Александр Чаковский 14 страница

На стенах домов белели листки с напечатанным на машинке или написанным от руки текстом. Суровцев и Савельев остановились, чтобы прочесть, что там написано. На всех листках было одно и то же — предложения обменять одежду, обувь, а иногда золотые или серебряные вещи на хлеб или любые другие продукты.

Над магазинами еще сохранились вывески, кое‑ где на них не хватало отдельных букв, иногда целых слов. Вывески напоминали, что когда‑ то здесь продавали фрукты, или мясо, или кондитерские изделия. Было странно и жутко видеть эти вывески над забитыми наглухо витринами, над провалами в стенах, в которых виднелись искореженные железные балки…

— Да… Вот что с Ленинградом сделали, сволочи!.. — сквозь зубы процедил Суровцев.

— Это, капитан, еще что! — отозвался Савельев. — Ты бы посмотрел ближе к переднему краю!.. У нас, за Нарвской, еще когда я на заводе был, почитай, ни одного целого дома не осталось…

Они снова замолчали. Идти вместе им оставалось недолго. До Боткинской улицы — всего два квартала. И чем ближе подходили Суровцев и Савельев к тому месту, где им предстояло расстаться, тем медленнее становился их шаг. Оба думали о том, что, проведя рядом столько тяжких дней, через несколько минут разойдутся в разные стороны и, очевидно, никогда больше не увидятся…

Дошли до Боткинской улицы, некоторое время постояли молча у Военно‑ медицинской академии.

— Ну что ж, Андрей, здесь дороги наши расходятся, — проговорил наконец Суровцев каким‑ то севшим голосом.

— Прощайте, товарищ капитан, — тихо ответил Савельев.

— Дал бы тебе свою полевую почту, — сказал Суровцев, — да сам еще номера не знаю.

— А вы мне, товарищ капитан, первым напишите! — оживился Савельев. — У меня адрес простой: Ленинград, Кировский… Вы на комитет комсомола пишите, я ведь член комитета, меня там все знают! Так и пишите: Кировский завод, комитет комсомола, Савельеву Андрею. Дойдет! Или еще лучше — прямо в партком, Королеву, для меня, я у него в цехе сейчас работаю.

— Напишу, — кивнул Суровцев, только сейчас почувствовав, как грустно ему расставаться с этим веселым, открытым парнем.

— Может, передать что кому в госпиталь надо, а? — заговорщически спросил Савельев.

— Хочешь, чтобы обратно забрали? — невесело усмехнулся Суровцев.

— Меня‑ то?! Ну, это уж дудки! Я как до завода дойду, меня клещами не вытащат! А потом и передам. Запросто!

— Нет, Андрей, ничего передавать не надо, — покачал головой Суровцев. — Что мог, написал сам…

— Послушайте, товарищ капитан, — вдруг сказал Савельев, и глаза его заблестели, — мне одна идея в голову пришла! А что… если вы — к нам на завод, а? У нас там для военного командира работы во сколько! У нас и штаб МПВО свой есть, и зенитчики, и пульрота, ведь передний край, в четырех километрах от нас немец‑ то! Идея, товарищ капитан! Вместе бы и пошли! А с военным начальством наши запросто договорятся! Знаете, что такое Кировский? Сила!

Савельев говорил теперь громко, почти кричал, видимо весь захваченный внезапно пришедшей ему в голову мыслью.

— Нет, Андрей, не выйдет, — покачал головой Суровцев, — у каждого на войне есть свое место. Мне без фронта — не жизнь. На, хороший ты парень, держи!

И он протянул Савельеву руку.

Но в этот момент они услышали звук сирены.

Тихий, далекий вначале, он с каждой секундой нарастал, точно с силой ввинчиваясь в стены домов, заглушая все остальные уличные шумы.

Суровцев нерешительно опустил руку. Он увидел, как медленно шедшие по тротуарам люди ускорили шаг, некоторые даже побежали, точно преследуемые падавшими на их головы словами, которые неслись из невидимых репродукторов:

«Граждане!.. Воздушная тревога! Граждане!.. Воздушная тревога! Движение по улицам прекратить… Населению укрыться!.. »

— Этого еще не хватало! — со злостью озираясь вокруг, проговорил Суровцев.

— Ну… я тогда побегу, товарищ капитан, может, прорвусь… — торопливо проговорил Савельев.

— Стой! — приказал Суровцев. — На патруль хочешь нарваться?

Он лихорадочно обдумывал, что делать.

В эту минуту из ближайшего переулка вышли трое военных с красными повязками на рукавах и противогазами через плечо. Они задержались на углу, внимательно оглядывая быстро пустевшую улицу.

— За мной! — скомандовал Суровцев, хватая Савельева за рукав ватника. Они повернулись и побежали.

Загрохотали зенитки.

— Давай за мной! — торопливо повторил Суровцев, отыскивая взглядом место, где можно было бы укрыться.

Подъезд ближайшего дома находился от них метрах в тридцати. Когда Суровцев и Савельев вбежали в него, оказалось, что там уже стоят человек десять.

С верхних этажей сбегали женщины с детьми. Они не задерживались в подъезде, а спускались дальше, по ведущей, видимо, в подвал узкой темной лестнице.

К выстрелам зениток присоединялись далекие взрывы фугасок, потом бомба разорвалась где‑ то близко, раздался грохот обвала.

— Что же, граждане, особого приглашения, что ли, ждете? — громко спросил кто‑ то сзади.

Суровцев обернулся и увидел пожилую женщину в ватнике, с красной повязкой на рукаве и противогазом через плечо.

— А вы, товарищ командир, чего стоите? — обратилась она уже непосредственно к Суровцеву. — Вам пример населению положено показывать, а вы нарушаете! Вниз давайте, все вниз!

Люди, столпившиеся в подъезде, стали спускаться по узким, выщербленным каменным ступеням. Суровцев и Савельев молча последовали за ними.

Протиснувшись в узкую дверь, Суровцев сначала ничего не мог разглядеть в темноте. Он только чувствовал, что находится в сыром, холодном и, очевидно, большом подвальном помещении, потому что люди, проходя вперед, как бы растворялись в темноте, и шаги их постепенно замирали.

Нащупал справа от себя стену, сырую и холодную. Встал около нее.

В этот момент откуда‑ то сверху забрезжил едва рассеивающий темноту свет, и в дверях появилась та самая дежурная с красной повязкой. В руке у нее был фонарь «летучая мышь». Язычок пламени чуть вздрагивал.

Дежурная обернулась и, убедившись, что на лестнице никого не осталось, с грохотом захлопнула за собой обитую железом дверь, опустила щеколду.

При тусклом свете фонаря Суровцев увидел, что Савельев стоит в двух шагах от него. Тот тоже заметил капитана, кивнул на запертую дверь и пожал плечами.

Суровцев огляделся. Очевидно, это была котельная, теперь бездействующая. Вдоль стен тянулись покрытые ржавчиной и каплями влаги трубы, в центре возвышалось какое‑ то металлическое сооружение, похожее на котел. Сюда дежурная и поставила свой фонарь, а сама вернулась к закрытой двери и уселась там на табуретку.

В убежище было много народу. Люди сидели на установленных рядами в глубине подвала скамьях, некоторые расположились на матрацах, постеленных на деревянные лежаки. Очевидно, они были жильцами этого дома. Те же, кто оказался здесь случайно, стояли у стен.

Суровцев прислушался, ему показалось, что стрельба наверху прекратилась.

— Наверное, был отбой, — тихо сказал он Савельеву.

— Сейчас проверим, — отозвался тот и решительно направился к двери.

— Ку‑ да? — угрожающе произнесла дежурная, приподнимаясь с табурета и кладя руку на щеколду.

— Да взглянуть, может, затихло? — неуверенно проговорил Савельев.

— Я те взгляну! Голову на плечах таскать надоело? Уши есть, радио для кого установлено?

Савельеву пришлось вернуться на свое место, к стене.

— Куда тебя понесло? — сказал ему Суровцев.

— Да ведь тут, как в склепе, будто крысы в мышеловке.

— Ничего теперь не поделаешь, придется ждать.

Только сейчас, прислушавшись, Суровцев различил тихий, но частый стук метронома. Однако где именно установлен репродуктор, определить в полутьме было трудно.

Донесся звук близкого взрыва. В фонаре дрогнул язычок пламени.

Люди в убежище притихли. Они сидели, лежали или стояли с какой‑ то молчаливой покорностью, видимо привыкнув уже к пребыванию в таких вот подвалах. Только когда сверху доносился особенно сильный взрыв бомбы или разрыв снаряда, все, точно по команде, поднимали головы и на несколько секунд застывали в настороженном, тревожном ожидании.

Вынужденное бездействие раздражало Суровцева. Взглянув на часы, он увидел, что уже половина шестого. Неизвестно, сколько продлится тревога. А ведь ему предстоял еще длинный путь, причем с наступлением темноты опасность быть задержанным патрулем возрастала.

От нечего делать стал постукивать согнутым пальцем по влажной стене, стараясь определить ее толщину. Это легкое постукивание и привлекло к нему внимание сидевшей у двери дежурной.

Она оглядела Суровцева, взгляд ее остановился на его висевшей на перевязи руке — Суровцев умышленно не снял перевязь, надеясь, что к раненому патруль будет меньше придираться, — и решительно сказала:

— А ну, граждане, дадим посидеть раненому командиру!

Люди на ближайшей к Суровцеву скамье потеснились, и на краю ее оказался кусочек свободного пространства.

— Садись, садись, товарищ командир! — сказала дежурная, и ее грубый, низкий голос прозвучал неожиданно мягко. — Я‑ то от двери отойти не могу — дежурю, пост мой здесь по инструкции… А ты садись! С фронта небось? — спросила она, когда Суровцев поспешил сесть, чтобы только не привлекать к себе излишнего внимания.

Суровцев решил не вдаваться в подробности:

— Да, с фронта.

— Ну… и как? Скоро кончатся муки народные? Немца‑ то скоро погоните?

— Идут бои, — неопределенно ответил Суровцев.

— Это‑ то мы и сами знаем!.. — не скрывая разочарования, проговорила дежурная.

Рядом с Суровцевым дремал какой‑ то старик. За его согнутыми ногами стоял небольшой дерматиновый чемодан. Время от времени старик опускал руку и дотрагивался до чемодана, точно желая убедиться, что он по‑ прежнему на месте.

Справа от старика сидела средних лет женщина с грудным ребенком на руках. Укрытый цветным стеганым одеяльцем, ребенок, очевидно, спал, и она тихонько покачивала его.

При тусклом свете фонаря Суровцев не мог разобрать лиц людей, расположившихся на других скамьях. Прямо напротив него на матраце примостились две старухи в платках, из‑ под которых свисали седые пряди. Старухи сидели, закрыв глаза и прислонившись друг к другу.

Суровцев тоже закрыл глаза.

Когда он снова посмотрел на часы, было уже без десяти шесть. «Какая нелепость! Надо же, такое невезение! »

Он прислушался к звуку метронома, заглушаемому рокотом стрельбы. В короткие минуты затишья было слышно, что метроном стучит по‑ прежнему лихорадочно часто.

За все время войны Суровцев впервые оказался в гражданском бомбоубежище. К бомбежкам и артиллерийским обстрелам он привык, они казались ему естественным фоном войны. В боевых условиях просто не было времени думать, что фугаска или снаряд могут накрыть КП.

В госпитале Суровцеву иногда по два‑ три раза в сутки приходилось спускаться в убежище, но там, среди таких же, как он, раненых бойцов и командиров, опять‑ таки все воспринималось иначе. Свет в убежище не выключался, разговоры не смолкали, после каждого доносившегося разрыва раненые начинали спорить, далеко ли упала бомба и какого она была веса, старались по едва различимому гудению самолетов определить — наши это или немецкие. Словом, жизнь не останавливалась…

Здесь же, в полутемном, мрачном, сыром подвале, не только взрослые, но и дети сидели тихо, понуро, и беззащитность этих людей, их полная зависимость от того, в каком именно месте сбросит немецкий летчик свой смертоносный груз, особенно горько осознавались Суровцевым.

Неожиданно откуда‑ то из угла, куда свет фонаря не достигал вовсе, раздался женский голос:

— Товарищ командир, можно вас спросить, вы из пехоты или из летчиков будете?

Вопрос адресовался явно к Суровцеву.

— Из пехоты, — ответил он.

— Вот и сынок мой в пехоте служит, — откликнулась та же женщина, — сержант он, Трифонов Валерий зовут, не встречали?

— Нет, не приходилось. Фронт большой…

— Уже месяц писем не шлет, — сказала из темноты женщина, — сама не знаю, что думать… может, уж и в живых нету.

В голосе ее прозвучала такая усталость и такая безнадежность, что Суровцев неожиданно для себя громко и даже сердито прикрикнул:

— Почему это нету?! В боевой обстановке письма писать даже генералам трудно, не то что сержантам…

— А я тебе что говорю, Марья Семеновна? — вдруг встрепенулся сидевший рядом с Суровцевым старик. — Может быть, и почта виновата? Я вот вчера в отделение ходил, думал, вдруг письмо от Васи лежит, тоже третью неделю ни слуху ни духу… Так ты знаешь, что на почте‑ то делается? Писем неразобранных — сотни! Пачками в углах и лежат! Я заведующей говорю: по какому праву такое безобразие допускаете? А она мне в ответ: у тебя силы есть? Вот тебе сумка и ходи разноси. А у меня, говорит, всего десять старух осталось, и у половины из них ноги опухать стали, квартал пройдет, десяток лестниц вверх‑ вниз отмахает и час стоит, к стене прислонясь, — не ходят ноги‑ то!..

— Ты, Марья, не жалуйся, — прозвучал из темноты другой женский голос. — Тут, почитай, все жены или матери солдатские… Тебе еще жаловаться рано, ты… ты… еще похоронку на своего не получила, ты… — Голос прервался, послышались тихие всхлипывания.

«Матери… жены… дети… — с горечью, с болью подумал Суровцев. — Да, насколько счастливее те, кто может встретить врага с оружием в руках… А ждать, томительно ждать…»

И вдруг Суровцев вспомнил о своей матери, живущей в далеком волжском городке, вспомнил о том, что очень давно не писал ей.

После того как поступил в Ленинградское военно‑ инженерное училище, все связанное с детством отошло куда‑ то на задний план. Во время учебы он ездил домой лишь дважды, хотя знал, что мать одинока — отец Суровцева, командир Красной Армии, умер еще в начале двадцатых годов.

А с тех пор как началась война, послал матери всего одно или два письма, перевел на ее имя денежный аттестат… и только! Суровцеву казалось, что это естественно, что мать понимает — идет война, ему не до писем. Но сейчас, окруженный старыми и молодыми женщинами, ждущими весточки от своих сыновей, мужей, отцов, он вдруг вспомнил о матери, и его охватило горькое чувство стыда…

Это был стыд не только перед своей матерью, которой он не удосужился сообщить, что жив и здоров. До сих пор слова «мирное население» носили для Суровцева относительно отвлеченный характер. А теперь он вдруг почувствовал, что эти сидящие рядом с ним в убежище незнакомые люди, лиц которых он не мог различить в полутьме, очень близки и дороги ему. И что он здесь единственный, кто носит военную форму и, следовательно, как бы представляет всю Красную Армию, которая пока не в силах отвести от сотен тысяч таких же стариков, женщин и детей угрозу смерти.

Он думал о том, что сыновья, братья и мужья этих безмолвно сидящих людей сражаются сейчас на фронте и для каждого из них вера в победу связана с надеждой вернуться к близким, которые их ждут, по ним тоскуют, их любят. И вот любая дурацкая, тупая бомба, металлическая уродина, наполненная тротилом, может разом лишить десятки бойцов и командиров их матерей, отцов, жен… В бессильной злобе Суровцев сжал кулаки…

Послышались новые взрывы. Язычок пламени в фонаре вздрагивал все сильнее…

И вдруг страшный грохот раздался где‑ то совсем рядом, и фонарь погас. Суровцева с силой толкнуло в спину, он полетел на пол, инстинктивно прижимая к груди больную руку.

В кромешной тьме что‑ то еще грохотало, обваливалось, осыпалось. Пронзительно заплакал ребенок.

Это послужило как бы сигналом для других — вокруг послышались крики.

Суровцев лежал на полу. Его рот и нос были забиты едкой каменной пылью. Пыль хрустела на зубах, запорошила глаза. Однако Суровцев мгновенно отдал себе отчет в том, что он не терял сознания, следовательно, не контужен.

Трудно было понять, что произошло. Одно было ясно — надо немедленно пресечь панику. Опираясь на правую руку, Суровцев приподнялся, чувствуя сильную боль в спине, и крикнул:

— Тихо! Всем оставаться на местах! Не двигаться! Дежурная, вы у двери?

Ответа не последовало, но люди стихли, прислушиваясь.

— Савельев, цел? — снова крикнул Суровцев.

— В порядке, капитан, — отозвался знакомый голос, — по кумполу чем‑ то шибануло, но крови, кажись, нет.

— Встань у двери и никого не выпускай!

— Дак ничего не видно в темноте, где она, дверь‑ то?

— Спички! У тебя в кармане должны быть спички!

Через секунду‑ другую слева от Суровцева вспыхнул огонек, но тут же погас. Погасла и вторая спичка.

— Осторожно зажигай, — предостерег Суровцев, — тут откуда‑ то свежим воздухом тянет. Повернись спиной, а то опять задует.

Он прислушался. Наверху по‑ прежнему стреляли зенитки. Люди в подвале, словно замершие после командного окрика Суровцева, теперь снова задвигались. Очевидно, среди них были и раненые и ушибленные, потому что слышались стоны…

Кто‑ то звал кого‑ то, кто‑ то кричал в темноте: «Дверь! Дверь‑ то откройте!.. »

— Тихо! — снова скомандовал Суровцев. Люди, подчиняясь ему, опять смолкли, только матери чуть слышно успокаивали детей.

— Савельев! — раздраженно крикнул в темноту Суровцев. — Долго будешь копаться?!

Наконец Савельеву удалось зажечь спичку.

— Теперь ищи фонарь! — приказал ему Суровцев и повторил уже громче: — Товарищи! Пусть каждый пошарит возле себя, надо найти фонарь. Никакой опасности нет. Просто где‑ то поблизости разорвалась бомба.

Он закашлялся: кирпичная пыль попала ему в горло.

Похожий на светлячок огонек спички медленно перемещался.

«Главное, не допустить возобновления паники! — лихорадочно думал Суровцев. — Это может привести к новому обвалу, кто знает, что с потолком и стенами…»

Однако вслух он сказал совсем другое:

— Ищите фонарь, не двигаясь с места, а то друг друга передавите! И успокойтесь. Бомбы в одно и то же место дважды не падают. А вот передавить друг друга в темноте можно. Так что главное — не вставать со своих мест, каждому оставаться там, где находится…

Он говорил медленно, с единственной мыслью поддержать в людях спокойствие, пока найдется фонарь и можно будет осмотреться. Однако, когда погасла очередная спичка, не выдержал и зло крикнул:

— Где фонарь, Савельев? Долго будешь копаться?!

Вдруг что‑ то звякнуло, и в ту же секунду Савельев торжествующе воскликнул:

— Есть! Нашел!..

Спичка снова погасла, и Савельев продолжал уже в темноте:

— Стекло разбито, капитан, только осколок торчит… Тьфу, черт, руку порезал…

— Потом о руке думать будешь! — оборвал его Суровцев. — Зажигай фонарь! Только осторожно, сначала оботри, керосин может вспыхнуть.

Савельев снова стал чиркать спичками. Ему удалось зажечь фонарь, однако огонек тут же дрогнул и погас.

— Я тебе говорил, прикрывай огонь, тут дует откуда‑ то! — раздраженно проговорил Суровцев. — Давай фонарь сюда.

Он шагнул вперед, стараясь не споткнуться о сидевших на полу людей, отыскал в темноте Савельева и выхватил у него фонарь. Левой рукой, которую снял с перевязи, ощупал металлическую поверхность, убедился, что керосин не пролился, очистил фитиль от пыли и приказал:

— Теперь зажигай!

Фитиль снова загорелся. Суровцев поднял фонарь и, повернув так, чтобы сохранившийся кусок стекла предохранял пламя от потока воздуха, осмотрелся.

Сначала трудно было что‑ нибудь разглядеть, — каменная пыль все еще висела в воздухе. Суровцев выкрутил фитиль до предела. Теперь он смог увидеть тех, кто был рядом. Лица людей были серы от пыли и казались похожими одно на другое…

«Людьми займусь потом, потом, — приказал себе Суровцев, — сейчас главное — осмотреть помещение, выяснить, что случилось…»

Он обследовал стену, возле которой стоял, потом, подняв фонарь, оглядел потолок. Потолок как будто был цел, даже трещин не видно. Суровцев облегченно вздохнул. Больше всего он боялся, как бы не рухнули верхние этажи. Тогда все находившиеся в убежище оказались бы похороненными под грудами камня.

«Осмотреть дверь! » — мысленно скомандовал себе Суровцев и вместе с Савельевым направился к двери. И вдруг остановился, мгновенно опустив фонарь. На месте двери возвышалась груда битого кирпича. Выход из подвала был завален.

— Савельев, — тихо, почти шепотом, сказал Суровцев, — постарайся осмотреть завал — надолго ли тут работы, если попытаться его разобрать. А я пойду дальше.

Теперь Суровцев думал только об одном: немедленно найти то место, откуда в подвал проникает свежий воздух. Может быть, там, в стене, образовался пролом, достаточно широкий, чтобы через него выбраться…

Дойдя до противоположной стены, он поднял фонарь и стал медленно осматривать ее. Внезапно увидел большую, почти в рост человека, нишу. Именно оттуда тянуло холодом.

Суровцев хотел полезть в пролом, чтобы посмотреть, куда он ведет, но в это время за спиной его раздался пронзительный женский крик…

— Не кричать! — гаркнул, оборачиваясь, Суровцев. — В чем дело?

— Марью… Марью Андреевну убило!.. — сказала женщина теперь тихо и робко.

Суровцев пошел обратно. Там, где раньше была дверь, а теперь громоздился завал, он увидел то, чего не заметил в первый раз, когда быстро отвел фонарь, боясь, что снова начнется паника. Из‑ под груды разбитого кирпича торчали ноги, обутые в кирзовые сапоги, и неестественно вывернутая рука с красной повязкой поверх разорванного рукава ватника.

Вокруг стояло несколько женщин.

— Как же мы выйдем теперь?! — истерично крикнула одна из них. — Дверь‑ то завалило!

— Спокойно! — одернул ее Суровцев. — Савельев! Найди двух здоровых мужчин, и попытайтесь разобрать кирпич. Может быть, она жива…

В эту минуту там, наверху, снова раздался грохот — бомба упала опять где‑ то рядом. По подвалу пронесся шквал воздушной волны.

— Товарищи, — крикнул Суровцев, еще не зная, какие новые разрушения принес этот взрыв, и опасаясь, что снова возникнет паника, — в стене есть пролом! Мы все сможем через него выйти! Только надо проявить спокойствие и слушать мою команду!

Он вернулся к пролому и протянул руку с фонарем в его темную глубину. Но разглядеть что‑ либо было невозможно.

Суровцев перешагнул через остатки стены и, согнувшись, двинулся вперед, по‑ прежнему держа фонарь в вытянутой руке. Внезапно что‑ то звякнуло, — видимо, фонарь стукнулся о железную балку. Суровцев нагнулся, чтобы посмотреть, и отпрянул, едва не уронив фонарь.

В полуметре от него висела огромная бомба…

Прошло не меньше минуты, прежде чем Суровцев заставил себя приблизиться к ней.

Пятисоткилограммовая бомба, похожая на чудовищную, подвешенную за хвост рыбу, застряла где‑ то в деревянных перекрытиях, зацепившись хвостовым оперением, а ее нижняя часть находилась на уровне груди Суровцева и чуть заметно покачивалась на весу.

«Что делать, что делать?! — стучало в мозгу Суровцева. — Бросить всех работоспособных на разборку завала у двери? Но кто знает, что там… Ведь не исключено, что сверху обрушилась вся лестничная клетка… Тогда пробиться в подвал сможет только специальная спасательная команда».

Значит, сидеть и ждать, когда кончится воздушный налет, в надежде, что их рано или поздно откопают? Но бомба, эта проклятая бомба! Она может сорваться при любом сотрясении иди просто в силу собственной тяжести, и тогда…

Может быть, все же рискнуть и вывести людей поодиночке через провал под бомбой! Но куда он ведет, этот провал? Судя по проникающему откуда‑ то холодному воздуху, здесь есть выход наружу.

Суровцев крепче сжал проволочную ручку полуразбитой «летучей мыши», вобрал голову в плечи, пригнулся и шагнул под бомбу.

И в эту минуту фонарь погас.

Суровцев мысленно выругался. Хотел уже позвать Савельева со спичками, но удержался, подумав, что не должен и не имеет права подвергать товарища смертельному риску.

Он понимал, конечно, что, если бомба сорвется и произойдет взрыв, вряд ли кто‑ нибудь в подвале уцелеет. Тем не менее ему казалось, что непосредственная близость к бомбе увеличивает опасность: здесь не было ни одного шанса на спасение.

Продвинул ручку фонаря ближе к локтю, вытянул руку вперед и двинулся в темноту. Сделать удалось только три шага — он это твердо запомнил, — и рука уперлась в какую‑ то преграду.

Поставив фонарь на землю, Суровцев стал медленно обшаривать невидимое препятствие. Это была стена, частично поврежденная, но все же устоявшая при падении бомбы. Правда, метрах в двух от пола нащупывалось какое‑ то углубление. Ширина его была как будто достаточной, чтобы туда пролез человек.

Но куда вел этот ход? Может быть, он замыкался обвалом?

Суровцев сунул ладонь в углубление и не ощутил ни малейшего дуновения. Ему стало ясно: никакого выхода отсюда нет. А воздух проникает в подвал сверху, через высокий колодец, который образовался при падении бомбы, пробившей крышу и верхние этажи. И хотя Суровцева окружала тьма, ему показалось, что он снова видит перед собой уродливую громадину, чуть покачивающуюся и ежеминутно грозящую сорваться, разнести в клочья все, что находится вокруг.

Мелькнула утешительная мысль: «Может быть, это дефектная бомба? Может, немецкие рабочие‑ антифашисты обезвредили ее еще на заводе? Ведь такие случаи бывают, в газетах не раз об этом писали!.. »

Суровцев подхватил фонарь, надо было возвращаться.

Он помнил: от бомбы его отделяют всего три шага. Сделал один шаг… второй… И в этот момент услышал оклик встревоженного Савельева:

— Капитан, где ты? Что с фонарем? Опять погас?

Голос звучал совсем близко, — видимо, Савельев стоял у самого пролома.

— Не подходи! — крикнул Суровцев.

— Еще что‑ то стряслось, капитан? — понизив голос, спросил Савельев.

— Я иду к тебе. Стой на месте и жди!

Он боялся, что Савельев все же шагнет в провал и в темноте толкнет бомбу. Сам сделал еще полшага вперед, поставил фонарь и медленно вытянул руку. Кончики его пальцев нащупали тело бомбы. Он опустился на корточки, взял фонарь, осторожно пробрался под бомбой.

У низкого края разрушенной стены столкнулся с Савельевым.

— Женщина‑ то та самая… ну, дежурная, — вполголоса сказал Савельев, — кончилась… убита… грудь и голову раздавило…

— Больше убитых нет? — спросил Суровцев.

— Нет. Раненые есть. В темноте не разберешь. Что с фонарем‑ то? Я сейчас…

— Подожди, отойдем.

Только достигнув противоположной стены, Суровцев велел зажечь спичку. Когда огонек пробежал по широкому краю фитиля и, несколько раз дрогнув, разгорелся невысоким, но ровным пламенем, он сказал:

— Я сейчас вернусь туда, в провал. Еще раз посмотрю: может быть, оттуда есть какой‑ нибудь выход.

— Вместе пойдем! — нетерпеливо воскликнул Савельев.

— Нет, — категорически заявил Суровцев и добавил первое, что пришло ему в голову: — Вдвоем там не повернуться.

— Но как же ты, с одной рукой!.. Я хоть фонарь буду держать!..

— Нет, — повторил Суровцев, — ты останешься здесь. Это приказ.

Снова шагнув в провал, Суровцев приподнял фонарь, стараясь загородить его своим телом, чтобы из подвала нельзя было увидеть бомбу. Сам же внимательно оглядел ее. Огромный, мышиного цвета, сигарообразный металлический баллон держался на весу лишь потому, что его деформированное хвостовое оперение застряло, зажатое между деревянной балкой и канализационной трубой. На корпусе бомбы были видны вмятины, как на кузове легковой машины, попавшей в аварию.

Суровцев еще раз поднял фонарь, стараясь определить, насколько надежно зажато хвостовое оперение, и, к ужасу своему, обнаружил, что вдоль балки тянутся трещины.

Пол, на котором стоял Суровцев, был твердый, цементный. Если балка не выдержит и бомба упадет, взрыв неизбежен…

«Ну что же ты стоишь?! — мысленно воскликнул Суровцев. — Действуй же, черт тебя побери, действуй! »

Но зрелище готовой сорваться бомбы на какие‑ то секунды как будто парализовало его. Суровцев сжал зубы, тряхнул головой, чтобы сбросить охватившее его оцепенение. «Действуй! — снова приказал он себе. — От тебя зависит сейчас жизнь десятков людей! »

До того как он стал командиром стрелкового батальона, Суровцев был сапером. Он умел устанавливать и обезвреживать мины любых конструкций, но с неразорвавшейся авиационной бомбой ему иметь дело не приходилось.

И сейчас он лихорадочно пытался восстановить в памяти наставления и инструкции, которые во время учебы в училище вызубривал наизусть, и прежде всего инструкцию по обезвреживанию и уничтожению боеприпасов и авиационных бомб.

Вспомнились почему‑ то только два требования этой инструкции: «Не трогать! » и «Обезвреживать своими силами лишь в крайнем случае».

Сейчас и был этот самый «крайний случай»…

«Спокойно! — сказал себе Суровцев. — Без паники! »

И вдруг подумал о том, что там, наверху, уже вечер, и если не удастся выбраться отсюда в самое ближайшее время, то наступит комендантский час; тогда уже не останется никакой надежды избежать встречи с патрулем. Эта, казалось бы, нелепая в данной ситуации мысль как‑ то разом привела Суровцева в состояние собранности и деловой сосредоточенности.

«Единственная возможность обезвредить фугасную бомбу, — размышлял он, — это извлечь из нее взрыватели. Взрыватели, взрыватели! » — настойчиво, точно гипнотизируя себя, повторил Суровцев.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒