Часть вторая. Мусорщик 6 страница

Настя за это время успела одеться. Выглядела она довольно спокойно, молчала, курила длинную черную сигарету. Зверев все так же стоял у косяка… Вернулся Лысый.

— Ну, — сказал он с порога, — начнем? … Здравствуйте, Анастасия Михайловна.

— Вы отдаете себе отчет, что вы сейчас делаете? — строго спросила Настя.

— Конечно, — весело ответил Виталий.

— Нет, похоже, вы не отдаете себе отчета. Вы ворвались в жилище с оружием в руках…

— Молчать! — хлопнул ладонью по столу Виталий. — Ты, подруга, не в суде. И понты раскидывать не надо. Ты отлично знаешь, зачем мы пришли.

— Немедленно убирайтесь вон! — довольно твердо произнесла Настя. Лысый смотрел на нее с откровенной ухмылкой. — Вы понимаете, с кем связались? Мой муж — генерал ГУВД.

Лысый откровенно расхохотался. Когда отсмеялся, сказал:

— Ты что, подруга? С мужем ты давно разошлась. Ты про это забудь… Ты уже не судья, ты уже не генеральша. Ты — крыса. Ты нас кинула, и теперь мы пришли за своими бабками.

Настя облизнула губы, посмотрела на Зверева:

— Саша!

— Что? — спросил Зверев.

— Саша! Скажи же ты… ты же все знаешь.

Зверев внимательно смотрел Насте в лицо… некогда любимое, а теперь… а что теперь? … Он не знал.

— Что ты молчишь, Саша? Скажи правду… ты один знаешь. …Теперь он действительно видел в этом лице что‑ то крысиное. За правильными и привлекательными чертами лица прятался крысиный оскал.

— Да, — сказал Зверев, — знаю. Теперь я знаю. Теперь, тварь, я все про тебя знаю.

Впервые в глазах Насти мелькнул страх. Но только на секунду… Она справилась. Она сообразила: что‑ то не так. Нужно менять тактику. Соображала она, надо признать, быстро.

— Виталий! — сказала Тихорецкая. — Вас ведь Виталий зовут?

— У вас хорошая память, мадам.

— Да, я помню вас… Виталий, вы же видите, что он, — взгляд на Зверева, — хочет переложить все на меня. А ведь это он взял деньги!

— Да ну? — «изумился» Лысый.

— Да‑ да. Да! Он с самого начала предлагал мне вас кинуть. Использовать вас для отъема денег у Джабраилова и сдать в ОРБ… Я отказалась! … Я была совершенно растеряна… Я отказалась!

Зверев на Настю не смотрел. А Лысый и смотрел и слушал очень внимательно.

— Это благородно, — сказал Лысый. — Значит, все‑ таки — он?

— Он! Больше‑ то некому… И кроме того, я его узнала. Я ничего не сказала на следствии, потому что любила его.

У Насти исказилось лицо. Казалось: чуть‑ чуть — и польются слезы.

— Значит, врет Костя? — спросил Лысый. Настя напряглась;

— Кто? Кто врет?

— Да этот чмошник — юрисконсульт, который тебя в больницу привез. Он‑ то говорит: не было никакой травмы. А были сговор и инсценировка. Кидок был, гражданин судья.

— Виталий! Неужели вы ему верите? Он же алкоголик и психопат. Он с университета меня преследует… он из ревности клевещет. Ему нельзя верить!

Лысый кивнул:

— Бывает… из ревности много ерунды делают. Я с одним дятлом чалился. Так он жену к догу ревновал. Ну и убил жену сдуру‑ то. Но это к делу не относится… А что, Настя, нейрохирург тоже врет?

— Какой нейрохирург? — спросила Тихорецкая, побледнев.

— Эрлих… Дай‑ ка, Саша, диктофончик.

Зверев сначала замешкался, потом вытащил из кармана куртки диктофон. Лысый включил воспроизведение. Из черной коробочки зазвучал голос Михаила Эрлиха. И — иногда — доносился голос Сашки. Тихорецкая прослушала последнюю часть записи с каменным лицом. Хотя давалось ей это не легко.

Лысый остановил кассету.

— Ну? Что теперь скажешь, подруга? Настя, игнорируя Виталия, повернулась к Сашке. Скривила губы:

— Налей‑ ка даме выпить, ЛЮБИМЫЙ.

Зверев пошарил глазами по сторонам, увидел бутылку виски на журнальном столике слева от кресла.

— Виски будешь пить?

— Наливай, капитан, да не жалей.

Зверев налил виски в стакан, протянул Насте. Она взяла, усмехнулась и выпила больше половины стакана залпом, по‑ мужски. Буркнула: твое здоровье — и закурила сигарету.

— Красиво пьешь, подруга, — заметил Виталий.

— А? … А, нет… я не пью. Виски для бычка приготовила. После выпивки, знаешь, стоит дольше.

— Знаю. Предусмотрительная ты, подруга. Настя не ответила, выкурила половину сигареты и повернулась к Звереву:

— Мусор ты, Санечка… МУСОР! Быдло. Чем ты гордишься? Чего ты в жизни достиг? Голь и рвань… у тебя нет ни хера, кроме понта: ах, я опер! Ах, я из особой касты! Ой! Бегал с пистолетиком, ловил каких‑ то уродов… Кому это нужно? Только таким же, как ты. Идиотам‑ романтикам… И мой‑ то дурак Паша таким же был. И если бы не я, хер он когда выше подполковника вылез бы.

— Значит, ты Пашу в люди вывела? — спросил Сашка.

— Не‑ а… мусор — он и есть мусор. Я с ним долго билась, кое‑ чего даже и добилась. Но… А‑ а! … Что говорить? МУСОР. И ты, Зверев — тоже МУСОР.

— Нет, Анастасия Михална, я не мусор. Я — МУСОРЩИК. Всю грязь мне не убрать, но кое‑ что я сумею подчистить.

Настя затушила сигарету в стакане с остатками виски.

— Ладно. Поболтали — и будет. Кассетка ваша ни хера не стоит, пацаны. Ни один суд ее во внимание не примет. Это я вам как судья говорю.

Лысый засмеялся. И даже Зверев улыбнулся.

— Ты что, подруга, совсем дурная? — спросил Виталий. — Разве мы похожи на людей, которые обращаются в суд?

— Да вы вообще на людей не похожи… Лысый наотмашь влепил пощечину. Голова Тихорецкой мотнулась.

— Ты что? — ошеломленно сказала она.

— Ничего. Учу тебя уважительно разговаривать… Слушай внимательно: ты сделала кидок. Это — по понятиям — впадлу. Значит, обязана расплатиться.

— Я ваших понятий не признаю.

— Э‑ э, нет… ты уже живешь по ним. Ты КИДАЕШЬ. И даже хуже — ты беспредельничаешь… Мы тебе можем ПРЕДЪЯВИТЬ.

Настя некоторое время вдумывалась, потирала покрасневшую щеку, смотрела то на Сашку, то на Виталия.

— Почему это я беспредельничаю?

— А кто послал Костю стрелять в окно судье? — жестко спросил Зверев.

Настя хотела что‑ то ответить, но посмотрела в глаза Звереву и поняла: лгать бесполезно. И опасно.

— Что вам нужно? — спросила она.

— Бабки, дарлинг, бабки… что же еще? — сказал Виталий.

— Сколько? — спросила Тихорецкая после паузы.

Она покосилась на стакан, даже протянула руку… внутри стакана плавал черный разбухший окурок. Он был похож на труп. Настя отдернула руку.

— Хороший вопрос, — сказал Виталий. — Давай посчитаем. Ты кинула на 137`000 баков. Теперь прикинем проценты… По‑ божески возьмем процентов по десять в месяц. Умножаем десять на пятьдесят месяцев…

— Вы сошли с ума! — сказала Настя возбужденно.

— Нет, лапушка. Мы не сошли с ума! Ты взяла чужие бабки, за пять с половиной лет прокрутила их не один раз! Наварила капитал. А теперь ты хочешь отделаться тремя рублями? — зло ответил Виталий.

Некоторое время все молчали. Настя закурила новую сигарету. Лысый продолжил:

— Я мягко считаю, округляю в твою пользу… Итак, пятьдесят месяцев по десять процентов. Получается — пятьсот. Сто тридцать семь на пять… калькулятора нет… но, грубо, семьсот тысяч.

— Ты сошел с ума! — закричала Настя, взмахнула рукой.

Стакан упал на пол, покатился, оставляя за собой мокрый след. Лысый продолжил:

— Семьсот. Плюс сто тридцать семь. Итого, грубо, восемьсот тридцать тысяч. А потом — мы тратились на адвокатов, на подогрев. Тюрьма, подруга, очень дорогое «удовольствие». Итого, окончательная сумма: восемьсот пятьдесят тысяч зеленых!

— Это нереально. Где мне их взять?

— Это твоя проблема, дорогуша… Продавай квартиру, машину. Бери кредиты у своего друга Медынцева.

Настя взяла бутылку виски, сделала глоток прямо из горлышка. Вытерла рот рукой, размазала по лицу коралловую помаду.

— Все равно нереально, Виталий. Почти лимон баксов!

— Нас твои трудности не волнуют… Займи у своего дружка Малевича.

Виталий не знал, что этой последней фразой он подсказал Насте Тихорецкой выход. Да и сама Настя тоже пока этого не знала.

Спустя пять минут Лысый и Зверев покинули квартиру. Сашка напоследок посмотрел некогда любимой женщине в глаза. Посмотрел и сказал:

— Вздумаешь мудрить — убью.

Пробуждение Насти утром было тяжким. Те, кто уверяет, что от виски не бывает похмелья, несколько лукавят… Настю поташнивало, во рту стоял мерзкий привкус. Сначала она даже не могла сообразить, где находится. Потом поняла: у Владика. Но самого Владика почему‑ то нет.

И вдруг она вспомнила все, что произошло вчера. Стало совсем худо… Капкан! Удавка.

Тихорецкая со стоном села на диване. Увидела свое отражение в зеркале и ужаснулась: припухшее лицо с размазанной косметикой, смятое платье. Она отвела взгляд от зеркала, посмотрела в окно. Небо было пасмурным, моросил мелкий дождь. Бог ты мой, какая мерзость! … Зверев… Лысый… суки!

Настя встала и пошла в туалет. В прихожей увидела швабру, подпирающую дверь стенного шкафа. Из‑ за двери раздался голос:

— Настя! Настя, выпусти меня… я замерз.

— Сиди, урод, — пробормотала она и прошла мимо, в сортир.

Ее долго и нудно тошнило. Тело покрылось липким потом. В прихожей ныл Владик.

Когда бизнесвумен проблевалась, ей стало немножко легче. Она села на пол рядом с унитазом и бессмысленно уставилась на календарь с голой мулаткой… Колотилось сердце, по спине, по ложбинке между грудей сочился пот. В прихожей скулил Владик… Что‑ то нужно делать! Что‑ то нужно делать, нельзя вот так сидеть. Она зябко передернула плечами, встала.

— Настя, Настенька, выпусти меня.

Ударом ноги Настя вышибла швабру из‑ под ручки, открыла щеколду. Голый Владик вывалился из шкафа. Тело, покрытое мурашками, вздрагивало. Из шкафа сильно пахло мочой.

— Настя!

— Слизняк, — сказала она и пнула Владика ногой в лицо. — Обоссался, дешевка… ударник сексуального фронта… тварь.

— Настя, за что?

Не отвечая, она прошла в комнату, легла на диван и укрылась до подбородка пледом. Следом вполз Владик.

— Настя, кто эти люди? Я не хочу из‑ за тебя…

— Заткнись! — перебила она. — Возьми в моей сумочке деньги и сгоняй в маркет. Купишь джин‑ тоник и «антиполицай».

— Настя, ты мне губу разбила.

— Быстро, зассанец! Бегом, не то я тебе всю морду разобью.

Облизывая кровь с разбитой губы, поникший самец кое‑ как собрался и ушел. Тихорецкая на него не смотрела.

Спустя минут пятнадцать Владик вернулся. Настя наполнила ванну горячей водой, вылила едва не треть флакона пены и легла. Побитый самец ошивался за дверью, но войти не решался. Горячая вода, тоник и сигарета действовали успокаивающе.

«Возьми себя в руки, Настя, — сказала она себе. — Соберись, возьми себя в руки. Ничего страшного пока не случилось. У тебя есть месяц времени и… у тебя есть голова. Очень хорошая голова».

Настя лежала в обильной ароматной пене, курила, прикидывала варианты. Варианты были. Она перебирала их и… отбрасывала один за другим. Потому что видела перед собой пронзительные глаза Зверева и слышала негромкий голос:

— Вздумаешь мудрить — убью.

Она отлично понимала: убьет. Этот убьет. Ищи, Настя, говорила она себе, ищи. Должен быть выход. Не может быть, чтобы не было выхода. Ты же умница.

Через несколько минут Анастасия Михайловна нашла выход.

* * *

Так же, как неделю назад, горел закат над портом. Ветер шевелил штору в спальне Анастасии. В открытое окно доносилось голубиное воркование.

Настя и вице‑ губернатор Малевич только что закончили «обязательную программу». Малевич приподнялся на локте, прошептал:

— Анастасия!

— Аюшки?

— Ты говорила с Наумовым о моей… э‑ э… проблеме?

Настя приподнялась на локте, повернула к любовнику лицо.

— Да, Миша… я говорила с ним.

— И что?

— Ах, Мишка‑ Мишка… Ах, Мишка! Все очень скверно, Мишка.

Малевич сел, оперся спиной о спинку «сексодрома», сразу стал мрачен, напряжен:

— Что он сказал?

Настя положила голову на волосатую грудь вице‑ губернатора.

— Он сказал… — Настя замолкла на несколько секунд, — …он сказал: достал меня Мойша. Деньги на бочку!

— Сука! — выдохнул Малевич. — Ну, сука. Гондон. Мафиози.

— Это еще не все, Миша. Он назвал огромную сумму.

— Какую?

Настя посмотрела на вице‑ губернатора снизу вверх. Глазами горячими, умоляющими.

— Огромную, Мишка. Восемьсот пятьдесят тысяч баксов.

Резким движением Михаил Малевич оттолкнул голову Насти в сторону, вскочил с кровати.

— Он что — охренел? — выкрикнул вице‑ губернатор.

Лицо побагровело, усишки прыгнули вверх. Пожалуй, он был смешон, но Настя не улыбалась. Она начинала Большую Игру. Может быть, самую главную в своей жизни.

— Миша! — сказала она горячо. — Я ничего не смогла сделать. Я убеждала его больше часа, но… Это страшный человек.

— Да он же просто не понимает, с кем связался!

— Миша! Миша, успокойся… Давай спокойно все взвесим. Я постараюсь тебе помочь. Подумаем вместе, что можно сделать, где можно что‑ то перехватить… Ну не свет же клином на этих бумажках сошелся!

— Да хер я буду ему платить, — горячо произнес Малевич.

— Они же тебя убьют, Миша, — тихонько прошептала Настя.

Вице‑ губернатор вдруг стал похож на дряблый огурец. Он сел на край сексодрома и обхватил голову руками.

Настя за его спиной улыбнулась. Первый тайм Большой Игры прошел не худо. Однако до получения реального результата было еще далеко. Настя понимала, что ей придется изрядно потрудиться.

* * *

Милицейская работа, знакомая читателю по фильмам и книгам, может показаться очень интересной и увлекательной… А еще опасной и… как там дальше? … А, да! РОМАНТИЧНОЙ. При этом в фильмах и книгах обязательно упоминается и то, что работа эта очень тяжела. Но упоминается этот факт вскользь. Он как бы есть, он обозначен, но в то же время ничего этого и нет — так, некая тень пробежала, и вновь засияло яркое солнце настоящей мужской работы и настоящей мужской дружбы. Капитан Ларин легко и непринужденно изобличил матерого преступника и побежал дальше, прихлебывая из горлышка «Балтику N 3». Нету, мужики, времени, нету… В следующей серии нужно, блин, еще одного изобличить… А как иначе? Служба у нас такая!

В жизни все прозаичней. Циничней. Пакостней. Абсурдней. Беспощадней. Вместо коварных, но по‑ своему обаятельных телезлодеев оперу встречается тупая пьянь. Злобная, обкуренная, обдолбанная наркотой. Прет на опера вал заурядных, зачастую не раскрываемых краж, грабежей, разбоев. И кровавых бытовых мокрух. Жестоких — Хичкоку не снилось! И бессмысленных вконец. Нередко все это происходит в интерьерах сюрреалистических коммунальных клоповников, чердаков, подвалов, общаг, ИВС… На свалках, пустырях, в подворотнях. В кооперативных ларьках, вонючих складах, притонах, борделях, гаражах, на станциях, в электричках, на запасных путях, в загаженных скверах, подсобках, подземных переходах… Все это пахнет кровью, водкой и анашой. Кровью — водкой — анашой. Анашой — водкой — кровью. И так каждый день.

А сверху лежит толстый бумажный слой. Потому что каждое свое действие опер должен закрывать огромным количеством справок, заключений экспертиз. Протоколами, отчетами, донесениями агентов, и тэ дэ. И тэ дэ. И тэ дэ… Очень часто работа опера оказывается никому не нужной… Потерпевший или его родственники пишут жалобы, адвокат подозреваемого пишет жалобы, прокуратура и суд пишут постановления, пресса пишет фельетоны, начальник опера пишет приказ с выговором. Идет бескомпромиссная борьба с преступностью. Задержанный выходит на свободу и снова идет воровать, грабить, убивать, кидать, вымогать, и тэ дэ… Опер идет пить водку. Завтра все повторится.

И все же, несмотря на мизерную, похожую на подачку зарплату и низкий престиж профессии, сотни оперов делают свое дело. Потому что любят его и не могут жить по‑ другому. …Майор Виктор Федорович Чайковский свою работу уже давно не любил. Чайковский был блестящий опер. Службе отдал половину жизни, ремесло знал «от и до». Он видел все несовершенство системы, ее негибкость, «дубовость» и бюрократическую дремучесть. Однако, понимая, что изменить что‑ либо в системе невозможно, Чайковский принимал ее такой, как она есть. Умный, хорошо образованный, эрудированный и циничный, он прошел все стадии разочарования… Система ГУВД представлялась ему неким чудовищем, пожирающим все, что попадает в поле зрения его маленьких свиных глаз. Виктор Федорович умел и любил рисовать. Неоднократно он создавал фантастические портреты существа по имени Гувд. Гувд стоял на коротких крепких лапах, чавкал, пожирая милицейские отчеты и человечков. Он жрал все подряд. Взгляд его был прям и нечист. И честен, как взгляд «недоказанного» взяточника. Гувд любил человечину, бумаги, праздничные концерты на День милиции, начищенные сапоги и старый лозунг анархистов: «Никто не свободен от вины».

Чайковский подозревал, что когда‑ нибудь Гувд сожрет и его самого. Он даже догадывался, что это уже произошло, что он уже находится в пасти чудовища, являясь при этом частью Гувда, одной из его мышц, одной из долей мозга. «Я подл, но в меру», — говорил о себе иногда Виктор Федорович. Говоря о себе так, Чайковский лгал… он отлично знал, что «мера» установлена Гувдом. Она безмерна изначально и ничего не измеряет, кроме самооценки. «Никто не свободен от вины! » Что это? Эпиграф или эпитафия? … Это хруст костей в смрадной пасти Гувда.

Виктор Чайковский был толковый и талантливый опер… невостребованный системой и ею же искалеченный. Одинокий, изрядно выпивающий. Желчный и… «в меру подлый».

В конце 90‑ го года капитан Чайковский попал в очень нехорошую ситуацию. Дело могло окончиться в лучшем случае увольнением со службы по компрометирующим обстоятельствам. В худшем — сроком. Выручил капитана полковник Тихорецкий, в ту пору служивший еще в РУВД. Получилось это в известной степени случайно и даже бескорыстно. Какая ж корысть, ежели с человека ничего не требуют? … Кроме помощи в некоторых щекотливых ситуациях. Кстати, само понятие «щекотливая ситуация» для сотрудника милиции совсем не то, что для рядового гражданина. Специфика оперской работы накладывает сильный отпечаток на личность. …Так или иначе, а Чайковский вошел в контакт с полковником Тихорецким. Несколько раз выполнял его мелкие поручения или, если хотите, просьбы. Отдавал ли Виктор Федорович себе отчет в том, что полковник по уши увяз в криминале? Конечно. Но считал себя должником Тихорецкого, а долги Виктор Федорович всегда отдавал… Чайковский не знал, что платить ему придется очень дорогой ценой. Что полковник с женой отвели ему ту роль, которая позже достанется Звереву.

И если бы Настя сумела очаровать Чайковского… Она не сумела. И все произошло так, как произошло.

* * *

К мысли о том, что деньги придется отдать, Малевич привыкал тяжело. Он уже твердо считал их своими. Кровными. Кроме того, часть суммы была уже потрачена… Даже половины от названной Анастасией суммы у нищего вице‑ губернатора не было. А срок — месяц — уже двигался.

Если бы не Настя, Михаил Львович мог наделать опрометчивых шагов. Но Настя все эти дни была рядом. Она была нежна, она ловко обрабатывала любовничка, внушая ему, что долг отдать надо. Это неизбежное, но меньшее из двух зол… Зачем, говорила она, деньги, если можно лишиться жизни? Мавзолей воздвигнуть? Так есть уже один — в Москве, на Красной площади… А сохранив жизнь, вернешь и деньги. Тот же Наумов сам их тебе принесет, когда пакет акций порта все же выставят на продажу… Хочешь, Мишка, я тебе помогу? Продам свой «мерс»…

Убеждать Настя умела. И убедила. Не поднимая шума, вице‑ губернатор Малевич начал собирать деньги для возврата долга. Он вел закулисные переговоры со всеми группировками, заинтересованными в покупке портовых акций. Всем обещал поддержку, со всех получал авансы. Оказалось, что 850`000 долларов при разумном подходе — не такая уж и большая сумма. Тем, кто позже «пролетит» на торгах, он просто вернет бабки… всех и делов.

Миша повеселел, порозовел и уже в середине июня вручил Насте первые двести тысяч. Он подкинул на ладони «кубик» из двадцати пачек стодолларовых купюр. Кубик был тяжелый, плотный, затянутый в прозрачную пленку.

— Двести тонн, Настюха, — с улыбкой сказал Малевич.

У Насти пересохло в горле.

— Настоящие? — спросила она.

— Обижаешь! Прямо из банка. Вот смотри, сверху — банковская бандероль. Печати, подписи… купюры — новье, в штатовских бандеролях.

Настя взяла «кубик» в руки. Деньги приятно волновали. Сквозь прозрачную пленку отчетливо были видны пачки. Изображение каждой купюры разбивали на четыре фрагмента полоски бандеролей Центрального банка США. А «кубик» был схвачен широкой полосой бандероли «Инкомбанка». С печатями и подписями. Настя рассматривала их внимательно.

— А это что? — спросила она, указывая на нечеткую, расплывшуюся печать.

— Это? — Малевич помрачнел. — Это моя Машка расплакалась… след от слезы.

— Ты что же — все жене рассказываешь? — напряженно улыбаясь, спросила Настя.

— Да брось ты, Настюха… Всего не рассказываю, но кое‑ что пришлось приоткрыть. Она же видела, что я совсем не в себе был.

Настя неодобрительно покачала головой, но ничего не сказала. В тот день вице‑ губернатор выполнил и обязательную, и произвольную программы с особой страстью. Долларовый «кубик» подпрыгивал на «сексодроме» в такт слитному движению тел.

* * *

Настя играла ва‑ банк. Достаточно было Малевичу позвонить Наумову — она оказалась бы в очень скверном положении. Она лгала и одному и другому. Вице‑ губернатор считал, что деньги поступают банкиру, банкир был убежден, что вице‑ губернатор еще не заплатил ни цента. Но вечно так продолжаться не могло. Месяц подходил к концу, рано или поздно ситуация должна была обостриться. В руках у Тихорецкой сосредоточились уже 770`000 долларов. Оставалась совсем «ерунда» — каких‑ то восемьдесят тысяч.

Настя лгала, настраивала двух акул друг против друга. Но развязка приближалась. До срока, назначенного Наумовым, осталось три дня. До срока, назначенного Лысым, — шесть… Пора было принимать решение. Настя понимала, что в случае ошибки или рокового стечения обстоятельств она лишится головы. И никакая крыша ей не поможет. Мелькала иногда мысль: а бросить все, к черту, и уехать! … Глупо. Найдут. Да и какой смысл? Бросить квартиру, машину, три доходные фирмы? Привычную комфортную жизнь? … Глупо, глупо, глупо.

Она не спала почти ночь, ходила по квартире, несколько раз выпивала по рюмке коньяку, курила, сидя с ногами на подоконнике, вглядываясь в прозрачную белую ночь. Под утро, измученная сомнениями, поняла: теперь уже выхода нет. Нужно действовать, как наметила. С этим Анастасия Михайловна и уснула. Спала плохо, тревожно.

Днем в ресторане Миша Малевич передал ей последние 80`000 баксов. Настроение у него было хорошее. Он считал, что сумел разрубить узел без особых финансовых потерь и без ущерба для самолюбия. Он даже не передал ни одного доллара Наумову лично. Это несколько утешало. Малевичу казалось, что если он будет сам приносить деньги банкиру, то поставит себя в некое зависимое, унизительное положение… А если через Настю — другое дело… Он передал Насте сверток с деньгами, снял под столом ботинок. Когда сунулся к Насте, она отшатнулась, сказала:

— Ты что, ошалел?

— Сегодня у меня настроение «божоле», дарлинг.

— Ради Бога, Миша! Давай все вечером. Я сейчас поеду, отдам деньги этому кровопийце… Ты понимаешь, что я тоже страшно извелась за эти дни? Что я сильно переживаю? Я хочу отдать эти чертовы деньги — и все забыть! Я устала, Мишка.

— Да, Настя, я все понимаю. Извини… И передай этому уроду, что больше я с ним никаких дел иметь не хочу. Все.

— Передам, — устало сказала Настя.

Она вяло по ковырялась в десерте, чмокнула вице‑ губернатора в щеку и уехала. Главный питерский приватизатор остался один. Сидел он тихий, задумчивый. Когда расплачивался, официант тактично заметил:

— Михаил Львович, у вас помада на щеке.

— Благодарю, — ответил Малевич. Взял салфетку и вытер щеку. Потом он неловко втиснул ногу в ботинок и ушел. На столике осталась лежать салфетка со следами помады кораллового цвета.

* * *

Настя вышла из ресторана, пересекла почти пустую стоянку и села в «мерседес». Полиэтиленовый пакет с баксами бросила на заднее сиденье… Тоска навалилась, страх лизнул холодным языком вдоль позвоночника.

Настя вставила ключ в замок зажигания, пустила двигатель и выехала со стоянки.

Деньги получены… Но ситуация не стала от этого менее острой. Напротив, она еще более обострилась. Теперь, когда Настя могла расплатиться с Лысым и Зверевым деньгами Малевича… или — Наумова?, теперь, когда она могла выбраться из одного капкана, она попала в другой. Получалось, что одной ногой Настя стояла в капкане «Лысый — Зверев», а другой — в такой же стальной взведенной пасти «Малевич — Наумов». Пружины слегка вибрировали от напряжения, стальные зубья готовы были сомкнуться, разрывая плоть, дробя кости.

Только теперь Анастасия Михайловна окончательно осознала: то, что она посчитала выходом из ситуации, оказалось входом. Входом в ситуацию еще более опасную и непредсказуемую… Кому‑ то придется стать жертвой. Вполне вероятно, что ей самой…

Она не принимала этого, но понимала: развязка близка. Развязка обязательно будет жестокой. Жертва неизбежна.

Она не хотела быть жертвой. …А старая потаскуха, алкоголичка и сводница Судьба уже готовилась разложить пасьянс. Карт в тощей колоде было немного. Вот они поименно: «Лысый», «Зверев», «Наумов», «Малевич», «Анастасия»… Без масти и звания, они летали в руках старой стервы… мелькали… мелькали… Одной из них предстояло лечь рубашкой кверху.

«Не я! — молила Настя. — Только не я».

«Поглядим, девушка», — бормотала Судьба. Скалилась, блестела глазами в бельмах, блестела перстнями на пальцах. Странные были у нее пальцы: молодые, розовые, ухоженные соседствовали со старыми, морщинистыми, пергаментно‑ коричневыми. Ловкие, как у шулера, соседствовали со сведенными проказой. Некоторых не было вообще. Но даже на отсутствующих пальцах сверкали перстни.

«Поглядим, девушка, поглядим», — бормотала старуха. А карты мелькали, мелькали, мелькали.

«Малевич! — каркнула старуха. — Первым будет Миша. Мишенька будет первым».

«Первым? — спросила Настя. — Первым? — Она сглотнула. — А что же, будет и второй? » «Будет, девушка, будет… Как не быть? » «А… а кто? » — спросила Настя.

«Не знаю… откель же мне знать? Может, и ты, девушка», — сказала Судьба. Сказала — и захихикала. Засмеялась мерзко, отхлебнула из горлышка «маленькой». А водка‑ то у нее дрянная, паленая, ларечная.

«Врешь, сука, — выдохнула Настя. — Врешь, блядища старая. Я всех переживу. Я извернусь… Пусть Мишка… пусть Мишка заплатит».

Ничего ей пьяная Судьба не ответила, задремала. Выпали из рук картишки, рассыпались. Вспыхнули, обернулись сизым дымом и серым пеплом. А старая уже храпела, текли по подбородку слюни, подрагивала бородавка… …Заорал клаксон надсадно. Настя очнулась и увернулась ловко от грузовика, засмеялась.

«Пусть Мишаня заплатит, — решила Настя. — Я не хочу быть жертвой… И не буду… Господи, помоги! » Серебристый «мерседес» уверенно рассекал поток автомобилей. Скорбно смотрел с иконы на торпеде Никола‑ угодник.

* * *

Утром 18 августа Михаил Львович Малевич собирался на службу. В окна било солнце, день обещал быть отличным. Но и утро было прекрасным, еще свежим, без духоты, пыли и суеты. Внизу уже ожидала машина — солидная «вольво‑ 940». Жена торопила:

— Быстрее, Миша. Опаздываем.

— Я, Маша, — ответил большой человек, — опоздать не могу по определению… Вице‑ губернаторы не опаздывают никогда. Потому что даже во сне вице‑ губернаторы трудятся.

— А в туалете они тоже трудятся?

— Нигде вице‑ губернаторы не тужатся так, как в сральнике.

— Мишка! Ты вульгарен.

— Нет, Маша, я афористичен. Посмотри‑ ка… что это у меня на галстуке — пятнышко?

— Ничего там у тебя нет… лампа бликует.

— Тады вперед, супружница! Нас ждут великие дела по дальнейшему разворовыванию нашего великого города. Работать хочется неудержимо! Кстати, в связи со сказанным выше афоризмом… Я подумал, что наш веселенький желтенький Смольный чем‑ то сильно напоминает вокзальный сортир. И тужиться в Смольном весьма полезно.

Через несколько секунд супруги Малевичи вышли из квартиры. В лифте вице‑ губернатор поставил кейс на пол и задрал на супружнице юбку, обхватил за ягодицы. — Мишка! Отстань, дурак. Разве здесь место? Малевич захохотал, потом вспомнил о чем‑ то и сказал:

— Один мой знакомый рассказывал, как трахнул любовницу прямо в ресторане, за столиком…

— Как? — округлила глаза Маша.

— Большим пальцем ноги. Лапочка была без трусов, кончила за две минуты.

— Это интересно, — сказала Маша, оправляя юбку.

— Как‑ нибудь попробуем, — ответил муж и снова засмеялся.

Лифт остановился. Супруги прошли по просторному холлу первого этажа со стеклянной будкой охранника и вышли во двор знаменитого «толстовского» дома. «Вольво» с «крутым» госномером стояла у дверей подъезда. Вице‑ губернатор сел впереди, рядом с водителем. Водитель приветливо поздоровался. Был он жук старой закваски, еще при коммунистах возил партийную «жопу». Так водители называют своих хозяев за глаза, когда в узком кругу, за стаканом, перемывают кости своих боссов, их жен, тещ и детей. Не будем им за это пенять — слишком хорошо шоферюги знают и своих боссов, и их родню.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒