениться.

После чего она удалилась. Генрих задумался. О чем же он задумался? О том, что он предлагал всем — о женитьбе.

Но предложение никогда не казалось серьезным. Генрих был мужем Маргариты, и в какой бы малой степени он им ни был, степень эта была достаточной, ведь развода еще не было.

Он размышлял о том, что он скажет Габриель, чтобы удержать ее при себе, когда к нему пришли с известием об ее отъезде в Кёвр.

Габриель выбрала именно такой день, когда Генрих — она об этом знала — не мог за ней последовать. Но он отправил ей срочное послание, всего три слова: «Ждите меня завтра».

Отягощенный мыслями, трепещущий, разочарованный, обезумевший от любви, будто двадцатилетний юноша, он решился, чего бы это ему ни стоило, вернуть ее. Но для этого нужно было проскакать двадцать лье и пересечь две вражеские армии.

«Никогда Цезарь, — говорит историк, у которого мы заимствуем эту деталь, — не рисковал так, отправляясь из Апулии в Брундизий, как Генрих по дороге из Манта в Кёвр».

Он отправился верхом в сопровождении всего пятерых друзей. В трех лье от Кёвра, возможно в Вербери, увидев, что дороги Компьенского леса патрулирует враг, он спешился, переоделся крестьянином, водрузил на голову мешок с соломой и отправился в замок. Он миновал около двадцати французских и испанских патрулей, которые и представить себе не могли, что крестьянин с мешком соломы на голове — отчаявшийся любовник. Более того, что любовник этот — король Франции.

Хотя она была предупреждена о прибытии короля, Габриель не верила, что он способен на подобную глупость, не хотела его узнавать, а узнав, вскрикнула и не нашла ничего лучшего, как сказать:

— О, сир! Вы так уродливы, что я не могу на вас смотреть.

К счастью для короля, Габриель была в обществе своей сестры, маркизы де Вилар. Маркиза, когда Габриель убежала, осталась с королем и постаралась его убедить, что единственная причина бегства — страх быть застигнутой ее отцом. Но король скоро понял, чего стоят эти объяснения, так как мадемуазель д'Эстре не возвращалась. Вот таким зеленым и кислым оказался плод, который он сорвал в результате своего самого опасного путешествия, рискуя своей судьбой, судьбой друзей, короной Франции.

«Что удивительнее всего, — говорит Таллеман де Рео, — это то, что он не был человеком дела, а мадам де Верней вообще называла его человеком добрых намерений».

Его отсутствие переполошило двор, особенно когда стали известны подробности его путешествия сквозь вражеские отряды.

Сюлли и Морней ждали его, чтобы дать ему хорошую взбучку. Генрих IV склонил, по своему обыкновению, голову. Но на этот раз вовсе не из-за упреков друзей, а лишь от горечи неудачи.

Выпутался он из этого положения, поклявшись словом дворянина, что не возобновит подобных атак, и действительно принял все меры к тому, чтобы в них не было необходимости.

Чтобы завлечь Габриель ко двору, он вытребовал к себе ее отца якобы для того, чтобы ввести его в свой совет. Но господин д'Эстре явился один. Тут появляется второй претендент и тоже предлагает женитьбу. Это был герцог Лонгвиль. И если Габриель любила Бельгарда из-за него самого, то она сделала вид, что любит Лонгвиля исключительно из амбиции.

Герцог Лонгвиль, обнаружив, с одной стороны, какую игру затеяла с ним Габриель, с другой стороны, силу страсти к ней короля, испугался подобной ситуации. Он вернул ей ее письма, потребовав обратно свои.

Габриель послушно вернула ему письма, с первого до последнего; но, разбирая полученные взамен, заметила, что двух ее писем, самых компрометирующих, не хватает.

К счастью, когда несколькими днями позже герцог въезжал в Дулан, он был встречен приветственным салютом. Совершенно случайно один из мушкетов был заряжен пулей, и случайно пуля эта попала в герцога. Тот упал замертво.

Пример подействовал на Бельгарда. Он ни в коем случае не желал вступать в ссору ни с влюбленным королем, ни с капризной любовницей.

Узнав, что мсье д'Эстре занят замужеством дочери на Никола д'Армевале, сеньоре де Лианкуре, он предусмотрительно стушевался, намереваясь появиться позже.

Говорят, что Габриель истошно кричала при виде претендента на ее руку. Он был духом плох и телом хил. Тут она обратилась к Генриху IV. Она попыталась убедить его в том, что ее отвращение к сеньору де Лианкуру идет от склонности, которую она питает к нему.

Генрих, отнюдь не убежденный в этой склонности, не желал вмешиваться в женитьбу, которая была, по-видимому, так дорога господину д'Эстре. Со своей стороны Габриель продолжала взывать о помощи. Генрих решил держаться середины, пообещав появиться в день свадьбы внезапно, как Бог на античной сцене, и оградить новобрачную от посягательств супруга.

Но обстоятельства сложились таким образом, что в день свадьбы необходимость заставила его отказаться от этого плана. Таким образом, Габриель пришлось самой отбиваться от мужа, в чем она, по всей вероятности, преуспела. По крайней мере она клялась Генриху, что муж от нее ничего не добился. Объяснение происходило, когда Генрих, приблизившись к Кёвру, приказал мсье Лианкуру присоединиться к нему в Шони с его женой.

Муж очень не хотел подчиниться, но, подумав о риске, которому подвергнется, если будет сопротивляться, и о том состоянии, которое он может обрести в будущем, принял это приглашение.

Он привез свою жену в Шони. У короля уже были готовы экипажи: он отправлялся на осаду Шартра.

Не заботясь больше о муже, как будто он и не существовал, не пригласив его даже сопровождать жену, он подсадил Габриель в карету, сел рядом с ней, и они отправились, увозя также добрую маркизу де Вилар, которая пыталась сгладить в Кёвре грубость своей сестры, и мадам де Ла Бурдезьер, ее кузину.

Мадам де Сурди, тетка Габриель, опасаясь новой оплошности своей племянницы, тоже направилась туда.

Советы, данные племяннице этой восхитительной теткой, были небесполезны для счастья Генриха. Но и Генрих не был неблагодарным. И как только город был взят, он отдал его под команду ее мужа.

И все-таки единственное обстоятельство нарушало покой Генриха IV — ревность к Бельгарду. Как бы ни были разделены любовники самым тщательным наблюдением, из потухшего костра любви нет-нет да выскочит искра.

Однажды Генрих IV наблюдал за тем, как они танцевали. Он их видел, они его нет. При виде того, как они подавали друг другу руки, он прошипел сквозь зубы:

— Ventre-saint-gris! ^[2] Все-таки они любовники.

Он пожелал убедиться. Заявив, что он будет отсутствовать всю ночь и следующий день, он выехал в восемь вечера, но в полночь вернулся.

Король не ошибся. К его возвращению Габриель и Бельгард были вместе.

Все, что могла сделать Ла Руссе, компаньонка Габриель, это спрятать Бельгарда в кабинете, где спала сама, рядом с кроватью своей госпожи, пока та открывала дверь королю. После чего она ушла и унесла ключ.

Король заявил, что он голоден, и предложил поужинать. Габриель извинилась, что не ожидала короля и не приказала ничего приготовить.

— Прекрасно, — сказал король, — я знаю, что у вас чудные конфитюры в этом кабинете. Я съем хлеба с конфитюром.

Габриель сделала вид, что ищет ключ, ключ не находился. Генрих приказал искать Ла Русс. Ла Русс нигде не было.

— Ну что ж, — сказал король, — видимо, если я хочу поужинать, мне придется взломать дверь.

И он принялся колотить в дверь ногой. Дверь начала поддаваться, когда вошла Ла Русс и спросила, почему король устроил весь этот шум.

— Я устроил этот шум, — сказал король, — потому что мне нужны конфитюры из этого кабинета.

— Но почему ваше величество, вместо того чтобы взламывать дверь, просто не откроет ее ключом?

— Vente-saint-gris! — сказал король. — Почему? Почему? Да потому, что у меня нет ключа!

— Но вот он, — сказала Ла Русс и, одобренная взглядом госпожи, протянула ключ королю.

Король вошел, кабинет был пуст. Бельгард выскочил в окно. Король вышел, повесив нос, держа по банке конфитюра в каждой руке.

Габриель разыграла отчаяние. Генрих упал к ее ногам и просил прощения. Сцена эта послужила моделью Бомарше для его второго акта в «Женитьбе Фигаро».

Позже, когда Генрих пожелал жениться на Габриель, господин де Праслен, капитан охраны, а впоследствии маршал Франции, чтобы помешать своему господину сделать глупость и потерять уважение всех своих друзей, предложил ему накрыть Бельгарда в комнате Габриель.

Было это в Фонтенбло. Король встал, оделся, взял шпагу и последовал за мсье де Прасленом. Но в момент, когда тот хотел постучать, чтобы им открыли, Генрих IV остановил его руку.

— А, нет! — сказал он. — Это слишком ее огорчит.

И он вернулся к себе. Добрый король! А какой достойный человек, этот бравый и прозорливый беарнец!

Между тем во время этих событий король вошел в Париж после четырехлетней осады.

Все прекрасно знают жуткие детали этой осады, которая явилась ярким примером того, что ненависть религиозная совсем иное, чем ненависть политическая.

Сначала мсье де Немур приказал выслать из Парижа «лишние рты».

Генрих, увидев бедных изгнанников, изнуренных, изголодавшихся, умоляющих, сжалился.

— Пропустите их, — сказал он солдатам, которые их отталкивали, — в моем лагере найдется чем их покормить.

В Париже умирало от голода тысяча человек в день, так как Генрих захватил все окрестности. Пытались делать хлеб из пиленых мертвых костей. Такая пища удвоила смертность.

Генрих приходил в отчаянье, видя, что, несмотря на все эти жертвы, Париж не хотел сдаваться.

Господин де Гонди, архиепископ Парижа, проникся жалостью к своей пастве. Он явился в лагерь короля, нашел его окруженным всей его знатью и сказал Генриху, что за интересами этой знати тот не видит истины.

— Ventre-saint-gris, мсье! — сказал Генрих. — Если бы видели мою знать в битве, вы бы поняли, что она действует на меня совершенно иначе.

Результат этой встречи показывает нам в истинном свете дух и сердце Генриха.

И когда мсье де Гонди, описав ему ужасы голода и тот фанатизм, жертвой которого был Париж, сказал, что он возьмет Париж, только когда последний солдат будет убит и умрет последний горожанин.

— Ventre-saint-gris! — ответил Генрих. — Этого не будет! Я, как истинная мать Соломона, предпочитаю не иметь Парижа, чем разорвать его в куски.

И в тот же день он приказал, чтобы повозки с провизией вошли в Париж.

Фанатизм, как говорил архиепископ, был столь велик, что, несмотря на этот поступок, беспримерный в истории войн и особенно в истории гражданских войн, Генрих только через три года вошел в столицу. Да и вошел-то он туда необычно.

Он расположил к себе коменданта Бриссака, большинство городских старшин и всех, кто оставался в парламенте. Для входа был назначен день 22 марта. Старейшина торговцев д'Юйер и три городских старшины д'Англуа, Нере и Борепер сплотили вокруг себя своих родных и друзей, выгнали испанцев из казарм и овладели воротами Сен-Дени и Сент-Оноре.

Король подал им сигнал выстрелом с Монмартра.

Он вошел в город за два часа до рассвета, не встретив никакого сопротивления.

Королевская армия заняла город и расположилась так, что парижане, даже самые фанатичные, проснувшись, оказались совершенно бессильны.

Однако наиболее упорные молчали и оставались у себя, в то время как на улицах появились люди, несущие белые флаги и шапки в руках. Они обегали все улицы с криками:

— Прощение всем!

И когда по Парижу разнесся единый клич, город взорвался невообразимым криком:

— Да здравствует король!

Генрих согласился сменить религию. Всем известны его слова, ставшие поговоркой: «Париж стоит мессы». Потому его первый визит был в собор Парижской Богоматери. Его сопровождал огромный кортеж. Стража хотела отодвинуть толпу.

— Пускать всех! — кричал Генрих. — Разве вы не видите, что народ изголодался без короля!

И король благополучно добрался до собора и из собора в Лувр.

Габриель, которая сопровождала короля, была помещена сначала в гостиницу дю Бушаж, примыкавшую к дворцу.

И это у нее пять месяцев спустя Генрих чудом избежал смерти от руки Жана Шателя.

Король принимал двух дворян, преклонявших перед ним колени. В момент, когда он нагнулся, чтобы их поднять, он почувствовал сильный удар по губам.

Сначала он подумал, что это дурочка Матюрин, которая его неосторожно задела.

— Чтоб тебя дьявол забрал, идиотка! — сказал он. — Она меня ранила.

Его губы были разбиты, один зуб сломан.

Она бросилась к двери и захлопнула ее.

— Нет, папаша, — сказала она, — это не я, это он.

И указала на молодого человека, прятавшегося за оконными шторами.

Два дворянина бросились на него со шпагами в руках.

— Не причиняйте ему зла, — закричал Генрих IV, — он, наверное, сумасшедший.

Король ошибся самую малость, так как это был фанатик.

Юношу арестовали и нашли у него нож, которым он только что ударил короля. Звался он Жан Шатель, был сыном богатого суконщика и учился в Клермонском коллеже. Он вовсе не отрицал своего преступления, но похвалялся им, заявляя, что действовал по собственной воле и приверженности к религии. Он был убежден, что обязан убить короля, не одобренного папой. Потом он добавил, что должен был искупить грех перед Создателем и что кровь еретика будет искуплением, угодным Богу.

Что это было за преступление? То, которым Господь поразил Онана.

Король был совершенно прав, говоря, что Жан Шатель сумасшедший.

Наказание было ужасным. Иезуиты были изгнаны из Франции как растлители молодежи, нарушители общественного спокойствия, враги короля и государства.

Отец Гиньяр, у которого нашли мятежные рукописи, был повешен. Его труп брошен в огонь, и пепел его развеян по ветру. Жан Шатель понес наказание цареубийц. К его руке привязали нож, которым он воспользовался, чтобы совершить преступление, и рука эта была отрублена. Потом он был привязан к четырем лошадям и разорван ими. Труп его бросили в костер, а пепел развеяли по ветру.

И, наконец, его дом перед Дворцом юстиции сравняли с землей, а на его месте возвели пирамиду, на четырех сторонах которой был выбит указ парламента и надписи на греческом и латыни.

Эта пирамида была разрушена по приказу внука Генриха IV Людовика XIV в 1705 году в ответ на просьбу иезуитов, вернувшихся во Францию. Старшина торговцев Франсуа Миран приказал на месте пирамиды воздвигнуть фонтан, переместившийся теперь на улицу Сен-Виктор.

Со всех сторон на короля посыпались поздравления, речи, приветствия, манускрипты в прозе и стихах.

Среди них был и тот, который заставил короля надолго задуматься. Написал его д'Обинье, оставшийся ярым кальвинистом, несмотря на вероотступничество короля. Вот он.

КОРОЛЮ

Когда отречется твой рот,

Мой Бог не оставит щедрот:

Без гнева его поразит.

Ложь сердце твое обовьет, —

Но взор его бездну пронзит, —

Неверное сердце убьет.

Эта угроза стала пророчеством, которое шестнадцать лет спустя Равальяк решится осуществить.

Закончим анекдотом. Он восхитительно завершает вхождение Генриха IV в Париж.

В первый же день он явился к своей тетке, мадам де Монпансье, яростной стороннице Лиги. Она была страшно удивлена, увидев своего великого врага, без свиты входящего к ней, почтительным племянником, отдающим праздничный визит.

— А, — спросила она его, после того как он уселся, — так что же вы собираетесь здесь делать?

— Честное слово, — сказал Генрих, — у вас были когда-то такие роскошные конфитюры, что у меня слюнки текут уже от того, что я спрашиваю, есть ли они у вас теперь?

— А, понимаю, племянничек. Вы хотите застать меня врасплох, думаете, из-за голода у меня их больше нет?

— Нет, ventre-saint-gris! — ответил король. — Просто я хочу есть.

— Манон, — сказала герцогиня, — прикажите подать абрикосовый конфитюр.

Манон принесла банку абрикосового конфитюра. Мадам де Монпансье открыла ее, взяла ложку и хотела попробовать. В эту эпоху вошло в привычку пробовать все, что предлагалось королю. Но Генрих ее остановил.

— О, тетенька, как вы могли подумать!

— Как? — ответила она. — Разве я не достаточно воевала против вас, чтобы вы меня не заподозрили?

— Я ни в чем не подозреваю вас, тетенька.

И, взяв из ее рук банку, он безо всяких проб опорожнил ее.

— Ах, — воскликнула она, — видимо, сир, придется быть вашей подданной.

И, упав к его ногам, попросила его руку для поцелуя. Но он протянул обе руки и обнял ее.

Кстати, по поводу проб. Вот что произошло на следующий день. Дворянин, который подавал королю за столом, был настолько рассеян, что, наливая ему вино, сделал пробу не из крышки кувшина, как положено, а прямо из кувшина.

Генрих спокойно смотрел, как он это делает, а затем сказал:

— Если вы будете так пить за мое здоровье, я всегда скажу, что вы правы!

Глава V

После возвращения в Лувр настала пора вознаграждений. Была создана целая группа кавалеров ордена Святого Духа.

Граф де Ла Вьевиль — отец, дворецкий господина де Невера, племянника Генриха IV, стал одним из них. Когда пришла его очередь получать этот знак, он преклонил, как обычно, колени и так же, как обычно, произнес известную фразу:

— Клянусь смертью, я не достоин.

— Это, черт возьми, мне прекрасно известно, — ответил король. — Но племянник так упрашивал, что я не мог ему отказать.

Ла Вьевиль рассказывал потом об этом сам, так как не без оснований опасался, что если он будет хранить в тайне этот анекдот, то король с его гасконским характером не преминет его разболтать.

Де Вьевиль был, впрочем, человеком находчивым. Однажды он осмеял одного дуэлянта, неизменно убивавшего своего противника. Осмеянный послал двух секундантов объявить графу де Ла Вьевилю, что будет ждать его назавтра в парке в шесть часов утра.

— В шесть часов? — ответил Ла Вьевиль. — Даже мои собственные дела не заставят меня подняться в такую рань. И я буду круглым дураком, если проснусь в такой час из-за дел вашего приятеля.

И не пошел на свидание, а отправился в Лувр, где рассказал всю историю, чем склонил всех насмешников двора на свою сторону.

Люди типа Генриха IV довольствуются теми, кто их окружает. (Вспомним письмо, написанное Крийону после битвы при Арке. ) Крийон присоединился к нему и старался как можно меньше его покидать. Однако, когда Генрих IV входил в Париж, Крийон был в Марселе с юным герцогом Гизом, которого Генрих IV назначил губернатором Прованса.

В Блуа в 1588 году Генрих III предлагал Крийону убить герцога Гиза, но тот бросил в ответ:

— Сир, вы принимаете меня за другого.

И, повернувшись спиной к Генриху III, вышел.

Король отправил его к юному герцогу Гизу, и Крийон сделался настоящим губернатором Прованса.

Между тем испанский флот маневрировал вблизи Марселя.

Однажды ночью, когда юноши выпивали, а Крийон спал, молодые люди решили проверить, насколько Крийон, которого называли храбрым, на самом деле храбр. Они ворвались в его комнату с криками:

— Тревога, тревога!! Враг в городе!

Крийон, разбуженный всеми этими воплями, со своей обычной флегматичностью спросил, что заставило их поднять такой шум. Ему повторили заготовленную басню, продолжая кричать ему в уши, что все пропало, что враг захватил важнейшие пункты.

— Ну и дальше что? — спросил Крийон.

— Мы пришли спросить вас, что следует делать, — сказал герцог Гиз.

— Дьявольщина! — сказал Крийон, спокойно натягивая сапоги, будто собираясь на парад. — Хорошенький вопрос! Да просто умереть достойно.

Итак, проверка не удалась, и герцог Гиз признался Крийону, что это была просто шутка.

Крийон стащил сапоги так же спокойно, как их натягивал, но при этом добавил, обращаясь к молодому герцогу:

— Дьявольщина! Ты играешь в опасные игры, сын мой. И если бы я был послабее, я бы тебя прирезал.

И, завалившись снова на кровать, он натянул на нос одеяло и заснул.

Крийон был гасконцем, как Генрих IV, а возможно, даже еще большим гасконцем, чем сам король. Генрих IV претендовал только на то, что он потомок Людовика Святого, тогда как Крийон, происходивший от Бальбеза де Крийона, заявлял, он происходит от Бальбуса.

Он ни за что не хотел учиться танцевать, так как на первом уроке учитель танцев ему сказал:

— Поклонитесь, отступите!

— Дьявольщина! — сказал он. — Господин учитель танцев, ничего этого я делать не собираюсь. Крийон не кланяется и не отступает никогда.

Он был ревностным католиком и засвидетельствовал это публично. Однажды, в день Страстей Христовых, он находился в церкви. Священник говорил о распятии Христа, и Крийон не выдержал страданий Господа.

— Дьявольщина, — сказал он, — господин Иисус Христос! Какое несчастье для Вас, что там не было Крийона! Вас бы никогда не распяли!

Когда Крийон явился в Лион для торжественной встречи Марии Медичи, король сказал, указывая будущей королеве на Крийона:

— Мадам, я представляю вам первого капитана вселенной.

— Вы изволили соврать, сир, — ответил Крийон. — Первый капитан — это вы.

Второго декабря 1615 года он умер. Третьего его вскрыли. Тело его было покрыто двадцатью двумя ранами, а сердце оказалось вдвое больше, чем у других людей.

Вернемся к королю, которому пришлось упрекать себя, что он не сделал Крийона маршалом Франции. А все из-за того, что вместе с Сюлли Крийон помешал Габриель сделаться королевой.

Мы уже говорили о визите, отданном Генрихом IV мадам де Монпансье, его тетке, по возвращении в Париж. Но был и другой визит, к другой тетке, мадам де Конде, вдове герцога Конде, убитого при Жарнаке.

Она в это время вышла, и, так как никто не мог ему ничего объяснить, ему пришлось войти в ее спальню. Мсье де Ноай выходил в это время оттуда. Он оставил на кровати листок, на котором были начертаны две строки:

Увы! Вдали от божества

Страдаю бесконечно!

Генрих взял перо, закончил куплет, написав две следующие строки под двумя первыми:

Я с Богом не вожу родства,

А тетя очень человечна!

После чего он вышел.

Теперь предстояло наставить короля в истинной католической вере. Это тяжкое бремя было возложено на господина Дюперрона, епископа Эвро. Бремя это было еще более трудным, если учесть, что наставлять приходилось именно Генриха IV.

Епископ начал с того, что объяснил ему, что такое ад. Генрих IV, казалось, внимательно слушал все то, что говорил ему епископ. Это ободрило его.

— Сир, — сказал он, — теперь перейдем к чистилищу.

— Бесполезно, — сказал король.

— Почему бесполезно? — спросил епископ.

— Я знаю, что это.

— Как, сир? Вы знаете, что такое чистилище?

— Да.

— Что же это?

— Монсеньор, — сказал король, — это добыча монахов; не грабить же их…

И дальше наставление не пошло. Может быть, потому Генрих IV так никогда и не стал настоящим католиком. Но случалось и такое. Генрих IV вел войну против герцога Савойского и осадил Монтейан. Король, укрывшись с Сюлли за скалой, руководил артиллерией. В это время ядро, выпущенное осажденными, ударило в скалу, и часть ее раздробило в куски;

— Ventre-saint-gris! — воскликнул Генрих и осенил себя крестом.

— Ах, сир, — сказал Сюлли, — теперь никто не разубедит меня в том, что вы добрый католик.

Но, возвращаясь из этой кампании, Генрих пересекал городок, куда заранее отправил, проголодавшись, каптенармусов приготовить обед, как вдруг был остановлен депутацией во главе с мэром.

— Ventre-saint-gris! — сказал он. — Не хватало еще долгих разговоров. Но что поделаешь, придется терпеть.

И он остановил лошадь. Мэр подошел к его стремени и, держа в руках огромную бумагу с заготовленной речью, опустился на колено; но при этом достойный горожанин немного не рассчитал. Коленом он попал на камень. Это причинило ему такую боль, что он не мог сдержаться и грязно выругался.

— Прекрасно! — воскликнул Генрих IV. — Остановимся на на этом, мой друг! Что бы вы ни добавили, это только испортит то, что вы уже сказали. А теперь — обедать.

Генрих IV отдавал предпочтение кратким речам.

— Длинные речи, — говаривал он, — заставили меня поредеть.

После обеда мэр пригласил его посетить город.

У короля нашелся свободный час, и он принял приглашение. Завернув за угол, он столкнулся лицом к лицу со старухой, сидевшей у стены. При виде короля она захотела подняться.

— Сидите, сидите, мамаша, — сказал ей Генрих IV, — я предпочитаю смотреть на курицу, чем на яички.

Во время осады Ла-Рошели он услышал рассказ о лавочнике, который связался с нечистой силой. От нечистой силы он получил в дар ловкую руку, а при ее помощи приобрел солидное состояние. Это состояние вызвало зависть других коммерсантов, и они намекнули Генриху IV, что неплохо было бы устроить суд над чародеем и сжечь его. При этом репутация беарнца как доброго католика еще более утвердится.

К несчастью, Генрих IV слабо верил в магические истории. Однажды, когда его особенно одолевали требованиями покончить с лавочником, он обещал дать ответ на следующий день. Следующий день настал. Ревнители истинной веры прибыли.

— Что же, ваше величество, теперь вы убедились? — спросили они.

— Да, — сказал Генрих IV, — вчера в полночь я отправил человека постучать ему в дверь и попросить продать свечку за три денье. Он поднялся, открыл дверь и продал свечку. Вот его ловкая рука. Этот человек не упускает случая обогатиться, и потому так хороши его дела.

Генрих IV очень ценил честность других, так как сам был рожден с неодолимой склонностью к воровству. Он не мог спокойно пройти мимо вещей, имевших хоть какую-то ценность, чтобы не сунуть их к себе в карман, касалось ли это драгоценностей, попавших под руку, или даже денег. Правда, в тот же день или самое позднее назавтра он отправлял назад все, что взял.

— Если бы я не был королем, — говорил он обычно, — меня бы точно повесили.

Физиономия его была малопривлекательна и настолько вульгарна, что оправдывала слова Габриель, когда та увидела его в крестьянской одежде:

— О, сир! Вы так уродливы.

Луиза де Л'Опиталь, де Витри, жена Жана де Семера, дворецкого герцога Алансонского, привыкла к приятной мине Генриха III. Когда ее спросили, какое впечатление произвел на нее Новый король, она ответила:

— Я видела короля, но не заметила его величества.

Когда он видел дом, приходящий в негодность, он обычно говорил:

— Это мое или церковное.

Его влюбленность в Габриель, вместо того чтобы охлаждаться со временем, разгоралась с новой силой. Это вселяло в друзей короля страх, как бы он по глупости не женился, В июне 1594 года она подарила ему сына, которого назвали, и не случайно, не Александр, а Цезарь.

Это событие настолько обрадовало короля, что он решил изменить имя своей любовницы, то единственное, что она имела от мужа. Вместо де Лианкур она получила титул маркизы де Монсо.

Именно с этого момента, когда Габриель родила своему Любовнику сына, и явилась у нее мечта стать однажды королевой Франции. Надо сказать, однако, что в надежде этой она опиралась одной рукой на мадам де Сурди, свою тетку, а другой на мсье де Шиверни, канцлера Франции. Ее замужество с господином де Лианкуром казалось поначалу непреодолимым препятствием. Но она добилась сначала объявления о раздельном жительстве супругов, а потом и о недействительности брака. Со своей стороны король предпринимал все возможные усилия, чтобы убедить Маргариту согласиться на развод.

Между тем Цезарь Вандом был законно признан третьего февраля парламентом Парижа.

В награду за такое хорошее поведение короля Габриель окончательно порвала с Бельгардом.

По крайней мере в двух вещах ее влияние было положительным. Именно она убедила короля принять католичество, и она же добилась назначения Сюлли суперинтендантом финансов.

Финансами распоряжался Франсуа д'О. Если верить письму Генриха IV, в его руках они были далеко не в цветущем положении.

Король, находясь под Амьеном, писал Сюлли:

«Мой дорогой Сюлли! Враг передо мной, а у меня нет ни лошади, на которой я мог бы сражаться, ни доспехов, которые я мог бы на себя надеть. Все мои рубашки рваные, все кафтаны с дырами на локтях, котелок часто перевернут, и уже два дня я обедаю и ужинаю то у одних, то у других. Каптенармусы ничего не в силах поставить к моему столу, потому как уже шесть месяцев не получали денег».

И некоторое время спустя Сюлли был назначен суперинтендантом.

Габриель рожает ему еще двух детей: Катерину-Генриетту, признанную позже во Франции под именем герцогини д'Эльбёф, и Александра Вандома, будущего главного приора Франции.

Эта осада Амьена произошла совершенно неожиданно. Двенадцатого марта 1597 года, в то время как король с маркизой танцевали балет, ему доложили, что на Амьен неожиданно напали испанцы. Естественно, эта новость прервала балет. Король на минуту задумался, затем разрешил положение так:

— Ну что ж, поиграли в короля Франции, пора опять становиться королем Наварры!

И, увидев, что маркиза заплакала, сказал:

— Ничего, госпожа моя. Приходится брать оружие и затевать еще одну войну.

Он уехал, а двадцать пятого сентября 1597 года Амьен был отбит.

Во время этой осады, а именно. 10 июля 1597 года, Генрих IV делает Габриель герцогиней де Бофор.

Вот письмо, которое ее любовник написал в это время:

«Этим вечером я вернулся рано… Мы верим в мир и надеемся, что он будет заключен сегодня. Что касается меня, я нахожусь среди членов Лиги Сен-Тома и сегодня утром буду говорить с епископами. Кроме тех, которых я послал вчера Вам для эскорта, посылаю Вам еще пятьдесят стрелков. Надежда видеть Вас завтра удерживает мою руку от более длинных фраз. В воскресенье я сделаю опасный прыжок. В тот час, когда я Вам пишу, сотня нахалов висит у меня на плечах. Они заставят меня наконец возненавидеть Сен-Дени, как ненавидите его Вы. До свидания, сердце мое. Приезжайте завтра пораньше, мне кажется, что я уже год не видел Вас. Миллион раз целую Ваши милые руки, мой ангел, и Ваши губы, моя любовь. 23 июля».

Через несколько дней после рождения Цезаря он пишет Габриель другое письмо:

«Сердце мое! Мне нечего Вам сообщить, кроме того, что я возобновил женитьбу моего кузена и все контракты были заключены. С вечера до полуночи я играл в реверси. Вот и все новости из Сен-Жермена, мой дружок. Страшно хочу Вас видеть, но это случится не раньше, чем Вы оправитесь. Сейчас я занят послом Савойи, который прибыл заключить со мной мир, а заключить его можно будет только в субботу. Возлюбленная моя! Любите меня всегда хорошенько и будьте уверены, что Вы одна владеете моею любовью. На этой правде целую миллион раз Вас и маленького человечка. 14 ноября».

Продолжит представление любовного и эпистолярного стиля Генриха IV еще одно письмо. Право, можно поверить, что оно принадлежит скорее перу господина де Скюдери, а не победителю при Кутра и Иври.

«Сердце мое, я затравил оленя за один час с полным удовольствием и прибыл сюда в четыре утра. Я остановился в моем маленьком гнездышке, где сейчас удивительно прекрасно. Дети явились ко мне, или, скорее, мне их принесли. Моя дочка очень похорошела и становится красавицей, а сын будет красивее старшего брата. Вы меня околдовали, мои любимые, принося мне столько же любви, сколько я Вам оставил. Ах, как Вы мне угодили! Во мне было столько любви, я думал, уезжая, что уношу всю ее с собой, не оставляя Вам ни капли. Увы, я ухожу забавлять Морфея, но если он во сне подменит мне Вас, я вечно буду избегать его компании. Доброй ночи мне и здравствуйте, моя любовь! Миллион раз целую Ваши прелестные глаза».

Еще письмо. Это, наконец, последнее:

«Мое очарование! Через два часа после этого гонца Вы увидите кавалера, который любит Вас страстно, которого называют королем Франции и Наварры. Титул безусловно достойный, но утомительный. Звание Вашего смиренного подданного мне гораздо более соблазнительно. Впрочем, все три достаточно хороши, под каким бы соусом их ни подали, и я не намерен уступать их никому. По Вашему письму я понял, с каким нетерпением Вы направлялись в Сен-Жермен. Мне очень приятно, что Вам полюбилась моя сестра. Это одно из самых верных свидетельств Вашего доброго ко мне отношения, которое я ценю больше моей жизни, хоть и очень люблю ее. Приветствую тебя, моя Вселенная! Целую Ваши глаза миллион раз.

Из нашей очаровательной пустыни Фонтенбло, 12 сентября».

Видно, до какой страсти разгорелась любовь короля к Габриель. Он торговался с Римом по поводу разрыва своего брака с Маргаритой. Он требовал у нее согласия на развод, она упорно отказывалась. Но он был готов перешагнуть через все. Не было недостатка и в предупреждениях ни сверху, ни снизу.

Однажды вечером он возвращался с охоты, одетый очень просто, в сопровождении всего трех дворян. Нужно было пересечь реку с набережной Малаке, в том месте, где сейчас находится мост Святых Отцов, а тогда был паром. Было это в 1598 году, как раз собирались подписывать Вервенский мир.

Увидев, что перевозчик его не знает, Генрих спросил, что он думает о мире.

— Честное слово, — сказал перевозчик, — я не представляю, что это за прекрасный мир, но что я знаю наверняка, это то, что на все существует налог. Даже на эту паршивую лодчонку, которой я зарабатываю себе на жизнь.

— Эй, — продолжал Генрих, — а разве король не собирается привести в порядок все эти налоги?

— Ха! Король довольно хороший малый, — ответил перевозчик, — но у него завелась любовница. Приходится шить ей столько красивых платьев и дарить столько безделушек, что конца этому не видно. А платить-то за все нам. — Потом помолчал и добавил с глубоким пониманием: — Пусть бы она была только его! Но говорят, что у нее много ласкателей.

Король принялся смеяться. От сердца ли он смеялся? Или наперекор ему? Мы недостаточно глубоко проникли в тайны королевской ревности, чтобы судить об этом.

Но, во всяком случае, на следующий день он приказал найти перевозчика и заставить его повторить все это перед герцогиней де Бофор. Перевозчик все повторил, не пропустив ни слова. Герцогиня была взбешена и хотела его повесить. Но Генрих лишь пожал плечами и сказал:

— Вы с ума сошли! Просто бедняга доведен нищетой до такого дурного настроения. Я хочу, чтобы он больше ничего не платил за свою посудину, и с завтрашнего дня, даю вам слово, он запоет: «Да здравствует Генрих Четвертый и милая Габриель! »

И перевозчик покинул Лувр с двадцатью пятью золотыми экю в кошельке и освобождением от налогов для своего парома.

Одно обстоятельство тревожило герцогиню гораздо сильнее, чем то, что могли сказать о ней все лодочники на свете. Обстоятельством этим были гороскопы, которые она приказывала составлять. Все они были безнадежны.

Одни говорили, что она будет замужем только один раз. Другие, что она умрет молодой. Одни — что ребенок заставит ее потерять все надежды. Другие — что человек, на которого она эти надежды возлагает, сыграет с ней дурную шутку: И чем ближе к ней было ее счастье, как казалось со стороны, тем менее верным казалось оно ей самой.

И Грасвен, ее горничная, говорила Сюлли:

— Я не знаю, что с моей госпожой, но она только плачет и стонет ночами.

И тем не менее Генрих наседал на Силлери, своего посла в Риме, угрожая сделать Францию протестантской, если не будет расторгнут его брак, и посылал курьеров за курьерами к Маргарите, угрожая обвинением в супружеской неверности, если она не даст согласия на развод.

Между тем нависла новая туча.

Габриель была в Фонтенбло с королем. Приближались пасхальные праздники. Король упрашивал Габриель провести их в Париже, чтобы народ, который неизвестно почему считал ее гугеноткой, не воспользовался этой ситуацией для новых нападок. К тому же Рене Бенуа, ее исповедник, со своей стороны также убеждал ее уехать по той же причине.

Итак, было решено, что любовники разлучатся на четыре или пять дней и встретятся вновь сразу после Пасхи.

Какой мелочью могла бы казаться столь короткая разлука людям, которые так часто расставались! И, однако, отъезд никогда не был столь горек.

Говорили, что у них было какое-то смертельное предчувствие, будто загробный глас вещал им из глубины сердец, что они не увидятся вновь. Они не могли решиться покинуть друг друга. Габриель отходила на двадцать шагов и возвращалась, чтобы вновь вручить королю заботу о судьбе своих детей, слуг, своего дома в Монсо.

Затем король удалялся от нее и, в свою очередь, звал ее назад.

Генрих провожал ее долго пешком, вернулся в Фонтенбло грустный и заплаканный, тогда как Габриель, не менее грустная и заплаканная, удалялась по дороге к Парижу.

Габриель прибыла наконец в Париж. Ее сопровождал лакей Генриха IV Фуке, по прозвищу Ла Варенн. Это был активный агент королевских забав. Он играл при нем ту же роль, какую Лёбель будет играть при Людовике XV.

Предчувствия Габриель не были лишены оснований. Весь двор сплотился против нее. Генрих IV любил многих и по-разному, но никого он не любил так, как Габриель. Для нее он сочинил или приказал сочинить, скорее всего на мотив старинного псалма, очаровательную песенку, популярную в то время и оставшуюся популярной до нынешних дней, — «Прелестная Габриель».

От всей монархии в языке народа осталось одно имя — Генрих IV и две песенки — «Прелестная Габриель» и «Мальбрук в поход собрался».

Ах да, осталась еще одна фраза: «Курица в супе».

После сорока лет войны страна входила в мирную полосу. Всех мучили жажда и голод. Не пили и не ели на протяжении полувека. Казалось, что даже сам суровый гасконец сделался гурманом. «Отправьте мне жирных беарнских гусей, — писал он, — самых толстых, которых только сможете найти, чтобы они не уронили чести земляков».

Как и всем своим любовницам, Генрих IV обещал Габриель женитьбу. Габриель было 26 лет. Она была полная, дородная, любительница поесть — это для нее, по всей вероятности, Генрих IV выписывал жирных гусей Беарна. На последнем портрете, рисунке, который находится в библиотеке, ее полное свежее лицо распускается, словно букет из лилий и роз.

«Если это не была еще королева, — пишет Мишле, — во всяком случае, это была любовница короля мира — образ и блестящее предзнаменование семи тучных лет, которые должны были последовать за семью тощими и заря которых восходила в Париже».

Она была к тому же матерью детей, которых король очень любил: толстых Вандомов. Слабый со своими любовницами, Генрих IV испытывал к детям слабость другого рода, особенно если он был уверен, что они от него. Он никогда не был слаб с Людовиком XIII, которого письменно советовал тщательно сечь. Но, однако, всем памятна картина, изображающая Беарнца на четырех лапах с оседлавшими его детьми на спине, принимающего посла Испании.

Генриху было сорок пять лет. С тридцати он носил ратные доспехи. Едва сняв их, он тут же протягивал руку, чтобы надеть их вновь. Он подходил к тому возрасту, когда человек нуждается в отдыхе, в спокойном счастье, в семейном гнезде. Как и всякого слабого человека, его одолевало честолюбивое желание казаться всемогущим. Габриель, которая от рождения была хозяйкой, оставляла ему возможность принимать вид хозяина. Это ему подходило.

Тощий, живой, постаревший телом и потасканный в любовных похождениях, он оставался бесконечно юным духом и дух этот своей беспредельной активностью навязывал всей Европе. Никогда его не видели сидящим. Никогда он не выглядел уставшим. Неутомимый ходок из Беарна, казалось, получил во исполнение какого-то греха запрет от неба на малейший отдых. Только стоя он выслушивал послов, только стоя он председательствовал в совете, а потом, выслушав послов и распустив совет, вскакивал на лошадь и становился яростным охотником. Казалось, что он носил черта в теле, а потому народ, такой меткий в своих оценках, прозвал его «дьяволом о четырех ногах».

Вся эта энергия держалась до тех пор, пока длилась война. Но вот пришел мир, и Генрих вдруг обнаружил, что он не просто устал, а изможден.

Через шесть месяцев после заключения мира ужасающее трио, уставшее ждать, обрушилось на него: задержка мочи, подагра, понос. Извини, друг читатель, но мы рассказываем о королях в халатах.

Бедный Генрих IV! Он думал, что умрет от этого. Он столько видел, столько сделал, так страдал!

В одном Генрих IV остался тем, кем был всегда, — большим любителем женщин и даже девочек.

Мадам де Мотвиль жалуется, что в ее время женщины не удостаиваются более такого внимания, как при Генрихе IV. А все потому, что Генрих IV женщин любил, а Людовик XIII их ненавидел. Как, сын Генриха IV ненавидел женщин? Мы никогда не говорили, хоть и занимаемся историей альковов, что Людовик XIII был сыном Генриха IV.

Мы, возможно, скажем совсем противоположное в момент его рождения.

Итак, ситуация была благоприятной для Габриель: она превратилась ценой небольшого волнения в жену утомленного короля. В приданое ему она принесла не золото, не провинции, но нечто не менее драгоценное: готовых детей.

Но разбитая Испания жила надеждой взять реванш, подсунув в постель королю испанскую королеву.

Отсюда и страхи бедной Габриель. Она чувствовала себя препятствием. А перед лицом Испании или Австрии препятствия удерживались недолго.

Король Франции стал единственным королем-солдатом Европы, а Франция — единственной воинственной нацией. Невозможно было завладеть Францией. Нужно было овладеть королем. Нужно было его женить. А если нельзя будет женить — убить. Его женили, что не помешало, впрочем, тому, что вскоре его и убили.

Как политик он также не имел себе равных. В нем одном было больше ума, чем во всех его врагах, вместе взятых. Всячески подчеркивая, что он делает только то, чего хочет Рим, он всегда кончал тем, что поступал по своему усмотрению.

Он обещал папе возвратить иезуитов, но так и не сдержал слова. Возвращение иезуитов, он это прекрасно знал, означало его смерть.

Папа давил на него через посредничество нунция, но он, всегда находчивый, всегда уклончивый, вечно ускользал.

— Если бы я имел две жизни, — отвечал он, — я охотно отдал бы одну за его святейшество, но у меня только одна, и я должен ее хранить, чтобы быть ему покорным слугой, — и добавлял. — А также и в интересах моих подданных.

Итак, нужно было женить короля или его убить. Надо отдать справедливость папе, он был за женитьбу.

За женитьбу итальянскую или испанскую; за женитьбу тосканскую, например Медичи, были одновременно итальянцы и испанцы.

Король был и оставался довольно бедным. В своей нужде он обращался неоднократно к принцу-банкиру, деспоту Флоренции. Вошло в привычку наших королей протягивать руку через Альпы, и Медичи носили на своем гербе цветы лилии, которыми Людовик XI оплатил свои долги. Но в качестве банкиров Медичи приняли свои предосторожности. Генрих занимал у них под будущие налоги, и они имели во Франции двух агентов, которые собирали налоги непосредственно и от их имени: Гонди и Замет.

Заметьте, что именно у этого последнего скоро умрет Габриель. Умрет у человека герцога Фердинанда, который год спустя выдаст замуж свою племянницу за Генриха IV, вдовца Габриель.

На всякий случай герцог Фердинанд отправил Генриху IV портрет Марии Медичи.

— Вы не боитесь этого портрета? — спрашивали Габриель.

— Нет, — отвечала она, — у меня нет страха перед портретом, у меня страх за казну.

Габриель поддерживало то, что для такого человека, как Генрих IV, — все чувствовали это — подходила только французская королева.

Противником же ее был человек, у которого трудно было добиться сочувствия. Это был Сюлли. Генрих IV не предпринимал ничего без согласия Сюлли. Д'Эстре совершили большую ошибку, настроив против себя злопамятного финансиста.

Сюлли хотел быть начальником артиллерии, а д'Эстре отвоевали этот высокий пост для себя.

Этот великий астролог в делах житейских видел своим расчетливым взглядом, что Габриель не добьется своего, если даже за нее и король.

Что значит король в таких делах?

Он может отдать за нее все свое тело, только не свою руку.

И вдруг не осталось ни су. Сюлли только начал великую реставрацию финансов, которая через десять лет вместо дефицита в 25 миллионов даст превышение бюджета в тридцать. Итальянка была богата. Сюлли, прежде всего финансист, был за итальянку.

Генрих IV всегда имел при себе двух людей, которые пользовались полным его доверием, — Ла Варенн, бывший капеллан, и Замет, бывший сапожник. Оба были весьма странные типы, король об этом знал, но не мог обойтись без них, так же как и без любовниц.

Мы займемся теперь Заметом.

Обрисовав ситуацию, перейдем к драме.

Глава VI

Приехав в Париж, неизвестно почему, вместо того чтобы остановиться у себя, — великие катастрофы хранят свои тайны — Габриель остановилась у Себастьяна Замета. Дом его находился под Бастилией, как раз на том месте, где теперь улица Вишневого сада. Вишневый сад, фруктовый сад наших древних королей, составлял тогда часть сада Замета.

Рассказывая об интимной жизни короля, как мы могли не упомянуть об этом щедром друге? Мы сами теряемся в догадках.

Себастьян Замет, отец маршала королевских войск и епископа Лангра, при Генрихе III был сапожником. Ему единственному удалось удобно обуть изящную ножку его величества. Родился он в Люке. Его веселый характер и флорентийские шутки открыли ему путь к Генриху IV. Он был тем, что в Париже тогда называли «сторонник», некогда в Иерусалиме звали «фарисеем» и что теперь во всех странах зовется «ростовщик».

При подписании свадебного контракта одной из его дочерей растерянный нотариус спросил, как он хотел бы именоваться в этом документе. Замет ответил:

— Поставьте «сеньор семнадцати сотен тысяч экю».

Как мы уже говорили, король его любил, часто ходил к нему ужинать со своими друзьями и любовницами и звал его просто Бастьян.

Габриель, вместо того чтобы остановиться в своем отеле, где ее ждали, остановилась у Себастьяна Замета.

Сюлли сам рассказывает, что, когда он пошел туда повидать ее, она была очень приветлива с ним. Тогда он послал к ней свою жену. Это испортило все. Габриель, желая быть любезной, сказала мадам де Сюлли, что она может рассчитывать на ее дружбу и что Габриель всегда примет ее во время своего утреннего туалета или отхода ко сну.

Эти замашки королевы выбили мадам де Сюлли из колеи. Она вернулась в замок Росни разъяренная, но Сюлли успокоил ее, сказав:

— Не волнуйтесь, моя крошка, дела не зайдут так далеко.

Замет казался очарованным огромной честью, которую оказала ему Габриель. Он приказал подать самый изысканный обед и лично наблюдал за приготовлением блюд, которые, по его наблюдениям, особенно нравились герцогине.

Она причастилась утром, в четверг Святой недели.

Любительница поесть, довольная тем, что исполнила докучную обязанность, Габриель, несмотря на беременность, ела вдоволь. После полудня герцогиня отправилась слушать музыку в церковь Пти-Сент-Антуан. Она двигалась в носилках в сопровождении капитана гвардейцев. Для нее открыли карету, она вошла туда, чтобы не быть в толпе. Ее сопровождала мадемуазель де Гиз, и герцогиня во время службы дала ей прочесть письма из Рима, в которых ее уверяли, что развод короля с Маргаритой решен, а также два письма, полученные в этот день от короля.

Эти письма были, возможно, самыми живыми и страстными изо всех, которые он когда-либо ей писал. Он уверял герцогиню де Бофор, что неустанно погоняет господина де Фресна в Риме все новыми приказами.

Выходя из церкви, она оперлась на руку мадемуазель де Гиз, сказав:

— Не понимаю, что со мной, но мне плохо. — И, поднимаясь в носилки, добавила. — Приходите развлечь меня вечером, прошу вас.

Она приказала доставить себя к Замету, где почувствовала себя лучше и попыталась погулять по саду.

Но посреди прогулки последовал новый приступ, и словно молния промелькнула в ее сознании. Испустив громкий крик, она стала лихорадочно просить, чтобы ее вызволили от Замета и отвезли к ее тетке, мадам де Сурди, в монастырь Сен-Жермен.

«Что мы и вынуждены были сделать, — рассказывал Ла Варенн Сюлли, — потому что она требовала во что бы то ни стало покинуть дом господина Замета».

По приезде к мадам Сурди герцогиня приказала себя раздеть. Она жаловалась на сильную головную боль.

Мадам де Сурди не оказалось на месте, и герцогиня осталась наедине с Ла Варенном. Он всячески старался ей помочь, но за врачом не посылал. За ним послали только тогда, когда приступы стали частыми и устрашающими.

Когда больную раздевали, по телу ее пробежала страшная конвульсия. Как только ей стало легче, герцогиня потребовала перо и чернила, чтобы написать королю. Но следующая конвульсия помешала ей.

Оправившись от нее, герцогиня взяла письмо, только что прибывшее от короля. Это было уже третье письмо с момента их разлуки. Она хотела его прочесть, но третья конвульсия настигла ее, и положение стало ухудшаться.

Прибыл врач, но он заявил, что ничего не может прописать беременной женщине, что природа должна справиться сама.

В пятницу у нее случился выкидыш. Ребенку было четыре месяца. Врач опять ничего не мог сделать. Хотя это и был Ла Ривьер, врач короля. В пятницу вечером она потеряла сознание. К одиннадцати часам она скончалась. Она умирала буквально на глазах у врача. Так сбывались четыре предсказания. Первое, что она будет замужем только один раз. Второе, что она умрет молодой. Третье, что ребенок заставит ее потерять сознание. Четвертое, что человек, которому она полностью доверится, сыграет с ней дурную шутку.

«После ее смерти, — говорит Мёзерей, — она выглядела столь ужасно, лицо так изменилось, что при взгляде на нее охватывал ужас. Ее враги воспользовались случаем, убеждая народ в том, что это дьявол привел ее в такой вид, потому как, добавляли эти же враги, она предалась ему, чтобы одной пользоваться всеми милостями короля, и теперь этот дьявол сломал ей шею».

Дьявол, разумеется!

Почвой для этой сказки было то, что тот самый Ла Ривьер, который спокойно смотрел, как она умирала, неосторожно бросил, выходя:

— Так оставляет Господь!

Впрочем, нечто подобное в то же время рассказывали о Луизе де Бюд, второй жене Генриха Монморанси. Вот что говорит о ней Сюлли в своих мемуарах: «Она находилась, как говорят, в компании, когда ей доложили, что дворянин, красивый, но смуглый и с черными волосами, хочет поговорить с ней о важных вещах. С выражением настороженным и испуганным она приказала передать ему, чтобы он пришел в другой раз. Он ответил, что, если не придет она, он придет за ней. Ей пришлось оставить компанию, и со слезами на глазах она сказала «прощай» своим трем подругам, будто отправлялась на верную смерть. И в самом деле она умерла несколько дней спустя, а лицо и шея ее были страшно искажены. Вот рассказ, — добавляет Сюлли, — трех дам, которым мадам де Монморанси сказала «прощай».

Вернемся к Генриху IV. Он был в Фонтенбло, как мы уже говорили. При первых же новостях он прыгнул в седло и пустился вскачь. В Вильжюифе он встретил курьера, направлявшегося к нему с вестью о смерти герцогини. Д'Орнано, Рокелёр и Фронтенак, сопровождавшие его, поддерживая, отвели Генриха в аббатство де Соссэ перед Вильжюифом, где он бросился на постель в полном отчаянии. Несколько часов спустя из Парижа прибыла карета, и в этой карете он вернулся в Фонтенбло, куда собирались все его приближенные. Но как только он прибыл туда и вошел в главный зал замка, он сказал:

— Господа, я прошу всех вернуться отсюда в Париж и молить Бога даровать мне утешение.

Дворяне поклонились и вышли. С королем остались только Бельгард, граф де Люд, Терм, Кастельно, де Шалёсс, Монгла и Фронтенак.

И когда Бассомпьер, который провожал герцогиню из Фонтенбло в Париж, выходил вместе с другими, король его задержал.

— Бассомпьер, — сказал он. — Вы последним видели ее, останьтесь со мной и поддержите меня.

«Таким образом, — говорит Бассомпьер, — мы оставались в той же компании на протяжении пяти или шести дней, разве что несколько посланников присоединялись к нам и после краткого разговора с королем тотчас отправлялись назад».

Прошла неделя, Генрих IV удерживал подле себя только Бюсси, Замета и герцога де Ретца.

Герцог однажды, выслушав жалобы короля, сказал ему, почти смеясь:

— Честное слово, сир, в конце концов, эта смерть мне кажется даром небес.

— Даром небес? И почему? — спросил Генрих IV.

— Но подумайте о громадной ошибке, которую вы могли сделать, сир!

— Какой ошибке?

— Жениться на этой женщине. Сделать из мадемуазель д'Эстре королеву Франции. О, я еще раз клянусь Богом, что судьба проявила к вам благосклонность.

Король уронил голову на грудь и задумался. Потом, подняв голову, сказал:

— Может быть, в конечном счете вы правы, герцог. Благосклонность или испытание; думаю, что на всякий случай я должен поблагодарить Бога.

«И он благодарил Бога и успокаивался столь смиренно, — пишет автор «Любовных похождений великого Александра», — что три недели спустя влюбился в мадемуазель д'Антраг».

Что не помешало королю три месяца ходить в трауре. Он ходил в черном, против обычая, так как траур королей — фиолетовый.

Что же до бедной Габриель, о ее смерти ничего более не узнали. Остался только слух, что она была отравлена.

Велика была радость в Росни. Габриель умерла в субботу утром, но еще в пятницу вечером Ла Варенн отправил гонца в Росни.

Таким образом, в тот самый час, когда Габриель умирала, Сюлли обнимал свою жену в постели, говоря:

— Моя девочка, вам не придется появляться на утренних туалетах герцогини. Струна лопнула.

Что же до Замета и Ла Варенна, они остались в милости у короля — Замет называл свою денежную сумму «Мост покаяния королей», а Ла Варенн, закладывал церковь де Ла Флеш.

Глава VII

Вечером Генрих и Сюлли беседовали с глазу на глаз в спальне короля, положив ноги на подставку для дров в камине. Точь-в-точь два простых буржуа с улицы Сен-Дени. Это было три или четыре месяца спустя после смерти Габриель и шесть недель с того времени, как мадемуазель д'Антраг заменила герцогиню де Бофор.

— Сир, — говорил Сюлли, — наконец мы имеем согласие Маргариты на развод, и вскоре ваш брак будет расторгнут в Риме. Надо подумать о том, чтобы найти жену среди царствующих принцесс. Не сочтите, что я с дурным умыслом напоминаю вам ваш возраст, сир, но тринадцатого декабря вам исполнится сорок шесть лет, и пора жениться, если вы хотите увидеть совершеннолетие вашего дофина.

Генрих на минуту задумался, потом встряхнул головой.

— Друг мой, — сказал он, — жениться вторично — вещь серьезная, учитывая то, что в первый раз жену звали Маргарита Валуа; потому как, если я соединю в одном существе всю красоту и все достоинства всех моих любовниц, я бы пожелал еще одного качества.

— Но чем же все-таки должна обладать женщина, сир, чтобы вы были довольны?

— Мне нужно найти красоту тела, целомудренность в жизни, услужливость в характере, проворство ума, плодовитость в браке, высоту в происхождении и большие площади в имении. И, друг мой, я думаю, что эта женщина еще не родилась и не готова родиться.

— Ну что ж, — сказал Сюлли, — поищем что-то реальное.

— Поищем, если это доставит тебе удовольствие, Росни.

— Что вы скажете об испанской инфанте, сир?

— Я сказал бы, что она уродлива и стара, насколько это возможно. Но мне бы она подошла, если бы в придачу к ней отдали Нидерланды.

— А не видится ли вам какая-либо принцесса в Германии?

— Не говори мне о них, Сюлли. Королева этой нации едва не сгубила все во Франции.

— Сестры принца д'Оранж?

— Они гугенотки и рассорят меня с Римом и верными католиками.

— А племянница герцога Фердинанда Флорентийского?

— Она из дома королевы Екатерины, а эта дама наделала столько зла Франции и в особенности мне.

— Ну, тогда посмотрим в самом королевстве. Что вы скажете, например, о вашей племяннице де Гиз?

— Она из хорошей семьи, красотка, высокая, ладно скроенная, немного кокетлива и любит петушков в любом виде. Славная, сообразительная, приятная. Пожалуй, она мне очень нравится. Но я боюсь ее страсти к возвеличиванию ее братьев и вообще ее рода. Старшая из дома Мейенов, хоть и чернушка, мне по вкусу, но слишком молода. Есть девчонка в доме Люксембургов, одна моя кузина Катерина де Роган, но эта опять гугенотка. Что до остальных, то все они мне не нравятся.

— Но, сир, — сказал Сюлли, как бы подводя итог, — вам нужно жениться. На вашем месте я остановился бы на женщине, у которой будет мягкий характер и услужливость, которая дала бы вам детей и которая будет в состоянии вести королевство и семью, если вы умрете, оставив слишком молодого для правления дофина.

Генрих IV вздохнул. Сюлли увидел, что надо идти на взаимные уступки.

— Ну что ж, — сказал он, — вы найдете в любовнице качества, которых не будет в вашей жене.

Эта фраза, казалось, тронула Генриха IV.

— Любовница-то у меня есть, — ответил он, — остается жена.

— Хорошо, сир, поищем.

— Я вижу только тех, которых я тебе перечислил.

— Ну что ж, поищем среди тех, которых вы перечислили.

Оба принялись искать. Наконец после долгих поисков, дебатов, дискуссий предубеждение против имени Медичи было отклонено, и выбор пал на Марию Медичи, племянницу Фердинанда Медичи, герцога Флоренции, дочь Франсуа Медичи, последнего герцога, и Жанны Австрийской. Когда Генрих IV подумал о женитьбе на ней, она была уже не девушка, а женщина двадцати семи лет. Все восхваляли ее красоту. Посмотрим, с достаточным ли на то основанием.

«Лоб ее был высок, — говорит история, — волосы с прекрасным темным оттенком, восхитительно бледное лицо, глаза живые, с гордым взглядом, идеальный овал лица, шея и грудь восхитительные, руки, достойные служить моделью великим художникам и скульпторам ее отчизны. Все дополнялось прекрасным ростом и пропорциональным сложением».

Посмотрим, что говорит реальность.

Взгляните на полотна Рубенса. Рубенс поддался реальности. «Разлука» с черными волосами, с трепещущим телом, с ее глазами-молниями ослепительна; «Нереида», блондинка, чаровница, это сон любви, усыпанный лилиями и розами. Но королева среди всего этого — толстая торговка, как называли ее наши французы — жирная и здоровенная баба, дебелая, с красивыми руками и роскошной грудью. В этом окружении она особенно вульгарна, настоящая дочь добрых торговцев, ее предков.

Вот и все о физических данных.

Что до моральных качеств, то скажем, что Генрих IV нашел в ней гораздо меньше того, что искал. У нее было доброе сердце, даже щедрое, душа отличалась определенной деликатностью, но у нее было больше претензий, чем способностей, и больше упрямства, чем истинного достоинства.

Упорно следуя своим чувствам или желаниям своих советчиков, она проявила вкус к интриге, инстинктивно проводя итальянскую политику, состоящую в создании партий, а затем в удалении их друг от друга.

Раз создав и разведя в стороны эти партии, она не умела впоследствии объединить их в свою пользу и извлечь из этого какие бы то ни было блага, а, напротив, почти всегда становилась их жертвой. Король в моменты дурного настроения обвинял ее в излишней гордыне, честолюбии, заносчивости, любви к пышности и мотовству, считая ее ленивой и мстительной. Он добавлял только, не в противовес ее недостаткам, а, может быть, стремясь еще и подчеркнуть их, что она излишне скрытна и никогда невозможно узнать, что она скрывает.

Что касается свадебных контрактов, то они несли в себе определенные надежды. Во-первых, обещание поддержки папы. Пожалуй, вот и все о жене.

Что до любовницы, которой предусмотрительно запасся Генрих IV (мы говорим о Генриетте д'Антраг), она была (расскажем сначала о ее происхождении) дочерью Мари Туше и Франсуа Бальзака, сеньора д'Антраг де Маркуси и дю Буа де Мельзерб, сделанного Генрихом III кавалером его ордена в 1573 году.

Рожденная в 1579 году, она была младшей сестрой знаменитого графа д'Овернь, ставшего позже герцогом Ангулемским. Он был незаконным сыном Карла IX, и если бы ему пришлось быть сыном законным и признанным, то, прожив семьдесят восемь лет, то есть до 1659 года, он бы предотвратил царствования Генриха III, Генриха IV, Людовика XIII и Людовика XIV.

«Вдова» Карла IX, жена Франсуа де Бальзака, была строгой хранительницей чести своей дочери. Однажды, когда один из пажей осмелился возвыситься до нее, она убила его собственной рукой. Ее дочери, мадемуазель д'Антраг, было всего девятнадцать лет, когда умерла Габриель.

Вот что говорит Берто в одном из своих сонетов:

Как две звезды в кромешной тьме,

Ее глаза сулят нам беды.

Им покоряются вполне

Не раз вкушавшие победы!

А сети чудные волос?

О, скольких вы уже украли!

А сколько грешников мечтали,

Чтоб в вас им сгинуть привелось!

В изгибе этом столько грез, —

Я был бы глуп, коль не поднес

Его к своим устам!

Лишь камень в силах не хотеть.

Зато, я знаю сам, —

Лишь ангел мог бы вас воспеть!

Не знаю, заметили ли наши читатели, что тремя поэтами, писавшими в то время стишки этого сорта, восхваляющие прелести, видимые и тайные, любовниц короля, были аббат де Порт, епископ Берто и кардинал дю Перрон.

Вернемся, однако, к мадемуазель д'Антраг. Она звалась Генриетта. Это был искрящийся дух, более чем дух — пламя; она была горда, строптива, желчна, утонченна и очень молода. Девятнадцати лет, как мы сказали. А ее талия нимфы контрастировала с полной талией Габриель.

Подобно Генриху IV, она обожала отпускать то, что тогда называли «штучками», а сейчас мы называем остротами. «Это, — говорит Сюлли, — был заостренный клювик, который своими прикосновениями к королю делал ее компанию сверхпривлекательной для него». Ей хватало и эрудиции, если верить Эмери д'Амбуазу. Одной из своих прелестных ручек она листала «Поучение святого Августина», а другой — «Любезных дам» Брантома.

Но она была зла, заносчива, мстительна и гораздо более честолюбива, чем нежна. Генрих IV весьма сомневался, что она любила его, и с гораздо большим основанием сомневаемся в этом мы..

Чтобы увлечь короля, она из расчета делала то же, что мадемуазель Тиньонвиль и Антуанетта де Пон сделали из целомудрия.

«Люди, — говорит Сюлли, — которые, чтобы заставить себя уважать, способны были только на интриги, на грациозно рассказанную королю историйку, на восторженное восклицание при первом королевском слове и, разумеется, на присутствие на вечеринках, где принцы забываются, подобно простым смертным, — люди эти так восхваляли очарование, жизнерадостность, дарование и живость мадемуазель д'Антраг, что они возбудили в нем желание ее видеть, потом видеть вновь и, наконец, любить».

Отвращение Сюлли к мадемуазель д'Антраг было чисто инстинктивным, но оно превратилось в ненависть тотчас, как только Генрих IV попросил своего суперинтенданта финансов выплатить сто тысяч экю мадемуазель д'Антраг.

Это была сумма, в которую она или, скорее, ее отец оценили ее любовь.

Сюлли, который играл при Генрихе IV роль резонера, заметил королю, что в тот момент, когда он просит подобную сумму, Сюлли нужны четыре миллиона для возобновления союза со швейцарцами.

Несмотря на все протесты, Сюлли был вынужден отдать сто тысяч экю. Но как только мадемуазель д'Антраг получила их, она подумала, что ее отказ может теперь показаться королю подозрительным. Пора было вмешаться отцу и матери. В таком настроении она пишет Генриху:

«Мой великий король! За мной наблюдают так пристально, что мне совершенно невозможно принести Вам все доказательства благодарности и любви, в которых я не могу отказать самому великому королю и самому очаровательному из мужчин. Требуется хотя бы какая-нибудь возможность, а разве у меня не отнимают их все с почти непобедимой старательностью и жестокостью?

Не будем тешить себя иллюзиями, у нас никогда не будет свободы, если мы не получим ее от мсье д'Антрага. Мое расположение к Вам не зависит от меня. Я даже слишком к Вам привязана. Вы овладели моим сердцем. Так не вправе ли Вы требовать его у меня? »

Понятно, что средством добиться свободы у мсье и мадам д'Антраг было обещание мадемуазель д'Антраг жениться на ней.

Сначала Генрих отказался. Но мадемуазель д'Антраг была так хороша!

Генрих предложил дать словесное обещание родственникам.

Мадемуазель д'Антраг ответила:

«Мой дорогой сир! Я говорила с мсье и мадам д'Антраг. Похоже, что надеяться не на что. Я ничего не понимаю в их делах, но могу сказать Вашему величеству, что они не сдадутся, если Вы, соблюдая их честь, не соблаговолите дать им обещание жениться. И то, что они не удовлетворяются словесным обещанием, совершенно от меня не зависит. Они вбили себе в голову требовать письменного обещания. Напрасно я им возражала, говоря, что бесполезно и несправедливо требовать этого, что никакие документы не имеют силы в сравнении со словами человека, обладающего такой доблестью, славным мечом и имеющим всегда в своем распоряжении сорок тысяч отлично вооруженных людей и сорок заряженных пушек.

И все-таки, сир, если они так настойчиво требуют соблюдения этой пустой формальности, что за риск снизойти к их ребяческой прихоти? И если Вы меня любите так, как люблю Вас я, не можете ли Вы преодолеть эти мелкие трудности и удовлетворить их? Поставьте любые условия. Меня удовлетворит все, что подтвердит верность моего любимого».

Генрих был заядлым игроком в этих опасных любовных играх. И у него просто было выманить что угодно, когда он выигрывал, и ничего, когда он терял.

«И, — говорит Сюлли, — эта вздорная и хитрая бабенка сумела так убаюкать и заласкать короля баснями и сказками, нашептывая их ежедневно ему в уши, чтобы он согласился на это обещание, без которого, как его убедили, он никогда не добьется того, за что уже так дорого заплатил».

К счастью, Сюлли был на месте. А Генрих IV ничего не делал без его совета.

Итак, Генрих IV был в Фонтебло, и перед тем, как вскочить на лошадь и отправиться на охоту, послал за Сюлли. Взяв его за руку, он обвил его пальцы своими. Эта привычка всегда проявлялась у него, когда ему нужно было задать вопрос, который его тревожил.

— Что такое, сир? — спросил Сюлли. — Случилось что-нибудь?

— Случилось, мой дорогой Сюлли, — сказал король, — что я привык делиться с тобою всеми моими секретами и раскрою тебе еще один, чтобы показать тебе, на что я готов пойти в погоне за сокровищем, которого, быть может, не найду.

И, протянув бумагу Сюлли, отвернулся, будто стыдясь того, что там написано.

— Читай это, — бросил он, — и скажи свое мнение.

Сюлли прочел. Это было обещание жениться на мадемуазель д'Антраг. Обещание предполагало, однако, что оно будет выполнено при одном условии.

Там говорилось, что Генрих обещает жениться только в том случае, если в продолжение года мадемуазель д'Антраг произведет на свет ребенка мужского пола.

Сюлли, прочитав, обернулся к королю.

— Ну, — спросил Генрих, — как тебе кажется?

— Сир, — ответил суперинтендант, — я еще недостаточно обдумал положение, которое вас так сильно волнует, чтобы высказывать свое мнение.

— Да, да! — подхватил Генрих. — Говори просто, мой друг, и не секретничай. Твое молчание обижает меня больше, чем любые обсуждения и осуждения. По этому поводу я жду твоего одобрения, хотя знаю, что те сто тысяч экю еще держат тебя за сердце. Позволяю говорить все, что тебе захочется. Клянусь, что не буду злиться. Говори, наконец, свободно! И скажи мне все, что ты думаешь. Я так хочу, я приказываю.

— Сир, вы правда этого хотите?

— Да.

— И что бы я ни сказал и ни сделал, вы не разозлитесь?

— Нет.

— Сир, — сказал тогда Сюлли, разрывая пополам обещание, — вот мое мнение, если вы хотели его знать.

— Ventre-saint-gris! Что вы себе позволяете, мсье? — сказал Генрих. — Мое мнение, мое личное мнение! Что вы сумасшедший!

— Да, сир, — ответил Сюлли, — я сумасшедший, я даже полный идиот и хочу им остаться, но только, чтобы я был один такой во Франции.

— Я вас выслушал, — сказал король, — не хочу задерживать вас долее, чтобы не нарушить слова, которое вам дал.

И на этом он оставил Сюлли. Но, оставив Сюлли, он зашел в кабинет, спросил бумагу и чернила у Ломини и своей рукой составил новое обещание, которое было отослано. После чего он встретил Сюлли на лестнице, молча прошел мимо него и отправился на два дня охотиться в Буа де Мальзерб.

Вернувшись в Фонтенбло, Генрих нашел сто тысяч экю, сваленных на пол в его кабинете.

Он приказал вызвать Сюлли.

— Что это такое? — спросил он.

— Сир, — сказал Сюлли, — это деньги.

— Я прекрасно вижу, что это деньги.

— Угадайте, сир, сколько?

— Как это я угадаю? Единственное, что я вижу, это то, что их много.

— Нет, сир.

— Как — нет?

— Всего каких-то сто тысяч экю.

Генрих понял и после мгновенной паузы сказал:

— Ventre-saint-gris! Дорогая ночка!

— Не считая обещания жениться, сир!

— Ну, что до обещания жениться, — сказал Генрих IV, — оно законно лишь при условии, что будет ребенок, а это зависит от меня.

— От вас одного, сир?

— Да, но мужского пола, мужского. Нужно, чтобы ребенок был мужского пола.

— Понадеемся на Бога, сир. Господь велик.

— А в мое отсутствие, — спросил Генрих, — ничего нового не было?

— Было, сир. Ваш развод высочайше утвержден в Риме.

— Ах, дьявол! — бросил Генрих, несколько отрезвев. — Но это же многое меняет.

Через несколько дней после этой новости, которая действительно многое меняла, Генрих и Сюлли, помирившись, сидели, положив ноги на подставку для дров в камине, и вели утренний разговор, описанный в начале этой главы.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 Следующая ⇒