Александр Чаковский 9 страница

На мгновение перед глазами Суровцева возникла картина бегущих навстречу друг другу бойцов с поднятыми в руках винтовками и автоматами, ему даже показалось, что он слышит ликующие крики «ура! ».

И вдруг где‑ то высоко над головой раздался глухой хлопок, и в то же мгновение все вокруг осветилось голубым призрачным светом.

Суровцев увидел темную поверхность Невы, ряды лодок, рассекающих водную гладь, и противоположный берег — высокий, обрывистый, изрытый траншеями.

Гребцы, которые и раньше энергично работали веслами, казалось, удвоили усилия.

Несколько секунд было по‑ прежнему тихо… А затем заговорила немецкая артиллерия. Первый снаряд упал где‑ то между лодками, но, кажется, не повредил ни одной. Только черный фонтан взметнулся высоко над водой.

Осветительная ракета погасла.

Но тут же снова раздались глухие хлопки, точно по большим, наполненным воздухом бумажным пакетам наносил удары чей‑ то гигантский кулак, и несколько новых ярких фонарей повисли в небе. И снова открыла огонь вражеская артиллерия. Теперь било уже не одно орудие. Только что тихая и, казалось, невозмутимо спокойная невская вода закипела; на глазах у Суровцева разлетелась в щепы одна из лодок…

До противоположного берега оставалось метров четыреста. Но теперь Суровцеву казалось, что его отделяет от цели бушующий океан. Шинель была уже насквозь мокра. Острые брызги били в лицо… А сидевшие на веслах бойцы неутомимо гребли.

Суровцев еще раз взглянул на высокий, отчетливо видимый противоположный берег и во весь голос крикнул:

— Вперед, товарищи, только вперед!

Он понимал, что все лодки находятся сейчас в поле зрения противника и единственное для них спасение в том, чтобы как можно скорее достигнуть так называемого «мертвого пространства» — оказаться под защитой высокого противоположного берега. Но для этого надо еще было преодолеть как минимум двести метров…

А вокруг ад. Казалось, что десятки подводных вулканов одновременно начали извергаться. В воздух летели обломки весел, доски разбитых лодок. Гром артиллерии, крики и ругань людей — все слилось воедино…

Суровцев сидел на корме, вцепившись руками в борта. Он не думал сейчас о собственной жизни. Одна мысль владела им: спасти от гибели батальон, как можно скорее вывести лодки в безопасную зону…

Были мгновения, когда Суровцеву казалось, что они не достигнут ее никогда, и вдруг он с радостью и облегчением увидел, что снаряды рвутся уже позади лодок. Еще несколько минут, теперь уже бесцельно, била по переправе вражеская артиллерия. Потом стрельба прекратилась. Одна за другой гасли в небе осветительные ракеты.

И снова все погрузилось в мрак, в тишину, нарушаемую лишь перекличкой командиров рот и взводов, пытавшихся уточнить потери, а значит, и наличие находящихся в строю бойцов.

Суровцев все еще конвульсивно сжимал пальцами борта и, когда почувствовал легкий толчок, не сразу отдал себе отчет в том, что лодка уткнулась в берег. Потом, поняв, что переправа закончена, выскочил на скользкую, размякшую от дождя землю.

— Капитан Суровцев здесь? — раздался из темноты чей‑ то голос.

— Здесь, здесь! — поспешно ответил он.

Послышались хлюпающие шаги. Суровцев увидел, что к нему направляется какой‑ то моряк в черном бушлате.

— Капитан‑ лейтенант Сухарев, — представился моряк, протягивая руку. У него был хриплый, простуженный голос. — Переправились точно. Потери большие?

— Некогда было считать! — зло ответил Суровцев.

— Ладно, — примирительно сказал Сухарев, — сосчитаешь потом. А сейчас идем со мной.

— Никуда не пойду, пока не соберу батальон, — сказал моряку Суровцев и крикнул: — Комиссар и командиры рот, ко пне! — Он произнес эти слова со страхом, боясь, что ему не ответят, что, может быть, и Пастухов и командиры рот остались там, на дне этой страшной реки.

Лишь когда в ответ прозвучали знакомые голоса всех четверых, Суровцев почувствовал облегчение и спросил моряка:

— Где расположить батальон?

— А вот здесь и располагай. Прямо на берегу. Под обрывом.

— А там… наверху? — с недоумением спросил Суровцев.

— Наверху? — переспросил Сухарев. — Наверх, значит, тебе не терпится? Подождешь до утра. Пошли. — И крикнул куда‑ то в темноту: — Приступить к погрузке раненых!

— Ты о каких раненых говоришь? О моих? — неуверенно спросил Суровцев.

— Нет, твоим еще очередь не подошла. Будут грузить тех, кто здесь со вчерашнего дня лежит и лодок твоих дожидается. Такой здесь у нас конвейер, — с недоброй усмешкой проговорил моряк. — А теперь двинулись.

Отдав приказания командирам рот расположить бойцов тут же, на берегу, подсчитать потери и оказать первую помощь раненым, Суровцев направился за моряком.

Идти пришлось недалеко. Землянка, куда привел его Сухарев, была крошечной — в ней едва помещались одноногий стол и два чурбана по сторонам. На столе горела коптилка.

— Садись, комбат, — сказал, расстегивая бушлат, Сухарев и опустился на чурбан. — Сними шинель‑ то, в Неве, что ли, искупался? — В его манере говорить было что‑ то снисходительное и вместе с тем задиристое. — Снимай, снимай, — повторил он, видя, что Суровцев медлит, — печки нет, вон на гвоздь у притолоки повесь, к утру обсохнет.

Суровцев молча снял шинель и повесил на гвоздь, вбитый в дверную раму.

— Твой батальон наступает на Арбузово. Так? — спросил Сухарев.

Суровцев кивнул.

— Тебе сказали, что я у тебя на фланге буду?

— Сказали только, что тут моряки дерутся, и все, — ответил Суровцев.

— Значит, считай, что сказали точно. Вчера утром Арбузово было наше, днем стало немецкое. Дальше этой чертовой деревеньки продвинуться вообще не удавалось, — мрачно продолжал Сухарев. — Теперь слушай задачу.

— Задачу передо мной поставили. А уточнит ее мой командир полка, когда переправится, — сухо прервал его Суровцев. Ни по званию, ни по возрасту этот моряк не был старше его.

— Так вот, мне поручено ее уточнить, понял? Мне, командиру батальона морской пехоты Сухареву.

— Кем поручено?

— Тьфу ты черт! Командиром бригады поручено, а он с твоим комдивом связывался, понял? Комполка твой то ли переберется сюда до рассвета, то ли его немцы по дороге потопят — это еще неизвестно. А с рассветом нам наступать.

— Я должен прежде всего ознакомиться с местностью, — угрюмо проговорил Суровцев.

— Рекогносцировку, значит, провести? — язвительно спросил Сухарев. Он облокотился о стол, подпер голову ладонями и, щуря глаза, продолжал: — Ты понимаешь, куда попал, капитан? Про что говоришь? Наверху сейчас тьма египетская, только лампочки немец время от времени вешает. Высунешь башку — считай, что в последний раз. До немца тут не больше чем полкилометра. А с рассветом — в бой. Поднимешь батальон вверх по круче, прямо в траншеи и ползи. Впрочем, если так хочешь, попробуем сейчас подняться наверх.

— Траншеи отрыты? — спросил Суровцев.

— Немец их отрыл, — бомбами да снарядами. Ну, еще несколько карьеров есть, овражки, вот тебе и вся топография… Женат?

— Нет, — машинально ответил Суровцев. И недоуменно спросил: — А при чем тут это?

— А при том, — поучительно произнес Сухарев, — что раз на «пятачок» попал, то одна у тебя жена, одна мать, один отец: Ленинград. Только о нем и думай, иначе не выдержишь.

— Слушай, моряк, — едва сдерживаясь, сказал Суровцев, — чего ты меня все учишь?

— Я тебя не учу, — нахмурив свои белесые брови, ответил Сухарев. — Я… просто знать хочу, какой ты есть, с кем в бой пойду, что у меня за сосед будет.

— Вот в бою и узнаешь!

— В бою поздно узнавать!

— Видно, до сих пор соседи тебе плохие попадались.

— Нет, на это не жалуюсь.

— Тоже морячки? — с едва заметной иронией спросил Суровцев, потому что знал традиционную морскую привычку несколько свысока смотреть на «сухопутных».

— Морячки у меня только справа, а слева — царица полей, — каким‑ то отрешенным голосом ответил Сухарев. Потом подался к Суровцеву и с плохо скрываемым волнением добавил: — Я, капитан, там, наверху, комиссара своего оставил.

— Где? В боевых порядках? — не понял Суровцев.

— Нет. В земле. Даже вытащить сюда, вниз, не смог. Нечего было вытаскивать. И хоронить нечего. В клочья. Мы там вчера полбатальона положили. А ты знаешь, почем моряцкая жизнь?!

Сухарев провел рукавом бушлата по лицу, тряхнул головой и уже подчеркнуто деловито спросил:

— На той стороне войск много?

— Много, — ответил Суровцев, чувствуя, что раздражение его против этого человека прошло. — И все прибывают. Я генерала видел. Конькова. Он говорит, что задача — прорвать блокаду.

— Здесь эту задачу уже больше месяца выполняют. Каждый клочок земли кровью полит. На метр в глубину, наверное. Только сил у нас недостаточно.

— Теперь сил хватит, — убежденно сказал Суровцев, — не завтра, так послезавтра прорвем блокаду. — Улыбнулся и добавил: — Может, мы с тобой ее первыми и прорвем!

— Ладно, капитан, не заносись, — сдержанно прервал Сухарев, но чувствовалось, что слова Суровцева пришлись ему по душе. — Давай делом заниматься. Сейчас попробую показать тебе местность. Пошли.

Следом за Сухаревым Суровцев вышел из землянки. Тьма, казалось, стала еще гуще.

— Погоди, моряк! — сказал он Сухареву и крикнул: — Пастухов!

— Здесь Пастухов, — откликнулся комиссар.

Через две‑ три минуты он подошел к капитану.

— Потери? — спросил Суровцев.

— Семь бойцов.

— Так. В бой еще не вступили, а семерых уже нет.

— Здесь говорят, что бой с переправы начинается.

— Кто говорит?

— Люди. Тут полон берег людей. И штабы здесь, и раненые, полчаса пробудешь — все подробности узнаешь.

— Как настроение бойцов?

— Теперь, когда переправа позади осталась, ничего, бодрое. У всех одна мысль: в последний бой идем, не сегодня‑ завтра конец блокаде.

Высоко над их головами зажглась осветительная ракета. К счастью, лодок на Неве в этот момент не было. Зато весь берег осветился призрачным, холодным светом.

Ракета висела в небе минуты две‑ три, но и за это время Суровцев смог убедиться, что Пастухов прав: на берегу, под защитой высокого обрыва, и в самом деле скопились сотни людей. Здесь были и пехотинцы, и моряки, тускло отсвечивали стволы противотанковых пушек, минометов, пришвартованные к берегу металлические понтоны, горбились землянки, у самой воды на носилках и просто на расстеленных на земле плащ‑ палатках лежали раненые…

Ракета погасла, и все опять погрузилось во тьму.

— Значит, так, комиссар, — произнес Суровцев, — наступаем на деревню Арбузово. Драться будем вместе с моряками — они на правом фланге от нас. Рядом с ними — третья рота, там буду я. Потом — вторая. Туда, думаю, пойдешь ты. Слева — первая… Сейчас я с флотским комбатом попробую подняться наверх. Попытаюсь осмотреть плацдарм. А ты иди к бойцам. Надо в них эту мысль укрепить — что именно нам поручено блокаду прорвать.

— Слушай, капитан, — взволнованно сказал Пастухов. — А вдруг действительно мы будем первыми? Ведь какое‑ то подразделение соединится же с пятьдесят четвертой первым? Почему не мы?..

— Эй, комбат, где ты там? — позвал из темноты Сухарев.

— Иду, — откликнулся Суровцев и поторопил Пастухова: — Давай, комиссар, к бойцам… Встретимся скоро. — И стал подниматься по скользкому от дождя высокому склону.

Сухарев впереди шел уверенно. Видимо, каждый выступ был ему здесь знаком. Вдруг остановился и, обернувшись к Суровцеву, сказал:

— Давай ложись.

Суровцев опустился на влажную, холодную землю. Сухарев лег рядом.

— Теперь слушай, — сказал он. — Мы почти что наверху. Как только немец лампочку повесит, поднимемся осторожно и поглядим. Понял?

Пролежать пришлось не менее получаса. Наконец в небе снова раздался характерный звук — точно из огромной бутылки выбило пробку, и все озарилось светом.

— Давай ползком кверху, — тихо сказал Сухарев. — Голову над бугром не высовывай. Фуражку надень козырьком назад, чтоб не блестел. Гляди из‑ за бугра сбоку. Двинулись!

Они поднялись еще метра на два и снова залегли. Потом Суровцев осторожно приподнялся и выглянул. Перед ним был» все то же, что несколько часов назад он пристально разглядывал с правого берега. Но теперь и ГЭС и остатки Московской Дубровки оказались значительно ближе.

Справа, метрах в пятистах, отчетливо виднелись развалины деревни Арбузово: одинокие печные трубы, обугленные остовы домов… Подступы к деревне были изрыты воронками. Чернели покореженные пушки, врытые в землю разбитые танки. Казалось, все вымерло.

— А где же люди? — недоуменно спросил шепотом Суровцев.

— В укрытиях, — буркнул Сухарев. — Вон там, справа от деревни, передовая позиция моего батальона. Так вот, слушай еще раз. Ночью тебе занимать исходное положение нельзя. С направления собьешься и под огонь попадешь — перебьют твой батальон за здорово живешь. Лучше выводить бойцов с рассветом. Дисциплина, порядок — это главное, здесь все простреливается, понял? Овражек видишь? Там и накапливайся. А на подходе к нему каждую воронку используй. В восемь пятнадцать ваши артналет произведут. Небольшой — снарядов мало. Сумей воспользоваться — быстрее двигайся к исходному рубежу под прикрытием огня. Ну и хватит разговоров… Давай спускаться вниз.

…То, что произошло на рассвете, Суровцев вспоминал потом с трудом.

Он помнил, как вывел батальон наверх, как тут же пришлось залечь, потому что в воздухе появились немецкие самолеты и началась бомбежка, сорвавшая, по существу, предполагаемую атаку. Тем не менее, хотя и несколько позже намеченного срока, бойцам удалось прорваться к передовым траншеям противника, забросать их гранатами и вступить в штыковой бой.

Суровцев помнил также, как выбили немцев из первой траншеи, потом из второй. Бойцы его батальона вместе с моряками завязали бой в самом Арбузово… А что было потом? Этого он уже не мог вспомнить.

Суровцев не знал, что взрывная волна с силой кинула его на землю, а осколок авиабомбы шваркнул в левую руку. Раненный и контуженный, он долго пролежал на сырой, холодной земле и потерял много крови.

Фельдшер, оказавший Суровцеву первую помощь, решил отправить его в тыл, написав в сопроводительном листке все, что обеспечило бы капитану квалифицированную помощь в одном из ленинградских госпиталей.

Очнувшись после наркоза, Суровцев не сразу сообразил, что с ним. Смотрел мутными глазами на склонившуюся над ним девушку в халате и белой шапочке и никак не мог понять, где он.

— Шестьдесят два! — сказала девушка и опустила его руку.

Суровцев наконец постиг, что он в госпитале, и почувствовал себя совершенно беспомощным.

— Я ранен? Тяжело? — лихорадочно спросил он, пытаясь подняться. Голова его закружилась, перед глазами поплыли черные мухи, и он обессиленно откинулся на подушку.

— Лежи, лежи, милый, — успокаивающе ответила девушка и погладила по плечу.

Отдышавшись, Суровцев снова приподнял показавшуюся ему очень тяжелой голову, перевел взгляд вниз, увидел свою грудь и на ней необычно большую и толстую, загипсованную руку. В испуге закрыл глаза. Мелькнула страшная мысль, что это уже не рука, а обрубок. Он поднял глаза и с трудом выговорил:

— А рука?!

— Рука твоя на месте. В гипсе. Все хорошо.

— А почему не болит?

— Наркоз не отошел. Еще наболится, не страдай, — улыбнулась девушка.

— А… усыпляли зачем?

— А затем, чтобы осколки вынуть. Знаешь, сколько их в твоей руке было?..

— Как тебя зовут?

— Вера.

— А давно я здесь? Как там наши? Прорвали блокаду? — Суровцев опять попытался подняться. Но в глазах все помутилось, к горлу подступила тошнота.

— Ну вот, — услышал он будто издалека голос Веры…

Когда Суровцев пришел в себя, медсестры уже не было. Повернув все еще тяжелую, точно чужую голову, он увидел рядом другую кровать. На ней кто‑ то спал, укрывшись серым армейским одеялом.

Суровцев попробовал приподнять огромную, тяжелую, как бревно, руку, и все его тело вдруг пронзила такая острая боль, что он застонал. Человек на соседней кровати откинул одеяло, протер глаза и повернулся к Суровцеву. Это был совсем еще молодой парень — лет двадцати, не больше, с белесыми, всклокоченными волосами и васильковыми глазами.

— Привет соседу! — сказал парень звонким мальчишеским голосом.

— Привет, — хмуро ответил Суровцев.

— Военный или мирное население?

— Военный.

— Ясно, — удовлетворенно ответил парень и добавил, как показалось Суровцеву, ни к селу ни к городу: — Меня Андреем звать. А тебя?

— Капитан Суровцев.

— Ясно, товарищ капитан, — уже иным тоном, точно извиняясь, что обратился так фамильярно к начальству, произнес Андрей.

Но все‑ таки не угомонился.

— С какого года будете, товарищ капитан? — спросил он через минуту.

Несмотря на боль, Суровцев улыбнулся. Он вспомнил, как преподаватель военного училища не без ехидства поучал, что надо говорить не «с какого года», а «какого года», в отличие от «с какой цепи сорвался».

— Семнадцатого, — ответил он.

— А‑ а, — как‑ то разочарованно протянул Андрей. — На вид постарше кажетесь. — И добавил: — Я с девятнадцатого.

Наступило молчание.

Но, видимо, парень хорошо выспался, и теперь его одолевало желание поговорить.

— В руку, значит, садануло? — спросил он, хотя загипсованная рука Суровцева лежала поверх одеяла и, следовательно, было ясно, что ранен он именно в руку.

Суровцев промолчал.

— А меня в бедро, — продолжал Андрей. — Осколком ка‑ ак хватит! — произнес он будто даже с удовольствием. — Сначала, правда, и не почувствовал. Потом вижу: кровь хлещет… А вам, товарищ капитан, больно было?

— Ты давно здесь? — спросил, не поворачивая головы, Суровцев. — Не знаешь, как там, блокаду прорвали?

— Не слыхать пока. Ждем все, но не слыхать.

Только теперь Суровцев понял, что начисто отрезан от своего батальона, что кто‑ то другой ведет его бойцов в бой, а сам он уже не комбат, а просто раненый. «Но как же так? — с недоумением думал он. — Ведь именно в эти часы должно произойти соединение войск, а я здесь?! »

Суровцев закрыл глаза. «Почему не приходит эта девушка… Вера? » — тоскливо подумал он и спросил:

— Эта… сестра часто заходит?

— Какая? — недоуменно переспросил Андрей. — Тут их, сестер, много!

— Ну, эта… Вера.

— А‑ а, Вера! Она, товарищ капитан, не сестра, а фельдшерица. В общем, полврача… Заходит, заботливая…

Чтобы не остаться наедине с выматывающей душу болью, Суровцев продолжал не очень‑ то клеившийся разговор с соседом:

— Ты сам‑ то из какой части?

— Я сейчас временно не военный, — весело откликнулся парень.

— Сейчас — сам вижу, что не воюешь. Я спрашиваю, кем до ранения был.

— Ну, на это так сразу не ответишь, — со смешной загадочностью произнес Андрей. — До войны фабзайцем был, потом на заводе работал. Потом на действительную призвали, за месяц до войны на завод вернулся. Война началась — я в истребительный батальон подался. Потом — в ополчение. Ну, а потом приказ вышел: всех кировцев, кто к танкам отношение имеет, вернуть из ополчения обратно. А я уж в то время младшего лейтенанта получил! — Посмотрел на часы и без всякого перехода сказал: — Сейчас шамовку принесут.

И в самом деле, дверь открылась, и пожилая санитарка внесла поднос, на котором стояли две глубокие тарелки.

— Есть будем, больные, — устало сказала она, ставя поднос на тумбочку.

— Мы не больные, мы раненые, — хмуря переносицу, проговорил Андрей.

— Это для нас все едино, — ответила санитарка, устанавливая на тумбочке две тарелки с супом. Положила у каждой из них по кусочку черного хлеба, по ложке и спросила Суровцева:

— Сами справитесь или покормить? Этот‑ то орел, — она кивнула на Андрея, — сам ест, а вы?..

— Конечно, сам! — ответил Суровцев и почему‑ то покраснел.

— Ну и ладно, — удовлетворенно произнесла санитарка. — Ешьте. Потом второе поставлю. — И ушла.

Суровцев несколько минут лежал неподвижно, потом осторожно повернулся на бок, приподнялся над низкой тумбочкой и стал неуклюже хлебать суп.

Собственно, это был не суп, а горячая водица, в которой плавало несколько кусочков капусты. Проглотив две‑ три ложки, он поморщился, поглядел на Андрея, который уже успел покончить с супом. Сказал:

— Нежирно вас тут кормят, лейтенант.

Андрей поставил пустую тарелку на тумбочку, облизал ложку, внимательно посмотрел на Суровцева и, сразу посерьезнев, ответил:

— Голодно живем, товарищ капитан. В городе три раза нормы снижали. На фронте‑ то наверняка получше кормят.

— Да, на фронте получше, — задумчиво проговорил Суровцев.

— В госпитале еще туда‑ сюда, — тихо продолжал Андрей, — а населению совсем худо…

— Скоро все кончится, — сказал Суровцев и, не доев суп, с облегчением опустился на подушку. — Скоро конец блокаде!

— Думаете, скоро? — с надеждой спросил Андрей.

— Я тебе говорю, скоро! — убежденно повторил Суровцев и неожиданно для себя добавил: — В Синявине будет прорвана.

И как только он сказал это, его снова охватило чувство досады и горечи. Ведь, может быть, именно сейчас, в эти минуты, идет решающий бой, может быть, именно сейчас его бойцы преодолевают последние десятки метров, отделяющие их от пятьдесят четвертой армии. А он здесь, здесь, с этим дурацким ранением!..

«Кто же сейчас командует батальоном? — думал Суровцев, перебирая в памяти фамилии командиров рот. — И жив ли Пастухов? »

Вспомнил, как Пастухов давно, еще на марше к Средней Рогатке, сказал: «Меня не убьют. И тебя не убьют. Это я тебе как комиссар заявляю. Мне известно».

Эти теперь как бы издалека донесшиеся до Суровцева слова почему‑ то успокоили его. «Нет, — мысленно произнес он, — его не убьют. Не могут убить. Не могут! »

— Слушай, младший, — сказал Суровцев, поворачивая голову к Андрею, — у вас тут радио имеется?

— В больших палатах есть. А вы что, товарищ капитан, насчет обстрела думаете? Так у дежурного в комнате тарелка висит, он быстро команду даст, чтобы в убежище выволакивали.

— Я не про обстрел… — с досадой оборвал его Суровцев.

Вошла санитарка с подносом в руках. Убрала глубокие тарелки, с удивлением посмотрев на Суровцева, не доевшего суп, и поставила на тумбочку другие, мелкие, на которых лежало по маленькой котлетке и по комку пшенной каши из концентрата.

Суровцев не двинулся, продолжая глядеть в потолок. Он слышал, как сосед его энергично позвякивает ложкой о тарелку. Но самому ему есть не хотелось.

— Товарищ капитан, — окликнул Андрей, — заснули, что ли? Второе давно принесли!

— Не хочу, — угрюмо ответил Суровцев.

— Чего не хотите? — переспросил Андрей. — Есть не хотите?! — На этот раз в его голосе прозвучало такое искреннее изумление, что Суровцев повернулся к нему.

— Давай, Андрей, рубай мою порцию.

— Да что вы, товарищ капитан! — скорее испуганно, чем удивленно, проговорил Андрей. — Не хотите — санитарке скажем, чтоб забрала обратно. А к вечеру разогреет и принесет.

— Я тебе говорю — рубай, младший лейтенант, — зло проворчал Суровцев. — Приказы командиров понимать разучился?

Светлые мальчишеские глаза Андрея широко раскрылись, точно он никак не мог понять, с чего это капитан на него взъелся. Но Суровцев «взъелся» не на него. Он думал все о том же — что в решающие для Ленинграда часы лежит здесь, на госпитальной койке.

Недоверчиво глядя на Суровцева, Андрей взял его тарелку, и через минуту с едой было покончено.

Суровцев с жалостью покосился на него.

— А на заводе‑ то что делаешь?

— Особое задание выполняю.

Суровцев усмехнулся: какое уж там особое! Танки ремонтирует или пушки. Кому теперь неизвестно, что на Кировском делают! И снова спросил, просто так, для продолжения разговора:

— Жалеешь, что с фронта на гражданку отозвали?

Андрей нахмурился. Видимо, в нем боролись воспитанное еще в армии сознание, что все относящееся к вопросам обороны надо хранить в строгом секрете, и желание доказать, что он и на заводе занимается важным и нужным делом. Наконец сказал:

— Я, товарищ капитан, не на гражданку отозван был. Я командиром танкового взвода являюсь. И на завод вернулся с предписанием получить танки, набрать людей — и обратно на фронт.

— Ну и что же, получил танки? — уже с любопытством спросил Суровцев.

— Не! — мотнул головой Андрей. — Нам эти танки самим собрать надо. Ни орудий, ни башен на них еще нет.

— Да, — усмехнулся Суровцев, — без орудий на танках не повоюешь.

— Не скажите, товарищ капитан, — ответил, хитро улыбаясь, Андрей. — Вот я вам такой случай расскажу. Мы на заводе немецкого штурма ждали. Немец — ведь он от завода рукой подать… Ну, мы оборону в полный порядок привели, майор там один из штаба фронта этим делом руководил, пулеметы — вкруговую, зенитки — на прямую наводку, словом, все как полагается. А танки‑ то наши еще без вооружения стояли. Вызывает меня майор и говорит: «Слушай, Савельев, есть, говорит, у меня один планчик. Можешь ты свои танки поближе к передовой выдвинуть? » А я отвечаю: «Так они же огня вести не могут, товарищ майор, к чему же? » А он мне: «Для дезориентации противника. Ночью танки выведем, трактора — словом, всю движущуюся технику — и взад‑ вперед погоняем! Пусть фрицы думают, что к нам целая танковая бригада подошла. Пока, говорит, немец очухается, зажигалки повесит да „раму“ свою пришлет, мы всю эту технику обратно на заводскую территорию уберем. Выходит, замаскировалась наша бригада». Ну, я ему отвечаю: «Порядок, товарищ майор, сделаем…» А что, лихо придумал этот Звягинцев! Потом…

— Постой! — прервал его Суровцев и приподнялся, опираясь на правую, здоровую руку. — Как, ты сказал, фамилия майора?

— Майора‑ то? Звягинцев. Боевой майор. Его к нам после ранения прислали оборону завода наладить. Ну, я ему…

— Да постой, говорят тебе! Какой он из себя, этот майор? Высокий такой, худощавый, лет под тридцать или помоложе, орден имеет?

— Точно, товарищ капитан! Такой из себя Звягинцев и есть.

— Так слушай ты, танковая твоя душа, — еще более возбужденно заговорил Суровцев, — ведь этот майор — мой боевой друг, ясно тебе?! Мы с ним вместе на Лужской линии воевали чуть ли не с первого июля!

На лбу Суровцева выступил пот, и он в изнеможении упал на подушку.

— Что с вами, товарищ капитан? — испугался Андрей. — Жив ведь ваш майор, ничего с ним такого не случилось, он ведь…

— Да погоди ты трещать, — проведя по лицу рукавом пижамы, проговорил Суровцев, — скажи лучше, как с ним связаться? Ну, телефон, что ли, какой‑ нибудь знаешь?

— Дак его на заводе‑ то уже нет, вашего майора! Как немцы в конце сентября поутихли, он и отбыл. Попрощался с нами, все корпуса заводские обошел, огневые точки, укрепления, ну, словом, все проверил и отбыл.

— Куда, черт тебя побери, отбыл‑ то? В штаб?

— Дак откуда же я знаю?! — с отчаянием сказал Андрей. — Только не думаю, что в штаб. Не пойдет он в штаб. Скорее — куда на передовую…

Суровцев лихорадочно думал, что же делать. Как разыскать Звягинцева? Может быть, позвонить в штаб фронта и спросить, где он теперь? Но кто Суровцеву, безвестному капитану, будет давать такие справки?! Да и куда звонить? В какой отдел штаба? И по какому номеру?

Постепенно Суровцев успокоился. Главное, что Звягинцев жив!

— Да, — тихо проговорил он. — Это ты, танкист, прав, в штабе Звягинцев отсиживаться не будет, не такой человек. А знаешь, — Суровцев повернулся к Андрею, — он ведь и ранен‑ то при мне был. Под Кингисеппом. Мы с комиссаром его и в госпиталь отправляли. А потом потерялся след. Думали, что его и в живых нет… Ну, лейтенант, большую ты мне радость доставил! Обнял бы тебя, да дотянуться не могу! Одним словом, спасибо!

— Вот бы вам теперь и заправиться на радостях, — сказал Андрей, — а еду‑ то всю я умял.

— Брось ты со своей едой! И вот что, лейтенант: хватит мне «выкать». Давай на «ты», раз уж у нас общий друг объявился.

— Так ведь не положено, товарищ ка…

— В строю ты бы у меня по струнке ходил, — усмехнулся Суровцев, — а тут мы с тобой оба инвалиды — значит, в званиях уравнялись.

— Я, товарищ капитан… — начал было Андрей, приподнимаясь, и вдруг ахнул: — Ой, да что с вами? — Он увидел, что лицо Суровцева внезапно побледнело, исказилось от боли. — Сестра! Сестра! — крикнул во весь голос, потом схватил ложку и застучал ею по пустой тарелке. — Эй, медицина, кто там есть, сюда давайте!

Дверь отворилась, и в палату вошла сестра.

— Позовите Веру, — тихо сказал Суровцев.

— Веру? Какую Веру?

— Ну, Веру же он просит, — вмешался Андрей. — Королеву Веру, не понимаете, что ли?!

Я сделала Суровцеву обезболивающий укол, и в это время начался обстрел.

По инструкции МПВО полагалось всех ходячих больных немедленно направлять в убежища, а лежачих — переносить туда на носилках. Мужчин‑ санитаров не хватало, и переносить раненых приходилось всем — весь медперсонал, за исключением хирургов, был раскреплен по палатам. Убежищем у нас служило большое подвальное помещение, где раньше была анатомичка.

Санитарка тетя Паша и наш госпитальный сторож Орехов вошли в палату, где я была, и стали укладывать на носилки Андрея Савельева, раненного в бедро. Я сказала Суровцеву:

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒