Переход

Поезд с каждым оборотом колес приближал ее к предместью, которое ей так хотелось покинуть. После того как контролер взял с нее штраф, Лейла выкинула квитанцию в туалет, плюхнулась на лавку и углубилась в книгу, которую так еще ни разу и не раскрыла с тех пор, как стащила у преподавателя.

«Утешение философией»! Эта книга ее притягивала. В день отъезда Лейла лишь проглядела ее, отметив странный стиль автора, у которого лирические монологи перемежались диалогами, но сейчас постаралась сосредоточиться. На задней обложке было указано, что книгу написал латинский философ, которого звали Боэций (одна фамилия, без имени! ), и что его держал в заточении и пытал в Риме, в шестом веке, некий Теодорих, вождь остготов. В тюрьме Боэцию, ожидавшему, пока его предадут в руки палача, то ли приснилось, то ли привиделось, что его навестила Философия в облике прекрасной и величественной женщины. А когда Боэций, истерзанный пытками и преждевременно состарившийся от мук, слег, утратив надежду, его посетило другое видение. Юные и прелестные Музы, слетевшись к его ложу, нашептали ему прекрасные, вдохновленные несчастьем стихи. И тогда Философия разгневалась, она даже назвала Муз «распутными лицедейками», напоившими больного «сладкой отравой»! Она утверждала, будто лишь ей дано по-настоящему утешить человека.

Непривычный стиль и заворожил, и смутил Лейлу. Она то засыпала, убаюканная покачиванием вагона, то внезапно просыпалась и, прочитав несколько строк «Утешения», вновь погружалась в дремоту, и ей казалось, будто она слышит женский голос, произносящий в темноте слова: «обманчивый блеск», «Фортуна», «кровь» и «страх», «забвение», «тучи скорби», «истинный свет»… Она открывала книгу где придется, выхватывала отрывки наугад, листала страницы, возвращалась назад… «Я полагаю, — говорила та, что называла себя Философией, — что неблагосклонная Фортуна выявляет свою сущность лучше, чем дарящая милости. Она приобретает обманчивый облик счастья, когда кажется ласковой, но всегда правдива, когда, отворачиваясь, раскрывает свое непостоянство. Первая — обманывает, вторая — наставляет. Первая связывает души наслаждающихся образом ложных благ, вторая — освобождает, давая познания бренности счастья». [5]

Читать дальше у Лейлы не было сил. Она вдруг поймала себя на том, что все ее мысли сосредоточены на Черной Бабушке. Опустив книгу на колени, она постепенно осознавала, что вскочила в этот поезд только для того, чтобы снова увидеть Черную Бабушку. Она не вернется домой, она возвращается для того, чтобы поговорить с толстой старухой, которая когда-то нагоняла на нее такой страх.

Шесть утра — к Сайду заходить слишком рано. Лейла была в двух шагах от одной из тех гостиниц, где ее мать работала горничной, и решила туда зайти. Бетонная коробка, поставленная рядом с рельсами. Приют для бедных путешественников, для парочек, которым нужна кровать, чтобы часок потрахаться, для измученных торговых представителей. Туда можно вселиться в любое время суток. Достаточно сунуть в щель кредитную карточку и получить бумажку с номером отдельной клетки и кодом замка.

За поворотом коридора Лейла увидела мать, которая толкала тележку, нагруженную полными мусорными пакетами и моющими средствами. Она переходила из одной пустой комнаты в другую и каждый раз включала телевизор и умудрялась его смотреть, пока пылесосила и перестилала постель.

Лейла вспомнила, что мать как-то при ней рассказывала про свою работу соседкам. «В некоторые номера, — говорила она, — можно подумать, никто и не заходил, даже на простынях никаких следов люди не оставляют… А в других все вверх дном перевернуто! И не поймешь, чем они там могли заниматься… В общем, никогда не знаешь, что найдешь — от использованного презерватива до удавленника в душевой! »

Увидев Лейлу, она нахмурилась и хотела было, пожав плечами, отвернуться. Но все же дочки она побаивалась и потому не прогнала ее, а, охая и вздыхая, вместе с ней дошла до следующей двери. Ничуть не встревожилась, ничуть не рассердилась, ничуть не заинтересовалась. «Знать не желаю, где ты шаталась, но здесь тебе делать нечего! Вообще-то мне сказали, что ты перестала ходить в школу… А вдруг папа узнает? Он сейчас неважно себя чувствует… Они опять увезли его в больницу… Он очень слаб. Ты-то, надеюсь, не будешь валять дурака, как твои братья… Ну, то есть я не про Сайда говорю, такое счастье, что он у меня есть…»

Она говорила тихо, тягучим и плаксивым голосом, которого Лейла не выносила, одновременно уминая ком грязной постели в большом черном мешке. Потом взяла баллон с дезинфицирующим средством и принялась, по обыкновению своему, щедро его распылять, не обращая внимания на Лейлу, которая, вдохнув едкое облако, выскочила из комнаты, хлопнув дверью.

После этой встречи у нее испортилось настроение. С угрюмым видом она прошла мимо сидевшего за кассой брата. Отметила, что борода у Сайда с каждым днем все чернее, все благообразнее. Во что он такое превращается, что с ним происходит? Интересно, подумала она, ждет ли меня Черная Бабушка? «Чернабушка, Чернавушка, Чернознаюшка…» — бормотала она про себя.

Пробравшись сквозь бархатный занавес, она увидела развалившуюся в кресле старую слониху. Как всегда на месте. В своей норе. В своей пещере, пропахшей томящейся похлебкой.

— Ну что, голубка моя, удивительное у тебя вышло путешествие.

— Недалеко же я ушла.

— Куда дальше, чем тебе кажется.

— Все получилось хуже некуда. На Карима напали и жестоко его избили: это вы, наверное, уже знаете… Когда я его увидела, я подумала, что он умирает. А потом и правда человек умер. Он болел. Было холодно. Ночью он умер. Я трогала его щеку. Я видела его открытые глаза. Это было так ужасно! Я бы хотела, чтобы этого не произошло!

Черная Бабушка, не отвечая, тихо похмыкивала. Потом затянула странную нежную колыбельную. Лейла немного успокоилась. Не прекращая петь, старуха оперлась на подлокотники и с трудом приподняла свой чудовищный зад, вытаскивая его из кресла, словно моллюска из раковины.

— Нет, козочка моя, не надо мне помогать, не поднимай меня, я сама справлюсь, мне надо пойти взглянуть на суп.

Она доволокла свои сто с лишним кило мяса и тайны до газовой плиты, тесно окруженной горшочками с травами, корзинами с овощами, деревянными ложками, ножами и разделочными досками. Не глядя на Лейлу, прибавила:

— Что поделаешь… Это развертывается твоя история. Ты идешь по проволоке. А у твоего замерзшего насмерть проволока оборвалась. Если вы встретились, значит, тому, «другому», так понадобилось.

Она мешала суп половником, осторожно пробовала, вытянув губы.

— «Другой»? Какой еще другой, о ком вы говорите?

— Как ты встревожена, ангел мой! Съешь-ка тарелку супа, подкрепись. Знаешь, некоторые очень издалека приходят сюда с банками за моим супом… Ну, хоть попробуй. Ешь, пока не остыл. Кусочки мяса, которые там плавают, это ягненок… Понимаешь, когда вода с оливковым маслом и лимонным соком начинает закипать, я бросаю туда несколько пучков петрушки, кориандра и, самое главное, сельдерея. Немного стручкового перца. Еще кладу косточку — для вкуса. Потом изюм, чернослив и нарезанную курагу. Потом добавляю мясо мелкими кусочками, а в самом конце — но это очень важно, и это мой секрет — смесь множества разных трав, которые перед тем долго вымачивались… Ну как, вкусно? Если человек ослабел, я советую добавить в тарелку сырое яйцо… Вот я и рассказала тебе свой рецепт…

Доев суп, Лейла снова приступила к расспросам:

— А теперь скажите мне, кто он.

— Послушай, неужели ты и впрямь собираешься украсть у меня все мои секреты? Лучше подумай об отце, Лейла: мать правду сказала, он совсем плох. Болезнь его побеждает. Прошлой ночью, в больнице, он видел сон: его тело было зарыто в песок, только лицо оставалось снаружи. Ему было хорошо. Лоб у него горел, но в глубине было прохладно. Потом, все в том же сне, поднялся ветер, закрутил песок, и понемногу песок стал засыпать ему ноздри и глаза. Он не мог пошевелиться. Он уже не мог дышать и закричать тоже не мог, потому что и рот у него был забит песком.

— Откуда вы можете знать, что ему снился такой сон?

— Потому что я смотрела этот сон одновременно с ним… Я хотела с ним побыть.

— Чернабушка, скажите мне, что я должна сделать? Все так сразу на меня навалилось. И даже это желание уехать… Я ничего не понимаю.

— Да, трудно разобраться, к чему этот твой клонит.

— Мой? Да о ком вы говорите?

— О человеке, который пишет твою историю. Скажем, он что-то вроде писателя.

Лейла обеими руками схватила пустую тарелку и грохнула об стол, будто хотела разбить. Но тарелка не разбилась.

— Писатель? — крикнула Лейла. — Я так и знала, что вы ненормальная! Совсем помешались!

— Разумеется, для того, чтобы знать некоторые вещи, надо быть помешанной… А как без этого узнаешь?

— И что же вы, например, знаете?

— Ну, например, то, что есть и другие миры, кроме нашего. И что все эти миры, в том числе и наш, слиплись один с другим, как пузырьки в мыльной пене. Как ячейки осиного гнезда, представляешь себе?

— И что с того?

— А еще я знаю, что для некоторых из нас существует писатель, он помещен в один из этих миров, сидит в другой ячейке и рассказывает их жизнь. Точно так же, как в нашем собственном мире писатели сочиняют истории с персонажами, которые живут — или думают, будто по-настоящему живут, — своей жизнью в каком-нибудь дальнем пузырьке!

— И люди ни о чем не догадываются?

— Знаешь, как правило, люди не задают себе вопросов. Они думают, что столько всякого может случиться…

— И вы мне тут рассказываете, что какой-то писатель, надежно укрывшись в своем мире, решает написать на бумаге определенные слова, и то, что он пишет, происходит на самом деле?

— Примерно так…

— Он говорит, что я, Лейла, нахожу в комнате окровавленного Карима? Он описывает раны? А потом говорит, что его избили не до смерти? А когда я убегаю в темноте, он ставит там, где надо, машину с человеком, который открывает дверцу? А дальше? Что дальше? Как можно ему сказать, этому типу, что так делать нельзя, это мерзко?

— Успокойся…

Черная Бабушка уселась перед столом, заваленным газетными вырезками, и перемешала их, словно размякшие карты таро. Лейла, встав перед ней, яростно и нетерпеливо дернула ее за рукав. Она хотела, чтобы эта ведьма сказала ей, существует ли способ его найти «того подлеца, который все устраивает, как ему надо, своими погаными фразами! ».

— Знаешь, ящерка, для того, чтобы найти автора твоих приключений, разумеется, если автор существует, надо будет проходить через стены, надо будет пройти сквозь прозрачные перегородки, разделяющие миры. Только эти стенки нигде не находятся!

— Можно пройти насквозь?

— Как бы там ни было, никто об этом не думает.

— Но попробовать-то можно, наверное? Я хочу попасть в другой пузырек! Я хочу найти этого… писателя! Слышите? Скажите мне, что я должна сделать.

— Захотеть еще недостаточно. Говорят, для этого бывают подходящие моменты…

— Какие моменты?

— Когда персонаж ускользает от своего писателя… Когда то, что он чувствует, делается настолько запутанным, что писатель и сам теряется. Он топчется на месте. Он выдохся. Сломался. Иногда он даже бросает писать на середине. Нить рассказа оборвалась или запуталась. И тогда персонаж может воспользоваться случаем. Некоторые внезапно погружаются в странный сон и оказываются в другом пузырьке, совсем рядом с тем местом, где живет их автор. У его дверей. На его пути… Но на эту тему рассказывают и страшные истории: про нападения, отчаяние.

— Плевать мне на все это! Я хочу только пройти, попасть туда. Если… если он у меня есть, я хочу кое о чем его спросить.

— Лучше забудь все, что я тебе сейчас наговорила. Ты сама сказала: я ненормальная! Ты молода, полна сил. Тебе незачем верить во всю эту магию! И потом, даже если бы все это было правдой, неужели это было бы так уж важно? Пока что ты должна подумать об отце. Тот кусочек проволоки, какой ему осталось пройти, истончился и вот-вот оборвется. Так что беги скорее отсюда, беги к нему!

У Лейлы закружилась голова. Лампа светила зеленым светом, черные строчки и пожелтевшие фотографии происшествий на столе и стенах тоже кружились. Исхудалые лица, закрытые глаза, окровавленные тела, напечатанные улыбки, и везде жизнь, жестокость, зло и его обыденность крупными буквами.

Несколько часов спустя Лейла, совершенно измученная, но настроенная крайне решительно, вошла в стеклянные двери огромной больничной палаты. За несколько дней ее отец сделался неузнаваемым. Это был уже не тот ослабевший и ворчливый человек, что бродил по квартире с металлической стойкой, с которой свисал мешок капельницы, а распростертая восковая фигура, и, когда больному удавалось приподнять неподъемные веки, он смотрел в никуда угасшим взглядом. Картина агонии в безликой палате.

Лейла долго простояла рядом с кроватью, не решаясь сесть, ей противно было коснуться лежащей на простыне исхудалой руки, она словно боялась ощутить ее холод или почувствовать хрупкие кости пальцев под истончившейся кожей. Не решалась она и поцеловать желтый, сморщенный, покрытый темными пятнами лоб или колючую щеку. Из открытого, совсем пересохшего рта с шумом вылетал воздух, и это нечистое дыхание пропитывало все вокруг едким запахом.

Наклонившись к отцовскому уху, она прошептала несколько слов, ей почти хотелось, чтобы он ее не услышал, чтобы ничего не изменилось. Больной приоткрыл глаза, снова закрыл и очень медленно проговорил:

— Когда мне стало плохо, они за мной приехали, я не знал, куда ты подевалась… Соседи тебя искали и не нашли. — Потом, не дожидаясь ответа, попытался сменить тему: — Знаешь, мама очень много работает. Она не может днем ко мне приходить. Что поделаешь! В общем, они хорошо за мной ухаживают…

Жалкая улыбка попыталась растянуть бледную плоть лица, но тут же впиталась в нее, словно струйка воды ушла в песок.

— А что у тебя в школе, Лейла, все в порядке?

— Да, все в порядке…

— По-прежнему хорошо учишься?

— Да, хорошо.

— Ты все еще первая?

— Да, папа, первая…

— Ну, тогда ты сдашь экзамены. А потом сможешь учиться в университете. Ты точно получишь стипендию! Я подумал, может, ты выучилась бы на доктора… Когда ко мне приходит докторша, я думаю о тебе… Она красивая… Ты наклоняешься надо мной, и мне весело смотреть, как качаются кольца у тебя в ушах, когда ты со мной разговариваешь. Мне приятно смотреть на тебя в белом халате и с этой штукой, через которую слушают, торчащей у тебя из кармана. Ты не говоришь мне, что я выздоровею, но ты рядом… Ты и других больных лечишь. Я горжусь своей дочкой…

Лейла с изумлением осознала перемену. Ее не тронули эти разрушения, она осталась равнодушной при виде того, как смерть, словно стервятник, роется в гнилых отцовских потрохах. Худшее уже настало, но она созерцала его с поразительным хладнокровием, ей удалось преградить путь всякому чувству, словно она опасалась внезапной атаки целого войска неведомых переживаний.

Ужасное состояние этого тела на самом деле не было реальностью, это была всего лишь картинка среди прочих картинок, одна из возможностей. Она стояла, переполненная собой, в таком смятении, что даже собственная ложь ее не смущала. Вообще-то она терпеть не могла проявлений отцовской любви. Поздновато пришла эта нежность, слишком долго он предпочитал дочери ее братьев. Запоздалая, несдержанная, навязчивая, непрочная любовь, связанная с какими-то мечтами об успехе или о месте в обществе по доверенности. Впрочем, его теперешние восторги терзали ее сильнее, чем равнодушие или презрение, которые он выказывал к ней, когда она была маленькая. Ее охватил страх перед собственными парадоксальными мыслями, она боялась, что эти постыдные мысли ее задушат. Ей противен был отец, противна была она сама.

Больше она не могла вытерпеть и, собрав все силы, на цыпочках, пятясь, отошла от кровати. И быстро ушла, ни слова, ни поцелуя на прощание, и тяжелая дверь медленно затворилась, слившись с темнотой, и это означало, что в любой момент в эту картину впишется слово «конец».

Не видя ничего, она брела больничными коридорами, наугад открывала двери, поднималась по лестницам, шла по другим этажам, где реже умирали, но страдали больше. В конце концов она оказалась на самом верху здания, в до странности пустом отделении, сплошь белом и почти пугающе контрастировавшем с переполненным людьми лабиринтом, из которого она только что выбралась. Палаты без кроватей, плиточные полы и стеклянные стены, и снова коридоры. И ни одной живой души. Ни одной умирающей души.

В самом конце коридора был большой зал, тоже безлюдный, с длинным столом, окруженным десятками стульев. Кожаное кресло с внушительными подлокотниками и спинкой словно председательствовало на этом собрании пустых мест. За окнами все казалось погруженным в зимнюю тьму, но в щели опущенных жалюзи пробивались кровавые отблески городских огней.

Усталую Лейлу внезапно одолел сон, и она упала в кресло, намереваясь всего лишь несколько минут отдохнуть, собраться с силами. Опустившись на просторное, чуть подрагивающее сиденье, такое мягкое, что тотчас под ней просело, Лейла стала медленно клониться вперед до тех пор, пока головой не уткнулась в сложенные на столешнице красного дерева руки. Подбородком упершись в грудь, лбом навалившись на локоть, она глубоко дышала, вся уйдя в этот темный, теплый колодец.

Она не заснула по-настоящему: она прислушивалась к перешептыванию огромных теней, тихонько рассевшихся на стульях вокруг стола для особенного разговора. Лейла не испугалась, это были тени старых врачей, собравшихся пошептаться о смерти. По их интонациям было понятно, что они говорят о смерти, но без тех предосторожностей, к которым они обычно прибегали, обращаясь к больным или их родственникам. Они прямо, без обиняков говорили об агонии или кончине, похмыкивая или даже приглушенно смеясь между фразами.

Не сказать, чтобы все эти ученые медики с телами, сотканными из тумана, не замечали Лейлы, маленькой уставшей председательницы их собрания. Они видели ее и, похоже, мирились с ее присутствием, она была для них почти своей. Не потому, что была такой же ученой, как они, но потому, что воспринимали ее как существо, стоящее на пороге знания. И позволяли ей вести собрание, уткнувшись головой в скрещенные руки. Они допустили ее в свой странный круг. Они были ужасны, но, как ни странно, Лейла чувствовала себя под их защитой.

Вот так она и провалилась в глубокий сказочный сон, и ей снилось, что она падает, падает без конца, падает, вращаясь, в колодец собственных рук. Да что же, это никогда не кончится, она так и будет падать вечно?

Колодец ей снился, но во время падения Лейла чувствовала, как холодный воздух скользит по ее лицу, волосам, всему телу. И слышала тысячу бормочущих голосов, словно в стенках колодца таились мириады неведомых существ.

Лейла падала и падала и вскоре провалилась насквозь. Вот она проходит сквозь прозрачные, тоньше паутины, преграды. Скользит между возможностями. Плывет по границе миров.

Да, Лейла идет на ту сторону. Наконец она перешла.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒