Часть вторая 7 страница

Судских посмеялся со всеми. Однако Гриша Лаптев был трезвым аналитиком, и даже шутейное изложение его формулы имело весомую долю серьезной реальности. «Ладно, Гриша, — сказал он, когда все насмеялись вдосталь, выложили все подначки, — тогда у тебя должна быть формула «как лучше». «Есть, — твердо сказал Григорий. — Прежде всего Россию нельзя брать ни в числитель, ни в знаменатель. Это символ, коэффициент, а еще точнее — ординатор, то бишь упорядочитель. Помните систему чисел Гамильтона и его знаменитый «оператор»? Так вот, он вывел каноническое уравнение механики, то бишь вечное. И как ни оперируй внутри уравнения, какие нули ни перемножай, оператор Гамильтона всех и вся выводит на чистую воду. Есть Россия во главе угла, все остальное приложится. А Россия — это вера. И своя. А не заемная. По Христу у нас не получилось, формула раскладывалась на «грешили-каялись-грешили». По Марксу — «грешили-не каялись-грешили» — тоже ничего не вышло. Попробовали как у них нынче: «каялись-не каялись, но грешили» — еще хуже стало». «А ты, предтеча новой веры, что предложишь? — не выдержал Миша Грязнов. — Не грешить и каяться? » «Нет, друг мой, — хитровато усмехнулся Григорий. — Я вам прежде всего напомню слова академика Павлова: «Русский ум не привязан к фактам. Он больше любит слова и оперирует ими». Вот отчего у нас формула не складывается, оператор у нас хлипкий больно. Сколько времени на болтовню загублено! » «Оно и видно, — хмыкнул Левицкий. — Мозги нам полощешь больше часа, а дела так и не видно». «Ошибаешься, — возразил Гриша. — Мое дело двигается: я ведь ждал, пока программа зарядится. Извините уж, Игорь Петрович, что занял вас досугом, но вас в арбитры пригласили двое этих горячих, а не я. Но я бы сказал, что у нас к власти допускают со словами, но не с делами, оттого и мучаемся. Возьмите любого нашего посткоммунистического лидера — слова, слова, дела его никто не видел, ему не за что отвечать. Ну, не получилось! Хотел же! Охламоны! Упыри! А было бы дело, по нему судили бы, стоит такого к власти пускать». «Гриша, ты все же проконсультируй меня, почему Европа ли, Штаты ли с Христом и без Христа развиваются, а мы свой воз свезти никак не можем? » — спросил Судских и вполне серьезно. «Игорь Петрович, зачем вам консультант? Бьюсь об заклад, что задай вам этот же вопрос, вы найдете ответ без консультаций на стороне», — ответил Григорий столь же серьезно. «Однако хотелось бы послушать тебя, если ты взялся выводить нас на прямую дорогу цивилизации», — вмешался Левицкий и тоже без юмора. «Друзья мои, ответ прост. Мы пока не жили без крепостного права, а за бугром люди давно наработали кодекс существования. Прошли Дикий Запад, договорились с Ближним Востоком, уравновесили грех и благо, вот и живут. И разве не понятно, что мы у них бельмо на глазу со своей нестабильностью! Мы лет на сто от них отстали, мы для них уроды, недоумки, пещерные жители, и сникерсы нам не помогут, и ракеты, и наше умение из грязи в князи перевоплощаться. Они давным-давно сколотили свою недвижимку на грабежах и разбоях, а наши коммерсанты только-только ножом и вилкой пользоваться, нет-нет и вместо носового платка из кармана кастет по ошибке достают. А посему, если мы хотим жить и думать — подчеркиваю, — думать по-европейски, нам сначала надо от крепостничества избавиться». «Вот он, новый Ильич! » — не выдержал пафоса Гриши Грязнов. «И как это сделать? Давай рассказывай! » — наседал Левицкий. «Пока не скажу. Но! Не потому, что не знаю. Машина знает. Сто лет одиночества преодолеть можно. А для этого нужен элементарный «схлоп», смещение времени. И это возможно. Ключ мне нужен, ключ…»

Из той полушутливой дискуссии Судских вынес нечто существенное: действительно, любой путь для России чреват все тем же блужданием по кругу. Никакие кредиты, никакие благие намерения внутренних и внешних лидеров ничем помочь не могут. Благими намерениями, как говорится, выстлана дорога в ад.

Время от времени Судских спрашивал Гришу Лаптева: как, мол, нашел ключ? Ищу, отвечал тот. И вопрос и ответ были вполне серьезными. Начиналось это с год до смерти Миши Грязнова…

Улыбающийся Гриша Лаптев встречал Судских у самых дверей, у стеклянной переборки дежурного. Небольшого роста, плотненький, похожий на веселый надувной шарик, он всегда излучал атмосферу беспечности, и сама улыбка его казалась нарисованной на шарике несмываемой краской. В мундире он не смотрелся, надевал его только на дежурство и немедленно снимал через пять минут после смены. Трудно было поверить, что это полковник. Еще труднее, что любой трудности вопрос Гриша решал быстро. Другое дело — его решение не всегда совпадало с мнением руководства. Гриша не обижался: решение выдавала машина. Но машина не ошибалась, и приходилось прислушиваться к ее хозяину. Во всяком случае, в УСИ Григорий Лаптев имел статус мыслителя, а мысль убивать нельзя.

Судских давно заметил, еще в пору совместного ничего-неделанья в НИИ, что у Лаптева голова не совсем обычной формы. Сам черепок сверху покрыт почти детской порослью, лоб гладкий, нормальных пропорций, а вот тыльная часть была похожа на транцевую корму мощного контейнеровоза. Мозжечок — личный компьютер Гриши Лаптева — хранил массу неординарных решений, которые на первый взгляд казались абсурдом, но оказывались самыми правильными, что удивляло. Как-то не так мыслил Гриша Лаптев.

В те далекие доперестроечные времена Гриша Лаптев популярно объяснил Судских, что такое френология и на кой ляд она нужна нормальным людям. «Френус — душа, френология — наука о душе. По строению черепа можно прочесть человеческое нутро. В коммунистическом обществе, где «кто был ничем, тот станет всем», френология — лженаука. Потому что сразу возникает вопрос: почему чаще всего к власти приходят люди без чести и совести? Притом еще в середине пути к власти они считались людьми вполне порядочными. Власть развращает? Ерунда! Элементарная предрасположенность к разврату. Есть такое определение — яйцеголовые. Это замаскированные садисты и беспринципные люди. Чаще всего такие попадают в политики. Стать садистами им не дает боязнь ответственности, а прячется шишачок боязни, как у «боинга», наверху. В политике таким легче спрятать дурные наклонности и выдать беспринципность за принципиальность. Человеки с шишаками — вроде как с рожками — ужасные упрямцы. Таких даже по ошибке нельзя пускать во власть. Причины понятны. Хорошо развитый мозжечок говорит о нестандартном мышлении: человек будто мыслит, минуя арифметику, алгебру, диамат — прямо с геометрии Лобачевского. Высокий лоб говорит вовсе не об уме. Как у Пушкина: «Слыхал я истину бывало, хоть лоб широк да толку мало». Высокий лоб — это экран компьютера, а вот программка крутится в мозжечке. Блестящий пример — наш Коля Рыжков. Посмотришь в такое зеркало и разве что причесаться можно или угря выдавить. Нет мозгов, одни желания, как у кота Леопольда: «Ребята, давайте жить дружно». «А Мишу нашего куда отнести? » — посмеивался завлаб Игорь Судских. «Игорь Петрович, его ангелочек при рождении сразу плевком отметил. Этот маму родную продаст и объяснит целесообразность поступка. А если серьезно — вы что, не видите? — у него головка на шарик похожа, зацепиться не за что. Прохвост! Вот увидите, он еще нас с потрохами продаст». Было? Было, согласился позже генерал Судских. По Мишке Меченому все тюрьмы плачут. «А вот круглая голова с раздатием кверху — люди с большим самомнением, — продолжал лекцию Гриша Лаптев. — Яркий пример тому — дедушка Ленин». — «А Сталин?! » — «Диктатор и тиран. У него особое строение черепа: вытянутое назад, со скошенным небольшим лбом. Он не обладал аналитическим складом ума, зато вытянутые доли мозга говорили о наличии избытка нервной сетки. О таких говорят: прекрасная интуиция, чутье. Кого вам еще препарировать? » «Давай страдальца восемнадцатой партконференции», — предложил Судских. «Понимаете, Игорь Петрович, он мне симпатичен, но на периферийной сцене. Не все ведь попадают в Большой театр, а его подталкивают именно туда, чтобы макли за спиной крутить. Спектакль это», — с неохотой ответил Гриша.

Сейчас улыбающийся полковник УСИ Лаптев поджидал генерала Судских. Чего-то уловил в свои компьютерные сети.

— И чего? — улыбнулся в ответ Судских.

— Не чего, а что! Приходите ко мне.

— Прямо сейчас и пошли…

Просторный кабинет Лаптева был нашпигован вычислительной техникой, данной человеку для ускорения мысли. При создании УСИ любое пожелание Лаптева исполнялось без оговорок. Нынешний Лаптев чувствовал себя царем: много ли надо человеку для счастья? Едва вошли, он вмонтировал — иначе не скажешь — свое тело в суперкрссло со всякими там штучками вправо-влево, вперед-назад, вверх-вниз и с нетерпением дожидался, когда Судских разденется и устроится рядом на креслице попроще. На дисплее загадочно мерцали звездочки.

— Смотрите, — дождался наконец Гриша и защелкал клавишами. — Имеем соответствие: Апокалипсис и Эклесиаст. Икс и игрек. Функциональное пространство — Библия. Даем предписание… Вводим алгоритм, — еще несколько манипуляций с клавишами. — И вот результат, — пригласил он Судских полюбоваться итогом.

Судских впился в экран:

«Данный текст представляет собой сумму правил и хронологический ряд. Хронологическое счисление дает возможность предопределить ряд событийный. Сумма правил является полигамным дополнительным предписанием для программирования. Введите код».

— Гриша, чуть-чуть попроще для простого смертного, — с виноватой улыбкой попросил Судских. — Я гость в твоем царстве.

— А чего упрощать, Игорь Петрович? — искренне удивлялся Лаптев. — Библия является элементарной дискетой, на которой записано несколько программ. Мы это вычислили исходя из того, что три шестерки — ключ к Эклесиасту. Танцевать надо с него.

— А сам Апокалипсис? Страхи и кары небесные?

— Это интересный вопрос, — живо отреагировал Гриша Лаптев. — Какую-то работу я провел, и оказалось, что не так страшен черт, как его малюют. Это вроде рекламного плаката к зашифрованному тексту. Что вы, например, думаете о конях Апокалипсиса?

— Я полагал, это символы действия. Судного, что ли.

— Почти так. Следует только ввести функцию соответствия множеств, и получим искомое: четыре коня — четыре времени года. Каждый всадник несет в руке символ своего периода.

— Стой-стой-стой! — постепенно вникал в его рассуждения Судских. — А семь печатей? На четыре коня выпало четыре печати, а еще куда три делись? Симметрии не вижу.

— Вот, Игорь Петрович, первое заблуждение живущих в Эвклидовой геометрии: все должно быть симметрично, а дважды два — четыре. Да ведь нам эта действительно святая книга дает выход в четырехмерное пространство! Симметрия еще не разум. Давайте вернемся к началу «Откровений». Помните? Господь послал через ангела своего Иоанну послание на остров Патмос семи церквям. Семь печатей — семь религий. Посчитаем?

— Иудаизм, буддизм, христианство, ислам. Все.

— Вот то-то и оно! — счастливо рассмеялся Георгий. — Четыре есть, а трех мы не ведаем.

— Да, но синтоизм, ламаизм, *— начал Судских, но Гриша тут же прервал его:

— Двадцать четыре старца у престола Сущего есть ответвления от четырех религий, кои считаются каноническими и не отрицают сути главных религий. Но вот ангел снял пятую печать. Что мы находим тут? Убиенные взмолились к Господу: «Что ж ты не судишь живущих за нас? » А он им в ответ: потерпите малое время, работа идет. Снята шестая печать: землетрясения, ужасы, смятение в человеках. Седьмая снята: замолкло все на земле как бы на полчаса. Я так полагаю: седьмая печать — возникновение новой, возможно, седьмой религии. Возможно, двух предыдущих мы просто в счет не берем, возможно, они должны появиться. Тут просчитывать надо, я пока в начале пути. Дальнейший текст Апокалипсиса намекает на это, но хронологический и событийный — истинный — зашифрован в тексте. Надо ввести код.

— Так вводи!

— Эх, Игорь Петрович! Знал бы прикуп — не работал! — опять счастливо рассмеялся Гриша. — Кто-то мне первоисточник обещал…

— С завтрашнего дня поступает в твое полное распоряжение, а пока держи вот, — протянул он Лаптеву папки Трифа.

— Ого! — раз за разом повторял Григорий, пока разглядывал папки. — Бесценный подарок, Игорь Петрович! Кофе в постель и самая коммерческая ресторация!

— Примерно это я обещал от твоего имени Бехтеренко. Это его заслуга. Давай твори дальше.

По пути к себе Судских заглянул в кабинет Бехтеренко. Его там не оказалось. Оно и понятно. Попросил разыскать. Доложили: Бехтеренко выехал на квартиру Мотвийчук, подследственного увезли туда же. Судских связался с Бехтеренко. Трубку взял Синцов.

— Здравствуйте, Петр Иванович. Не ожидал я услышать голос прокурора.

— А чему удивляться, Игорь Петрович? Ваш зам развил бурную деятельность. Убийцу вычислил.

— И кто это? — задержал дыхание Судских.

— Господин Басягин, бывший важняк.

— А мотивы убийства?

— Пока утверждает, в приступе ревности.

— Дайте ему трубочку…

— Слушаю, Игорь Петрович.

— Это я тебя слушаю, Святослав Павлович.

— Вкратце так: по отпечаткам пальцев установили причастность Басягина, привезли подозреваемого на место преступления, попетлял, но сознался. Ревность, говорит. Тогда привезли сына Мотвийчук на очную ставку. Вот и все.

— Понял. Спасибо, — похвалил он Бехтеренко за исчерпывающую информацию и краткость, хотя знал, сколько усилий надо на все согласования для задержания Басягина.

— Что с сынком делать? — напомнил о себе Бехтеренко.

— Согласуй с Синцовым, каково решение прокуратуры. Я так полагаю, надо освобождать из-под стражи. Изъятое у него вернуть. Кроме копий. Он не станет утверждать, что это его собственность. Выемку в «Империале» сделали?

— Сделали. Туда выезжал наш юрист Карасин. Послушайте, Игорь Петрович, надо бы наблюдение за сынком установить. Как думаете?

— Точно так. А не подключить ли для этого Портнова?

— Годится. Я свяжусь с ним…

«Момота бы теперь сюда, — подумал Судских, попрощавшись с Бехтеренко. — Вот бы кто первую скрипочку сыграл…»

— Кто у нас выяснял о Момотс? — спросил он по интеркому у дежурного оперативника.

— Майор Бурмистров, Игорь Петрович. Он на задании. Найти?

— Попробуйте, — согласился Судских.

Бурмистров откликнулся минут через пять.

— Где ты, Ваня? — Бурмистров пришел в УСИ вместе с Лаптевым.

— А я только что разобрался с трейлером, который вам дорожку переехал. Возвращаюсь пред ясны очи.

— Хорошо разобрался?

— Хреновато. Гаишник утверждает, что водитель трейлера был пьян, дорожка скользкая, а к вам претензий нет.

— А «пятерка»? Она куда делась?

— Ни звука. Но я тут покалякал с тем хлопцем, который вас на эстакаде доставал, так он намекнул: если бы к вам под крылышко, он бы кое-что поведал.

— А ты что?

— Я же заядлый преферансист, Игорь Петрович. Поторговались.

— Без меня?

— Как можно, Игорь Петрович! — возмутился Бурмистров. — Кто раз продаст, потом бесплатно сдает. Он обещал подумать, и я тоже.

— Ладно. А как там Г еоргий Момот?

— А тут, Игорь Петрович, интересный пасьянс получается, — охотно переключился Бурмистров. — Момот ни в какие зеландии не уезжал. Из Москвы уехал — точно, квартиру продал. Сейчас проживает в Литве. Связаться по нашим каналам?

— Вот как? — озадачился Судских. — Пока ничего не предпринимай, но к поездке в Литву готовься.

Положив трубку, Судских подождал, не зазвонит ли какой-либо из аппаратов на столе. Обычно они стрекотали без долгих пауз, плюс пульт интеркома мигал контролками. Кому-то он мог понадобиться, кто-то докладывал о своих перемещениях. Сейчас на удивление было спокойно. Судских поднялся из-за стола, подошел к окну, потянулся сладко. Естество оставалось естеством.

За окном природа внимала сквозь дрему, чем занят ее конь бледный. Заиндевелые стволы деревьев, ветви в снежной опушке, ровное покрывало нетоптаного снега, а дальше, за металлической изгородью, словно в ином царстве — провода, столбы, машины, чад, пар, суетливые следы рук и ног человеческих.

«Суета сует, все суета», — вспомнил Судских Эклесиаст.

Вчера ему наконец повезло. День не отнял вечера, попал домой к программе «Время — вперед! ». Жена удивилась именно этому. «И, кажется, вовсе не обрадовалась». Прямо с порога завела монолог о делах житейских, накопившихся без него в доме. Слава Богу, дети выросли — они завели их рановато и помыкались вдосталь. Может быть, умение по одежке протягивать ножки сделало сына неунывающим и самостоятельным. Карьерой пренебрег, уехал из столицы, самостоятельно справился с мореходкой, сейчас штурманит где-то, радиограммы к праздникам посылает с водной поверхности Мирового океана. Дочь также не задержалась: в восемнадцать вышла замуж за индуса и укатила в Калькутту. Ничего, не жалуется, приглашает погостить, на трех внуков глянуть, проезд и расходы оплачивает… А суеты в доме по-прежнему воз и маленькая тележка. Хорошо хоть под скрип этого воза и тележки ужином накормят, пижаму подадут, свежую постель согреют. Под скрип колес он засыпает. И опять суета сует. Все суета…

Вдруг его осенило. Он подошел к книжным стеллажам, вынул Библию, открыл оглавление и… подивился простоте скрытой тайны.

Теперь и он причастен.

Задумавшись и глядя в текст, Судских сразу не уловил, какой из телефонов требует его внимания. Верещит как-то противно.

Обижался на невнимание прямой президентский.

— Добрый день, Игорь Петрович, — узнал он голос Гуртового. — Могу занять минутку вашего внимания?

«Реверансы! — усмехнулся Судских. — В каре перестраивается».

— Разумеется, Леонид Олегович.

— Помнится, вас интересовал Мойзсс Дейл…

«Скажем, особого интереса я не выказал».

— Слушаю, слушаю, Леонид Олегович!

— Состоялась беседа премьер-министра в присутствии президента о льготном кредите.

«Гладко говорит».

— Это, конечно, не главное, из-за чего я вас беспокою.

«Это, конечно».

— Неожиданно, когда премьер-министр откланялся, Дейл завел разговор об «Ассоциации великих магов». Он-де сам хиромант, и было бы полезно — именно так он подчеркнул — встретиться с великой магэссой в присутствии президента.

«Дейл не знает о смерти Мотвийчук? Чепуха».

— Я, конечно, сообщил ему печальную весть. Известие повергло Дейла в шок. Он очень сокрушался и сказал, что велись переговоры с магэссой о покупке неких рукописей. Я надеюсь, вы знаете больше меня.

— Увы, Леонид Олегович. А нельзя ли мне устроить встречу с этим Дейлом? — спросил Судских без особого энтузиазма. Просто как служебная необходимость.

— Боюсь огорчить, Игорь Петрович. Расстроенный Дейл отменил запланированные на сегодня встречи и вылетел в Вильнюс.

— Жаль, — откровенно сожалел Судских.

— Будем проще, Игорь Петрович. Я полагаю, нам стоит помогать друг другу.

— Всегда готов, Леонид Олегович, — уверил Судских. — Чем помочь?

— Я был знаком с госпожой Мотвийчук. И мне хотелось бы знать, о каких рукописях идет речь. Вы понимаете меня? Возможно, они имеют историческую и научную ценность.

Петлять было не в характере Судских, к тому же Гуртовой не мальчик, он без особого напряжения выяснит о хранилище в банке «Империал». А потом не грех и по пальчикам дать вельможе.

— Рукописей, представляющих научную и историческую ценность, при обыске не обнаружили. Это я вам заявляю со всей ответственностью, — четко ответил Судских.

— Может быть, пока не обнаружили? — послышался нажим в голосе.

— Может быть. Час назад в квартире Мотвийчук находился мой заместитель Бехтеренко. Он провел очную ставку сына Мотвийчук с убийцей. Им оказался некто Басягин. Он сознался в убийстве.

— Каков мерзавец! — не сдержал эмоций Г уртовой. — Я наслышан об этом негодяе. Не из-за рукописей ли он пошел на убийство?

— Следствие выяснит.

— Мотвийчук хранила что-то в одном из банков…

— Вот видите, Леонид Олегович, вы знаете не меньше нашего. Буду с вами откровенен: мы произвели выемку в «Империале» с соблюдением всех мер законности. Однако и там ничего, составляющего государственную ценность, не обнаружено.

— Не обнаружено? — опять нажим в голосе Гуртового.

«Зачем же на красный свет? »

— Абсолютно уверен. Среди того, что хранила Мотвийчук в банке, принадлежащего лично ей, — подчеркнул Судских, — были бумаги Трифа, известного вам, который давал их на хранение Мотвийчук. Сейчас они возвращены законному владельцу.

Пауза в трубке длилась секунд пять.

— Я огорчен, Игорь Петрович.

Понимаю вас, Леонид Олегович.

Послышались гудки отбоя.

По мобильной связи Судских связался с Левицким, которому было поручено перебазировать Трифа на дальнюю дачу:

— Аркадий, как устроились?

— Нормально, Игорь Петрович, Илья Натанович отличный кулинар, он нас откармливает, а не мы его. Вечером баньку собрались топить. Подъезжайте.

— А что? Имеет смысл. Подъеду. Возможно, с ночевкой.

— О, это прекрасно!

— Но не один. Ты, кажется, не женат?

— А что я вам плохого сделал, Игорь Петрович? — насторожился Левицкий. — Скажете, невесту везете?

— Вот именно, Аркаша, вот именно!

3 — 13

Мотвийчук проснулся от непонятных страхов. Едва он стал ощущать реальность, повернулся в постели, моментально навалилась тяжесть. Разламывалась голова от дикой боли, ныло в паху, ломило поясницу. Мамочка родная, что это с ним приключилось!

Рукой он коснулся чего-то постороннего, размежил веки, остерегаясь потревожить боль еще глубже, чуть повернул голову набок и увидел женскую голову на подушке: лицо без краски и оттого страшно чужое, противное. Даже дурно стало. Тьфу, гадость… Сонечка был чистоплюем. И ничего не хотелось вспоминать…

Женский глаз приоткрылся, ладошка убрала с лица соломенного цвета волосы.

— Доброе утро, монсеньор, — приветствовала его блондинка.

Он посмотрел на нее с миной отвращения и закрыл глаза, отдаваясь борению с ломками внутри любимого тела.

Сколько он так пролежал беззвучно, не ощущал, только посторонние звуки вернули его назад. Звуки могли означать одно: вторжение на территорию, которая всецело принадлежала ему.

Он открыл глаза.

— Доброе утро, монсеньор! — услышал он снова. Перед ним стояла вполне свежая блондинка в материнском пеньюаре, с подносом в руках, накрытым белой салфеткой.

— А, это ты…

Все вспомнилось.

— Вы не рады мне?

Особой радости Сонечка не испытывал. Во-первых, ее не испытывало тело. Поташнивало. А во-вторых, у него были несколько другие житейские планы, куда это блондиночка не вписывалась. А она, похоже, собралась его захомутать. Еще бы: квартира в центре, от матери остались приличные бабки, да и сам он стоящий мужчина.

— Светлана, — сразу вспомнил он ее имя, — ты давай собирайся, мне одному побыть надо, — сказал он, усаживаясь на постели. Ноги у него худые, волосатые донельзя. Многим бабам страшно нравится. Любят этих… как они… Орангутанги.

— Нет, милый, тебя одного оставлять нельзя, — твердо сказала блондинка, поставив поднос на прикроватный пуфик и усаживаясь рядом. — Я понимаю, горе, туда-сюда, но ты опять можешь в неприятную историю попасть.

— Я сам себе хозяин, — наставительно сказал он, чуть повернув к ней голову. — Сам попаду, сам выберусь.

Достаточно слов, решил он и ушел в ванную комнату.

Любимейшее место времяпровождения! Пустил воду, тщательно отрегулировав температуру, и надолго приземлился на унитаз. Шум воды успокаивал, снимал раздражение. Лихо задумала эта девица: только-только налаживается жизнь — и вдруг опять опека.

«Дудки, подружка! »

Ванна-джакузи наполнилась, и он перебрался туда, предварительно взбив ароматную пену. Закурил.

Его отпустили якобы на похороны, взяв подписку о невыезде. Районный прокурор отечески посоветовал жить тихо, пока все уляжется. Обвинения с него сняты. Он два дня и жил тихо, даже за сигаретами не выходил, докуривая ментоловые «Вог» из материнских запасов. Формальности с похоронами уладили без него: откуда ему знать, к кому обращаться, где этот крематорий-ебаторий! Он взял газету, разыскал объявление конторы ритуальных услуг, созвонился, заплатил бабки под уверения, что все будет в лучшем виде, если уж человеку приходится возвращаться в камеру. Его пожалели: вот ведь гады-менты, даже с матерью попрощаться не дают по-человечески.

И два дня он провел в подлинном кайфе. Никого! Ничего не мешает, никто не долбит мозги заботами. У человека траур. Позже он обязательно и всенепременно сходит на кладбище —* цветочки на могилу, то да се, только не сейчас. Уж больно много доставила ему гадостей маманя.

«Дура, дура… Чего не жилось? Вечно влезала куда-то, все ей хотелось пупком земли работать. И это она знает, и то… А на самом деле дура дурой! Мозги людям пудрила…»

Боль давно отступила, аромат пены ублажал. Жизнь налаживается, господа!

— Монсеньору потереть спинку? — возникла посреди ванной комнаты Светлана. В легком распахнутом халатике — маманин: старая дура любила молодиться, — а под халатиком, веселые дела, ничего, но впечатляет. И руки в бока…

«А фигурка что надо, телка не истрепалась, дойки почти стоят, жопка…»

Сонечка ожил. Как для обычной жизни, так и для половой.

— А что еще могут потереть?

— Все, что пожелает господин, — сказала Светлана, выразительно поиграв глазами, потом сбросила халатик и скользнула в ванну.

Ублажив монсеньора, она молча ушла. Монсеньора несколько покоробило то, что она, не спросясь, берет чужие вещи, передвигается по квартире хозяйкой, но оказанное удовольствие примиряло с нарушением субординации, а проще говоря, хотелось лежать, лежать, блаженно расслабившись.

«Пусть поживет», — решил он, зарываясь по подбородок в пену.

На третий день к вечеру он решил прошвырнуться кое-куда, где весело, были бы деньги, надоело сиднем сидеть — решительно все в квартире напоминало мать. Он даже всплакнул от жалости к себе: кто его теперь обихаживать будет? Он оперативно сдал штуку баксов знакомым парням и, недолго думая, зарулил в ближайшую дискотеку-бар. Поговаривали, скоро прикроют немногие оставшиеся веселые места, как закрыли обменные пункты и многое другое, с чем свыклись, что казалось прочным. Надо жить, пока есть возможность, а там видно будет. Сбрил бороду и пошел жить.

В баре к нему приклеилась эта блондинка. Потанцевали, выпили, еще потанцевали. Разохотились, снова нырнули в бар пить шампанское — как-то исподволь она его выкрутила. Спиртное он не любил, так, потягивал из стакана ради имиджа крутого парня. На все вокруг — ноль внимания, фунт презрения, смотрите, кто желает: вот он, молодой, преуспевающий и пресыщенный отдыхает в свое удовольствие за свои бабки. Надоест блондинка, закадрит брюнетку.

С нее, брюнетки, все и началось. Блондинка ушла в туалет, он заказал виски для присевшей рядом брюнетки. Слово за слово, кивки-подмигивания, сто баксов и можно ехать к ней на всю ночь. У нее хата, все есть. Собрались, подались. А у раздевалки к брюнетке прицепился какой-то жлоб с поганой рожей. Он его пальчиком в сторону: канай, мол, дядя, пока цел, не твой кадр. А жлоб его, западло вонючее, шибздик, ткнул кулаком под дых, другим в печень — и тишина. Очнулся — блондинка рядом плачет, целует его, брюнетки и след простыл, а он врубиться не может, что за чем следует. Объяснили двое парней, друзья блондинки: оказались рядом, дали, видать, шибздику, в такси домой доставили, бросать не хотели, блондинка согласилась сопровождать…

«Да пусть остается… Как их звали… Викун, Назар… Крутые ребята, прикроют, чтобы всякое дерьмо не доставало. А заплатить, так и уберут кого надо».

Вспомнил еще, выпивали вместе. Хорошо посидели. За квартиру не боялся: полковник из УСИ телефончик дал, если осложнения появятся. Вот так! А то — такой-сякой… Викун наседал: давай за дружбу, ты наш мужик, мы все жидов не терпим, скоро хана им всем. Назар, тот вообще смотрел на него восхищенно — еще бы! — молодой, такая хата, бабки, бывший десантник. Клево!

А ему всегда везло. Главное — всех побоку, жизнь одна.

И напился. Как Светка раздевала — не помнил. Ничего не было — это точно.

— Светик, — позвал он негромко, и та, будто за дверью стояла, тотчас появилась.

— Монсеньор?

— Как насчет кофейку?

Аж просияла!

— И бутербродик!

Пусть живет…

Он пил кофе, держа чашку над пеной, она подносила к его рту бутерброд с семгой.

Он нравился бабам. За что именно — догадывался. К своим достоинствам относился как к святая святых, не требующих обсуждения. Худощав, зато не потеет, волосат — поговорим о потенции, головка мелковата — зато какие мозги коммерсанта! Бабы заслушивались, маманя, та вообще без его советов жить не могла.

Разглядывая себя в зеркале — это ему нравилось, — отмечал свой гордый фас: ровные густые брови, тонкие губы супермена, а нахмурит лоб — вылитый мафиози. В профиль глядеться не любил: бросался в глаза убежавший назад безвольный подбородок и носище. Носяра! Мужская гордость. Но великоват, хрящевидный. Бывшая жена, о которой он не любил вспоминать по причине нсдолгого с ней житья, называла его долгоносиком. И за это не любил.

— Понимаешь, Светик, — покуривал он и благородно философствовал, — жизнь такая штука, что ты ждешь принца, а является парень, простой такой, без всяких кембриджей — и ты вся его.

Она влюбленно внимала.

— Тут не надо ума, чувства главное, ты его любишь за то, что он есть, такой весь независимый, гордый. А что все эти деятели по жизни значат? Пахать всю жизнь? Жить надо! Вон у матери третий муж писатель был. Ну и что? Кому его книжки нужны? А я сразу сказал себе: не занимайся ерундой. Семь классов? Так я любого за пояс заткну, о чем хочешь могу спорить. Главное — что? Не дать себя сбить с толку, пусть он мне голову не морочит. Что он знает? Больше меня, что ли? Нет. Я тоже живу и все вижу, поэтому думаю, сопоставляю. А наука эта — для баранов.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒