Глава III 1 страница

Глава I

Наступил июль 1943 года. Советская Армия подошла к обводу «Голубой линии».

Еще в то время, когда немцы сооружали «Голубую линию», они, желая обезопасить себя с тыла, прежде всего обрушились на таманских партизан. Разгорелись жестокие схватки на этом сравнительно небольшом участке кубанской земли, где очень мало густых лесов и спасительных оврагов.

Силы оказались слишком неравны. К нам в Краснодар одна за другой приходили тревожные вести.

Около каменоломен немцы окружили скрывавшийся там отряд партизан станицы Варениковской. Два единственных маленьких поселка у каменоломен гитлеровцы снесли с лица земли и уничтожили всех жителей, не пощадив ни старого, ни малого. После жестоких пыток шестнадцать партизан-варениковцев были повешены на базарной площади родной станицы.

Разгромили немцы и штаб соединений партизанских отрядов на Тамани под командованием Егорина. В это соединение входили отряды Гастогаевской, Раевской, Киевской и Варениковской станиц, группировавшиеся вокруг анапских партизан.

Связь с Егориным прекратилась. Мы знали одно — оставшиеся в живых егоринцы разбились на мелкие партии и скрываются где-то в районе Волчьих Ворот. Они находились в исключительно тяжелых условиях: болели и голодали, питаясь древесиной и корнями трав. О самом Егорине не было никаких вестей.

Штаб партизанского движения Юга не раз посылал на Тамань свои самолеты. Летчикам давались задания обнаружить партизан, сбросить им на парашютах продовольствие и [610] боеприпасы и, если представится возможность, снизиться и вывезти больных и тяжело раненных.

Но все попытки найти егоринцев кончались неудачей…

Вот тогда-то штаб Юга и решил организовать в Краснодаре сильный, хорошо вооруженный партизанский отряд и как воздушный десант выбросить его на парашютах за «Голубую линию». Отряд должен был заняться диверсионной работой в тылу у немцев, во что бы то ни стало разыскать партизан Егорина, его самого и переправить больных и раненых на Большую землю.

Отряд был организован довольно быстро. В него вошло сто двадцать человек, преимущественно уроженцев Тамани. Командиром отряда партизан-десантников был назначен Славин, недавно перед тем возглавлявший партизанский отряд новороссийских железнодорожников, носивший наименование «Гроза».

Мне было поручено организовать в Краснодаре школу и срочно подготовить для отряда опытных минеров-диверсантов.

Это было серьезным и ответственным заданием нашего партизанского руководства, и я немедленно взялся выполнять его.

Новый «минный вуз» вскоре открылся на Октябрьской улице, в доме № 80. Наших старых «минных профессоров» не было: Ветлугин был серьезно болен, Еременко погиб, Кириченко выехал в длительную командировку. Литвинов еще не вернулся из Москвы. В нашем возрожденном «вузе» основным преподавателем миннодиверсионного дела стал Павлик Сахотский — прекрасный минер и опытный разведчик. Как-то странно было снова услышать лекции о взрывных свойствах тола, об условных сигналах, о конспирации, о минах замедленного действия, о языке следов… Невольно вспомнилось недавнее прошлое, и мне временами казалось: вот мы опять в предгорьях, на Планческой…

День курсантов был заполнен до отказа.

Мой средний сын, Валентин, вернувшийся после тяжелых ранений из армии, на аэродроме аэроклуба тренировал бойцов отряда в прыжках с парашютами в ночное время и проходил с ними минную практику. Под моим руководством будущие минеры изготовляли в мастерских маленькие портативные «чемоданчики», обладавшие громадной взрывной силой.

Во время всей этой короткой, но очень напряженной подготовки отряда я часто встречался с его командиром. [611]

Славину было лет тридцать пять. Небольшого роста, щуплый, худой, он казался особенно слабеньким и даже хилым среди своих здоровяков-бойцов. Но за Славиным были многие месяцы партизанской борьбы. Мы знали: трудно найти второго такого командира, как Славин. Он был ловок и храбр: рассказывали удивительные вещи о том, как проскальзывал он под самым носом у немецких часовых. При всей своей тщедушности, он был на редкость вынослив: легко переносил голод и стужу. Был прекрасным стрелком. А главное — опытным, волевым, инициативным командиром. Его любили и беспрекословно слушались. В боевой обстановке Славин был строг, требователен, неумолим. Все бойцы его знали: при расчетах с гитлеровцами маленькая рука командира становится очень тяжелой.

Первым взводом у Славина командовал Кирилл Степанович — потомственный черноморский казак и старый рыбак. До войны он работал председателем Совета Старо-Титаровской станицы. Ему было лет под шестьдесят, но он был кряжист и крепок, а его могучие плечи были так широки, что даже при своем немалом росте он казался квадратным.

Третьим взводом командовал Дубинец, уроженец Анапы. Он прожил на свете сорок с лишним лет и прожил интересно: плавал матросом по Черному морю, рыбачил, дрался с контрабандистами. Война застала его на должности помощника начальника анапского торгового порта. Живой, подвижный, веселый, Дубинец был горяч и вспыльчив. Он был замечательным рассказчиком, хотя подчас трудно было уловить, где в его рассказах кончается правда и где начинается вымысел. Он владел каким-то особым секретом располагать к себе молодежь, и молодые ребята души в нем не чаяли. Казалось, стоит шепнуть Дубинцу слово — и они без раздумья пойдут за ним на смерть.

Командиром четвертого взвода был Семенцов, бывший заведующий районным земельным отделом. Страстный охотник, он исколесил Тамань вдоль и поперек и знал в ней чуть ли не каждую тропу и каждую лощинку. С первого взгляда он производил впечатление несколько простоватого казака. Но это только с первого взгляда. В действительности Семенцов был, бесспорно, умен, хитер, изобретателен. Гитлеровцев ненавидел лютой ненавистью.

Ближе всего я сошелся в эти дни с Бережным — командиром второго взвода партизан-десантников.

Впервые мы встретились с ним у меня дома. Он позвонил [612] по телефону и попросил разрешения зайти: ему хотелось поговорить о нашем отряде, о диверсионной работе, об устройстве мин, изобретенных моим старшим сыном, Евгением. Еще до прихода Бережного я кое-что слышал о нем. Он вел свой род из станицы Варениковской, которая была все еще там, за «Голубой линией». В годы гражданской войны, когда ему было лет семь, бандиты белогвардейского генерала Покровского запороли насмерть его отца-фронтовика, смело выступавшего против богатых кубанских куркулей. Потрясенный смертью отца, мальчик убежал из станицы. Года два он беспризорничал, побывал и на Урале, и в Сибири, и в Средней Азии, но все же потом вернулся домой: ему очень хотелось учиться, он стосковался по матери, по родным местам.

Бережной был настойчив и одарен. В год начала войны ему минуло тридцать лет. Молодой коммунист, он был уже руководителем кафедры иностранных языков одного из высших учебных заведений. Английский, французский, а особенно немецкий языки он знал в совершенстве. Его последняя научная работа по сравнительному языкознанию вызвала большой интерес. Бережного приглашали в Москву и прочили ему блестящую будущность.

С первых же дней войны он ушел в армию, хотя мог бы спокойно продолжать свою научную работу. Он стал офицером-танкистом, участвовал в жестоких боях. Был кавалером трех орденов. Тяжелое ранение заставило его уйти из армии. И вот теперь он снова хотел воевать.

С первой же встречи Бережной мне очень понравился. Высокий, статный, сильный, он казался мне образцом мужской красоты. Все в нем было привлекательным: его лицо, спокойное, чистое, с высоким лбом и резко очерченным подбородком; его умные, серые глаза; гибкая мускулистая фигура спортсмена; низкий голос, неторопливость рассчитанных движений. Это был на редкость собранный, цельный человек. Я никогда не видел, чтобы он спешил, суетился, нервничал. И ни разу не замечал, чтобы он опаздывал.

— Мой девиз: «Не тороплюсь, но успеваю», — шутя говорил он.

Бережной не признавал необдуманных суждений и никогда не спешил высказать свое мнение, если полностью не был убежден в его правильности.

Помню, в первую же встречу я спросил, в чем секрет его успехов: как случилось, что станичный хлопчик и недавний беспризорный стал профессором, руководителем кафедры. [613]

Бережной внимательно посмотрел на меня, подумал и спросил:

— Скажите, вам приходилось когда-нибудь в детстве играть в футбол босиком?

— Нет, — отвечал я, удивленный его вопросом.

— А вот я играл. И вся команда моя играла. И как играла! Однажды я привез свою босоногую команду в Краснодар из Варениковской. Я был капитаном команды. Все мои ребята были загорелые, как черти, и… босые. Мы играли против одной из лучших школьных команд Краснодара. Наши противники — все, как один, — были в кожаных бутсах. А мы босиком забили им шесть мячей. И, заметьте, всухую… Теперь вам понятно?

— С футболом, пожалуй, понятно, а вот причины ваших научных успехов — не совсем…

— Мне кажется, в основе того и другого лежит в сущности одно и то же: упорство, воля к победе… Ну и уменье, конечно…

Так началось мое знакомство с этим интересным человеком. Я стал его частым гостем. Мы подолгу беседовали в его маленькой комнате — обычно по вечерам, после утомительного трудового дня.

Он рассказывал мне о первом бое с немцами, о своей матери, доброй, хлопотливой старушке, которая осталась в Варениковской и о которой за последние месяцы не было никаких вестей. Рассказывал о страшной смерти отца, о горячих схватках под Харьковом, о бессменном водителе его танка, веселом украинце Максименко, всегда ходившем в бой с неизменной гармошкой. Рассказывал о своей научной работе, о годах беспризорных скитаний, о леггорнах — белых курах с крупными красными гребнями, которых с таким трудом вырастила его старушка мать и с гордостью отправила в Москву на сельскохозяйственную выставку… Он говорил о многом, но в конце концов всегда об одном и том же: об упорстве, о воле к победе и о том, как рождается уменье воевать и побеждать. Эти качества воспитали в нем комсомол, партия коммунистов.

Я с интересом слушал его, и порой мне казалось, что передо мной два совершенно различных человека. Иногда в его голосе было так много мальчишеского задора и так молодо горели его глаза и вспыхивали румянцем щеки, что мне невольно думалось: это просто веселый молодой станичный хлопец. Проходило несколько минут — и Бережной менялся. Глаза смотрели холодно. Около рта появлялись резкие складки. Ему можно было дать за сорок лет. И я не узнавал его. Потом я [614] понял: у Бережного одно лицо — лицо солдата, лицо вдумчивого ученого, сохранившего юношескую ясность и чистоту души…

Трогательной и нежной любовью любил Бережной свою родную станицу и часто, о чем бы он ни говорил, сводил разговор к ней.

— Знаете, о чем я мечтаю? — сказал он мне как-то раз, провожая меня вечером домой. — Кончится война. И вот летом я повезу вас в Варениковскую. Лучше моей станицы ничего на Кубани не найти. Вы увидите, как живет моя старушка, — а старушка у меня замечательная!..

Бережной неожиданно помрачнел.

— До сих пор я не могу принять сердцем, — негромко сказал он, — что в моей станице, в моем саду, у любимого маминого дуба на огороде, у белых акаций, у речных камышей ходят немцы… Понимаете — немцы! Нет, не бывать этому! — и Бережной сделал резкое движение рукой, будто рубанул шашкой. Молча попрощался и свернул в переулок.

Однажды Бережной показал мне карту. На ней была прочерчена жирная черная линия, вся в острых углах, петлях, зигзагах. Начинаясь недалеко от границы, она кончалась под Харьковом.

— Это мой боевой путь, — сказал Бережной. — Как видите, я опускался на юг, поднимался на север, колесил по дорогам Украины, но все же уходил на восток. Это — путь отступления… Мне кажется, нет ничего на свете горше отступления, особенно для нас, молодых. Всю жизнь, пусть короткую, мы шли всегда вперед. И впереди было ясно, светло, солнечно. А тут — толпы беженцев, глаза женщин, полные слез и укоризны, поля несжатой, поникшей пшеницы и в небе рев немецких пикировщиков…

В эти дни я понял долг солдата: перетерпеть все — и горечь отступления, и это пожарище, — перетерпеть во имя грядущей победы. Капля за каплей сердце наполнилось злой ненавистью. Мне казалось: чем острее будет болеть мое сердце ненавистью, тем лучше я буду драться.

Бережной замолчал. Было уже поздно. Подошло время уходить.

— Скажите, Бережной, — спросил я, — сейчас эта боль утихла?

Он посмотрел на меня и раздельно, тихо сказал:

— Помните, я рассказывал вам о босых футболистах? Так вот, среди тех варениковских партизан, что были пойманы у [615] каменоломен и повешены на базарной площади, были мой голкипер и два бека. Голкипер был моим другом.

Я взглянул на Бережного. Его губы были сжаты. Вокруг рта легли резкие складки. И я понял: если Бережной проберется в Варениковскую — а Славин хотел послать его взвод именно туда, — немцы ответят полностью за все…

Бережной не только рассказывал о себе. Он с интересом слушал мои рассказы о нашей жизни на горе Стрепет. Помню, когда я рассказал ему о гибели своих сыновей, он молча пожал мне руку. Эта суровая, скупая ласка взволновала и растрогала меня…

Особенно заинтересовали его два эпизода, рассказанные мной: это когда Ветлугин и мой младший сын Геня, хорошо знавшие немецкий язык, являлись к фашистам в немецком обличье и ловко мистифицировали их.

— Вы ведь тоже, кажется, свободно владеете немецким? — спросил я Бережного.

— Иногда я ловлю себя на том, что даже думаю по-немецки, — улыбнулся он.

За несколько дней до вылета десантников я зашел к Бережному. Он сидел за столом. На столе лежали последние немецкие газеты, устав нацистской партии и какие-то инструкции германского министерства пропаганды. Я сделал вид, что не обратил на это внимания. Бережной промолчал. Но мне стало ясно: он что-то задумал и по своей привычке не считал нужным говорить об этом раньше времени…

Познакомился я в Краснодаре и с девушками, включенными Славиным в десант. Их было одиннадцать человек: они должны были работать взводными медицинскими сестрами и в хозяйственной части.

Среди них мне особенно запомнилась Аня Чертоляс. Худенькая, стройная девушка с большими темными глазами, она часто навещала нашу школу на Октябрьской, интересуясь устройством мин. Здесь она познакомилась с Поданько, командиром дальней разведки десанта, и они полюбили друг друга…

Наконец настал день, когда все было готово к отправке. Вечером десантники собрались на торжественный прощальный ужин. Начальник штаба партизанского движения Юга товарищ Селезнев поднял тост за встречу на земле свободной советской Тамани. Дружно зазвенели бокалы…

В сумерки все прибыли на аэродром. На летной площадке смутно вырисовывались силуэты тяжелых самолетов. В них [616] уже разместили большие грузовые тюки. Десантники были молчаливы и сосредоточенны.

Славин отдал команду садиться. Бережной, проходя мимо, крепко пожал мне руку.

Первым поднялся флагман, за ним — остальные машины. Они сделали широкий прощальный круг над аэродромом и, покачав крыльями, взяли курс на Тамань. За городом к ним пристроились скоростные истребители прикрытия.

Мы разошлись по домам. На сердце было тревожно: кто знает, увидим ли мы снова наших друзей?

Прошло немало времени, прежде чем начали поступать сведения о десантниках. Это были зашифрованные радиограммы передатчика Славина, донесения наших агентов, следивших за немецкими штабами, и рассказы тех, кому удавалось прорваться через «Голубую линию».

По этим отрывочным, часто запаздывавшим, иногда противоречивым сведениям мы следили за судьбой десанта. Иногда многое казалось нам непонятным. И лишь после того, как немцы были изгнаны из Тамани и мы снова обняли тех, кто остался живым из десантников, нам стало известно все об их героической борьбе в тылу врага.

* * *

Славин летел на флагмане. Он сидел рядом с командиром корабля. Перед ним освещенная электрической лампочкой находилась карта.

Славин смотрел вниз. Над землей лежала темная, непроглядная кубанская ночь. Потом во мгле сверкнули вспышки орудийных выстрелов. Загорались и гасли осветительные ракеты. По небу шарили голубоватые лучи прожекторов.

На земле шел «малый бой» у внешнего обвода «Голубой линии». Затем снова вокруг сомкнулась ночная тьма.

Через некоторое время командир флагмана, тронув Славина за плечо, показал на карту. Палец командира провел на карте линию от Краснодара на запад и остановился там, где коричневые горизонтали сплелись в клубок, обозначая горы и ущелья центральной Тамани. Здесь был нарисован красный крестик и под ним, немного западнее, стояла надпись: «Волчьи Ворота». Славин понял: самолеты подошли к месту высадки. По воздушным кораблям был отдан приказ готовиться к выброске. Десантники выстроились перед бомбовыми люками. Сигнал — и первым уходит вниз Поданько, командир разведки, тридцатилетний казак-таманец, учитель истории в станичной [617] средней школе. За ним прыгают его разведчики. Потом — первый, второй, третий и четвертый взводы. Последними покидают флагман Славин со своим ординарцем.

Резкий рывок парашюта — и распустившийся купол прекратил стремительное падение Славина. Земли по-прежнему не видно. Вокруг тьма. И вдруг высоко над куполом парашюта слышится сухой стук пулеметов и пушек. Трассирующие пули бороздят небо. Откуда-то издалека, будто с самого горизонта, поднимаются лучи немецких прожекторов и на мгновение вырывают из тьмы силуэты «мессершмиттов». Это немецкий воздушный патруль неожиданно появился над Волчьими Воротами, и наши истребители завязали с ним бой, прикрывая уходящие на восток тяжелые самолеты, освободившиеся от десантников…

Внизу неясным контуром вырисовывается земля. Она надвигается все ближе и ближе. Славин мягко ударяется ногами о землю и валится на бок. К нему подбегают товарищи и освобождают от парашютных лямок.

Славин встает. В темном небе, оставляя за собой огненный след, падают три горящие машины. Кто знает, наши это или немецкие?.. А на востоке слышится отдаленная стрельба. Надо думать, немецкие истребители догнали тяжелые корабли и атакуют их…

К Славину подбегают связные и докладывают, что высадка прошла сравнительно благополучно: только один боец сломал себе ногу и трое еще не найдены. Грузовые тюки собраны почти все.

Славин приказывает немедленно рассредоточиться и, вызвав к себе командиров взводов, повторяет приказ, который в деталях был разработан еще в Краснодаре.

Первый взвод под командой Кирилла Степановича получает задание отправиться на северо-западную оконечность Тамани, туда, где Керченский пролив отделяет Кубань от Крыма. Этот взвод должен подготовиться к срыву эвакуации немцев из Кубани, когда Советская Армия прорвет «Голубую линию».

Второй взвод — Бережного — идет к станице Варениковской. Перед ним поставлена задача: разрушить коммуникации немцев в Варениковском районе.

Дубинец со своим третьим взводом направляется в окрестности Анапы. Его задача: перерезать дороги, идущие из Анапы к Керченскому проливу, разведать все, что делается в порту, и подготовиться к налету на город. [618]

Четвертый взвод, Семенцова, и штабная группа во главе с начальником штаба Пантелеем Сидоровичем, пожилым казаком, председателем РИКа, остаются при Славине: необходимо до рассвета замести следы десанта, перейти на командный пункт в центральной части гор, ближе к Волчьим Воротам, оборудовать жилье, развернуть госпиталь и начать розыски егоринцев.

Поданько должен был немедленно приступить к разведке и держать в курсе всех командиров взводов.

Три взвода еще затемно вышли по своим маршрутам. Бесшумно растворились в ночи разведчики Поданько.

Когда над Таманью забрезжил день — он выдался серым и пасмурным, — все было готово: грузовые тюки спрятаны и замаскированы в тайниках; следы высадки заметены вениками, обрызганными пахучей жидкостью, сбивающей с толку немецких собак-ищеек; часовые и заставы, спрятанные в кустах, получили телефонную связь.

Весь день хозяйственники оборудовали пещеры, расчищали и укладывали камнями родники с холодной прозрачной водой. На рассвете следующего дня четвертый взвод, разбившись на группы, отправился на поиски егоринцев.

Целый день бродили десантники по дикому нагромождению скал. Район был безлюден: станицы лежали в стороне, дороги далеко обходили эту горную часть Тамани, да и немцы, очевидно, давно уже не заглядывали сюда.

Десантники-партизаны обшарили все кусты, все овраги, но никого не нашли — ни егоринцев, ни трех своих товарищей, пропавших при высадке десанта. И только одна группа поздно вечером принесла Славину постолы, найденные у родника, и два вещевых мешка. В них обнаружили партизанские куртки, белье и записные книжки, принадлежавшие егоринцам.

Славин понял, что еще не так давно егоринцы были здесь, и он отдал приказ продолжать поиски ближе к станицам — там, где горное плато переходило в степь.

К обеду следующего дня телефонистка передала донесение с караульных постов:

— Идут наши, несут егоринцев.

Славин вышел из пещеры. На камнях лежало четыре трупа. Их нашли километрах в десяти от станицы Раевской, в глубокой балке, у ручья. Как видно, партизаны были убиты выстрелами в спину. Надо думать, враги выследили их, устроили засаду и предательски убили их сзади, когда те пили воду из ручья. Один из егоринцев так и остался лежать с пробитой [619] головой в воде. Холодная родниковая вода сохранила лицо, и Славин легко узнал в нем краснодарца Виктора Михайловича Бадаланова.

— Поданько, ко мне, — приказал Славин.

— Смотри, Поданько, — голос у Славина был сухим и строгим. — Смотри, Поданько, и запомни: их убийцы сейчас в Раевской. Разузнай и доложи. Они заплатят!

Десантники еще не успели разойтись по своим пещерам, как подошла вторая поисковая группа. На носилках, сделанных из сучьев и палок, принесли двух егоринцев.

Их отнесли в госпиталь, устроенный в одной из пещер, раздели, уложили, пытались накормить. Они молчали. Тела их были покрыты глубокими гноящимися язвами. Глаза по-прежнему дико смотрели по сторонам. Один из них вскоре потерял сознание.

За егоринцами ухаживали доктор десанта и Аня Чертоляс. Веселая, жизнерадостная, энергичная, она была опытной, внимательной старшей сестрой.

«У Ани рука легкая», — говорили впоследствии егоринцы, которым Аня перевязывала раны.

Старичок-доктор не отпускал ее ни на шаг от себя: все сложные перевязки делала Аня, и она же неизменно помогала ему при операциях.

Славин, беспокоясь об егоринцах, приказал своему радисту немедленно связаться с Краснодаром и вызвать самолет.

Поздно ночью послышался шум мотора. Маленький самолет мастерски приземлился на полянку. Он забрал обоих егоринцев и десантника, сломавшего ногу при прыжке, и еще задолго до рассвета ушел обратно в Краснодар.

К концу шестого дня Славину удалось подобрать около полусотни больных и раненых партизан. Иногда их приносили на носилках — распухших, умирающих. Иногда они приходили сами, опираясь на плечи десантников.

Их находили в пещерах, в глубоких оврагах, у родников, в колючих зарослях.

Все были истощены донельзя. Одни молчали, упорно не отвечая на вопросы. Другие говорили в бреду, не смолкая, но рассказы их были бессвязны.

Ясно было одно: немцы разгромили отряд Егорина. Партизаны, уцелевшие от разгрома, скрылись здесь, в этой пустынной горной местности. Не раз за ними охотились немцы, выпуская собак-ищеек. Одних убивали на месте, других уводили в плен. Те же, которые уцелели, каждую минуту ждали новой [620] облавы, болели, голодали. О судьбе самого Егорина никто из них ничего не мог сообщить, а найти его было более чем необходимо: только он, как командующий партизанскими отрядами на Тамани, располагал необходимыми десантникам сведениями о местных агентурных связях и о расположении местных партизанских отрядов.

Каждую ночь прилетали маленькие самолеты из Краснодара и приземлялись на ровных «пятачках» среди гор. В первую очередь самолеты увозили на Большую землю наиболее слабых партизан. Остальных Славин оставлял пока в лагере на госпитальном положении.

И каждую ночь Славин ставил усиленные караулы вокруг своей стоянки. Он знал: немцы в конце концов услышат подозрительный шум моторов регулярно прилетавших самолетов и непременно пожалуют сюда…

* * *

Рано утром, на седьмые сутки, передовые посты донесли: идут немецкие горные егеря. И, как только немцы углубились в лесные заросли предгорий, на стоянке партизан все пришло в движение.

Славин приказал немедленно снимать лагерь. Первой ушла врачебно-санитарная часть под прикрытием половины четвертого взвода — ушла на восток, в глубину гор, по направлению к станице Киевской. За ней двинулись хозяйственники и часть штабных работников Пантелея Сидоровича. Остальные, во главе со Славиным и Семенцовым, скрылись в зарослях. У командира уже давно был разработан план встречи незваных гостей.

В лагере осталось человек десять. Они тщательно замели все следы, опрыскали пахучей жидкостью входы в пещеры и скрылись почти под самым носом у немцев. Они знали — егеря не найдут их: ноги партизан были обуты в специальную обувь из резиновых камер — их следов не обнаружит даже самая натренированная ищейка.

Одетые в маскировочные халаты, партизаны, как тени, скользили в гуще кустов, прикрывая отходящее ядро партизанского отряда, а за ними, втягиваясь в ущелье и взбираясь на горки, шли егеря.

Немцы двигались медленно, прощупывая каждую горушку, каждый овраг. Они видели только камни, кусты, обрывы. Ни малейшего признака человека, ни малейшего намека на то, [621] почему именно здесь, над этим горным безлюдьем, несколько ночей подряд гудели моторы самолетов.

Наступил день. Он выдался на редкость знойным. На небе — ни облачка. Немцы устали. Часть егерей несла по ущелью тяжелые пулеметы. Начался крутой подъем. Идти по камням было тяжело, мучила жажда. Егеря решили отдохнуть. Они выбрали тенистое место под крутой нависшей скалой. Растянулись тут же, на траве, закурили.

Вокруг было тихо. Только птицы перекликались на деревьях и неумолчно трещали цикады.

И вдруг раздался грохот. Сверху полетели камни. Они катились по крутому, почти отвесному склону и лавиной обрушились на отдыхающих егерей. Горное эхо многократно повторило грохот обвала.

Уцелевшие немцы полезли наверх. Но там, на вершине скалы, было пустынно. Только трава была чуть примята, да кое-где виднелись еле заметные следы, оттиснутые тяжелым сапогом.

Другая группа легко вооруженных егерей, то карабкаясь на кручи, то спускаясь в щели, шла в глубину гор.

Неожиданно впервые впереди мелькнула тень. За ней вторая, третья. Один из егерей дал длинную очередь из автомата. Тени метнулись в сторону и исчезли.

Осторожно, крадучись, припадая за камни, егеря двинулись вперед. Но там, где мелькнули тени, уже никого не было. Только ветер шумел в кустах шиповника.

Снова мелькнули тени. Снова — автоматная очередь немцев, и опять никого…

Так повторялось несколько раз. Егеря шли за этими неуловимыми тенями, которые заманивали их все дальше и дальше, и не заметили, что идут по узкой щели. По бокам все выше вздымались скалы.

Наконец разведчики донесли: впереди крутой обрыв.

Егеря сгрудились у края обрыва, стараясь держаться подальше от нависших над щелью скал. Вокруг было по-прежнему тихо. И вдруг на дне глубокого оврага раздался резкий клекот орла. Ему ответил такой же крик на круче справа. Это явно походило на сигналы.

Егеря ждали, готовые открыть огонь, как только появится цель. Прошло несколько томительных минут. За обрывом послышался шорох, приглушенные голоса, шум мелких камней, падавших вниз, и снова шорох.

Три егеря-разведчика подползли к самому краю обрыва и [622] заглянули вниз. Там никого не было, только еле слышно журчала вода и монотонно кричала какая-то птица.

Неожиданно внизу на мгновение мелькнула тень. Один из егерей вскинул автомат. Но он не услышал выстрела: раздался оглушающий грохот. Земля вздрогнула, скалы заколебались и рухнули, увлекая за собой егерей. Остальные, отпрянув назад, открыли беспорядочную стрельбу. Им ответило только эхо…

Прошло несколько минут. Вокруг по-прежнему было тихо. Только внизу, под обрывом, кричали раненые немцы. Егеря спустились вниз. На берегу ручейка они никого не нашли, кроме своих убитых и раненых.

Еще несколько часов бродили егеря по камням и лощинам, ища хотя бы какой-нибудь след, какой-нибудь признак таинственного врага, но так ничего и не нашли. Захватив с собой убитых и раненых, немцы вернулись в степные станицы. И, быть может, многие из них невольно вспомнили рассказы станичников о том, как нечистая сила заманивает путников к проклятым Волчьим Воротам…

Сообщая в Краснодар об этой операции, Славин коротко докладывал и о том, что он раскинул новый лагерь и снова разослал во все стороны поисковые партии.

На этот раз они находили только трупы егоринцев, погибших от болезни или голода, да маленькие холмики земли с перечнем фамилий, торопливо написанных химическим карандашом на скромных столбиках, стоявших в изголовьях.

Ни Егорина, ни трех своих партизан, пропавших при спуске десанта, Славин так и не обнаружил.

Глава II

Первая радиограмма, полученная в Краснодаре от Бережного через передатчик Пантелея Сидоровича, была лаконична:

«Мой взвод в плавнях у Варениковской. Я — в станице. Ожидается приезд из Крыма крупного нацистского чиновника Штейна. Выезжаю встречать его к хутору Чакан».

После этого Бережной надолго замолчал.

⇐ Предыдущая 31 32 33 34 35 363738 39 40 Следующая ⇒