Глава III 3 страница

Штейн помрачнел. Он курил одну папиросу за другой. Его адъютант писал какие-то пространные донесения. Комендант с минуты на минуту ждал суровой кары…

Обо всем этом знали в Краснодаре. Но знали не из донесений Бережного: он по-прежнему молчал. Некоторые из нас склонялись к мысли, что Бережной погиб, хотя никто другой, кроме его взвода, не мог орудовать в Варениковском районе. Все продолжало быть загадочным до того памятного вечера, когда пришла, наконец, радиограмма от Бережного.

* * *

Хорошо помню, как однажды вечером мне позвонили из штаба партизанского движения Юга и попросили зайти: получены важные сообщения.

— От Бережного? — спросил я.

— Приходите — узнаете.

В штабе мне показали пространную расшифрованную радиограмму. Она была подписана Славиным и Бережным. В ней сообщалось, что взвод Бережного по-прежнему имеет свою основную стоянку в плавнях около Варениковской и в настоящее время значительно пополнился за счет добровольцев. [637] Затем шло перечисление операций, проведенных взводом (о большинстве из них нам было известно), и наконец, самое главное. Славин сообщал, что Штейн убит у хутора Чакан и что вместо Штейна действует Бережной под видом представителя гаулейтера Крыма. Пока все шло гладко, но последнее время Бережной стал подозревать, что за ним организована слежка. Поэтому он намерен покинуть Варениковский район и направиться в сторону Анапы, тем более что это согласуется с общим планом действия десанта.

В заключение Славин объяснил долгое молчание Бережного тем, что передатчик Бережного временно вышел из строя, а сам Славин сознательно молчал, боясь, что немцы перехватят радиограмму и расшифруют работу Бережного.

Вот и все, о чем сообщалось в радиограмме. Остальные подробности мы узнали значительно позднее, но о них следует сообщить сейчас, иначе многое останется непонятным.

Когда Бережной, узнав от Дарьи Семеновны о предстоящем приезде Штейна, отправился на хутор Чакан, у него еще не было определенного плана действий. Захватив с собой своего аспиранта по институту, двух студентов, Николая, семь партизан и прихватив на всякий случай мундиры немецких офицеров и два комплекта солдатской одежды, он решил, что на месте будет виднее, как надо действовать.

Узнав на хуторе, что Штейн еще не приехал, но что его ждут со дня на день, Бережной раздобыл лодку и отправился вниз по Кубани, решив попытаться организовать крушение катера. Здесь его постигла неудача: катер, наткнувшись на протянутый партизанами невод, только остановился. Когда же катер сел на мель и с него был послан на берег матрос, Бережной решил начать сложную и рискованную игру. Быстро облачившись в мундир немецкого офицера, он встретил матроса и без труда узнал от него, что Штейн требует лодку. Матроса задержали. Студенты превратились в немецких солдат и подплыли к катеру. Когда лодка со Штейном и его свитой скрылась от глаз команды за поворотом, один из студентов резким движением перевернул лодку, а другой в это время оглушил ударом весла обоих телохранителей Штейна. Все немцы пошли ко дну, за исключением самого Штейна, — он выплыл, и его пришлось прикончить в воде. Затем началось переодевание: Бережной превратился в Штейна, аспирант — в его адъютанта, студенты стали его телохранителями. Остальные партизаны тщательно замели все следы и, когда конвой Штейна и часть немецкой команды покинули катер, напали на [638] оставленный на катере караул и утопили его в Кубани. Потом сняли катер с мели, скрыли в камышах, а на его место поставили большую старую рыбачью лодку и подожгли ее. Так Штейн появился на хуторе Чакан. В Варениковской Бережному-Штейну удалось, как мы знаем, устроиться у Дарьи Семеновны. Тут чуть было все не сорвалось. Дело в том, что Бережной, уходя из хутора Чакан, приказал Николаю пробраться к матери и предупредить ее о маскараде. Но Николаю не удалось этого сделать, и Дарья Семеновна была захвачена врасплох. Однако она не растерялась, узнав в Штейне своего нареченного сына. Старушка не подала вида, памятуя его просьбу — ничему не удивляться, и все сошло благополучно. Дарья Семеновна вела себя прекрасно во все время пребывания Штейна в станице. Через нее Бережной поддерживал связь со своим взводом. Почти каждую ночь Николай пробирался к матери и получал указания или от самого Бережного, или через его адъютанта. Николай же доставил из плавней кислотную мину, с помощью которой был взорван дом управления.

Устройство этой мины, которую мы с успехом применяли еще в нашем отряде, очень несложно. Действие ее основано на том, что кислота разъедает тонкую металлическую перегородку в стеклянной пробирке, в которую налита кислота, и, соединившись с другим составом, вызывает взрыв. Бережной спрятал мину в портфель. Пока адъютант держал портфель вертикально, кислота не соприкасалась с перегородкой.. Но лишь только, уходя вместе с Бережным, он положил портфель горизонтально, началось действие кислоты, и через несколько минут мина взорвалась…

Бережной, отправляясь в дом управления атамана, решил отложить казнь коменданта и Мирошниченко и поэтому увел их с собой. Он сделал это прежде всего потому, что должен был всячески оберегать себя от каких-либо подозрений.

С Мирошниченко партизаны Бережного расправились несколько позднее, когда тот в одну из ночей пошел к своему амбару.

Все дальнейшее было уже значительно проще. Запугав коменданта, Бережной добился от него, казалось бы, беспрекословного подчинения и, заранее зная, когда и куда направлялись немецкие команды, действовал наверняка.

Однако два последних дня Бережной чувствовал себя неспокойно.

Как-то раз, поздно вечером, он услышал во дворе сердитый [639] голос Дарьи Семеновны, старушка была чем-то встревожена и недовольна. Потом послышалось хрюканье, скрип двери в хлеву. Немного позднее в горницу вошла хозяйка. Она сердито швырнула в угол какой-то мягкий сверток.

— Ирод проклятый! — негодовала Дарья Семеновна. — Да никогда не бывать тому, чтобы я ему сына нареченного выдала. Пусть жилы тянет, кости ломает — не скажу, ни слова не скажу! Горы золотые давай — все равно ничего не узнаешь…

Оказывается, уже в течение нескольких дней комендант приставал к Дарье Семеновне с расспросами о Штейне: что он делает, какие лекарства принимает, кто перевязывает ему голову, тяжело ли он ранен?.. Старушка отделывалась полным незнанием: она видит господина Штейна, только когда он по нужде на двор выходит, потому что дверь в горницу всегда закрыта и туда ее не пускают. Но комендант привязался как репей, задабривал ее, сулил гостинцы и, наконец, сегодня приказал дать ей свинью, сам вручил ей шерстяной отрез на платье и строго-настрого приказал — хоть в замочную скважину, а поглядеть, что делает Штейн.

Бережной понял: у коменданта зародилось по отношению к нему подозрение.

Потом пришел один из его телохранителей и доложил, что в саду задержан немецкий солдат, как раз в тот момент, когда он подкрадывался к окну горницы, занимаемой Бережным. Солдат оправдывался тем, что немного выпил и заблудился, и хотя он действительно был пьян, но не настолько, чтобы бродить по чужим огородам.

Бережной встревожился: как видно, комендант решил во что бы то ни стало подкрепить свои подозрения.

На следующий вечер Дарья Семеновна пришла домой встревоженная еще сильнее и рассказала, что в Варениковскую приехал комендант хутора Чакан. Оба коменданта заперлись и о чем-то долго совещались. Старушка слышала, что они несколько раз повторяли в разговоре фамилию Штейн. Потом комендант Варениковской станицы позвал машинистку и передал ей какую-то бумагу.

— Совершенно секретно! — сказал он ей. И тут же, вызвав радиста, приказал ему зашифровать эту телеграмму и немедленно передать ее по адресу. Каково содержание телеграммы и кому она адресована, старушка, конечно, узнать не могла, но была уверена, что телеграмма о нем, о Бережном, и что ничего хорошего в ней не написано. [640]

— Уходи в плавни, сынок. Уходи! — уговаривала она Бережного. — Досидишься здесь до лютой смерти, чует мое сердце.

— Уйти, мать, легко. Но я еще не сполна рассчитался с немцами. А вы идите спать и не волнуйтесь: меня голыми руками не возьмешь.

В эту ночь пришел Николай. Он принес Бережному приказ Славина перебраться к Анапе: по донесению Дубинца, Егорин будто бы сидел в анапской тюрьме. Никто, кроме Бережного-Штейна, не может точно установить это.

Всю ночь проговорили Бережной с Николаем. Об этом разговоре я узнал много времени спустя, когда Кубань уже была освобождена от немцев и я навестил раненого Николая в полевом госпитале в Варениковской.

— Когда я узнал обо всем, — рассказывал мне Николай, — о подарках матери, о слежке, о приезде коменданта Чакана, о радисте, у меня волосы на голове от страха зашевелились.

«Переодевайся — и сейчас же со мной в плавни! » — сказал я Бережному.

«Нет, я поеду в Анапу», — спокойно ответил он.

«Неужели ты не понимаешь: игра кончена».

«Нет, игра не кончена, Николай. Козырей у них маловато. На одних подозрениях далеко не уедешь и одними догадками господина Штейна из седла не вышибешь — слишком я важная персона. Но, слов нет, игра стала опасной».

«Неужели ты не боишься? »

«А ты разве видел совсем бесстрашных людей? Я не видел… И я не верю рассказам о том, что человек, впервые попавший под орудийный или минометный обстрел, под пулеметные очереди, впервые услыхавший над головой рев пикировщиков, не испытывал страха. Это ложь, рисовка. Не верю я также и тому, что человек может родиться трусом и самой природой ему уже никогда не дано побороть страх. Чушь. Храбрым может быть каждый. Только одному удается быстро справиться со страхом, а другому эта победа дается трудно. Вот и все… Не знаю, к какой категории людей меня следует причислить, но я могу тебе сознаться: когда я в этом проклятом мундире явился к коменданту хутора Чакан, я трусил. Так трусил, что даже мурашки по спине пошли. Но… ведь я коммунист, Николай… И потом еще — мое сердце переполнено ненавистью, и эта ненависть убила страх. И уж не я дрожал перед комендантом, а комендант передо мной. То же самое было и здесь, в Варениковской. То же будет и в Анапе. [641] И даже еще больше, чем здесь… Я знаю, риск велик. В Анапе мне волей-неволей придется иметь дело с высшими немецкими офицерами, с представителями гестапо — с опытными фашистскими ищейками. Вне всяких сомнений, там уже известно мое поведение в Варениковской. Оно, безусловно, должно вызвать некоторые подозрения и уж во всяком случае известную настороженность. К тому же первая недостаточно правильно составленная мною немецкая фраза, плохая осведомленность в фашистских делах могут привести к провалу. В Анапу часто приходят пароходы из Крыма. В любую минуту я могу встретить немецкого офицера, который лично знал настоящего Штейна, и встреча эта будет не из приятных… Я прекрасно вижу весь риск, но твердо знаю и другое: ненависть поборет страх, и трусом я не буду. Ты думаешь, что я очертя голову пру на рожон? Нет, вовсе нет! Я все продумал и хочу повторить тот же трюк, который так помог мне в Чакане: ты должен организовать покушение на мою персону по дороге в Анапу, и я явлюсь в город разгневанным. Как я заметил, немцы перестают соображать что-либо, когда гневается высшее начальство».

Вот что говорил мне Бережной в ту ночь, — закончил свой рассказ Николай. — Мы с ним долго сидели, обсуждая детали покушения. На прощанье он просил меня заняться комендантом Варениковской. «Любопытные немцы нам ни к чему», — сказал он мне.

Через день представитель гаулейтера Крыма под сильной охраной отбыл из Варениковской в Анапу, сказав коменданту, что чувствует себя плохо и хочет показаться опытным анапским врачам.

Помню, я был взволнован рассказом Николая. Я очень ясно представил себе Бережного — этого спокойного, замкнутого в себе человека, надевшего вражескую личину и окруженного врагами. Сотни глаз следили за каждым его движением, за каждым словом. Какое нужно было иметь мужество и твердое сердце, чтобы не дрогнуть, не споткнуться на тяжелом пути, которым он шел!..

Глава III

Дубинец со своим взводом пробрался, наконец, после долгих скитаний к окрестностям Анапы. Здесь, со стороны станицы Раевской, тянулась цепь небольших горушек. Крутыми обрывами подходили они к морю и полого спускались в степь. Их склоны были покрыты садами и виноградниками, и Дубинцу [642] казалось очень заманчивым именно здесь, в этой гущине садов, спрятать свой взвод.

Но немцы зорко охраняли береговую линию: на хуторах, в сторожках стояли немецкие караулы, и Дубинец спрятал своих ребят в высокой густой траве, что буйно росла на отрогах горушек, — там, где кончались сады и начиналась степь. Партизаны вырыли себе норы за камнями и тщательно замаскировались.

Дубинец ушел в Анапу. В городе у него было много друзей: семьи товарищей, с которыми он когда-то ходил по Черному морю, его однокашники по школе, соседи по рыбалке, приятели по веселым пирушкам.

Своей штаб-квартирой Дубинец выбрал небольшой каменный двухэтажный дом недалеко от центра, рядом со сквером, в тихом переулке, выходящем к морю. Здесь жило несколько семей, знакомых Дубинцу. Большинство их было семьями моряков, и Дубинца они приняли, как родного. Здесь же, среди подростков, быстро сдружившихся с бывалым веселым моряком, он набрал своих первых разведчиков. Число их росло с каждым днем. Среди них были и недавние школьники, еще вчера носившие пионерский галстук, и седобородые анапские рыбаки, и домашние хозяйки. Дубинец разбил их на группы, и только начальники групп знали, где он скрывается, получали от него задания, докладывали ему о том, что удалось узнать. Сеть своих осведомителей Дубинец раскинул по всей Анапе и скоро знал обо всем, что делалось в городе: как велик немецкий гарнизон, где он расквартирован, какие корабли приходят в порт, чем они грузятся и что выгружают; где живут начальники полиции и гестапо и кто из русских перешел на службу к немцам.

Однажды в сумерки, пробираясь домой, Дубинец заметил, что следом за ним неотступно идет какой-то подозрительный субъект. На следующее утро этот же субъект со скучающим видом сидел на лавочке сквера, наблюдая за переулком, в котором стоял дом Дубинца. Немедленно была организована слежка: группа мальчишек не упускала этого человека из виду весь день и к вечеру донесла, что он вошел в здание гестапо. На следующее утро немецкий патруль обнаружил труп шпиона. С проломленной головой он был сброшен с обрыва на берег моря…

Вечером на дом, где жил Дубинец, был устроен налет. Гестаповцы перерыли все подвалы и чердаки, но ничего подозрительного не обнаружили. [643]

Дубинец сидел в это время в одном из соседних домов, в квартире отца своего старого друга, черноморского рыбака, и видел, как уходили разочарованные и усталые агенты гестапо.

Разведка Дубинца, крепла и ширилась. Его люди были в порту, в комендатуре, в полиции, в тюремной больнице. Группы разведчиков пробрались в Джемете — винный совхоз недалеко от Анапы, где стояли резервы немецких частей, охранявших город и побережье. Под неусыпный надзор были взяты все дороги, идущие над морем. Осведомители Дубинца находились и в населенных пунктах Су-Псех и Су-Кко.

Так кропотливо готовился Дубинец к основной операции, которую задумал Славин, — к налету на город.

Дни проходили. Партизаны из взвода Дубинца постепенно перебрались в Анапу. И теперь каждый день жители Анапы читали очередные сводки Советского информбюро. Их принимала взводная радиоустановка, переписывали сначала от руки, а потом печатали городские машинистки. Ребятишки ловко расклеивали их на заборах, засовывали в почтовые ящики на дверях, в телеги колхозников, приезжавших на базар, в сумки домохозяек.

Но главного, для чего Дубинец явился в Анапу, он так и не мог разузнать: где Егорин и его товарищи по отряду?

Егорин как в воду канул. Во всяком случае, в списках арестованных, сидевших в анапской тюрьме, его не значилось. И Дубинец уже отчаялся узнать что-либо о судьбе Егорина, как вдруг однажды к нему явился загорелый паренек — сын его старого друга, погибшего в схватках с контрабандистами, рассказал о случайно подслушанном разговоре двух пьяных полицаев. Один из них рассказывал, как несколько месяцев назад в Раевской была арестована группа партизан, которых полицаи заманили в западню.

Два дня Дубинец затратил на то, чтобы познакомиться с этим полицаем. Всю ночь он пил с ним в одном из тайных приморских кабачков, и в конце концов Дубинец выжал из полицая все, что было тому известно.

Действительно, в Раевскую хитростью заманили группу партизан Егорина. Большая часть их была перебита, остальные взяты в плен. Среди пленных полицаю запомнился мужчина лет сорока, с черной бородой. Он отказался назвать себя. Его пытали, но он не сказал ни слова. Через несколько дней его перевезли в анапскую тюрьму, но кто он такой и где он сейчас — этого полицай не знал.

Можно было предположить, что человек с черной бородой [644] и был Егориным. Дубинец рассказал об этом Поданько, когда встретился с ним за городом, и узнал от него, что на днях в Анапу приезжает Бережной. Он явится под видом Штейна и попытается разузнать о Егорине. Будет ли сам Бережной участвовать в налете, он, Поданько, не знает: все зависит от того, как встретят Штейна в Анапе. Во всяком случае, Славин подтягивает свои силы к городу, и Дубинец должен быть готовым в любой момент нанести удар.

— Наконец-то! — обрадовался Дубинец. — Моим ребятам надоело сидеть без дела.

* * *

Дубинец видел, как Штейн прибыл в Анапу. И если бы ему не было известно, что это Бережной, он не узнал бы своего товарища.

Стоял жаркий полдень. Улица была залита солнцем. С базара спешили по домам запоздавшие домохозяйки. По теневой стороне улицы шагали немецкие офицеры.

Неожиданно раздался пронзительный рев сирены. Из-за угла показалась автомобильная колонна. В голове ее шел грузовик с немецкими автоматчиками. Вид у них был далеко не бравый: многие были ранены; их грязные зеленые куртки хранили следы недавнего боя. Солдаты тревожно оглядывались по сторонам, будто ждали нападения из-за угла.

За грузовиком шла бронированная машина. Она тоже носила следы недавнего и горячего боя. В ней сидели немецкие офицеры. Дубинец тотчас узнал среди них начальника гестапо Анапского района. Рядом с ним он увидел высокого молодого мужчину, одетого в полувоенный костюм. Его голова была забинтована. Он держался прямо, неподвижно, будто аршин проглотил. Выражение лица недовольное, надменно брезгливое — типичный фашист, упоенный своим величием. Что-то неуловимо знакомое было в этом лице, в посадке головы, в разрезе глаз, и Дубинец понял, что это и есть Штейн.

Покушение на господина Штейна удалось на славу. Николай с товарищами ухитрился вывести из строя не один десяток немецких солдат и даже повредить машину, в которой ехал Бережной. Это было сделано после того, как Штейн выскочил из машины и бросился на партизан, выпустив в них весь заряд своего парабеллума.

Штейн, добравшись до ближайшего хутора, вызвал по телефону начальника гестаповцев Анапы и распек его так, что тот дрожал как осиновый лист. [645]

Теперь в руках у Бережного были козыри: прежде всего он был на волосок от смерти, на его жизнь покушались партизаны, и в схватке с ними он проявил храбрость — это снимало с него всякие подозрения, если бы они даже и возникли в связи с его поведением в Варениковской. К тому же это давало ему возможность отказаться от банкетов, где он мог встретиться с нежелательными крымскими знакомыми Штейна.

В доме коменданта, куда приехал Штейн, к нему подошел немецкий офицер и отрекомендовался обер-лейтенантом Бернсом, начальником Анапского порта.

Пожимая руку Бережному, немец смотрел на него удивленными глазами и тотчас же начал смущенно извиняться.

Дело в том, что у него, обер-лейтенанта Бернса, есть друг Отто Штейн: они вместе росли и учились в Мюнхене. В последнее время Штейн состоял при господине гаулейтере Крыма. Узнав, что Штейн прибыл в город, Берне поспешил к нему. Но оказалось, что здесь произошло какое-то недоразумение.

Бережной на какое-то мгновение растерялся. Ему надо было собраться с мыслями. И тут помогла все та же повязка на голове, которая уже не раз его выручала. Сделав вид, что у него мучительно болит голова, он выгадал те несколько секунд, которые были нужны, чтобы придумать ответ.

Да, господин обер-лейтенант совершенно прав: Отто Штейн действительно работает в Крыму и даже собирался выехать на Кубань. Но в самый последний момент господин гаулейтер передумал и послал в командировку его, тоже Штейна, но только родом не из Мюнхена, а из Веймара. Он сожалеет, что надежды господина обер-лейтенанта повидаться с другом не сбылись…

Однако Бернс не унимался. Господин Штейн поймет его настойчивость — он почти год не виделся с другом и хотел бы услышать, как он выглядит и как здоровье его супруги, госпожи Амалии Штейн… Бережной уже вошел в роль: конечно, он с удовольствием расскажет все, что знает о семье его друга, но, к сожалению, только не сейчас. У него неотложное дело. Они встретятся сегодня же, за обедом. И господин Штейн вежливо поклонился.

Обращаясь к начальнику гестапо, Бережной потребовал, чтобы ему показали тюрьму.

— Те безобразия, которые творятся партизанами в районе, — резко заявил он, — заставляют предполагать, что к этим бандитам, заключенным в тюрьме, относятся также спустя [646] рукава. Кроме того, у меня есть подозрения, что в тюрьме находится неопознанным один из вожаков партизан.

Вскоре Бережной уехал в тюрьму. Он никогда в жизни не видел Егорина. У него была только фотографическая карточка, переданная ему Славиным: невысокий мужчина с густой черной бородой, одетый в украинскую вышитую рубашку, весело улыбался, держа на руках свою маленькую дочурку. Снимок был сделан год назад. За этот год Егорин пережил горечь разгрома своих отрядов, ужас пыток, и кто знает, как он выглядит сейчас. Быть может, стал сутулым, седым стариком…

В особом крыле, где содержались наиболее важные арестованные, Бережной вместе с начальником тюрьмы обходил камеру за камерой, внимательно вглядываясь в лица заключенных. Он изредка задавал вопросы и что-то записывал в свою записную книжку.

Егорина не было среди арестованных. И вдруг в одной из камер Бережной увидел человека с черной с проседью бородой. Арестованный лежал на нарах, и разглядеть его лицо было трудно.

— Поднять его! — приказал Штейн.

Арестованный сам с трудом поднялся. Он был страшен: осунувшееся худое лицо было все в ранах и кровоподтеках: всклокоченная черная борода светилась сединой. Левая рука, очевидно, была сломана и висела как плеть.

Бережной узнал в нем Егорина.

С минуту они молча смотрели друг на друга. Глаза Егорина горели ненавистью, у него дергалось левое веко. Казалось, он сейчас плюнет в лицо этому проклятому фашисту. А Бережному хотелось броситься ему на шею, обнять его и шепнуть на ухо: «Потерпи, дорогой. Мы помним о тебе! » Но он только коротко спросил:

— Кто это?

Начальник тюрьмы почтительно доложил, что это один из партизан, захваченных в Раевской, и что он до сих пор отказывается назвать себя.

Теперь Бережной был окончательно убежден, что перед ним Егорин. Он еще раз внимательно посмотрел на него и невольно отвел глаза: столько ненависти и презрения было во взгляде арестанта.

— Опасный субъект, — процедил сквозь зубы Штейн. — На Кубани слишком нянчатся с ними. На Украине все гораздо проще. Держите его в этой камере. Я сам займусь им.

В коридоре Бережной задержался и сделал какие-то пометки [647] у себя в книжке: ему надо было точно установить, где расположена камера Егорина, чтобы Славину не пришлось плутать по тюремным коридорам.

Больше Бережному нечего было делать в тюрьме. Но, чтобы не вызвать никаких подозрений, он продолжал осмотр. Сославшись на головную боль, он бегло оглядел следующую камеру, в которой, по заявлению начальника тюрьмы, сидели партизаны, захваченные в Раевской. У него действительно разболелась голова от смрада в переполненной арестованными тюрьме, от вида родных изуродованных, измученных людей.

Последняя камера была до отказа набита арестованными. Они вповалку лежали на нарах, сидели на полу, стояли, прислонившись к стенам. Некоторые из них, очевидно, только что перенесли пытку. В камере пахло кровью, слышались стоны…

Бережной повернулся, чтобы уйти из этого ада, и вдруг почувствовал на себе чей-то настойчивый, напряженно-внимательный взгляд. Обернувшись, он увидел — перед ним лежал на полу партизан его взвода, один из тех троих, которых при выброске десанта ветер отнес в сторону и которых Славин так и не мог отыскать.

Глаза арестованного были широко раскрыты. Бережной видел в них удивление, надежду, радость. Измученный пытками и заключением, партизан, увидев перед собой близкого человека, не отдавая себе отчета, поднялся и, протянув вперед руки, бросился к Бережному.

Бережной понял: все решают секунды. И он не растерялся: быстрым, сильным ударом он свалил партизана с ног.

— Связать! — приказал он начальнику тюрьмы и вышел из камеры.

В коридоре он остановился.

— Мой старый знакомый, — еле сдерживая волнение, проговорил Бережной. — Участвовал в покушении на меня. Это было в Крыму. Его сообщники понесли должную кару, ему же удалось бежать.

Из тюрьмы Бережной отправился к коменданту города, мучительно думая о том, под каким предлогом отказаться ему от обеда, как отделаться от обер-лейтенанта Бернса и поскорее выбраться из Анапы.

Бережному неожиданно повезло: комендант передал ему радиограмму, полученную через Варениковскую: гаулейтер срочно вызывал Штейна в Крым и сообщал, что за ним выслан в станицу катер. Дополнительные распоряжения вручены майору Ридеру, который прибудет с катером. [648]

— Я должен немедленно выехать в Варениковскую, — сказал Бережной коменданту, показав радиограмму. — От обеда, к сожалению, придется отказаться. Распорядитесь о машинах.

Комендант вышел. Бережной быстро написал два письма — Славину и Николаю. Письма через адъютанта были переданы одному из телохранителей Штейна. Тот вышел на улицу и отдал их немецкому солдату — это был переодетый партизан Дубинца.

В письме к Славину Бережной сообщал, в каких камерах сидят Егорин и партизаны, начертил набросок плана тюремного коридора. В записке к Николаю давались подробные инструкции и приказ немедленно передвинуться в район хутора Чакан.

Бережной, конечно, прекрасно отдавал себе отчет в том, что, возвращаясь в Варениковскую, где ждет его майор Ридер, присланный гаулейтером Крыма, он рискует жизнью. Разумней всего было бы скрыться по дороге из Анапы, но Бережной очень скоро понял, что сделать ему это не удастся. Дело в том, что комендант, то ли из усердия, то ли желая быть твердо уверенным в том, что господин Штейн действительно вернется в Варениковскую, приказал отряду мотоциклистов и броневику сопровождать машину Бережного. Волей-неволей приходилось возвращаться в Варениковскую и доводить игру до конца…

Когда Бережной садился в машину, к нему подошел обер-лейтенант Бернс. Он был не так любезен, как в прошлый раз. Сухо пожелал счастливого пути, выразил сожаление, что им так и не удалось побеседовать, и сказал, что немедленно же свяжется по радио со своим крымским другом.

В голосе немца чувствовалась угроза, и Бережной не нашелся, что ответить. Он молча козырнул, сел в машину и поймал себя на том, что машинально расстегнул кобуру револьвера. Он чувствовал: петля вокруг него затягивается все туже.

* * *

Для Славина началась страдная пора: он готовил сложную операцию в Анапе и хотел применить в этой операции так называемый «принцип максимального эффекта», которого обычно придерживался наш отряд, когда работал в тылу у немцев: каждая операция имеет самостоятельное значение, но одна вытекает из другой, и все вместе помогают в итоге выполнить основную, решающую задачу.

Об этой операции мы в Краснодаре узнали не сразу. Славин долго не давал о себе знать — его передатчик работал с [649] перебоями, и сведения приходили к нам кружным путем. Как обычно в таких случаях, они были отрывочны и часто противоречивы. Полная картина стала для нас ясна уже много времени спустя, когда сам Славин рассказал нам об этой памятной ночи…

Славин начал с того, на что мы обращали особое внимание на занятиях в филиале нашего Планческого «вуза» в Краснодаре на Октябрьской: с разведки, с самой тщательной разведки, с наблюдения и вдумчивой подготовки.

Разведчики Поданько буквально сбивались с ног.

Прежде всего через Дубинца они наладили связь с его приятелем, работавшим на электростанции. Она помещалась на краю Анапы, близ дороги на Джемете, за тремя рядами колючей проволоки, в зданиях большого гаража МТС, и снабжала энергией служебные помещения немцев.

Приятель Дубинца оказался не очень решительным человеком. Его пришлось довольно долго уговаривать, но в конце концов он выполнил свою задачу образцово: на электростанцию им были доставлены толовые шашки.

Одновременно люди из группы Дубинца разведали все подходы к небольшому мостику, что находился на дороге из города в село Анапское, где были расположены немецкие мастерские и резервы анапского гарнизона.

По ночам с большой осторожностью разведчики обследовали дороги, ведущие к совхозу Джемете. Много труда стоило Славину разместить своих людей поблизости от радио- и телефонной станций. Ребятишки, сменяя друг друга, дежурили у квартир бургомистра и начальника полиции, тщательно следя за тем, как ведут себя «хозяева города».

Разведчики Поданько взяли под наблюдение станицу Раевскую и разузнали, кто виновен в пленении Егорина. Кроме того, разведчики следили за шоссе у станицы Натухаевской и за полевым аэродромом, обнаруженным Поданько. Здесь обычно находилось мало машин, но сюда часто прибывали немецкие машины для заправки, возвращаясь в Крым из далеких рейдов по нашим тылам. На аэродроме всегда хранился большой запас горючего и авиабомб и стояла сильная охрана.

⇐ Предыдущая 31 32 33 34 35 36 37 383940 Следующая ⇒