ВОСПОМИНАНИЯ 3 страница

Годы моей учебы в Эксетере были последними годами, когда победитель этого турнира становился чемпионом всей Новой Англии. В тысяча девятьсот шестьдесят первом году команды государственных и частных школ в последний раз сошлись на общем турнире. Такие турниры устраивались в конце учебного года. В том году я был капитаном команды Эксетера. Впоследствии для государственных и частных школ стали проводиться раздельные турниры. Мне думается, напрасно: борцы из разных школ могли бы многому друг у друга научиться. Однако к шестьдесят первому году межшкольный турнир Новой Англии (тогда он назывался так) слишком разросся.

Помню свою последнюю поездку с командой Эксетера в Ист‑ Провиденс – родное гнездо моего противника Энтони Пьеранунци. Мы ехали туда на автобусе. Перед выездом (а выезжали мы в шестом часу утра) мы взвесились в нашем спортзале. Все недотягивали до своих весовых категорий (некоторые – совсем немного). Выезжали затемно. Возле Бостона ночная мгла сменилась густым утренним туманом. Небо, снег, деревья, дорога – все было в серых тонах.

Ларри Палмер (он выступал в весовой категории до ста двадцати одного фунта) беспокоился из‑ за своего веса. В Эксетере он недотягивал четверть фунта, но в Ист‑ Провиденсе нас ожидало новое взвешивание, теперь уже официальное. А что, если там другие весы? Конечно, весы везде были одинакового типа, но мало ли что? Я недотягивал полфунта до своей стотридцатитрехфунтовой категории. У меня пересохло во рту, однако я не решался выпить ни глотка воды. Вместо этого я сплевывал в бумажный стаканчик. Ларри делал то же самое.

– Только не ешьте, – предостерегал нас тренер Сибрук. – Не ешьте и не пейте. От поездки в автобусе веса вы не наберете.

Миновав Бостон, мы через некоторое время остановились возле одной из закусочных сети «Ховард Джонсон». Здания я не видел, поскольку не вылезал из автобуса. Некоторые счастливчики могли себе позволить что‑ нибудь слопать. Остальным хотелось просто размяться и, конечно же, сходить по малой нужде. Я голодал около полутора суток. Я просто не осмеливался нарушить этот сухой пост, поскольку еще и ничего не пил. Следовательно, и выливать мне было нечего. А вот Ларри Палмер не выдержал и съел «роковой ломоть поджаренного хлеба».

Совсем недавно мы с ним вспоминали тот случай.

– Обыкновенный поджаренный хлеб, – говорил Ларри. – Ни масла, ни джема. Я его даже не доел.

– И ничего не пил?

– Ни капли, – уверял меня Ларри.

(С некоторых пор мы с ним встречаемся не менее раза в год. Нынче Ларри Палмер – профессор права в юридическом колледже Корнелл. [4] Один из его сыновей начал осваивать премудрости борьбы. )

Весы в Ист‑ Провиденсе показали, что Ларри Палмер потяжелел на четверть фунта. Он был нашим вероятным кандидатом на полуфинальные, а может, и на финальные соревнования. Его дисквалификация лишила нашу команду ценных очков, как, впрочем, и мой «недовес». Добавлю, что среди родных стен Пьеранунци боролся жестче и напористее, чем в нашей «яме». Мы провели с ним четыре поединка. Один я выиграл, один свел к ничьей. В остальных двух победил он, причем это были турнирные состязания, имевшие б о льшую значимость. Там же, в Ист‑ Провиденсе, я вторично познал горечь разложения на лопатки. Первый раз меня уложил в «яме» парень из Род‑ Айленда. (В тысяча девятьсот шестьдесят первом году команда Эксетера провалила соревнования за чемпионский титул. Возможно, я ошибаюсь, но шестидесятый год был лучшим в спортивной истории Эксетера. )

Ларри Палмер был ошеломлен. Он никак не мог съесть полуфунтовый ломоть поджаренного хлеба!

Тренер Сибрук, как всегда, рассуждал философски:

– Не вини себя. Наверное, ты просто растешь.

Так оно и оказалось. На следующий год Ларри стал капитаном нашей команды и выиграл чемпионат Новой Англии в классе А (весовая категория до ста сорока семи фунтов). За год Ларри набрал целых двадцать шесть фунтов. Добавлю, что он и подрос на шесть дюймов.

Сейчас я понимаю: тот знаменитый ломоть поджаренного хлеба, съеденный Ларри Палмером в закусочной «Ховард Джонсон», никак не мог весить полфунта. Природа сыграла с Ларри злую шутку: Ларри начал расти и тяжелеть как раз во время нашей поездки. После взвешивания мы так ему сочувствовали, что отводили глаза. Возможно, за время поездки в Ист‑ Провиденс он подрос на пару дюймов. Будь мы повнимательней, мы бы это, наверное, заметили.

Книги, которые я читал

В школах – даже в хороших, вроде Эксетера, – учащихся приобщают к литературе, начиная с сравнительно небольших произведений великих писателей. Во всяком случае, так было со мной. С «Билли Бада, фор‑ марсового матроса» началось мое знакомство с творчеством Мелвилла. Прочитав эту книгу, я отправился в библиотеку и уже самостоятельно нашел там «Моби Дика». С Диккенсом я познакомился, прочитав «Большие надежды» и «Рождественскую песнь». За ними последовали «Оливер Твист», «Тяжелые времена» и «Повесть о двух городах», после чего (уже вне обязательной программы) я прочитал «Домби и сына», «Холодный дом», «Николаса Никльби», «Дэвида Копперфилда», «Мартина Чезлвита», «Крошку Доррит» и «Посмертные записки Пиквикского клуба». Диккенс вызывал у меня желание читать его снова и снова. Это бросало вызов моей дислексии, причем настолько, что я забывал готовить домашние задания. Обычно мое знакомство с писателем начиналось с коротких произведений. Если они мне нравились, я начинал читать более крупные вещи. Те нравились мне еще больше. Моя любовь к длинным романам оборачивалась нежеланием ходить на занятия.

Джордж Элиот была представлена у нас в программе романом «Сайлес Марнер», однако не этот роман, а «Мидлмарч» мешал мне готовить домашние задания по математике и латинскому языку. Мой отец, хорошо знавший русскую литературу, поступил весьма мудро, начав знакомить меня с творчеством Достоевского с «Игрока». «Братьев Карамазовых» я читал и перечитывал многократно, и всякий раз сюжет захватывал меня целиком. (Добавлю, что отец познакомил меня и с романами Толстого и Тургенева. )

Первым, кто свел меня с современной литературой, был Джордж Беннет. Помимо того, что он возглавлял в Эксетере отделение английского языка и литературы, этот человек был страстным читателем. Он успевал читать все. За десять лет до того, как мои соотечественники‑ американцы открыли для себя творчество Робертсона Дэвиса, прочитав вышедший в Штатах «Пятый персонаж», Джордж Беннет буквально заставил меня прочитать «Закваску злобы»[5] и «Клубок слабостей». [6] «Истерзанных бурей»[7] – первый роман «Салтертонской трилогии»[8] – я прочел значительно позже. Неудивительно, что чтение романов Дэвиса привело меня к Троллопу[9] (и, несомненно, снова плачевным образом отразилось на выполнении домашних заданий). Дэвиса часто называли канадским Троллопом. Думаю, его можно назвать и канадским Диккенсом.

Через двадцать лет, в тысяча девятьсот восемьдесят первом году, профессор Дэвис написал для «Вашингтон пост» рецензию на мой роман «Отель “Нью‑ Гэмпшир”». Доброжелательную, с юмором. К тому времени я уже перечитал все романы Дэвиса и даже ездил в Торонто с единственной целью – пообедать с ним. Но незадолго до поездки в одном из борцовских поединков я сломал большой палец на ноге. Палец сильно распух, и на ногу не налезало ничего из обуви, которая у меня была. У моего сына Колина (ему тогда исполнилось шестнадцать) нога была больше моей, но и среди его обуви только борцовские туфли позволяли мне ходить, не прихрамывая. Выбор был невелик: либо встретиться с Робертсоном Дэвисом в борцовских туфлях, либо явиться на обед босиком.

Профессор Дэвис пригласил меня в торонтский «Йорк клаб» на весьма официальный обед. Дэвис держался исключительно вежливо и доброжелательно, но когда он увидел мои борцовские туфли, его взгляд сразу сделался строгим. Нынче моя жена Дженет – литературный агент Дэвиса. Несколько месяцев мы с нею проводим в Торонто, где частенько обедаем вместе с Робом и Брендой Дэвис. Мы говорим о чем угодно, только не об обуви, но я уверен: та встреча оставила в памяти профессора критическую отметину.

Наше с Дженет бракосочетание тоже проходило в Торонто. Колин и Брендан – мои сыновья от первого брака – были моими шаферами, а профессор Дэвис читал из Библии. На церемонию он принес собственную Библию, поскольку сомневался, что у епископа церкви, где мы сочетались браком, имеется экземпляр с правильным переводом. (В наше вероломное время профессор Дэвис является ярым защитником англоязычной Библии короля Якова. )

До этого Колин и Брендан никогда не встречались с Робом. Брендан (ему тогда было семнадцать) глазел по сторонам и пропустил момент, когда профессор Дэвис с его великолепной окладистой седой бородой появился на кафедре. Брендан поднял глаза и увидел большого человека с большой бородой и громовым голосом. Колин, которому тогда исполнилось двадцать два, рассказывал мне, что Брендан оторопел, словно увидел призрака. Однако сам Брендан, не слишком знакомый с церковью, думал иначе. Он не сомневался, что в образе профессора Дэвиса ему явился Бог.

Джордж Беннет не только приохотил меня к чтению романов Робертсона Дэвиса (кстати, тогда мне было немногим меньше, чем Брендану во время моего второго бракосочетания). Он убедил меня не ограничиваться первоначальным знакомством с творчеством Фолкнера, а почитать что‑ нибудь еще. Сейчас уже не помню, какой из романов Фолкнера входил в обязательную программу, но помню, что чтение его давалось мне с изрядным трудом. Либо я был слишком молод для понимания этого писателя, либо моя дислексия бунтовала против его длиннющих предложений. Возможно, то и другое. Я так и не полюбил ни Фолкнера, ни Джойса, но постепенно научился ценить их творчество. И не кто иной, как Джордж Беннет, сумел убедить меня преодолеть трудности, связанные с чтением произведений Готорна[10] и Томаса Гарди. Постепенно я научился любить Гарди, а Готорн (в большей степени, чем Мелвилл) остается моим любимым американским писателем. (Я никогда не был поклонником Хемингуэя и Фицджеральда, а Воннегут и Хеллер значат для меня больше, нежели Марк Твен. )

И опять‑ таки именно Джордж Беннет предостерег меня о возможном проклятии – «писательском чтении». Он подразумевал, что я буду страдать от необъяснимо сильных и невыразимо личных мнений. Мне кажется, на самом деле Джордж имел в виду, что я обречен, как и большинство моих знакомых писателей, на неоправданную предвзятость вкуса. Из деликатности он не сказал мне об этом напрямую.

Я не могу читать ни Пруста, ни Генри Джеймса, а чтение Конрада меня почти убивает. Его «Скиталец» еще туда‑ сюда, но больше годится для подростков лет до восемнадцати. «Сердце тьмы» – самая длинная из известных мне повестей. Я согласен с одним из недоброжелательных рецензентов Конрада, что Марлоу – это «болтливый посредник». Я бы еще назвал Марлоу нудной повествовательной машиной. Тот же рецензент указывает на причины, по которым я предпочитаю «Скитальца» всем остальным вещам Конрада (обычно этот роман считают единственным произведением Конрада, написанным для детей): «Только здесь у автора полностью отсутствуют свойственные ему рассуждения об этике, психологии и метафизике».

Однако не все «рассуждения» о подобных предметах вызывают у меня отвращение. «Смерть в Венеции» заставила меня познакомиться с остальными романами Томаса Манна, в особенности с «Волшебной горой», которую я перечитывал столько раз, что не сосчитать. Германоязычная литература по‑ настоящему заинтересовала меня в университете, где я впервые прочел Гёте, Рильке, Шницлера и Музиля. От них потянулась ниточка к Генриху Бёллю и Гюнтеру Грассу. Гюнтер Грасс, Габриэль Гарсиа Маркес и Робертсон Дэвис – мои самые любимые авторы из числа ныне здравствующих. Когда вспоминаешь, что все они – романисты юмористического склада, которым свойственны традиции девятнадцатого века с обстоятельным повествованием и выпукло очерченными персонажами, понимаешь: эти традиции и поныне остаются образцом для писателей. Не удивлюсь, если вы скажете, что в своем творчестве я недалеко ушел от Диккенса.

Но есть одно исключение: Грэм Грин. Грин был первым современным писателем, чье произведения изучались в Эксетере. Думаю, его весьма позабавило бы, узнай он, что его произведения входили в исключительно популярный курс по литературе и религии, а не в программу курса английской литературы. Курс этот вел преподобный Фредерик Бюхнер. Я записывался на каждый курс Фреда Бюхнера в Эксетере не потому, что он был нашим школьным священником, а из‑ за его литературного таланта. Он был единственным преподавателем Академии, пишущим и публикующим романы. Хорошие романы. Я понял это уже после Эксетера, прочитав его тетралогию о Бебе: «Страну льва», [11] «Открытое сердце», [12] «Праздник любви»[13] и «Охоту за сокровищем». [14]

Мои сверстники по Эксетеру не отличались даже внешней религиозностью. Мы были циничнее, чем нынешняя молодежь. Потом наш цинизм частично повыветрился, и сейчас я этому немало удивляюсь. (Возможно ли такое? ) Но тогда мы не любили проповеди Фредди Бюхнера ни в церкви Филипса, ни в часовне, по утрам. Сейчас я понимаю: его проповеди были лучше, чем все, что я читал или слышал до и после Эксетера. Зато нас покоряло его красноречие, когда он говорил о литературе. А с каким энтузиазмом он рассказывал нам о романе Грэма Грина «Власть и слава»! Казалось, Бюхнер будет говорить несколько дней подряд. Во всяком случае, его энтузиазм пробудил во мне желание прочитать все (или почти все) романы Грина.

У меня такое чувство, что персонажей Грина я знаю лучше, чем большинство реальных людей, которых я встречал в жизни, и что его герои – отнюдь не из тех, с кем бы мне хотелось когда‑ либо познакомиться. Вот так. Садясь в кресло зубного врача, я сразу же представляю себе ужасного мистера Тенча – дантиста‑ эмигранта, на глазах которого убивают «пьющего падре». Для меня воплощением супружеской неверности является вовсе не Эмма Бовари, а бедняга Скоби из «Сути дела» и его жена Луиза. Это девятнадцатилетняя вдова Хелен, с которой у Скоби интрижка, и морально опустошенный агент разведки Уилсон, чуть‑ чуть влюбленный в Луизу. Сюда же я отношу чудовищно порочную атмосферу, описанную в «Брайтонском леденце»: предельно развращенного семнадцатилетнего Пинки и невинную шестнадцатилетнюю Розу… убийство Хейла и Айду, попивающую крепкий портер. Они стали для меня символами преисподней, равно как «Суть дела» я считаю самым жутким, леденящим кровь романом об антилюбви. Бедный Морис Бендрикс! Бедная Сара, бедняга Генри! Все они сродни кому‑ то, кого ты знаешь и о ком тебе известно много такого, что побуждает тебя всячески избегать даже случайных встреч с ними на улице.

«Мне кажется, ненависть влияет на те же органы человека, что и любовь; она даже вызывает одинаковые действия», – писал Грин. Я напечатал эти слова на листке бумаги и прикрепил к настольной лампе. Бумага успела пожелтеть, прежде чем я понял острую правдивость слов Грина. Иные высказывания я понимал быстрее – как только начал писать сам. И это тоже отрывок из «Сути дела»: «Очень многое из того, о чем пишет романист… скрыто в его подсознании. В тех глубинах роман дописывается еще до того, как на бумаге появится первое слово. Мы не изобретаем подробностей своей истории; мы вспоминаем их».

«Суть дела» – первый роман, который шокировал меня. Я читал его в то время, когда большинство моих сверстников (из тех, кто имел привычку читать) находились под впечатлением от «Над пропастью во ржи». Мне же роман Сэлинджера показался поверхностным, чем‑ то вроде литературной мастурбации. Неуравновешенный мальчишка – весьма знакомый персонаж произведений этого автора – ничего не знает о жизни. В отличие от Бендрикса, его еще не пронзила пугающая мысль о том, что «нигде не спрячешься; и у горбуна, и у калеки – у всех есть ружье, выстреливающее любовью».

Впоследствии, читая заявления Грина, в которых он снимал с себя ответственность за написанные произведения или утверждал, что часть из них писал просто как «развлекательную литературу», я испытывал замешательство. Заигрывания Грина с популярными, хотя и «низшими» жанрами (триллер, детективный роман), несомненно, отворачивали от него критиков. Но, теряя благосклонность критиков, писатели теряют и множество своих читателей.

Здесь стоит вспомнить слова Мориса Бендрикса об одном из своих критиков: «В конце он покровительственно определял мое место: возможно, я чуть выше Моэма, поскольку Моэм уже популярен, а я еще не совершил этого преступления. Пока не совершил. И хотя я сохраняю крупицу “исключительности неуспеха”, мелкие журналы, как опытные детективы, способны это учуять». Эти слова Грин написал в тысяча девятьсот пятьдесят первом году. Он становился популярным; вскоре он совершит «это преступление» и «опытные детективы» учуют его успех и начнут расточать похвалы куда менее совершенным мастерам, нежели Грин.

Когда я впервые читал Грина в Эксетере, он показал мне: в каждом романе, достойном читательского внимания, должны быть тщательно проработанные персонажи и захватывающие повороты сюжета. Позднее тот же Грин научил меня ненавидеть литературную критику. Видя, как критики принижают его творчество, я невольно проникался ненавистью к ним. Вплоть до своей смерти (Грин умер в тысяча девятьсот девяносто первом году) Грэм Грин оставался самым совершенным из числа живущих англоязычных писателей. Даже в переводах сохранялась его тщательность и дотошность.

Грин очень внимательно относился к совпадениям и всегда их подмечал. В продолжение этой темы добавлю: моей канадской издательницей является Луиза Деннис – племянница Грина. Преподобный Фредерик Бюхнер, познакомивший меня с творчеством Грина, – теперь уже не священник в Эксетере, а мой давний друг и сосед по Вермонту (мир тесен). И меня лишь слегка изумляет, что ко времени окончания Эксетера я успел перечитать произведения большинства писателей, повлиявших на мое собственное творчество. Справедливо и то, что часы, отданные мною чтению, обусловили (в сочетании с моей дислексией) необходимость проучиться в Эксетере пять лет вместо четырех.

Сейчас это уже не имеет никакого значения. В своей истории я вижу хороший урок для романиста: не останавливаться, двигаться вперед, но медленно. Зачем торопиться с окончанием школы или книги?

Запасной

Наиболее интеллигентные из моих сокурсников по Эксетеру отправились продолжать учебу в университетах «Лиги плюща»[15]и других, не менее элитарных заведениях. Джордж Троу переместился чуть южнее, в Гарвард. Туда же через год отправился и Ларри Палмер. Чака Крулака приняли в Военно‑ морскую академию (Крулак уехал в Аннаполис годом раньше). Я же избрал для себя Питсбургский университет, поскольку хотел состязаться с лучшими борцами.

Мне бы куда лучше жилось в Висконсине, но Эксетер я окончил с весьма скромными оценками и был вынужден дожидаться очереди на прием. Вот тебе и привилегированная школа! В обычной я ходил бы в отличниках (так мне тогда думалось). А теперь – изволь ждать. Питсбург я выбрал лишь потому, что там в университет меня приняли без всякого ожидания.

Это было моей ошибкой. Мне нравился Джордж Мартин, висконсинский тренер по борьбе. Я ему тоже нравился. В Эксетере я крепко дружил с его сыном Стивом – будущим успешным борцом в категории до ста пятидесяти семи фунтов. Когда я приехал в Мэдисон, город мне тоже понравился. Хорош был и борцовский зал «Баджер». Учись я в Висконсинском университете, скорее всего, я бы не побеждал ни в соревнованиях «большой десятки», ни в местных соревнованиях. Это меня не останавливало. Я был настроен продолжать тренировки и, естественно, учиться. В том, что через четыре года я окончу университет, я не сомневался. Но… Питсбург принимал меня сразу, а Висконсин говорил: «Там будет видно». В девятнадцать лет кому захочется ждать, когда «будет видно»?

Тренер Сибрук меня предупреждал: в Питсбурге я рискую сломать себе шею. Мне стоило бы выбрать университет поскромнее, где и борцовская команда была послабее. Таковы были рекомендации Теда. Но убедить меня он не сумел. Тогда он написал Рексу Пири, питсбургскому тренеру, и дал оценку моим спортивным показателям. Зная Теда, могу предположить, что он не стал преувеличивать мои возможности. Тренер Пири был подготовлен к моим «неплохим» результатам и не ждал большего. В действительности мои показатели были даже хуже.

Рекс Пири вырос в Оклахоме. Он трижды завоевывал национальный чемпионский титул. И его сыновья трижды становились чемпионами Национальной студенческой спортивной ассоциации (НССА). В год моего поступления Питсбург жил ожиданием будущего Всеамериканского чемпионата. В категории до ста двадцати трех фунтов на нем победит Дик Мартин. В остальных категориях чемпионы распределятся так: Даррелл Келвингтон (в категории до ста сорока семи фунтов), Тимоти Гей (в категории до ста пятидесяти семи фунтов), Джим Харрисон (в категории до ста шестидесяти семи фунтов) и Кеннет Барр (в категории до ста семидесяти семи фунтов). (Харрисону предстояло стать общенациональным чемпионом; титул чемпиона НССА он завоевал в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году. ) Называю остальных чемпионов: Золикофф (в категории до ста тридцати семи фунтов), Джеффрис (в категории до ста девяноста одного фунта) и Уэйр (категория без ограничения веса). Когда‑ то я мог отбарабанить этот список даже во сне.

Моим частым партнером на тренировках в Питсбургском университете был Шерман Мойер (категория до ста тридцати фунтов). Он был женат и успел отслужить в армии. Говорили, что Шерм выкуривает одну сигарету в неделю; обычно в туалетной кабинке, перед состязанием (во всяком случае, только там я видел его курящим). Его излюбленной позицией была верхняя, и уж тут противнику доставалось от него по полной. Увернуться от захватов Шермана Мойера не представлялось возможным. Он мог «кататься» на мне все время тренировок, что и делал. Меня мало утешал тот факт, что способности «наездника» помогли Мойеру дважды за один сезон победить всеамериканского чемпиона Сонни Гринхалга из Сиракьюса. (Мы с Сонни до сих пор вспоминаем Мойера. ) Не особо утешали меня и джентльменские манеры Мойера. Со мной он всегда держался честно, с добродушным юмором, я бы даже сказал – по‑ дружески. Однако это не мешало ему раскладывать меня на лопатки.

Что касается тех, кто поступил в университет вместе со мной, – среди них хватало крепких ребят. Особенно в моей весовой категории и в соседних. Стоит назвать Тома Хениффа из Иллинойса и Майка Джонсона из Пенсильвании. Они часто тренировались в паре со мной и с Мойером. Мы с Хениффом оба весили по сто тридцать фунтов (со времен Эксетера я сбросил три фунта). Джонсон, боровшийся в категориях до ста двадцати трех и до ста тридцати фунтов, мог победить борцов и потяжелее – вплоть до ста сорока и ста пятидесяти фунтов. Через год Майк Джонсон стал общенациональным чемпионом, победив в чемпионате НССА. (Сейчас он тренер по борьбе в одной из средних школ Ду‑ Бойса, штат Пенсильвания. )

Назову еще двоих новичков, с кем мне довелось тренироваться. Один – стотридцатисемифунтовый рыжеволосый борец Карсуэлл (или Казуэлл). Могу с полным основанием сказать: он был самым сильным из всех моих соперников. Его рост достигал пяти футов пяти дюймов, а грудь была шириной в шестьдесят дюймов. Второй – улыбчивый парень по фамилии Уорник; тот отличался таким ручным захватом, что я поневоле оглядывался по сторонам – не оторвал ли он мне руку. Новичка в весовой категории до ста сорока семи фунтов звали, по‑ моему, Фрэнком Оʼ Корном. Я плохо помню этого парня, поскольку боролся с ним всего несколько раз. Джон Карр, весивший сто пятьдесят семь фунтов, победил в меж‑ школьном турнире в Чешире, завоевав титул чемпиона Новой Англии. (В своей взрослой жизни Карр периодически мигрировал между Питсбургом и Уилксом, работая тренером в средних школах. Вплоть до недавнего времени он работал где‑ то в пригороде Уилкс‑ Барре. ) Завершал эту шеренгу новичков Ли Холл – парень весом в сто семьдесят семь фунтов, которого буквально зазвали в Питсбург.

Я знал: эти ребята – хорошие борцы. Я приехал в Питсбург, поскольку они были лучшими. Однако в тысяча девятьсот шестьдесят втором году в борцовском зале Питсбургского университета не было ни одного борца, над кем бы я сумел одержать победу. Ни одного.

Не скажу, чтобы меня подвел недостаток техничности. В Эксетере у меня был прекрасный тренер, и я добросовестно усвоил технику приемов. Проблемой являлись мои ограниченные спортивные данные, из‑ за чего я оказывался далеко позади вышеназванных перспективных ребят. Тед Сибрук сделал из меня хорошего борца. Но он не мог сделать из меня хорошего спортсмена, о чем часто напоминал. В Питсбурге я прочувствовал это с особой силой. Питсбург превратил мои «неплохие» результаты, которых я добивался в Эксетере, в никудышные.

Я не возьмусь рассуждать о том, какими качествами должен обладать «хороший спортсмен» во всех видах спорта. Ограничусь борьбой. В борьбе хорошее равновесие столь же важно, как и быстрота реакции. И то и другое невозможно приобрести путем тренировок. Говоря о равновесии, я имею в виду два момента. Первый – способность держаться на ногах. Этому в малой степени можно научиться (умению сохранять хорошую позицию). Второй момент – скорость, с какой борец восстанавливает равновесие, если вдруг его потерял. Вот этому не научит никакой тренер. Моя скорость всегда была прискорбно мала, и это мой недостаток как спортсмена. (В борьбе такой недостаток весьма ощутим. )

В тысяча девятьсот шестьдесят втором году первокурсникам не разрешалось участвовать в университетских соревнованиях, поэтому я с нетерпением ждал начала состязаний в подгруппе новичков. Наша команда имела все шансы на победу. Однако случилось так, что у Джонсона, Хениффа, Уорника, Оʼ Корна и Карра были либо проблемы с успеваемостью, либо последствия травм (возможно, то и другое), и все состязания отменили. Единственным крупным соревнованием года был турнир в Уэст‑ Пойнте, где участвовали первокурсники университетов Восточного побережья. До него оставались еще месяцы, а пока мне приходилось довольствоваться тренировочными состязаниями в борцовском зале Питсбургского университета. Если бы я остался в Питсбурге, то легко мог бы предсказать свое будущее. Я бы сделался запасным для Джонсона, Хениффа или Уорника (или для всех троих), а затем продолжал бы находиться в роли запасного для первокурсников следующего года. Я бы оставался вечным запасным. Если бы кто‑ нибудь из борцов не мог выступать по болезни, из‑ за травмы или несоответствия весовой категории, тогда бы выпускали меня. И я выходил бы на мат не побеждать, а стараться делать все, чтобы не оказаться разложенным на лопатки. Это в лучшем случае. Зал в Питсбурге грозил на несколько лет стать для меня подобием «ямы», а соперники – подобием Винсента Буономано.

После поражения от Буономано я испытывал удовлетворение от ничьих и даже радость побед. Но не это делало роль запасного столь тяжкой для меня. В Эксетере я три года подряд открывал состязания, выступая первым. Спустя несколько лет, рассуждая уже с позиции тренера, я испытывал глубочайшее уважение к запасным хороших борцовских команд. Благодаря им команда и была хорошей. Запасные являлись неотъемлемой частью таких команд; на менее высоком уровне и на не столь ответственных соревнованиях они могли бы отлично выступать в основном составе. Но в Питсбурге все это представлялось мне весьма незавидным и даже унизительным. Мне не хватало мудрости, чтобы понять: быть запасным для борца уровня Майка Джонсона – это не унижение, а честь. Вместо этого я злился на себя и свои ограниченные спортивные качества.

Неудачи на борцовском мате отразились и на моей учебе. Мне было лень прилагать усилия. Я продолжал упорно тренироваться, но все больше ощущал, что двигаюсь по кругу. Мне требовалось участие в выездных состязаниях, поединки с незнакомыми борцами. А борясь с Мойером, Джонсоном, Хениффом, Уорником или Карсуэллом (возможно, фамилия этого рыжего была все‑ таки Казуэлл), я никоим образом не повышал свое мастерство. Кроме тренировок, все вызывало у меня скуку. Я устал вариться в котле Питсбургского университета. Мне требовались новые впечатления, если не в качестве участника команды, то в каком‑ нибудь ином. Я попросил тренера Пири брать меня на выездные состязания в качестве администратора команды. Он согласился, поскольку видел мое состояние и относился ко мне по‑ доброму. Скажу, что администратором я был крайне невнимательным. (Мысли о собственных произведениях печальным образом сказываются на административных обязанностях. )

Да, Рекс Пири всегда по‑ доброму относился ко мне, за исключением одного случая, когда он самолично обрезал мне волосы. Дело было на выездных состязаниях, где‑ то в Мэриленде (а может, и в другом штате). До этого Пири попросил меня подстричься. Я вовсе не был поклонником длинных волос и не собирался отстаивать право на них. Наоборот, я всеми силами старался не вызывать нареканий тренера. Я попросту забыл о его просьбе.

Времени идти в парикмахерскую уже не оставалось. И тогда тренер Пири водрузил мне на голову хирургическую ванночку, но не круглую, а изогнутую. Все волосы, что выступали из‑ под ванночки, он обрезал тупоносыми ножницами. Такими ножницами обычно снимают лейкопластырь с коленок, лодыжек, плеч, запястий и пальцев… словом, со всех мест, где он бывает наклеен. (К концу борцовского сезона мы густо обрастали лейкопластырем. ) Надо сказать, что стрижка получилась достаточно удачной. Рекс не пытался унизить меня: просто он доступным ему способом исправил последствия моей забывчивости. И потом, я сам же и был виноват. Стрижка, произведенная Пири, стала символом всех моих питсбургских испытаний.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒