Часть третья 6 страница

Я поймал эту парочку в поле зрения прицела, и окуляр придвинул их ко мне совсем близко. Языки у обоих были высунуты, и от этого казалось, будто они насмешливо скалят зубы. Упитанные, не какие‑ нибудь заморыши, мех пушистый, рыжеватый, с черной щетиной на загривке. В окуляр были ясно видны их маленькие лимонно‑ желтые глазки. Я навел перекрестье на грудь того, который стоял справа, и спустил предохранитель. Потом поставил локти на стол для опоры. Перекрестье по‑ прежнему было наведено на грудь зверя. И в эту минуту койот сел и, как собака, правой задней лапой стал скрести себе правый бок.

Моему пальцу не хотелось касаться спускового крючка. Я, наверно, здорово состарился и порастратил все то, что было усвоено с молодых ногтей. Ведь это гадины. Они крадут кур. По их милости редеют ряды перепелов и другой дичи. Койотов надо убивать. Они наши враги. Первым выстрелом я уложу того, который сидит, другой тут же метнется наутек. Но мне ничего не стоит ухлопать и этого, пустив ему пулю вдогонку, потому что я меткий стрелок.

И все‑ таки я не стрелял. Выучка мне говорила: «Пли! », а годы возражали: «Тут на тридцать миль в окружности нет ни одной курицы, а если есть, так они не твои. И перепелок тоже в знойной пустыне не водится. Нет, эти молодчики в форме, потому что они питаются кенгуровыми крысами и зайцами, следовательно, вредители и хищники пожирают друг друга. Стоит ли мне вмешиваться не в свое дело? »

«Убей! – говорила выучка. – Их все убивают. Это на благо общества». Мой палец потянулся к спусковому крючку. Перекрестье приходилось на уровне груди койота, как раз под дергающимся языком. Я представил себе всплеск и визг яростной стали, метания, корчи до последнего удара взорванного сердца, а потом, вскоре, тень стервятника и за ней вторую. К этому времени я уже выеду из пустыни и буду далеко отсюда, по ту сторону реки Колорадо. А у куста полыни останутся дочиста обклеванные кости, голый, безглазый череп, черное пятно запекшейся крови и несколько клочьев золотисто‑ рыжего меха.

Я, наверно, слишком обленился на старости лет и уже не могу быть полезным членом общества. Второй койот стоял боком к дулу моей винтовки. Я навел перекрестье на его плечо. Из такого оружия и на такой дистанции промахнуться было просто невозможно. Оба зверя принадлежали мне. Их жизнь была в моей власти. Я поднял предохранитель и положил винтовку на стол. Без оптического прицела ощущение непосредственной близости к койотам исчезло. Раскаленный, слепящий воздух зыбко мерцал вдали.

И вдруг мне вспомнился рассказ, услышанный давным‑ давно, и я надеюсь, что это не выдумка. В Китае, говорили мне, существовал неписаный закон, по которому человек, спасший другого человека, отвечал за его жизнь до самого ее конца. Ибо, вмешавшись в решение судьбы, спаситель уже не мог уйти от легшей на него ответственности за это. И мне всегда казалось, что такой закон совершенно разумен.

Теперь на моей ответственности, хотя бы условно, лежала жизнь двух молодых и здоровых койотов. В тончайшем переплетении всяческих взаимосвязей мы трое были теперь сопряжены друг с другом на веки вечные. Я открыл две банки собачьих консервов и оставил их там в подтверждение принятого на себя обета.

Мне часто приходилось проезжать по нашему Юго‑ Западу, а еще чаще я летал над этими огромными таинственными пространствами, которые казнит солнце. Эта пустыня загадочна, в ней словно что‑ то притаилось и ждет. Она кажется безжизненной, ей будто и неведомо такое паразитирующее существо, как человек, но это не совсем верно. Проезжайте по следам колес, которые виднеются на песке и камнях, и они приведут вас к жилью, забившемуся в какое‑ нибудь защищенное от солнца место с кучкой деревьев, протянувших корни к глубинной воде, с полоской тощей кукурузы, грядкой тыкв и лентами вяленого мяса, болтающимися на веревке. Есть в здешних местах людское племя – пустынники, но они не то что хоронят себя здесь, а бегут сюда от суеты мирской.

По ночам в этом воздухе, лишенном влаги, звезды спускаются совсем низко – еще немного, и коснешься их пальцами. Во времена раннего христианства в такую пустыню уходили отшельники и жили там, проникая чистой, незамутненной мыслью в тайны бесконечного. Возвышенные идеи о цельности и величии всего строя мироздания, видимо, всегда рождались в пустынях. Неторопливый счет звезд, наблюдение за их ходом в небесах пришли к нам тоже из таких вот пустынных мест. Я знал людей, которых уводило в пустыню тихое, упорное пристрастие к ней и неприятие бесконечного мира, где нет недостатка в воде. Такие люди не меняются с бурным течением времени, они умирают, уступая место другим точно таким же.

И всегда пустыня таит какие‑ то секреты, всегда она рождает всяческие толки о потайных местах среди горных круч, где ютятся племена, уцелевшие от прошлых эпох и только ждущие часа, когда им снова удастся выйти на жизненный простор. Этим родовым общинам отводится роль хранителей сокровищ, спасенных от полчищ завоевателей; там и золотые украшения какого‑ нибудь Монтесумы[45] незапамятных времен, и копи, такие богатые, что стоит лишь обнаружить их, и это изменит судьбы мира. Если к тайникам пробирается пришелец из чужих краев, его убивают или же так запрячут, что он навсегда сгинет с глаз людских. Сказки эти строятся все по одному неизменному образцу, которого не сокрушить даже вопросом: «Если возврата оттуда нет, как же узнают, что есть такие места? » – «Такие места есть, можете не сомневаться, но если вы их найдете, то вас самого уже никогда не найдут».

Есть еще одно предание, цельное, как монолит, неизменное во всех перипетиях. Двое компаньонов‑ золотоискателей нападают на сверхъестественно богатую жилу – то ли золотую, то ли алмазную, то ли рубиновую. Они набирают образцов, сколько могут унести, а место стараются запомнить по разным приметам вокруг него. По пути в большой мир один из них погибает от жажды и истощения, но второй бредет дальше, постепенно освобождаясь от своих сокровищ, нести которые ему уже не под силу. Наконец он доползает до какого‑ то жилья, или же его находят другие изыскатели. Вид камешков приводит их в великое волнение. По одному варианту уцелевший золотоискатель умирает, объяснив своим спасителям, как найти копи. По другому – его выхаживают, и силы возвращаются к нему. Далее на поиски сокровищ идет хорошо снаряженная партия и ничего там не находит. Такой конец неизменен – ищут и не находят. Я много раз слышал эту историю, и конец ее был всегда один и тот же. Пустыня создает питательную среду для мифов, хотя корнями своими они, по‑ видимому, где‑ то уходят в действительность.

Но есть в пустыне и подлинные тайны. В войне, объявленной солнцем и засухой всему живому, жизнь владеет тайнами, позволяющими ей уцелеть. Жизнь на любой ее ступени должна получать влагу, иначе она исчезнет. И в высшей степени интересны, по‑ моему, те ухищрения, на которые идут организмы, чтобы обмануть убийственные лучи всепобеждающего солнца. Измученная земля кажется покоренной и мертвой, но это только кажется. Огромное, наделенное изобретательностью сообщество живой материи сохраняет жизнь, прикидываясь, будто оно проиграло битву. Пыльная, серая полынь надевает маслянистую броню, чтобы сохранить под ней свои скромные запасы влаги. Некоторые растения упиваются водой во время редко выпадающих здесь дождей и берегут ее впрок. Животные обзаводятся гладкой, жесткой кожей или наружным скелетом, чтобы избежать иссыхания. И каждое живое существо выработало технику поисков или создания вокруг себя тени. Маленькие пресмыкающиеся и грызуны прячутся в норах, зарываются в землю или ютятся в тени обнаженных пластов породы. Движутся в пустыне медленно, сберегая силы, и мало кто из живых существ может подолгу бросать вызов солнцу. Гремучей змее достаточно пролежать час на солнцепеке – и она околеет. Некоторые виды насекомых, из самых находчивых, изобрели собственную охладительную систему. Животные, которым надо пить, получают влагу из вторых рук – заяц слизывает ее с листа, койот утоляет жажду заячьей кровью.

Искать живые существа в пустыне среди дня бесполезно, но когда солнце уходит и ночь дает на то согласие, жизнь здесь пробуждается и начинает плести свой сложный узор. Тогда выходят на волю и преследуемые, и преследователи, и преследователи преследователей. И ночь наполняется жужжанием, и лаем, и воем.

В поздний период истории нашей планеты, когда из равновесия химических элементов и благоприятствующих температур волею случая возникло то невероятное, что называется жизнью, зачатки ее, количественно и качественно непостижимо малые и хрупкие, смешались в реторте времени, и из этого смешения родилось нечто новое – нечто слабенькое, беспомощное и беззащитное в жестоком мире небытия. Затем в организмах начали возникать изменения, вариации, и мало‑ помалу один вид становился отличным от прочих. Но любой форме жизни присуще некое качество, может быть, самое важное из всех – это способность выживания. Нет ни единого существа, которое было бы лишено такого дара, ибо жизнь не может продолжаться без этой магической формулы. Разумеется, каждому виду приходилось вырабатывать свой собственный механизм, способствующий выживанию, но некоторым видам это не удалось, и они погибли, зато другие населили землю. Первые затеплившиеся огоньки жизни ничего не стоило потушить, и другого случая для ее зарождения могло и не представиться, но поскольку жизнь появилась на нашей планете, основное ее качество, первейшая ее обязанность, задача и цель – продолжать существование. И жизнь живет и будет жить до тех пор, покуда какая‑ нибудь другая случайность не уничтожит ее. А пустыня, иссушенная, исхлестанная солнцем пустыня – это хорошая школа, где можно наблюдать изощренную и бесконечно разнообразную технику выживания в безжалостной, враждебной среде. Жизнь не в силах была изменить солнце или дать воду пустыне, и вот ей пришлось измениться самой.

Никому не милая обитель – пустыня может стать последним оплотом бытия в его борьбе с небытием. Ибо в местах плодородных, богатых влагой и всем желанным, жизнь ставит на карту саму себя и, окончательно запутавшись, вступает в союз с враждебной ей антижизнью. И то, чего не удалось разрушить сжигающим, иссушающим, леденящим, источающим яд силам антижизни, может погибнуть, исчезнуть с лица земли, как только изменит живому организму стремление выжить. Если самый подвижный из всех видов – человек – будет бороться за существование так, как всегда боролся, он может уничтожить не только самого себя, но и все живое. И если такое произойдет, то никому не милая, суровая мать‑ пустыня сможет заново выпестовать жизнь на земле, потому что обитатели пустынь проходят хорошую выучку и хорошо оснащены для борьбы с запустением и бесприютностью. Даже наш злополучный род людской может снова возникнуть в пустыне. Отважный одиночка и его прокалившаяся на солнце жена, льнущие к спасительному клочку тени в бесплодной пустыне, их соратники – койоты, зайцы, рогатые жабы, гремучие змеи, а вместе с ними воинство облаченных в панцири насекомых – все эти вышколенные, испытанные в борьбе существа могут стать последней надеждой, последним оплотом жизни в ее борьбе с небытием. Пустыне не впервые творить чудеса.

Где‑ то раньше я говорил о некоторых особенностях, которые сразу чувствуешь при переезде из одного штата в другой, – о разнице в языке, в стиле прозы на плакатах и дорожных указателях и о разнице в дозволенной скорости езды. Своими правами, гарантированными им конституцией, штаты пользуются с превеликим рвением и восторгом. Калифорния подвергает осмотру все машины, выискивая, нет ли в них овощей и фруктов, которые могут занести вредителей и болезни растений, и свято соблюдает правила, существующие на этот счет.

Несколько лет назад я познакомился с одним жизнерадостным и весьма предприимчивым семейством из Айдахо. Задумав навестить родственников в Калифорнии, они насыпали полный грузовик картофеля и торговали им по дороге, чтобы хоть отчасти окупить путевые расходы. На подступах к Калифорнии больше половины товара было продано, но у самой границы их остановили, и картошка пропуска на въезд не получила. Бросать ее им было не по карману, и тогда эта неунывающая семейка расположилась биваком прямо на пограничной линии и пустила свою картошку и в котелок, и на продажу, и в обмен. К концу второй недели грузовик опустел. Мои знакомые беспрепятственно миновали проверочный пункт и покатили дальше.

Разобщенность наших штатов, язвительно поименованная кем‑ то «балканизацией», создает много трудностей. Редко бывает, чтобы в двух разных штатах взимали одинаковый налог на бензин, а суммы эти входят основной частью в бюджет организаций, ведающих строительством и эксплуатацией дорог. Гигантские грузовики дальнего следования своим весом и быстротой движения удорожают стоимость ремонта автомагистралей. Вот почему в каждом штате имеются специальные пункты для взвешивания проходящих машин и сбора налогов на их грузы по установленному тарифу. А если есть разница в налогах на горючее, то на границе проверяют емкость баков и опять же заставляют платить. На дощечках написано: «Грузовые машины – стоп! » Будучи грузовиком, я тоже останавливался, но взмахом руки меня тут же сгоняли с весовой платформы. Не за такими, как мы, здесь охотились. Впрочем, иногда я задерживался на проверочных пунктах и заводил разговор с инспекторами, если они были не очень заняты. И тут, кстати, мне хочется коснуться вопроса о милиции на местах. Подобно большинству американцев, я не питаю симпатии к нашим городским «фараонам», а постоянные расследования дел о их взяточничестве, жестоком обращении и пестрый список прочих беззаконий и вовсе не располагают меня в их пользу. Однако моя враждебность не простирается на милицейские части штатов, имеющиеся теперь почти повсеместно. Набирая в милицию интеллигентных, образованных людей, выплачивая им приличное жалованье, ставя их вне зависимости от нажима политических заправил, многие штаты смогли с помощью таких простых способов создать отборные части, контингент которых умеет блюсти достоинство и гордится своей работой. Может быть, в городах у нас тоже сочтут когда‑ нибудь нужным провести кое‑ какие реформы в полиции по образцу милицейских частей штатов. Но это удастся сделать только тогда, когда политические организации будут лишены права карать и миловать.

По ту сторону реки Колорадо, если смотреть из Нидлса, виднелись вздымающиеся в небо темные зубцы аризонских скал, а за ними начиналась огромная пологая равнина, которая восходит все к тому же становому хребту континента. Я хорошо знаю этот путь, так как много раз ездил им. Кингмен, Эш‑ Форк, Флагстаф с горной вершиной вдали, потом Уинслоу, Холбрук, Сендерс. Вниз, под уклон, и снова подъем, и вот Аризона остается позади. Города здесь несколько разрослись по сравнению с тем, какими я их помнил, освещение на улицах теперь ярче, придорожные мотели стали больше и роскошнее.

Я пересек границу Нью‑ Мексико, ночью промчался мимо Галлапа, а остановку сделал на перевале, и надо сказать, что здесь он выглядит куда эффектнее, чем на Севере. Ночь была холодная, сухая, звезды сияли как хрустальные. Я заехал в небольшую ложбину, чтобы укрыться от ветра, и остановил Росинанта у наваленных горой битых бутылок. Их были тысячи и тысячи – из‑ под виски, из‑ под джина. Почему они там оказались – понятия не имею.

И вот, сидя в кабине, я очутился лицом к лицу с фактом, от которого все пытался увильнуть. Я гнал себя по этим дорогам, отсчитывая милю за милей, потому что уже ничего не видел и ничего не слышал. Способность воспринимать что‑ либо была исчерпана, или же, уподобившись обжорам, которые и насытившись продолжают набивать брюхо, я не мог усваивать то, что открывалось моим глазам. Каждый новый холм казался мне двойником предыдущего. Точно так же получилось у меня и в мадридском Прадо, после того как я посмотрел сотню полотен; чувствуешь, что сыт по горло и при всем желании ничего больше не можешь увидеть.

Хорошо бы теперь найти какое‑ нибудь укромное местечко на берегу ручейка, отдохнуть там и несколько воспрянуть духом. Чарли, сидевший рядом со мной в темноте кабины, чуть слышным поскуливанием доложил мне о своих надобностях. Даже Чарли был забыт! Я выпустил его, и он медленно побрел к горе бутылок, принюхался к ним и повернул в другую сторону.

Ночь была холодная, такая холодная, что меня пробрала дрожь, и я включил свет и зажег газ в своем домике, чтобы прогреть его. Беспорядок там был полный. Постель не застлана, в раковине грязная посуда, оставшаяся после завтрака. Я сел на кровать и вперил взор в серое уныние, расстилавшееся передо мной. Откуда я взял, что смогу познать свою страну? За последние сто миль мне и с людьми‑ то не хотелось сталкиваться. И когда волей‑ неволей приходилось заезжать на заправочные станции за горючим, объяснялся я там односложно и не замечал того, что делается вокруг. Глаза и мозг здорово подвели меня. Я сам себя дурачу, воображая, будто такая поездка необходима и даже поучительна. Конечно, лекарство от всех этих мыслей было у меня под рукой. Не вставая с кровати, я дотянулся до бутылки виски, налил себе полстакана, понюхал и слил все обратно. Нет, этим не вылечишься.

Чарли все еще не было. Я отворил дверь и свистнул, но отклика на мой свист не последовало. Это привело меня в чувство. Я схватил электрический фонарь и уткнул его пронзающий луч в темноту ложбины. Ярдах в пятидесяти от меня сверкнули два глаза. Я подбежал туда и увидел, что Чарли стоит, вперив взор в пространство, точь‑ в‑ точь как я сам вперял несколько минут назад.

– Чарли, что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?

Хвостик медленно транслировал мне его ответы:

– Да нет, как будто ничего.

– Я тебя звал, почему ты не откликнулся?

– Я не слышал.

– Куда ты смотришь?

– Не знаю. Так… никуда.

– Что же, тебе и ужинать не хочется?

– Да я не проголодался. Но если это надо для проформы… что ж, можно и притвориться.

Вернувшись в домик, он плюхнулся на пол и положил морду на передние лапы.

– Залезай на кровать, Чарли. Будем кукситься вместе.

Он повиновался, но особенного восторга по этому поводу не выказал. Я запустил пальцы в его чубчик и почесал ему за ушами, где он больше всего любит.

– Ну как?

Он передвинул голову.

– Чуть левее. Фтт. Да. Здесь.

– Никчемные мы с тобой путешественники. Чуть из дому, и уже захандрили. Первый белый человек, который был в этих местах… его, кажется, звали Нарваэс… Если не вру, на такую прогулочку ему понадобилось шесть лет. Ну‑ ка, подвинься. Сейчас проверим. Э‑ э, нет, все восемь: с 1528 по 1536. И сам Нарваэс сюда не добрался. Но четверо из его партии все‑ таки дошли. Интересно, на них хандра тоже нападала? Кишка у нас тонка, Чарли. Может, нам выкинуть что‑ нибудь такое‑ эдакое? Когда твой день рождения?

– Не знаю. Может, как у лошадей – первого января?

– А не сегодня?

– Кто знает!

– Хочешь, я испеку тебе пирог? Придется блинчатый, потому что у меня есть коробка с готовой смесью. И побольше сиропу, а сверху воткнем свечу.

Чарли проявил некоторый интерес к моим манипуляциям. Его глупейший хвостик вел со мной деликатную беседу.

– Пекет пирог собаке, а когда собакино рожденье, думаете, знает, вот увидят и скажут, совсем спятил.

– Если твой хвост не в ладах с интеллигентной речью, тогда слава богу, что ты не умеешь говорить.

Пирог получился вполне приличный – в четыре слоя, пропитанный кленовым сиропом, а сверху огарочек. Пока Чарли ел и лизал сироп, я выпил за его здоровье неразбавленного виски. И после этого нам обоим полегчало. Но Нарваэс оставался Нарваэсом – восемь лет! Были же люди в прошлые времена!

Чарли слизнул сироп с усов.

– Почему ты скис?

– Разучился видеть, Чарли. А когда такое случается, то боишься: уж не навсегда ли?

Чарли встал и потянулся всем телом – сначала носовой частью, потом кормовой.

– Пойдем, что ли, прогуляемся вверх по тропинке, – предложил он. – Может, опять все будешь видеть.

Мы осмотрели кучу битых бутылок из‑ под спиртного и стали взбираться на холм. Наши легкие возвращали холодный, сухой воздух струйками пара. Какой‑ то зверь, видимо большой, прыжками удирал от нас вверх по каменистому склону, а может, зверь был маленький, но лавину пустил вниз большую.

– Ну, что говорит твой нос? Кто это?

– Какой‑ то неизвестный. Пованивает мускусом. В погоню за ним я, во всяком случае, не собираюсь.

Ночь была такая темная, что ее всю прокалывали огненные точки. На крутом каменистом откосе мой фонарь нашел ответную вспышку. Я вскарабкался туда, скользя и оступаясь, потерял эту блестку и снова нашел – свежий на изломе сколок породы, а внутри вкраплена слюда. Не бог весть какое сокровище, но все‑ таки приятно. Я сунул камень в карман, и мы пошли спать.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 12 131415 16 Следующая ⇒