ГЛАВА XV. ГЛАВА XVI

ГЛАВА XV

How am I glutted with conceit of this!

Shall I make spirits fetch me what I please?

Resolve me of all ambiguities?

Perform what desperate enterprise I will?

Doctor Faustus. ^[63]

Октав так часто уезжал в Париж и встречался там с г-жой д'Омаль, что под конец ревнивое чувство омрачило беззаботную веселость Арманс. Как-то вечером, когда ее кузен вернулся домой, она совершила акт самовластия.

— Хотите доставить удовольствие вашей матушке, о котором сама она никогда не попросит?

— Конечно!

— Три месяца, то есть девяносто дней, не отказывайтесь ни от одного приглашения на бал и на каждом балу танцуйте.

— Я предпочел бы просидеть две недели под арестом, — заметил Октав.

— Вы не взыскательны, — отпарировала Арманс. — Ну, так что же, обещаете?

— Обещаю все что угодно, только не трехмесячное постоянство. И раз мною тут помыкают, я сбегу, — добавил он, смеясь. — У меня давно уже есть один замысел, который невольно занимал мое воображение весь вчерашний вечер на великолепном балу у господина де ***, где я танцевал так, словно уже знал о вашем приказе. Если я решусь покинуть на полгода Андильи, то у меня есть два плана куда более заманчивых, чем поездка в Англию. Первый план такой: назваться Ленуаром, под этим изысканным именем поселиться в провинции и давать там уроки арифметики, прикладной геометрии, всего, чего хотите. Я поеду через Бурж, Орильяк, Кагор. Мне не составит труда заручиться у нескольких пэров, членов Института, рекомендательными письмами к префектам, которым я буду представлен как ученый и роялист Ленуар, и т. д. Второй план еще лучше. В роли учителя я познакомлюсь только с несколькими восторженными и непостоянными юнцами, которые быстро мне наскучат, и стану свидетелем кое-каких интриг конгрегации^[64]. Мне немного страшно рассказывать вам о втором, самом увлекательном моем плане. Я назовусь Пьером Жерла, отправлюсь в Женеву или в Лион и поступлю в услужение к молодому человеку, занимающему в обществе примерно такое же положение, как я сам. У Пьера Жерла будут превосходные рекомендации от виконта де Маливера, которому он шесть лет служил верой и правдой. Короче говоря, я присвою имя и биографию бедняги Пьера, которого когда-то вышвырнул в окно. Кое-кто из моих знакомых также даст мне рекомендации. Они их скрепят огромными сургучными печатями с изображением родовых гербов, и я не сомневаюсь, что, увидев такие письма, меня немедленно наймет лакеем какой-нибудь молодой англичанин, сын богача или пэра. Руки я себе заранее испорчу разведенной кислотой. У моего теперешнего слуги, бравого капрала Вореппа, я научился чистить башмаки. За последние три месяца я перенял у него все его искусство.

— Как-нибудь вечером ваш хозяин вернется домой нетрезвый и надает пинков Пьеру Жерла.

— Пусть даже вышвырнет в окно, — я заранее предвидел это возражение. Я буду защищаться, а на другой день потребую расчета, вот и все.

— Вы будете виноваты в предосудительном злоупотреблении доверием. Тот, кто богат и знатен, без стеснения обнаруживает свои недостатки перед слугой крестьянином, неспособным понять, до какой степей они отвратительны, но, мне кажется, он не станет так себя вести с человеком своего круга.

— Я никогда не проговорюсь о том, что мне случится увидеть. К тому же господин, как выразился бы Пьер Жерла, всегда рискует нарваться на мошенника, а в моем лице он встретит всего-навсего любопытного. Признаюсь вам в своей беде, — продолжал Октав. — Моя фантазия порою так нелепо разыгрывается и так преувеличивает привилегии, связанные с моим происхождением, что, не занимая исключительного положения, я, тем не менее, жажду стать инкогнито. Среди всех прочих людей я исключителен только из-за своего несчастного характера, нелепых причуд, из-за того, что придаю некоторым вещам особенное значение. Мне необходимо увидеть со стороны другого виконта де Маливера. Раз уж я, на свою беду, родился в определенном кругу, раз, к моему искреннему и великому сожалению, мне не дано было появиться на свет сыном управляющего Лионкурской фабрикой, то я, виконт де Маливер, должен полгода прослужить в лакеях, чтобы излечиться от своих слабостей. Другого способа я не вижу. Моя гордыня воздвигла между мною и другими людьми алмазную стену. Я не ощущаю ее только в вашем присутствии, дорогая кузина. Когда вы около меня, все мне представляется в розовом свете. Но увы, у меня нет ковра-самолета, чтобы всюду возить вас с собой. Вы не можете присутствовать третьей во время моих верховых прогулок по Булонскому лесу с одним из моих так называемых друзей. Стоит мне познакомиться с человеком, как какая-нибудь высказанная мною мысль обязательно отчуждает его от меня. А если через несколько лет эти самые друзья, хотя и против моей воли, все же начинают действительно понимать меня, они становятся неприступно суровыми и, думаю, скорее откроются в своих поступках и замыслах самому дьяволу, чем мне. Готов поручиться, что иные считают меня «Люцифером, который специально явился в мир, чтобы сбивать всех с толку», как любит говорить де Субиран.

Своими сумасбродными замыслами Октав делился с Арманс, прогуливаясь с ней по Монлиньонскому парку, в нескольких шагах от г-жи де Бонниве и г-жи де Маливер. Эти безумные проекты овладели ее воображением. На следующий день, когда Октав уехал в Париж, от непринужденной, а временами даже необузданной веселости Арманс не осталось и следа, и глаза ее засветились той сосредоточенной нежностью, которая так пленяла Октава, когда ему удавалось подметить ее во взглядах кузины.

Госпожа де Бонниве пригласила к себе много гостей, и у Октава исчез предлог для частых поездок в Париж, так как в Андильи приехала и г-жа д'Омаль. Одновременно с нею появилось семь-восемь женщин, известных своим влиянием в высшем свете или прославленных блеском своего ума. Но их привлекательность только подчеркивала победоносную красоту графини: стоило ей показаться в гостиной — и ее соперницы на глазах старели.

Октав был слишком умен, чтобы не замечать этого, и Арманс все чаще стала погружаться в печальные мысли. «На кого мне жаловаться? — думала она. — Не на кого, и меньше всего на Октава. Разве я не дала ему понять, что мне милее другой? А он слишком горд, чтобы довольствоваться вторым местом в сердце женщины. Он с каждым днем все больше привязывается к госпоже д'Омаль. Она красавица, все от нее в восторге, а меня даже нельзя назвать хорошенькой. То, что я могу сказать Октаву, не заслуживает внимания. Я уверена, что он со мной часто скучает, а если и слушает с интересом, то лишь как сестру. Госпожа д'Омаль ведет веселое, увлекательное существование. Она умеет оживить любое общество, а я, мне кажется, нередко скучала бы в салоне тетушки, если бы слушала все, что там говорится». Арманс плакала, но душа ее была слишком благородна, чтобы в нее могла закрасться ненависть к г-же д'Омаль. Она не упускала ни одного жеста этой обольстительной женщины и нередко искренне ею восхищалась, но это восхищение вызывало в ее сердце нестерпимую боль. Безмятежного счастья как не бывало: Арманс стала добычей ревности. Присутствие г-жи д'Омаль приводило ее в еще большее смятение, чем присутствие Октава. Ревность особенно мучительна для тех, кто не хочет или по своему положению не может откровенно добиваться благосклонности любимого человека.

ГЛАВА XVI

Let Rome in Tyber melt! and the wide arch

Of the rang'd empire fall! Here is my space:

Kingdoms are clay: our dungy earth alike

Feeds beast as man: the nobleness of life

Is to love thus.

«Antony and Cleopatra», act I. ^[65]

Однажды вечером, после удушливо-знойного дня все общество медленно прогуливалось под купами великолепных каштанов, венчающих холмы Андильи. Днем прогулки в этих рощах бывают испорчены докучными зеваками, но в тот чудесный летний вечер, озаренный мирным сиянием ясной луны, пустынные холмы были поистине пленительны. Легкий ветерок, шелестя в листве, сообщал особое очарование пейзажу. По непонятному капризу г-жа д'Омаль ни на шаг не отпускала от себя Октава. Не щадя самолюбия остальных мужчин, она нежно напоминала ему, что впервые увидела его именно в этих местах.

— Вы были одеты чародеем, и ваш костюм не солгал, — сказала она, — потому что мне ни разу не было скучно с вами, а этого я больше ни о ком не могу сказать.

Арманс, гулявшая вместе с ними, невольно подумала, что тон графини слишком уж задушевен. Невозможно было устоять против обаяния этой блестящей женщины, обычно столь веселой и вдруг снизошедшей до серьезной беседы о главных жизненных целях и путях к достижению счастья. Отойдя на несколько шагов от общества, окружавшего г-жу д'Омаль, и оказавшись наедине с Арманс, Октав начал подробно рассказывать ей о своих отношениях с графиней.

— Я искал этой лестной для меня дружбы только потому, что, не прими я такой меры предосторожности, госпожа де Бонниве могла бы испугаться за свою репутацию и исключить меня из числа своих близких друзей.

Как ни нежно звучало это признание, в нем не было и намека на любовь.

Когда Арманс почувствовала, что достаточно владеет голосом и не выдаст страшного смятения, вызванного в ней словами Октава, она промолвила:

— Дорогой кузен, я свято верю — не имею права не верить — всему, что вы говорите. Ваши слова для меня, как слова Евангелия. И все же я невольно отмечаю, что в других ваших замыслах вы признавались мне куда быстрее и легче, чем в этом.

— Ответ напрашивается сам собою. Мадмуазель Мери де Терсан и вы позволяете себе иногда посмеиваться над моими победами: например, месяца два назад вы как-то вечером довольно недвусмысленно обвинили меня в фатовстве. С тех пор я не раз мог бы сказать вам правду о моем отношении к госпоже д'Омаль, но сперва нужно было дождаться, чтобы она ласково обошлась со мной на ваших глазах. Иначе разве такая насмешница, как вы, удержалась бы от колких замечаний по поводу моих маленьких хитростей? А сегодня для полного моего счастья мне недостает только мадмуазель де Терсан.

Искренний, почти растроганный тон, каким Октав произнес эти тщеславные слова, говорил о таком равнодушии к несколько вызывающему очарованию прелестной графини и о такой страстной преданности собеседнице, что Арманс не могла не признаться себе в том, что она любима и счастлива. Опершись на руку Октава, она слушала его в каком-то блаженном опьянении. Благоразумия у нее хватило лишь на то, чтобы самой не произносить ни слова: звук ее голоса выдал бы Октаву ее страстную любовь к нему. Чуть слышный шорох листвы, колеблемой вечерним ветерком, придавал особую прелесть их молчанию.

Октав смотрел в большие, устремленные на него глаза Арманс. Внезапно они оба поняли, что означает какой-то давно уже долетавший до них крик, на который до сих пор они не обращали внимания: то г-жа д'Омаль, удивляясь отсутствию Октава и чувствуя, что ей без него скучно, громко его звала.

— Вас зовут, — сказала Арманс.

Она произнесла эти слова таким упавшим голосом, что любой другой на месте Октава понял бы, как сильно он любим. Но Октав был так потрясен собственными ощущениями, так взволнован прикосновением едва прикрытой прозрачным газом прекрасной руки Арманс, которую он прижимал к груди, что ничего больше не замечал. Он потерял власть над собой, он наслаждался счастьем любви и почти не скрывал от себя этого. Он смотрел на очаровательную шляпку Арманс, он смотрел в глаза девушки. Впервые в жизни его твердое решение никогда не влюбляться подверглось столь серьезной опасности. Ему казалось, что он, как обычно, шутит с Арманс, но шутка неожиданно приняла серьезный оборот. Октав чувствовал, что теряет голову, он больше не рассуждал, он был на вершине блаженства. Случай порою дарит такие быстролетные мгновения людям, созданным для сильных чувств, словно вознаграждая их за долгие страдания. Жизнь бьет ключом в груди, любовь вытесняет из памяти все, что по сравнению с ней кажется низменным, и за эти несколько секунд человек может пережить больше, чем за многие годы.

Госпожа д'Омаль еще несколько раз позвала Октава, и звук ее голоса окончательно подавил всякое благоразумие в несчастной Арманс. Октав понимал, что должен выпустить прелестную руку, которую слегка прижимал к груди, должен отойти от Арманс. Еще немного — и он осмелился бы на прощание прижать эту руку к губам. Позволь он себе такое проявление любви, и Арманс, не совладав с собою, обнаружила бы перед ним свои чувства, а может быть, и открылась бы в них.

Они были уже в нескольких шагах от остальных. Октав шел немного впереди. Как только г-жа д'Омаль увидела его, она сказала капризно, но так, чтобы не услышала Арманс:

— Вы уже вернулись? Как это вы решились покинуть Арманс ради меня? Вы влюблены в свою хорошенькую кузину, не отрицайте, в таких вещах я разбираюсь.

Октав все еще был как в тумане после пережитого порыва чувств; он словно видел перед собой прекрасную руку Арманс, чувствовал ее прикосновение. Слова г-жи д'Омаль поразили его точно удар грома: он понял их справедливость и был повергнут в прах.

Это легкомысленное замечание прозвучало для него, как приговор всевышней судьбы. Даже в самом голосе графини ему почудилось что-то сверхъестественное. Неожиданные слова, открыв Октаву его истинные чувства, сбросили его с вершины счастья и обрекли на ужасное, безысходное страдание.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒