![]()
|
|||||||
Василий Макарович Шукшин 6 страница– Шестером, – ответил Иван Черноярец. – Ну, мы тоже пошли. Правда, головы лопаются… Вчерась потанцевали маленько, игры всякие… а похмелиться утром батька не дал. Зарублю, говорит, кто пьяный на глаза воеводам покажется! А голова… Говорю вот, а там все отдает. Не обессудьте нас. Рады бы ишо с вами поговорить, да… какие мы теперь говоруны! Ишо повидаемся! Есаулы вышли. Власти остались сидеть. Долго молчали. – Тц… – вздохнул старший Прозоровский. – Нехорошо у меня на совести, неладно. Ушел, сукин сын, из рук ушел, как налим. Ох, спросют нас, спросют: «А чего вы-то сделали? » А ничего: как он пришел с моря, так и ушел. Отдал, что себе в тягость, – и ушел. Всей и строгости нашей, что молебен отказались служить. Ведь вот как дело-то повернулось. – Хитер, вор… – вздохнул Иван Красулин. В кармане у Ивана покоился – тянул книзу – тяжелый мешочек: тайный дар Степана. – Не та беда, что хитер, беда наша, что – умен. Хитрых-то у нас у самих много, умных мало. Чует мое сердце, спомним мы ишо этот разговор, спомним… Это вам не Ивашка Кондырев. Не Ермак даже. Этот – похлеще будет, побашковитей. – Ну уж, Иван Семеныч… отыскал умницу! – воскликнул князь Семен. – Прямо уж – головой в омут: перемог разбойник умом! Чего уж так? – Да ведь оружным опять уходит! «Чего так…» Так! – Ну и уходи он! Они сроду оружные ходют, как теперь? Не нами заведено, не нам отменять. У нас царева грамота на руках – при чем тут его башковитость? – Знамо, не без головы, – вздохнул стрелецкий начальник, – я согласный с тобой, Иван Семеныч. Но то и худо-то, что не дурак. Не дурак, да и не сотню, не две ведет за собой, а тыщу с лишком – тут и нам тоже не оплошать бы, помоги, господи. Увел бы он их поскорей отсудова – вся забота теперь: лишь бы миновать беду. – Да ведь и я-то про то! – рассердился старший Прозоровский. – Только забота-то моя дальше вашей смотрит: не было бы у его завтра – пять, а то и поболе тыщ-то. Вот заботушка-то! Ведь он оружный, да при таком богатстве… – Укажи тада, чего делать? – тоже недобро спросил князь Львов. – А вот и не знаю. Знал бы – указал. То-то и оно, что не знаю. Все верно, указ довели… А душа болит. Вещует. Неладно поступили, неладно. Разумом – вроде так, а совесть не чиста, хоть ты убей меня. – Выше царя не станешь, Иван. Указ довели – чего же?.. Все. Ну ладно, – стал размышлять Львов, – захотели мы поотнять у них все: оружье, припас, добро… А кто отнимать-то станет? Стрельцы? Да они вон вместе с имя гуляют, стрельцы-то, вино ихное пьют наши стрельцы… А и найдется сколько-то надежных, так посадские не дадут. Не видишь, что ли, что делается? Не тут, не с нами, он башковитый, а вон где, в городе: он уж все разузнал там, оттого и смелый такой. Нету у нас силы – унять его, нету. А он… что же, он, знамо, не дурак: понял это. Да тут и ума большого не надо, чтобы это понять. – Оно – так, – согласился Прозоровский. – Так-то оно так…
– 8 -
Утром другого дня Разин торговал у ногайских татар коней. В торге принимало участие чуть не все войско разинское. Гвалт стоял невообразимый. Это тоже был праздник, такой же дорогой и желанный. С полста человек татар вертелись на кругу с лошадьми… Казаки толкали коней кулаками, засматривали им в зубы, пинали под брюхо. Где и правда понимали в приметах, а где и показывали, что шибко понимают. – Сево? Сяцем так? – возмущались татары. – Конька ма-ла-десь, сево зубым смотрис? – Сево, сево… Вот те и сево! Нисево! – Ая-яй!.. Касяк – понимать надо конь! Такой конька – ма-ла-десь! Изучались копыта, глаза, уши коней, груди… Даже зачем-то под хвосты заглядывали. Кони шарахались от людей, от крика. – Кузьма, ну-к прыгни на его: сразу не переломится, до Царицына можно смело бежать. Подержи-ка, севокалка! – А спина-то сбитая! Воду, что ль, возил на ем? – Сево? – Вот! Как же ее под седло? Спина-то!.. – Потниська, потниська… – Пошел ты!.. Хитрый Митрий нашелся – «потниська». Я лучше на тебе доеду, без потничка. Дурней себя нашел… Степан со всеми вместе разглядывал, щупал, пинал коней. Соскучились казаки по ним. Светлой любовью светились глаза их. Были на кругу и верблюды, но никто на них не обращал внимания. Их брали так: они тоже нужны – струги везти на Дон. Кони, вот радость-то долгожданная! – Ну-к, вон того карего!.. Пробежи кто-нибудь! – кричал Степан. Он прямо помолодел с этими конями, забыл всякие тревоги, всякие важные думы ушли на время из головы. Все они тут – вчерашние мужики, любовь к коню неистребимо жила у них глубоко в крови. Кто-нибудь, кто помоложе, с радостью великой прыгал карему на спину… Расступались. Кто ближе стоял, вваливал мерину плети… Тот прыгал и сразу брал в мах. Сотни пытливых глаз весело, с нежностью смотрели вслед всаднику. – Пойдет, – говорил Степан. – А, дед? Дед Любим отвечал не сразу, с толком – дело это знал. – Зад маленько заносит… Вишь? Не годится. – Дед, как всякий знаток и мастер, когда слово его ждут и в рот смотрят, привередничал сверх меры. – Сойдет, ничего. Мы все не годимся, а на свете живем. Нам много надо. Берем! – решал Степан. – Бери. Чего же тада спрашивать? – обижался дед. Степан в то утро был в добром настроении. Улыбался. – Не обижайся, Любим. Я знаю, ты разбираисся. Только – как же ты не поймешь-то? – нам много надо. Всех надо, сколь тут есть. А смотрины эти… я сам не знаю, к чему мы их затеяли. Так уж… Окружали следующего коняку. И опять радостно начинали выискивать у него всевозможные недостатки, и шуметь, и спорить. – Води! Бегом!.. – орали. – Как?! Дед!.. – Ну, эдак-то моя тешша бегала, даже резвей! Ноги-то навыверт. Эх, ноги-то, ноги-то – навыверт! – У кого навыверт? У тешши? Рази у ей навыверт были? Ты что, Любим? – Тю, это я с твоей спутал! Это у твоей навыверт-то были, чего я?.. А у моей, царство ей небесное, ровные были ножки… К Степану подошел Федор Сукнин, отозвал чуть в сторонку. – Воевода плывет, Тимофеич. К нам, похоже. – К нам? – Вон! Суда рулит… А куда больше-то? – Найди Мишку Ярославова, – быстро велел Степан. – Стой-ка! – Он всмотрелся в большой струг, махавший от Астрахани. – Нет, воевода. Чего у их там стряслось? А? – Шут их знает. – Не от царя ли чего?.. Ну-ка, Мишку. Мишка скоро оказался тут. – Написал тайше? – спросил Степан. – Написал. – Все там указал? – Все, как же. Как велел, так и написал. Степан взял бумагу, а Мишка тем временем привел татарина. Судя по всему, старшего. – На, – сказал Степан, передавая ему лист. – Отдашь тайше. В руки! Будет так: завидишь, перехватить могут, – сожги, а не то – съешь. Никому больше, кроме тайши! – Понял. – Татарин прекрасно владел русским языком. – Отдам в руки тайше. А попадусь – съем. Я ел, ничего. – Бежи скоро! Старайся лучше не попадаться. За коней мы исправно заплатим, никого не обидим, скажи там. – Понял, батька-атаман. – От тайши мне ответ привезешь. Здесь не захватишь – мы уйдем скоро, – бежи на Дон. – Степан вынул кошелек, отдал татарину. – Приедешь, ишо дам. Пошли гостя стренем, братцы: воеводу. Атаман с есаулами направились к берегу, куда подгребали уже астраханцы. – Зачем? – недоумевал Степан, вглядываясь в воеводский струг. – Львов, сам Прозоровский, ишо кто-то… Зачем, а? – Не грамота ли какая пришла? – высказал тревожную мысль Мишка Ярославов. – Неужто в Москве хватились? – Мы б знали, – сказал Федор. – Иван Красулин прислал бы сказать. Нет, так чего-то… Может, ишо порядиться – мало взяли. Если б чего такое, Иван бы прислал сказать. – Ты передал ему? – спросил Степан. – Деньги-то. – А как же. – Он чего? – Кто, Иван? – Ну. – Радый. Будет слать нарочного все время. Говорит: из тех годовальщиков, которых ждут, у его есть тоже надежные. – Добре. Чего же тада воевода пожаловал, овечий хвост? Зови ко мне. – Степан свернул к своему стругу, недоумевая и тревожась. Неужели царь хватился? Хватился да новую грамоту двинул… Но тогда почему один храбрец воевода пожаловал? Нет, не похоже, что от царя чего приехало. Ему и донести-то небось не успели еще. Нет, что-то другое. Что? – Князька отвезли воеводе? – спросил на ходу есаулов. – Вчерась. – Зачем же он пожаловал? Не возьму в толк. Воевода пожаловал по той причине, что крепко, ему казалось, продешевил в дипломатическом торгу в Астрахани. Когда они потом остались одни, они так и поняли: облапошил их атаман, как детей малых. – Здоров, атаман! – бодро приветствовал Прозоровский, входя в шатер. Этой бодростью он всю дорогу надувал себя, как цыган худую кобылу. Он опасался атамана. Опасался его вероломства. Пусть уходит на Дон, но пусть хоть не такой сильный уходит. Это ж куда годится – так уходить! – Здорово, бояре! Сидайте, – пригласил Степан, пытливо вглядываясь в гостей: Прозоровского (старшего), Львова, подьячего Алексеева. – Экая шуба у тебя, братец! – воскликнул вдруг Прозоровский, уставившись на дорогую соболью шубу, лежащую в углу шатра. – Богатая шуба. В Персии вроде и холодов-то больших нету – откуда ж такая добрая шуба? Небось ишо на Волге снял с кого-нибудь? Вроде нашенская шуба-то… – С чем пожаловали, бояре? – спросил жестковато Степан. – Не хотите ли сиухи? А то я велю… – Нет. – Прозоровский посерьезнел. – Не дело мы вчерась порешили, атаман. Ты уйдешь, а государь с нас спросит… – Чего ж вам надо ишо? – перебил атаман. Он понял: ничего от царя нет – сами воеводы ткут ему петельку потуже. – Ясырь надо отдать. Пушки все надо отдать. Товары… – те, какие боем у персов взяли, – это ваше, бог с ими, а которые на Волге-то взяли?.. Те надо отдать, они грабленые. Надо отдать, атаман. Там же ведь и царево добро… – Все отдать! – воскликнул Степан. – Меня не надо в придачу? – А ишо: перепишем всех твоих казаков, так будет спокойней, – непреклонно и с силой договорил Прозоровский. Степан вскочил, заходил по малому пространству шатра – как если бы ему сказали, что его, чтоб воеводам спокойней было, хотят оскопить. И всех казаков тоже сгуртовать и опозорить калеными клеймами. Это взбесило атамана, но он еще крепился. – Пушки – я сказал: пришлем. Ясырь у нас – на трех казаков один человек. Мы отдадим, когда шах отдаст наших братов, какие у его в полону. Товар волжский мы давно подуванили – не собрать. Списывать нас – что это за чудеса? Ни на Яике, ни на Дону такого обычая не велось. Я такого не знаю. – Степан присел на лежак. – Не велось такого, с чего вы удумали? – Не велось, теперь поведется. – Пошли со мной! – вдруг резко сказал Степан. Встал и стремительно пошел к выходу. – Чего мы одни гадаем: поведется, не поведется… – Куда? Ты что? Эй!.. – Спросим у казаков: дадут они себя списывать? – Брось дурить! – прикрикнул Прозоровский. Когда он убирал свое мясистое благодушие и сердился, то краснел и бил себя кулаком по коленке. – Слышь!.. – Не дело, атаман, – встрял и князь Львов. – К чему это? Степан уже вышагнул из шатра, крикнул, кто был поближе: – Зови всех суда! Всех! – Ошалел, змей полосатый, – негромко сказал Прозоровский. – Не робейте – запужать хочет. Пошли, счас надо построже… Воевода и подьячий тоже вышли из шатра. Степан стоял у борта струга; на бояр не оглянулся, ждал казаков. Опасения воеводы сбывались. Вся бодрость, вся умышленная простота, даже снисходительность, все полетело к чертям: этого волка по загривку не погладишь – оскалился, того гляди, хватит клыками. – Для чего всех-то зовешь? – все больше нервничал Прозоровский. – Чего ты затеял-то? – Спросим… – тихо, остервенело и обещающе сказал атаман. – А то молотим тут… – Мы тебя спрашиваем, а не их! – Чего меня спрашивать? Вы меня знаете… Писать-то их хочете? Их и спрашивайте. – А ты вели. Ты им хозяин здесь. Они вон даже войсковым тебя величают… – Я им нигде не хозяин, а такой же казак. Войсковой я им – на походе, войсковой наш в Черкасском сидит, вам известно. Меж тем казаки с торгов хлынули все на зов атамана, сгрудились на берегу, попритихли. – Братцы! – крикнул Степан. – Тут бояры пришли – списывать нас! Говорят, обычай такой повелся: донских и яицких казаков всех поголовно списывать! Я такого не слыхал. Вышли теперь вас спросить: слыхали вы такое?! Вся толпа на берегу будто вздохнула единым вольным вздохом: – Нет! – Говори сам, – велел Степан Прозоровскому. – Ну?.. Прозоровский, не без чувства отчаяния и решимости, выступил вперед: – Казаки! Не шумите! Надо это для того… – Нет!! – опять могуче ухнула толпа, не дослушав даже, для чего это надо. И в самом деле, никогда не водилось у казаков такой зловредной выдумки – перепись. – Да вы не орите! Надо это… Ти-ха!! – Нет!!! Прозоровский повернулся и ушел в шатер, злой. – Скоморошничаешь, атаман! – строго сказал он вошедшему следом Степану. – Ни к чему тебе с нами раздор чинить, не пожалел бы. Потом поздно будет. Поздно будет! – Не пужай, боярин, я и так от страха трясусь весь, – сказал Степан. – Слыхал: брата мово, Ивана, боярин Долгорукий удавил. Вот я как спомню про это да как увижу боярина какого, так меня тряской трясет всего. – Степан сказал это с такой угрожающей силой, так значительно и явно, что невольно все некоторое время молчали. И Степан молчал, глядел на первого воеводу. – К чему эт ты? – спросил Прозоровский. – При чем здесь брат твой? Он ослушался, он и пострадал. А ты будь умней его – не лезь на рожон, а то и тебе несдобровать. – Не пужай, ишо раз говорю. – Я не пужаю! Ты сам посуди: пошлете вы станицу к царю, а царь спросит: «А как теперь? Опять они за старое? » Пушки не отдали, полон не отдали, людей не распустили… Как же? Куда же вы, скажет, глядели-то? – В милостивой царской грамоте не указано, чтоб пушки, полон и рухлядь целиком отнять у нас да казаков списывать и теснить. – Грамота-то когда писана! Год назад писана. – А нам что? Царь-то один. Может, другой теперь? Мы давно из дому… Но я слыхал – тот же, дай ему бог здоровья. На берегу возбужденно гудели казаки. Весть о переписи сильно взбудоражила их; и впрямь, такого еще не знали на Дону – перепись: сердцем чуяли тут какую-то каверзу, злой умысел на себя. Для того ли и оставлять было родные деревни и бежать на край света, чтоб тут опять нечаянно угодить в кабалу: сперва перепись, потом, глядишь, седло накинут и поедут. Оттого и гудели. Гул этот нехорошо действовал на астраханцев: прямо как к стене припирали средь бела дня – и мерзко, и деваться некуда. – Уйми ты их! – попросил князь Львов. – Чего расшумелись-то? – Они, не ровен час, за сабли бы не взялись, – сказал Степан. – Могут. Тада и мне не остановить. Останови-ка!.. – Ну что, телиться-то будем? – раздраженно спросил Прозоровский. Он нервничал больше других. – Как уговоримся-то? – Кому время пришло – с богом, – миролюбиво сказал Степан. – Мне рано телиться: я ишо не мычал. – Ну дак замычишь! – Прозоровский поднялся. – Слово клятвенное даю: замычишь. Раз добром не хочешь… Степан впился в него глазами… Долго молчал. С трудом, негромко, будто нехотя, осевшим голосом сказал: – Буду помнить, боярин… клятву твою. Не забудь сам. У нас на Дону зря не клянутся, а клянутся, так помнют. Один раз вот так и я клялся – теперь будем помнить: ты и я. Разговор принимал нехороший оборот… И очень уж шумели казаки: на нервы действовали. Самая пора – уйти от греха. Воеводы пошли из шатра… Прозоровский шел последним, замешкался у выхода – что-то как будто вспомнил… Остановился. – Не люблю уходить с тяжелым сердцем… Давай-ка, атаман, не будем друг на дружку зла таить. Нехорошо это, не по-христиански. Чего молчишь-то? Степан молчал. Смотрел на воеводу. А тому опять невзначай попалась на глаза шуба. Она тихо светилась в углу дорогим тусклым светом, мягким, струйчатым. – Ах, добрая шуба! – сказал он. – Пропьешь ведь! А? Степан молчал. – А жалко… Жалко такую шубу пропивать, добрая шуба. Сколько б ты за ее хотел? Степан молчал. – Хорошо дам… Все равно же она тебе за так досталась. А? Степан молчал. – Зря окрысился-то на меня, – сказал Прозоровский и нахмурился. – Про дела-то твои в Москву я писать буду. А я могу всяко повернуть. Так-то, атаман… Должен понимать. Степан молчал. – Ну, шуба!.. – опять молвил воевода, подходя и трогая шубу. – Ласковая шуба… Только – один черт – загуляешь ты ее на Дону. Загуляешь ведь? – Бери себе, – сказал Степан. Кое-то как дождался князь этих слов! Его даже стала слегка сердить то ли глупость атамана, то ли жадность его – недогадливость, скорей всего. – Ну – куда с добром! Только я счас не понесу ее, а вечерком пришлю. Ага, так-то лучше – чтоб не глазели. А то пойдут глазеть! Греха потом не оберешь… – Я сам пришлю. – Ну и вот, и хорошо. И хорошо, Степан… – Воевода даже растрогался, у него и из головы вылетело, что все-таки казаки уходят – вооруженные, с припасом, богатые. И никакой острастки на дорогу он им не задал, а забота его – вся-то – страх перед царем, а страх снимался милостивой царской грамотой. Откровенно говоря, хоть он и пугал вчера своих помощников возможными выходками казаков, сам в них не верил: казаки устали, добра у них невпроворот – пить им теперь, заливаться. А мысль эта: что Стенька – не просто разбойная душа, что это умный, сильный, матерый волк, – мысль эта влетела вчера и вылетела вчера же, вечером, когда разбирали дома дорогие Стенькины подарки. «На кой ляд, – думал воевода, – ему теперь разбойничать, когда это-то добро не пропить за пять лет». – Только, Степан… – Прозоровский прижал руку к груди. – Христом-богом прошу тебя: не вели казакам в город шляться. Они всех людишек у меня засмущают. Ведь они вот счас всосутся пить, войдут в охотку, а ушли вы – они на бобах. А похмельный человек, сам знаешь, ни работник, ни служака. Да ишо злые будут, как псы, сладу с имя не будет. – Не заботься, боярин. Иди спокойно. Прозоровский ушел. Степан, оставшись один, стал ходить по шатру. Думал. Он когда крепко о чем-нибудь думал, то ходил из угла в угол и приговаривал: «Мгм, мгм». – Будет тебе шуба, боярин, – сказал он. И остановился. – Будет тебе шуба… свинья ненасытная.
*** Ближе к вечеру того же дня, часу этак в пятом, в астраханском посаде появилось странное шествие. Сотни три казаков, слегка хмельные, направлялись к Кремлю; впереди на высоком кресте несли дорогую шубу Разина, которую выклянчил воевода. Во главе шествия шел гибкий человек с большим утиным носом и с грустными глазами и запевал пронзительным тонким голосом:
У ворот трава росла, У ворот шелковая!
Триста человек дружно гаркнули:
То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!
Пока шел «голубь», гибкий человек впереди кувыркнулся несколько раз через себя и прошелся плясом. И опять тонко запел:
Кто ту травушку топтал. Кто топтал шелковую?
И снова разом крикнули триста:
То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!
Худой человек опять кувыркнулся, сплясал и продолжал:
Воеводушка топтал, Свет Иван Семенович! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!
В вечернем стоялом воздухе вольно и как-то диковато разносилась странная, развеселая песня. Астраханский люд опять высыпал из домов на улицы. Приветствовали донцов, только ничего не могли понять с этой шубой. Разин шел в первых рядах казаков, пел вместе со всеми. Старался погромче… Пели и все громко, самозабвенно.
Он искал перепелов, Молодых утятошек! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!
Посадские потянулись за казаками: кто, ожидая большого скандала, кто – выпивки.
А нашел он нашу шубу! Шубу нашу, шубыньку! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!
Гибкий человек, отплясав, вел рассказ дальше:
Перепелку на тарелку, Шубыньку на рученьку! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!
Лица казаков торжественны, серьезны. И Разин тоже вполне старателен и серьезен. Шуба величаво плывет над толпой.
Шубыньку на рученьку, Душечку, на правую! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!
Несколько казаков отстали, поясняют посадским: – Шуба батьки Степан Тимофеича замуж выходит. За воеводу. Шибко уж приглянулась она ему… В ногах валялся – выпрашивал. Ну, батька отдает. Он добрый… – Не горюйте: в надежных руках будет, – понимали посадские. – Да мы не горюем! Но проводить надо хорошо – по-доброму, чтоб им жить-поживать с воеводой в согласии, чтоб согревала она воеводу, как воевода замерзнет.
Полежи-ка, шубынька, У дружка у милого! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок! У сердца ретивого, У Ивана Семеныча! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!
Толпа идет не шибко; шубу нарочно слегка колыхали, чтоб она «шевелила руками».
Ты лежишь, как душечка, Все лежишь, как кунычка! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок! Друг ты моя, шубынька, Радость моя, шубынька! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок! Ты меня состарила, Без ума оставила!
Тут особенно громко, «с выражением» рявкнули:
То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!.. Без ума, без разума, Без великой памяти! То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!
Посадские дивились: так складно, дружно получалось у казаков – и все про шубу, про шубыньку, да про ихнего воеводу, Ивана Семеныча. Не слыхали раньше такой песни. Не знали они, что Степан незадолго до этого измучил казаков: ходили туда-сюда берегом Болды, разучивали «голубя», спевались. Слова им дал скоморох Семка, переиначив, видно, какую-то нездешнюю песню. Этот-то Семка и шел теперь впереди, и запевал, и приплясывал. Ловкач он был отменный. – Ие-э-эх!.. – заголосил напоследок Семка, сильно вытянув жилистую шею. – Все разом:
То-то, голубь, голубь, голубь! То-то, сизый голубок!
*** В покоях воеводы сидели: сам воевода, жена его, княгиня Прасковья Федоровна, дети, старший, Борис, шестнадцати лет, и младший, тоже Борис, восьми лет, брат воеводы Михайло Семеныч. Слушали с большим неудовольствием. Ярыга, большеротый, глазастый, рассказывал: – Один впереде идет – запевала, а их, чай, с полтыщи – сзади орут «голубя». – Тьфу! – Иван Семеныч заходил раздраженно по горнице. – Вот страмцы-то! Ну не гады ли подколодные!.. – Ты уж позарился на шубу! – с укором сказала Прасковья Федоровна. – На кой бы уж она?.. – Думал я, что они такой свистопляс учинят?! Ворье проклятое. Ну не гады ли!.. – Это кто же у их такой голосистый – запевает-то? – спросил Михайло Семеныч. Ярыга знал и это: – Скоморох. Днями сверху откуда-то пришли. Трое: татарин малой, старик да этот. На голове пляшет, на пузе… – Ты приметь его, – велел Михайло. – Уйдут казаки, он у меня спляшет. – Я так смекаю: они с имя уйдут, – ответствовал вездесущий ярыга. – Приголубили их казаки… С имя ушлепают. – Стало быть, теперь возьмем, – сказал Михайло Семеныч. – Укажи его, когда суда явются. – Укажу. Я его харю приметил. – Сам ихный там же? – спросил воевода, скривившись как от боли зубной. – Стенька-то? – Стенька? Там. Со всеми вместе орет, старается. – Стыд головушке! – вздохнула Прасковья Федоровна. – Людишки зубоскалить пойдут. Прямо уж околел ты без этой шубы! Глаз не кажи теперь… – Иди-ка отсудова, мать! – воскликнул воевода сердито. – Не твое это бабье дело. Иди к митрополиту, детей туда же возьми. Идите. Прасковья Федоровна ушла и увела детей. – Ах, поганец! – сокрушался воевода. – Что учинил, разбойник!.. Голову с плеч долой снял. Ну, я с тобой поговорю, кобель. Ты гляди, чего выдумал!.. И подумать нельзя было. В горницу заглянула усатая голова: – Казаки! Братья Прозоровские и несколько приказных вышли на крыльцо, изготовились встретить гостей сурово. Казаки молча шли по двору Кремля. Увидав воеводу, остановились. Стырь и дед Любим, в окружении шести казаков с саблями наголо, вынесли на руках дорогую шубу. – Атаман наш Степан Тимофеич жалует тебе, боярин, шубу со свово плеча. – Положили шубу на перила крыльца. – На. – Вон!!! – закричал воевода и затопал ногами. – Прочь!.. Воры, разбойники! Где первый ваш вор и разбойник?! Он с вами?! Чего он прячется, еслив такой смельчак? Чего же он такой?! – Какой? – спросил Стырь. – Ты про кого, батюшка? – Кого вы атаманом зовете?! – Степан Тимофеича… Кого же нам больше атаманом звать? Степан Тимофеича. Степан наблюдал за всем из толпы, щурил злые, мстительные глаза. Случись бы теперь с ним сила большая и готовая да случись война в открытую, он бы заткнул воеводе крикливый рот, запечатал бы навек. – Он больше не атаман вам! – кричал воевода. – Поганец он, вор!.. Он сложил свою власть! Бунчук его – вот он! – Воевода показал всем бунчук Разина. – Какой он вам атаман?! Идите по домам, не гневите больше великого государя, коли он вас миловал. Не слухайтесь больше Стеньки! Он – дьявол! Он сам сгинет и вас всех погубит!.. Степан внимательно слушал, стиснув зубы, смотрел вниз, в землю. Слегка кивал головой. – Замычал? – сказал он негромко себе. – Подожди, белугой закричишь, сукин сын. – Пошли отсуда, – тронул его Иван Черноярец. – Он тут несет чего ни попадя… А эти слушают. Пошли. – Подожди, дай наслушаюсь досыта. Можеть, когда спомнить доведется. Ты запоминай тоже. Ишь, как поет!.. – Царь-государь милостив, но и у его сердце лопнет, не дожидайтесь этого! – говорил громко воевода. – Хуже будет! Не гневите царя-батюшку и бога всевышнего, не слушайтесь больше атамана: пропадете с им! Он сам себе погибели хочет и вас за собой тянет! Зачем он оружие не отдает?! Чего затевает?!. – Пошли, – сказал Степан. – Уводи их, а то правда… Казаки вышли из Кремля. Шубу оставили воеводе. За воротами, в толпе, к скомороху Семке присоседился ярыга. Заговорил с ухмылкой, с восхищением: – Эт ты на голове-то пляшешь? – Я. Я ишо на пузе могу, – похвастался Семка. – Пошли со мной?.. Дворовым людишкам охота глянуть. Семка колебнулся, подумал… – Денег дадут, – заторопил ярыга. – Чего? Ну?.. – Нас трое… – Семке не хотелось и от казаков отстать и охота было показать свое искусство, где просят. – Зови и их. Где они? Семка крикнул старика с бандурой и татарчонка, маленького, проворного, смекалистого парнишку. Втроем они и ходили по городам и деревням русским. Больше – по городам. И вместе же и бегали, и прятались, когда гнали прочь. – Пошли! – торопил ярыга. – Накормют, денюжку дадут… Скоморохи с ярыгой выбрались из толпы казаков, пошли вдоль стены к другим воротам. Никто из казаков не обратил на них внимания. – А я один разок видал вас, чуть не сдурел со смеху. Пришел, рассказал нашим, они загалдели все в один голос: «Тоже хочем! » – Ярыга все ухмылялся и заглядывал в глаза Семке. – Я говорю: «Денюжку дадите? Они за денюжку пляшут». Они все в один голос: «Дадим! » – Девки есть? – спросил Семка. – Девки? – удивился ярыга; он никак не ждал от хилого, доброго Семки такого вопроса. – А для че тебе? – Девки смеяться любют. – Есть, есть! Полно. Счас посмеемся!.. За казаками на посаде увязались посадские, стрельцы, бойкие бабенки… Казаки ласково щупали астраханок, те визжали, били казаков по рукам, смеялись: ждали гульбы и подарков. Казаки сулили и то, и другое… И третье сулили. И как пришли к стружкам, тут и вс": торговлишка открылась, виночерпии тут как тут, праздник опять готов раскинуться, море человеческое закачалось, заходило волнами… Степан смотрел со стороны на знакомую картину… Пожевал ус: картина явно не пришлась ему по душе. Велел есаулам сесть на коней и ускакал с ними сухопутьем к Болде, в лагерь. А казаки подсаживали бабенок на струги. На струги же закатывали бочонки с вином, вносили караваи хлеба, солонину в туесах, вязанки копченой, вяленой рыбы… Кого не грызут завтрашние заботы, тот сегодня живет через край. А тут еще такая редкая, дорогая радость – бабы. Тут уж – кривись, атаман, не кривись – не твое дело. Да и не заметили, что он кривится-то, – не туда смотрели.
– 9 -
Степан заторопил события. Прискакав из Астрахани в лагерь, он не отпустил есаулов. Собрал их вокруг себя, начал расспрашивать и распоряжаться.
|
|||||||
|