Часть вторая. Глава I

Часть вторая

Глава I

Уже две недели Жора числится консультантом в гестапо, но до сих пор не имел еще ясного представления о своих обязанностях.

Полковник Кристман всего два-три раза вызывал своего консультанта, причем спрашивал его о таких незначительных вещах, что Жора удивлялся: неужели только для этого немцы освободили русского лейтенанта из концентрационного лагеря и сам шеф гестаповцев посещал его в больнице?

Лишь один раз Кристман попросил совета по сравнительно серьезному вопросу.

Дело в том, что немцы решили собрать в здании городской управы богатых кубанских куркулей. Сюда же было предложено пригласить представителей немецкой администрации и русских рабочих, чтобы здесь в торжественной обстановке объявить кубанскому казачеству о новой земельной политике немцев на Кубани. Жоре предлагалось прокорректировать текст официальных речей и дать совет о характере подарков, которые будут преподнесены «почтенным хлеборобам».

Со временем Жора понял: Кристман бережет его для чего-то более важного. В этом Жору убедило и то обстоятельство, что с первых же дней своей работы он заметил: за ним организована постоянная слежка. Шпики аккуратно провожали Жору с Дубинки в гестапо и неотступно следовали за ним обратно на Дубинку, где он поселился в небольшой хатке, которую ему указал Арсений Сильвестрович. Хозяйская дочь работала машинисткой в городской управе: уходила рано, возвращалась в сумерках.

Жора целые дни проводил один. Никто у него, естественно, не бывал, и он сам никуда не ходил. Бездействие томило его. [429] Он хотел активной борьбы — ведь именно ради нее принял он предложение Кристмана. Ему приходилось напрягать всю волю, чтобы сохранить выдержку, не впасть в уныние, не опустить, как говорится, руки…

Однажды в комнату Жоры зашла дочь хозяйки и сразу же без обиняков сказала пароль, о котором с Жорой условился Арсений Сильвестрович. Девушка передала приказ держать связь с подпольем только через нее. Она, в свою очередь, сносилась с коммерческим директором «Камелии» через Луизу — одну из продавщиц магазина.

«Будь начеку! » — это было все, что просил передать Жоре хозяин парфюмерного магазина.

Но и это сразу подбодрило Жору. О нем не забыли, он нужен — по-видимому, в скором времени ему предстоит включиться в борьбу…

Но прошла неделя — юношу никто не вызвал. Молчал и Арсений Сильвестрович. Жора, томясь и скучая без дела, лежал на диване, перечитывал комплект старой «Нивы» и через день ходил к Булгакову: доктор назначил ему продолжительный курс лечения.

И вот как-то раз поздно вечером, когда Жора собирался уже ложиться спать, у домика, где он жил, остановилась легковая машина. Вошел человек в штатском и, убедившись, что он с Жорой один, сказал:

— Вас требует полковник Кристман. Машина ждет…

Кристман, как обычно, принял Жору в своем кабинете. На этот раз он предложил своему адъютанту, лейтенанту Штейнбоку, оставить их одних.

— Садитесь, — пригласил полковник. Он помолчал, испытующе глядя на Жору. Потом сказал:

— Должен признаться, у меня была мысль — скрыть полученное мною сообщение и тем самым уберечь вас от тяжелых переживаний.

— В чем дело, господин полковник? — стараясь не выдать своего волнения, спросил Жора.

— Ваш отец арестован, обвинен в измене и расстрелян.

— Отец расстрелян?.. Немцами?.. — вырвалось у Жоры.

— О, нет! Это произошло в Ташкенте. Вашего отца обвинили, арестовали и расстреляли большевики.

— Не может быть!.. Это ложь!

— Я знал, что вы не поверите, — ответил Кристман. В его голосе прозвучало неожиданное сочувствие. — Речь идет о берлинском периоде жизни вашего отца, а кому же другому, как не мне, знать, что тогда ваш отец был предан своей Родине?.. [430]

— Подождите, — взволнованно перебил Жора. — Откуда вам это известно, полковник?

— Я сам вначале не хотел верить. Но факты — упрямая вещь… Все это обнаружилось случайно. В один из наших лагерей был прислан раненый военнопленный. Его фамилия… Забыл! Сейчас я найду ее, — и Кристман начал рыться в бумагах на столе. — Вот она: Ситников…

— Ситников?.. — повторил Жора. Фамилия была ему знакома, но он не мог припомнить, где и когда слышал ее.

— Ситников Семен Тихонович, — сказал Кристман.

— Знаю! Вспомнил! — воскликнул Жора. — Бухгалтер! Он работал вместе с отцом в Берлине…

— Совершенно верно. Ну, так вот, — продолжал полковник. — Этот самый Ситников на допросе показал, что жил в Ташкенте. Там его арестовали по обвинению в государственной измене, но вскоре освободили и отправили на фронт, где он был ранен и попал в плен. Он-то и сообщил, что вместе с ним арестовали вашего отца, которому предъявили обвинение в шпионаже в пользу Германии в то время, когда он служил в Берлине. Через неделю после ареста ваш отец был расстрелян.

— Ситников лжет! — крикнул Жора.

— Быть может, вы хотели бы сами поговорить с ним? — предложил Кристман. — Приведите пленного! — приказал он дежурному, явившемуся на его звонок.

В кабинет вошел человек, в котором Жора сразу узнал бухгалтера Ситникова, хотя тот был невообразимо худ, бледен, давно не брит.

— Расскажите сыну вашего друга все, о чем вы рассказывали мне, — сказал полковник.

Ситников повторил все, что Жора уже знал от Кристмана. Жора слушал, стараясь не проронить ни слова. Может быть, все это подстроено, может быть, Кристман угрозами заставил пленного говорить всю эту чудовищную ложь об отце?..

— Семен Тихонович, заклинаю вас памятью моего отца, — горячо проговорил Жора. — Скажите: это правда?

Ситников опустил голову и, не поднимая глаз, прошептал:

— Я сказал вам правду…

— Увести пленного! — приказал Кристман дежурному. В комнате воцарилось молчание.

— И все-таки я не верю, — твердо заявил Жора, когда за Ситниковым закрылась дверь.

— Как я вам уже говорил, я тоже не поверил, впервые [431] услышав этот рассказ, — спокойно ответил Кристман. — Мало ли какую чушь иногда несут пленные на допросах! Но вот сегодня я получил новое и на этот раз бесспорное доказательство.

Кристман выдвинул ящик своего стола и достал оттуда номер ташкентской газеты «Правда Востока». На второй полосе Жора увидел заметку, жирно обведенную красным карандашом. Это было короткое сообщение прокуратуры о том, что такого-то числа расстрелян отец Жоры, предатель и враг народа, уличенный в государственной измене, совершенной им в бытность свою работником советского торгпредства в Берлине.

Жора не верил своим глазам. Он несколько раз перечитал заметку, бегло просмотрел всю газету! Там, как обычно, была помещена сводка Совинформбюро, корреспонденции с фронта, телеграммы из-за границы, короткий фельетон. В конце стояла фамилия редактора, номера редакционных телефонов…

— Как вы достали эту газету, полковник?

— Не скрою: это было нелегко. Но, как видите, большевистская газета из далекого Ташкента оказалась здесь, у меня, в Краснодаре.

Жора еще раз перечитал сообщение прокуратуры.

— Что же это значит? — невольно с дрожью в голосе вырвалось у Жоры.

— Только то, что лично мне давно известно: очередная расправа большевиков с честным человеком, искренне любящим свою Родину и свой народ…

— Это — роковая ошибка!..

— Вы должны мстить! — сказал Кристман вставая. — По-моему, это все, что вам остается.

— Это так неожиданно… Я не могу собраться с мыслями. Разрешите уйти и, если можно, взять газету.

— Конечно. Газету считайте своей.

Опустив голову, Жора вышел из кабинета…

Через два дня он явился в гестапо и попросил свидания с Кристманом. Полковник тотчас принял его.

Входя в кабинет, Жора почувствовал на себе внимательный, настороженный взгляд Кристмана. Жора подошел к столу, за которым стоял полковник, и, смотря ему прямо в глаза, сказал:

— Я решил мстить, господин полковник, и пришел просить вашей помощи.

— Не сомневался в этом! — ответил Кристман. — И уже заранее [432] подготовил для вас одно важное дело… Агента номер 22, — приказал он вошедшему на звонок дежурному. — У вас есть какие-нибудь связи с комбинатом Главмаргарин? — спросил он Жору, когда дежурный вышел. — Нет? Ну, пожалуй, это даже лучше… Дело в том, что на комбинате, по моему убеждению, работает большая и хорошо законспирированная подпольная организация. Нам до сих пор не удается напасть на ее след. Сейчас я направил туда нашего агента, того самого, с которым сейчас вас познакомлю. Это не простой осведомитель, работающий за деньги. Им руководят те же побуждения, что сегодня привели вас ко мне. За несколько дней до занятия Краснодара нашими войсками большевики хотели арестовать его, обвинив в шпионаже, хотя он был в этом так же не повинен, как ваш отец. Ему удалось спастись. И вот теперь, подобно вам, он мстит большевикам. Под видом русского военнопленного он работает на комбинате.

— Как настоящая фамилия агента? — неожиданно спросил Жора.

— Фамилия? — Кристман настороженно посмотрел на Жору. — Она вам необходима?.. Ну, что же, я скажу.

Кристман выдвинул ящик стола, достал список, быстро проглядел его.

— Его фамилия Шустенко. У нас он известен под номером 22. Как видите, я с вами предельно откровенен.

— Благодарю за доверие, господин полковник!

— Итак, вам предстоит работать с этим агентом. Будете работать параллельно, взаимно обмениваясь информацией. Обо всех деталях вам придется договориться с моим адъютантом, лейтенантом Штейнбоком. Вы, кажется, с ним хорошо знакомы?

— Да, мы вместе учились в Берлине.

— Тем лучше. Связь со мной прошу поддерживать через него.

В дверь постучали.

— Войдите!

В кабинет вошел человек невысокого роста, лет тридцати. Жоре бросился в глаза широкий шрам у него на левом виске.

— Знакомьтесь… Это наш агент номер 22, который будет работать с вами, — сказал Кристман. Затем обратился к вошедшему: — Лейтенант Штейнбок у себя?

— Так точно.

— Хорошо. Идите к нему и ждите… Я хочу вам сказать еще об одной детали, — сказал Кристман, когда агент номер 22 [433] вышел из кабинета. — На комбинате работает некто Шлыков. Немецкая администрация ему доверяет. Прошу вас внимательно присмотреться к нему.

— Вы в чем-нибудь подозреваете этого… Шлыкова? — спросил Жора.

— Конкретно ни в чем. Вы должны внимательно наблюдать за ним… Ну, желаю успеха. Очень рад, что в конце концов мы перестали быть врагами. И в знак этого позвольте вернуть вам…

Кристман вынул из ящика стола маленький кинжал и протянул его Жоре.

* * *

В эти же дни на улицах Краснодара были расклеены афиши, в которых сообщалось, что в «доме немецкого офицера», бывшем Доме Советской Армии, состоится концерт. Во втором отделении концерта выступит актер, о котором уже недели две шли разговоры в городе.

Актер этот последний год перед войной выступал в Москве. Потом он куда-то исчез и вдруг неожиданно появился в Краснодаре.

В день первого концерта актера газета «Кубань», орган городского бургомистерства, поместила его статью. С отвратительной развязностью актер писал о том, что ему чудом удалось вырваться из «большевистского ада» и только теперь, у немцев, после долгих лет «творческого рабства» он получил наконец возможность «дышать полной грудью».

В своих лживых и пошлых фельетонах, исполняемых со сцены, актер обливал грязью Советскую власть, стараясь перещеголять даже безудержную на язык немецкую пропаганду. Германское командование всячески поощряло актера: на его концерты валом валило немецкое офицерство, и краснодарская газета чуть не каждый день помещала хвалебные рецензии.

На этот раз афиши объявили о бенефисе артиста: во втором отделении концерта он должен был выступить с новым репертуаром.

Зал был переполнен. Пришли германские офицеры, бургомистр города, какие-то подозрительного вида расфранченные дамы и мужчины, темные подонки, которые всплыли на поверхность с приходом немцев.

Шло первое отделение концерта. Бенефициант только что закончил прихорашиваться перед зеркалом в своей артистической уборной, когда в дверь постучали. Вошел немецкий офицер. Левый рукав его мундира был пуст. [434]

— Я послан к вам госпожой Фрейтаг, супругой военного коменданта города. — Офицер говорил свободно по-русски, лишь изредка немного коверкая слова. — Госпожа Фрейтаг просит вас после бенефиса пожаловать к ней: у господина генерала соберутся его… друзья, высшие германские офицеры… они хотели бы… в интимной обстановке… послушать вас…

— Польщен! Очень польщен, — кланяясь, лебезил актер.

— Госпожа Фрейтаг не нашла возможным сама пожаловать сюда… за кулисы, — продолжал офицер. — Но она хотела бы поговорить лично с вами. Не откажите на минуту спуститься к подъезду: супруга генерала Фрейтага ждет в машине.

— О, конечно!.. Сочту своим долгом!..

Актер последовал за офицером. Когда они шли по лестнице, в зале раздались аплодисменты: кончилось первое отделение концерта.

У подъезда стояла машина. Немецкий офицер предупредительно открыл дверцу. В глубине автомобиля сидела красивая молодая женщина, с серебристым мехом, накинутым на плечи.

— Я крайне признателен, госпожа…

Но актер не успел закончить начатую фразу. Его втолкнули в машину, от удара по голове он потерял сознание…

Антракт затягивался. Публика нервничала.

За кулисы направился адъютант полковника Кристмана, лейтенант Штейнбок. Он не сразу нашел администратора: тот носился по фойе и артистическим уборным, разыскивая неожиданно исчезнувшего бенефицианта. Беспомощно разводя руками, администратор сказал адъютанту, что артист куда-то исчез: по словам швейцара, он вышел на улицу в сопровождении немецкого офицера и не вернулся.

Не заходя в зал, адъютант немедленно поехал с докладом к своему шефу. А через несколько минут к рампе вышел администратор и объявил:

— Милостивые государыни и милостивые государи! В связи с неожиданной болезнью нашего уважаемого бенефицианта мы вынуждены отменить второе отделение концерта впредь до особого уведомления. Билеты остаются действительными.

Публика разошлась. Бенефис не состоялся.

* * *

…Машина остановилась у калитки небольшого одноэтажного домика на улице Ворошилова, между Октябрьской и улицей Шаумяна. Актер сам вышел из автомобиля. Во рту у [435] него был тугой кляп, руки крепко связаны за спиной, голова мучительно болела. Он шел, с трудом передвигая ноги, все еще не понимая толком, что произошло…

Его ввели в небольшую комнату. За столом сидели незнакомые люди. Неярко горела керосиновая лампа.

Актеру развязали руки, вынули изо рта кляп, посадили на стул. Несколько мгновений он растерянно озирался по сторонам, потом вскочил со стула.

— Я протестую! Это самоуправство! — дрожащим голосом крикнул он. — Как вы смели? У меня бенефис… Вы ответите перед германским командованием!

— Перед кем? — переспросил плотный пожилой мужчина, сидевший за столом. Он поднялся во весь рост, и тут актер разглядел его: крепкая, кряжистая фигура, широкие плечи, черная борода и суровый взгляд из-под нависших бровей. По сторонам его сидели пожилая женщина и мужчина с рыжеватыми усами и короткой изогнутой трубкой в зубах.

— Перед кем мы ответим? — повторил свой вопрос чернобородый.

— Перед… немецким командованием… Перед генералом Фрейтагом, — бледнея под властным взглядом пожилого мужчины, уже с меньшей уверенностью в голосе сказал актер.

— Ваши «фрейтаги» сами ответят перед советским народом, — оборвал его человек, стоявший за столом. — А вы ответите сейчас перед нашим судом. Вы на суде, господин артист.

— На суде?.. На каком суде? — все еще ничего не понимая, проговорил актер, растерянно озираясь по сторонам. И в это время, очевидно, у него мелькнула смутная догадка. Эта догадка была так неожиданна и страшна для него, что он молча опустился на стул.

— Встаньте! — приказал человек с черной бородой. Это было сказано тихо, но такая властная сила звучала в голосе, что актер послушно поднялся.

— Мы судим вас именем русского народа, именем Родины, которой вы изменили. Суд суровый и строгий: идет смертельный бой, а в бою нет места жалости к врагу. Суд скорый: вокруг враги, за нами следят. Суд справедливый: мы судим по закону нашей совести, судим именем народа.

Актер хотел было что-то сказать, сделал шаг к столу, но однорукий офицер жестом остановил его.

— Слово предоставляется обвинителю, — сказал человек с черной бородой.

К столу подошла красивая молодая женщина, та самая, [436] что сидела в машине, когда актер вышел засвидетельствовать свое почтение госпоже Фрейтаг. Это была Валя. В комнате стало очень тихо.

— Я обвиняю подсудимого в измене Родине, — взволнованно проговорила Валя.

Она стояла у стола в длинном, до полу, вечернем черном платье. Серебристый мех на ее плечах оттенял золото волос и седину в них.

— Я обвиняю его во лжи, измене, клевете на советский народ, на Советскую власть, на великую советскую Родину, — продолжала Валя, повернувшись к актеру. — Я читала вашу статью в газете, я была на вашем концерте. Мне известно кое-что из вашей биографии. Вы — лжец!.. Кто дал вам возможность учиться, кто заботливо следил за каждым вашим шагом, терпеливо прощал ваши ошибки, искренне радовался вашим успехам?

Гневная, взволнованная, стояла она перед актером. Он опустил голову, касаясь подбородком грязного и измятого пластрона крахмальной сорочки.

— Молчите? — продолжала Валя. — Не хватает смелости сказать правду? Хорошо, я отвечу: вас вырастила Советская власть, на которую вы сейчас лжете и клевещете…

Валя подошла почти вплотную к актеру. Ей хотелось заглянуть ему в глаза. Но он по-прежнему стоял, низко опустив голову.

— Грянула война, — сказала Валя после короткой паузы. — Над всем советским народом, над вашей Родиной нависла страшная угроза. Враг поднял руку на честь и свободу Советской страны. Что же сделали вы? Вы стали дезертиром! Нет, хуже: вы изменили Родине, переметнулись к врагу. Неужели вы не видите, жалкий человек, что творится вокруг? На своих штыках немцы несут горе и смерть миллионам, варварство, рабство… Нет, вы прекрасно видите все это! Но вы в своем постыдном, животном страхе решили, что пришла смерть советскому народу… Просчитались! Русский народ жив и будет вечно жить. Он бессмертен! И вот теперь этот народ судит вас.

Актер поднял голову и — словно только теперь увидел он сидевших за столом — переводил бегающие глаза с одного на другого…

— Смотрите, кто вас судит! Вот это, — Валя указала на чернобородого, — это казак-хлебороб. Мы зовем его Пантелеичем. Когда немцы предложили ему быть атаманом богатейшего района Кубани, Пантелеич с презрением отказался и стал [437] партизаном, потому что этот старый казак честен и смел… Рядом с ним сидит, — она указала на Лысенко, — коммунист, инженер, и Анна Потаповна, старая женщина, табельщица завода. Они могли бы отойти в сторону от борьбы. Но они стали подпольщиками. Смотрите сюда, вот этот немецкий офицер, что привел вас ко мне, боец Советской Армии, заводский слесарь. Он потерял руку на фронте, он чудом вырвался из фашистских подвалов, и он продолжает бороться в подполье. Вас судят честные русские люди: казаки-хлеборобы, инженеры, рабочие, бойцы Советской Армии, подпольщики.

Валя еще ближе подошла к актеру, и он невольно отшатнулся от нее: столько презрения и гнева увидел он в ее глазах.

— Я, русская девушка, обвиняю вас от имени советской молодежи. Вы видите седые пряди на моей голове? Мои волосы поседели во рву, где вместе со мной лежали сотни расстрелянных. Их убили немцы за то, что они были советскими людьми. Так неужели и сейчас не чувствуете вы, какое страшное преступление совершили перед Родиной?

Валя отвернулась от актера.

— Я требую смерти трусу, клеветнику, изменнику!

— Ты правильно сказала, Валентина, — проговорил Пантелеич. — Говори, защитник!

Из глубины комнаты к столу подошел адвокат Егоров. Он заметно волновался и не сразу начал свою речь.

— Меня назначили защитником подсудимого. На своем веку мне довелось защищать немало воров, грабителей, убийц. Всегда, как бы ни были тяжелы их преступления, я старался находить смягчающие вину обстоятельства. Сегодня, впервые за всю свою долгую адвокатскую деятельность, я не вижу ничего, что позволило бы мне просить суд о снисхождении… Обвинитель прав: народ вырастил этого человека, народ дал ему величайшее благо — свободно жить, работать, творить на свободной земле. А он изменил своему народу. Предал его в годину смертельной борьбы… Нет, я не могу его защищать. Пусть защищается сам… если посмеет…

Пантелеич снова встал.

— Слышали?.. Защищайтесь.

Актер стоял посреди комнаты. Потом мелкими, быстрыми шагами подошел к столу, протянул к Пантелеичу руки:

— Пощадите меня. Пощадите!.. Я думал — войну проиграли. Хотел спасти свою жизнь. Клянусь, если надо — стану солдатом… У меня талант. Я могу быть полезным… Пощадите!.. [438]

И вдруг замолчал. В глазах старого казака он прочел свой приговор…

— Это все, что вы могли сказать? — спросил Пантелеич. — Все?

— Пощадите, — еле слышно пролепетал актер.

Пантелеич сел на свое место, повернулся сначала к Лысенко, потом к Анне Потаповне, о чем-то спросил их. Они молча утвердительно кивнули головой.

— Слушайте приговор.

Пантелеич встал. За ним поднялись остальные.

— Именем народа, которому вы изменили, именем Родины, которую предали, именем Советской власти, которую оклеветали, вы приговорены к смерти!..

* * *

На следующий день на левом берегу Кубани, у лодочного переезда против кожевенного завода, немцы нашли труп актера. Его зарыли тут же в яме. Но немцам не удалось замять неприятную историю. На улицах Краснодара появились листовки с приговором партизанского подпольного суда.

Мне рассказывали, кое-кто из предателей бежал из Краснодара после казни актера: одни на Украину, поближе к Германии, другие через линию фронта в Сочи, надеясь на милосердие советского суда.

В нашем лагере на горе Стрепет мы узнали о суде над актером от «таинственного старика» Ивана Семеновича Петрова. Он снова пришел к нам в лагерь по поручению коммерческого директора «Камелии».

Арсений Сильвестрович решил к этому времени организовать подпольный «арсенал» в одном из корпусов Табачного института, помещавшегося на окраине Краснодара. Вот он и послал к нам инженера Петрова — получить кое-какие сведения о подрывном деле, которое хорошо освоили наши отрядные минеры.

Разумеется, мы забросали Петрова вопросами о родном городе. И вот тогда-то, рассказывая о комбинате, он упомянул о технике Шустенко, который не так давно снова вернулся и начал работать на гидрозаводе.

Как только Петров назвал эту фамилию, меня будто что-то кольнуло в сердце. Я был убежден, что слышал эту фамилию раньше. Больше того, она связывалась в моем сознании с какой-то темной историей. Но я никак не мог припомнить, с какой именно. [439]

Моего Евгения к тому времени уже не было в живых, и я начал расспрашивать о Шустенко товарищей сына.

Они мне рассказали, что техник Шустенко работал на гидрозаводе и незадолго до занятия Краснодара куда-то скрылся. Тогда на это никто не обратил внимания — было не до того. Оказывается, — так, во всяком случае, сам Шустенко недавно рассказывал Петрову — он, боясь прихода немцев, бежал на восток. Его мобилизовали, на фронте Шустенко оказался в окружении, попал в плен, и теперь немцы направили его, как опытного техника, снова на гидрозавод.

Все это казалось довольно обычным, и тем не менее фамилия Шустенко не выходила у меня из головы.

Петров пробыл у нас в лагере два дня. Вечером, перед его уходом, я снова обратился к Ветлугину с расспросами о Шустенко. Геронтий Николаевич сказал, что он редко встречался с техником.

— Ничем не могу удовлетворить ваше любопытство. Единственно, что мне помнится: Шустенко дружил с техником Свиридовым.

Тогда я понял все.

Вспомнились последние дни в Краснодаре, беседа с секретарем горкома, его рассказ о том, что на комбинате арестован немецкий шпион — техник Свиридов. Секретарь горкома товарищ Попов сказал, что в деле Свиридова был замешан техник Шустенко, но задержать его не удалось — он бежал. И вот теперь этот немецкий шпион снова появился на комбинате!

Я рассказал Петрову все, что вспомнил о Шустенко. Петров обещал тотчас же сообщить об этом подпольному руководству.

Прошло несколько дней. Связь с Краснодаром временно прервалась. Мы не знали даже, вернулся ли в город наш «старик». Я не на шутку тревожился, хотел было послать нарочного в Краснодар, как неожиданно получил радиограмму:

«Благодарим за сообщения, присланные «дедом». Все известно».

О дальнейшем я узнал уже значительно позднее, в Краснодаре.

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 252627 28 29 30 Следующая ⇒