Весна 1522. Рождество 1529. Рождество 1530

Лето 1530

Я скачу по дороге в Гевер, окруженная целой армией слуг, впереди развевается один штандарт семьи Говардов, позади другой, а все остальные путники, попадающиеся нам навстречу, жмутся к придорожной канаве. Кругом пыльные изгороди и выгоревшая трава — весна была совсем сухая, все предсказывает плохой год, недолго и до чумы. Но по обеим сторонам дороги уже сложено в стога сладко пахнущее сено, пшеница и рожь поднялись выше колен, наливаются колосья, зеленеют поля хмеля, яблоневые сады роняют лепестки, они, словно снег, покрывают траву под деревьями.

Я не могу сдержаться, напеваю веселую песенку, радуюсь этой скачке по милой Англии, по полям и лугам. Теперь можно забыть про королевский двор и скорее, скорее к детям. Отрядом командует один из приближенных дядюшки, Уильям Стаффорд, его лошадь рядом с моей.

— Столько пыли! Как только выберемся подальше от города, прикажу отряду скакать позади.

Я украдкой бросаю на него взгляд. До чего хорош, широкоплечий, честное, открытое лицо. Верно, один из семьи Стаффордов, они вышли из милости, когда король позорной смертью казнил герцога Бекингема. Ясно, мой спутник рожден для большего, чем просто командовать маленьким отрядом слуг.

— Благодарю вас за то, что взялись меня сопровождать. Немалая услуга и мне, и моим детям.

— Ничего нет важнее, чем это. У меня ни жены, ни детей, но были бы — ни за что бы их не оставил.

— Так почему не женитесь?

— Еще не встретил той, что мне бы понравилась, — улыбается он.

Просто вежливая фраза, а в то же время звучит многозначительно. Страшно хочется спросить его, какая, как он думает, женщина ему бы подошла. Глупо быть таким привередливым. Большинство мужчин женится либо ради жениного приданого, либо ради полезных связей. Но Уильям Стаффорд совсем не кажется глупцом.

Подошло время привала и ужина, он уже рядом с моей лошадкой, готов снять меня с седла. Принял в объятия, подержал минутку, крепко-крепко, поставил на землю.

— Голова не кружится? — спросил ласково. — Целый день в седле.

Проводил меня на постоялый двор.

— Надеюсь, найдется что-нибудь на ужин. Обещали пожарить цыпленка, но сдается мне, будет старый и тощий гусь.

Я расхохоталась:

— Все, что угодно, умираю от голода. Вы со мной отобедаете?

На мгновенье показалось — он ответит согласием. Но нет, поклонился и сказал вежливо:

— Я поем с остальными.

Самолюбие мое задето — как это так, отказаться от моего приглашения.

— Как вам будет угодно, — холодно кивнула, вошла в комнату с низким сводчатым потолком. Согрела руки у камина, выглянула в окошко с частым свинцовым переплетом. Стоит у конюшни, наблюдает за слугами, те до ужина расседлывают коней, обтирают их потные бока. Красивый какой, подумалось мне. Жалко только, что невоспитанный.

В то лето я решила — пора в первый раз подстричь золотые кудри маленького Генриха, а Екатерине настало время сменить коротенькие рубашонки на приличные ее возрасту платья. Генриху тоже надлежит теперь носить камзол и обтягивающие штаны. Что до меня, я бы оставила их еще на год в детской одежде, но бабушка Болейн настаивала — они уже не младенцы. Вдруг ей придет в голову написать Анне — пожаловаться, что я не выполняю надлежащим образом своих опекунских обязанностей.

Волосы у Генриха мягче пуха. Длинные золотистые кудри рассыпаны по плечам, завиваются в колечки, обрамляют румяное личико. Какая мать удержится от слез, готовясь лишиться такого богатства? Он мой маленький мальчик, а теперь кудрявое детство и пухлые щечки остаются позади, не будет больше этих спотыкающихся толстеньких ножек, маленьких, протянутых ручонок, требующих — возьми меня на руки.

Ему-то, конечно, все по нраву, ему подавай шпагу и пони. Он хочет отправиться ко французскому двору, как Георг, и научиться сражаться. Он бредит крестовыми походами и рыцарскими поединками, мечтает поскорее вырасти, а мне бы только подольше держать на руках моего малютку.

Уильям Стаффорд наткнулся на наше любимое местечко — каменные скамейки, глядящие на ров и замок. Генрих все утро носился как угорелый и теперь мирно спит у меня на коленях, засунув палец в рот. Екатерина болтает босыми ножками в воде.

Уильям сразу заметил слезы у меня на глазах, но не стал ни о чем расспрашивать, а просто тихо, чтобы не разбудить мальчика, произнес:

— Простите, что беспокою, но сегодня мы возвращаемся в Лондон. Если есть какие вести родным, рад буду передать.

— Я приготовила на кухне корзину с овощами и фруктами — для моей матери.

Он кивнул. Потом начал неуверенно, с трудом подбирая слова:

— Простите меня, но я часто вижу — вы плачете. Могу я чем-то помочь? Ваш дядя приказал мне о вас заботиться. Значит, мой долг убедиться — вас никто не обидел.

Мне сразу стало весело.

— Нет-нет, просто Генрих уже совсем взрослый в этой одежде, нет больше моего милого малютки. Не хочется, чтобы они с Екатериной вырастали. Будь у меня муж, он бы подстриг ему волосы, даже не спрашивая меня, а теперь мне придется это делать самой.

— А вы тосковали по мужу? — спросил он.

— Немножко. — Интересно, что Стаффорд знает о моем браке, да и вообще — о любом браке. — Мы нечасто бывали вместе.

Что еще сказать, чтобы не солгать, но и правды не упомянуть? Он, глядя мне прямо в глаза, кивнул — не ясно, понял или нет.

— Я хотел спросить — вы сейчас тоскуете? — Похоже, он куда умнее, чем кажется. — Теперь вы у короля не в почете и смогли бы родить мужу еще одного сынишку. Начать все сначала.

— Наверно, — неуверенно пробормотала я. С чего это мне вздумалось обсуждать свои дела с простым дворянином на службе у дядюшки? Говоря по правде, таких пруд пруди, обычный искатель приключений!

— Не такая уж приятная жизнь для молодой женщины — двадцать два года, двое малышей. Вся жизнь впереди, а приходится все время быть при сестре, прятаться в ее тени. Это вам, у кого совсем недавно всего было в достатке.

До чего же точное описание моей жизни — и к тому же нелицеприятное. Ничего не остается — только честный ответ:

— Такова женская доля. Сама бы я этого не выбрала — вы уж мне поверьте. Но что делать — женщина просто игрушка судьбы. Будь жив мой супруг, он бы был в немалом почете. Брат — лорд Георг, отец — граф, муж бы тоже внакладе не остался, а за ним и я. А так… Но я урожденная Болейн и Говард, кое-что есть и у меня, мы еще посмотрим.

— Похоже, вы тоже искательница приключений. Как я. Или готовы ею стать. Пока семейство занято Анной, пока ее будущее висит на волоске, стоит подзаняться своим, самой решить, что делать. Они о вас позабыли на минутку, пора воспользоваться наконец свободой.

— Так вот почему вы не женились! — Интересный у нас получается разговор. — Чтобы быть свободным?

Он улыбнулся, белозубая улыбка на загорелом лице.

— Именно так. Я сам себе господин. Никому ничего не должен, ни мужчине — за пропитание, ни женщине — из чувства долга. Нанялся к вашему дядюшке, ношу его цвета, но я ему не слуга. Я англичанин и рожден свободным, мне никто не указ.

— Вы мужчина, — вздохнула я. — Для женщины все иначе.

— Да, — кивнул он. — Если только она не замужем за мной. Двое могут быть свободны и вместе.

Я рассмеялась тихонько, крепче прижала к себе сына.

— Вы и впрямь далеко пойдете — без денег, без жалованья, женившись против воли вашего господина, без благословения семьи невесты.

— Случалось начинать и похуже. — Видно, такой мелочью его не смутишь. — Скажу по правде, предпочел бы женщину, которая меня полюбит, доверит свою жизнь и благополучие, не нужен мне ее папаша, уж он меня свяжет по руками и ногам приданым и брачным контрактом.

— А ей что достанется?

— Моя любовь, — взглянул мне прямо в глаза.

— Которая, конечно, стоит того, чтобы порвать с семьей, рассориться с господином — к тому же близким родственником будущей супруги?

Посмотрел наверх, туда, где под бойницами башенок замка ласточки слепили из грязи и глины свои гнезда.

— Мне нужна женщина, свободная как птичка. Та, что придет ко мне в жажде любви, моей любви, та, которой ничего, кроме любви, не нужно.

— Вот и получите вместо жены дуру, — резко бросила я.

Он снова поглядел на меня, усмехнулся:

— Выходит, мне повезло, что я такой женщины еще не встретил. И никто не остался в дураках.

Я кивнула. Вроде бы вышла победительницей в споре, но нет, все равно оставалась какая-то недоговоренность.

— Лучше уж мне оставаться незамужней. — Опять точка не поставлена.

— Да уж, лучше, — странным тоном отозвался он и низко поклонился, собираясь уходить. — Прощайте пока, леди Кэри. Уверен, ваш малыш всегда будет вашим, в длинных штанах или в коротеньких. Я любил свою мать до ее последнего вздоха, Господь упокой ее душу, и всегда оставался ее малышом — даже когда вырос совсем большой и слушаться перестал.

Не стоило беспокоиться из-за кудрей маленького Генриха. Теперь, после стрижки, проступила красивая форма головы, нежная, трогательная шейка. Конечно, он уже не младенец, но какой же из него получился хорошенький и веселый мальчишка. Приятно потрепать его по затылку, почувствовать тепло родного тельца. Во взрослой одежде он кажется настоящим принцем, и я волей-неволей снова стала подумывать, вдруг в один прекрасный день он сядет на английский трон. А почему бы и нет? Его отец король, он усыновлен той, что — и впрямь может случиться — станет королевой Англии. Но важнее всего — из него получился самый что ни на есть золотой мальчик, истинный принц. Стоит как папаша — ноги расставил, руки в боки, словно весь мир принадлежит ему одному. Превосходный характер, послушен, как ни один другой сыночек. Только позовешь — несется на материнский голос покорно, словно сокол на свист выжлятника. В это лето он был настоящий золотой мальчик, что горевать о малыше, его уже нет, перед тобой мальчишка, и в нем уже видны черты молодого мужчины, которым ему предстоит стать.

Теперь мне захотелось еще одного малыша. Генрих повзрослел, у меня уже нет моего маленького. Я принялась мечтать о следующем сыне, том, что не станет пешкой в придворной игре, в сражении за трон, будет желанен сам по себе. Хорошо бы родить сына любимому мужчине, который жаждет воспитывать его вместе с тобой. Я не переставала об этом думать и в результате вернулась ко двору хмурой и мрачной.

Уильям Стаффорд прискакал за мной с отрядом — проводить в Ричмондский дворец. Мы решили пуститься в путь на рассвете, чтобы дать лошадям отдохнуть среди дня. Я поцеловала на прощание детей и прошла на конюшню, Стаффорд легко поднял меня в седло. Я ничего не могла поделать со слезами — горько было оставлять детей. Слезинка, к моему величайшему смущению, упала ему прямо на щеку. Он смахнул ее пальцем, но вместо того, чтобы вытереть руку о штанину, поднес палец к губам и слизнул соленую жидкость.

— Как вы смеете?

— Нечего ронять на меня слезы. — Тон страшно виноватый.

— Нечего их слизывать, — выпалила я в ответ.

Он ничего не сказал, но и не отошел, постоял рядом минуту-другую, потом громко крикнул: „По коням! “ — отвернулся, вскочил в седло. Маленькая кавалькада поскакала, я замахала детишкам, оба, и мальчик, и девочка, забрались на скамью под окном в детской и махали мне крошечными ручонками.

Гулкий стук копыт по полому деревянному покрытию подъемного моста, длинная, прямая дорога через парк. Уильям Стаффорд скачет прямо рядом со мной.

— Не плачьте, — внезапно просит он.

Я отвожу взгляд, пусть уж лучше убирается туда, к своему отряду.

— А я и не плачу.

— Плачете. Я не могу всю дорогу до Лондона сопровождать рыдающую женщину.

— Да не рыдаю я вовсе, — бросила раздраженно, — хотя только что рассталась с детьми и знаю — мне их не увидеть целый год. Целый долгий год! Есть у меня право погрустить?

— Нет, — убежденно возразил он, — и я могу объяснить почему. Вы мне весьма убедительно доказали — женщине надлежит делать то, что ей семья приказывает. Вам семья приказала жить вдали от детей, позволила сестре усыновить вашего ребенка. Лучше уж бороться с ними за своих детей, чем вот так рыдать. Но если решили быть истинной Болейн и Говард, ищите счастье в покорности.

— Я желаю побыть одной, — холодно бросила я.

Он немедленно пришпорил коня, приказал передовому отряду перестроиться и следовать за мной. Теперь все позади меня, и я в одиночестве и молчании скачу так до самого Лондона — жаловаться не на что, я сама приказала.

Осень 1530

Двор собрался в Ричмонде, Анна сияет улыбками после лета, проведенного вместе с королем вдали от города. Они каждый день охотились, он преподносил ей подарок за подарком, то новое седло для охотничьей лошади, то новенькие лук со стрелами. Даже приказал седельщику сделать ему двойное седло, чтобы ей удобно было сидеть позади, обхватив его за талию, голова на плече возлюбленного, шепчешь на ухо нежности, пока скачешь на охоту. Куда бы они ни приезжали, все уверяли — страна в полном восторге от этой парочки и ее планов. Каждый придворный так и норовил разразиться приветственной речью, верноподданнической поэмой, устроить для них костюмированный бал или живые картины. В каждом доме их ждали розовые лепестки и благоухающие травы под ногами. Снова и снова льстецы повторяли, что Генрих и Анна, как никто, подходят друг другу и их ждет прекрасное будущее. Казалось, все идет по плану и подвохов ждать неоткуда.

Мой отец вернулся домой из Франции и только молча кивал, чтобы не потревожить идиллию. Как-то раз он бросил, обращаясь к дядюшке: „Счастливы они вместе, и хорошо, нам остается Бога за это благодарить“. Мы сидели на террасе и наблюдали, как Анна упражняется в стрельбе из лука. Она прекрасно стреляла, похоже было — приз достанется ей. Только одна дама, леди Елизавета Феррерс, не уступала сестре.

— Ничего не скажешь, приятный момент, — кисло ответил дядюшка. — А то у вашей дочери характер как у бешеной кошки.

— Вся в мамашу, — весело хихикнул отец. — У Говардов все девчонки — хорошенькие штучки. У вас, наверно, тоже немало было в детстве потасовок с сестрицей.

Дядя Говард даже не улыбнулся — нечего поощрять подобную фамильярность, ледяным тоном провозгласил:

— Женщине подобает знать свое место.

Мы с отцом переглянулись. Всем известны громкие скандалы в доме дядюшки. Да и было с чего скандалить. Дядя Говард открыто содержит любовницу, с того самого дня, как жена родила ему сыновей. Тетушка клянется и божится, что эта девка — просто прачка и до сих пор они все свои делишки делают только на грязных простынях — никак не могут иначе. При дворе нередко прохаживались по поводу ненависти, царившей в семействе Говардов. Посмотреть на них, когда они появляются вместе при дворе, когда положено, поддерживая видимость семейного счастья, — настоящий театр, да и только, он еле держит ее за кончики пальцев, а она идет, отворотивши нос, будто от него и впрямь воняет немытыми чулками и грязными воротничками.

— Не все из нас одарены вашим умением обращаться с женщинами, — отозвался отец.

Дядюшка бросил на него удивленный взгляд. Он — многолетний глава семьи — привык к почтительности. Но теперь мой отец и сам граф, а его дочурка, та, что спускает стрелу с тетивы, может вскорости оказаться королевой.

Анна повернулась, довольная выстрелом, а Генрих, не в силах даже на короткий срок оторваться от нее, вскочил с кресла, бросился к ней и при всем дворе поцеловал прямо в губы. Придворные заулыбались, зааплодировали. Леди Елизавета притворилась, что ничуть не уязвлена, уступая первенство королевской фаворитке, и получила от короля вторую награду — небольшую брошку. Анне досталось головное украшение в форме крошечной золотой короны.

— Корона, — выдохнул отец, глядя, как король протягивает приз его дочери.

Уверенным жестом Анна отбросила чепец, и вот она стоит перед всеми, блестящие черные завитки густых волос откинуты со лба. Генрих шагнул вперед, возложил корону ей на голову. Никто не смел прервать воцарившегося молчания.

Положение спас королевский шут. Он вприпрыжку подбежал к королю, спрятался у него за спиной, выглянул из-за плеча, посмотрел на Анну:

— Госпожа Анна, госпожа Анна, похоже, целились-то в яблочко, а попали-то в яич…

Генрих со смехом обернулся, игриво замахнулся на шута, тот легко увернулся. Все облегченно расхохотались, а Анна — корона на темных, блестящих волосах — стыдливо залилась столь идущим ей румянцем, погрозила шуту пальчиком, а потом спрятала смущенное лицо на плече у короля.

Я спала в той же комнате, что и Анна, — одной из лучших во дворце в Ричмонде. Не опочивальня королевы, конечно, но почти ей не уступает. По негласному соглашению Анне досталась анфилада комнат, которую ей разрешалось украсить не хуже, чем спальню королевы, и почти так же богато, как спальню короля. Пока еще не сами покои королевы, хоть Екатерины во дворце и нет. При дворе изобретались новые правила, старыми в такой необычной ситуации не обойдешься.

Анна раскинулась на богато убранной постели, не обращая внимания на смятое платье.

— Довольна летом? — лениво спросила она. — Как дети?

— Здоровы, — коротко ответила я. Просто не желаю говорить с ней о сыне. Нет у нее права быть заботливой тетушкой, теперь, когда она решила стать его матерью.

— Ты сидела во время стрельбы из лука с дядюшкой. О чем вы разговаривали?

— Ни о чем особенном, — постаралась я припомнить, — просто упомянули, что вы с королем, похоже, счастливы.

— Я ему сказала, что хочу избавиться от Уолси, он теперь на стороне королевы.

— Анна, он потерял должность лорд-канцлера, довольно уже для мести.

— Он переписывается с королевой, его следует казнить.

— Он ведь был тебе другом.

— Мы просто каждый играли свою роль. — Сестра покачала головой. — Чтобы короля задобрить. Уолси мне посылал форель из собственного пруда, я ему маленькие подарочки. Но я никогда не забуду, как он со мной говорил тогда — о Генрихе Перси, а он всегда будет помнить, что я Болейн, такая же выскочка, как и он сам. Он ревнует ко мне, я ревную к нему. С той самой минуты, как я вернулась из Франции, мы стали врагами. Он меня еще не знает, не понимает всей моей власти. Вот взглянет в лицо смерти — поймет. Я получила его дом. Теперь мне нужна его жизнь.

— Он старик. Потерял все богатство и титулы, все, чем так гордился. Доживает теперь свой век в епархии в Йорке. Хочешь ему отомстить — оставь его там гнить навеки. Довольно и такой мести.

— Не мне, — покачала головой Анна. — Король его все равно любит.

— Королю нельзя любить никого, кроме тебя? Даже служителя церкви, который о нем столько лет заботился, как отец?

— Нет, пусть любит только меня. Меня одну.

— Теперь ты его хочешь, да? — удивилась я.

Она расхохоталась мне в лицо:

— Ничего подобного. Но пусть ни с нем не видится и ни с кем не разговаривает, кроме меня и тех, кому я доверяю. А кому я могу доверять?

Я покачала головой — не знаю.

— Тебе — наверно, могу. Георгу — всегда. Отцу — чаще всего. Матушке — иногда. Дяде Говарду — когда это ему самому выгодно. Тетушке — нет, она на стороне Екатерины. Может быть, герцогу Суффолку, но его жене, Марии Тюдор, — никогда, она меня ненавидит, считает выскочкой, забравшейся слишком высоко. Кому еще? Никому. Это все. Может, кое-кому из придворных кавалеров, они ко мне неравнодушны. Кузену сэру Франциску Брайану, Франциску Уэстону, он с Георгом дружит. Сэру Томасу Уайетту я по-прежнему нравлюсь, и… — Она подняла пальчик в молчании, мы обе знали, о ком думаем — о Генрихе Перси в далеком Нортумберленде, решившем никогда не появляться при дворе, несчастном до гроба, живущем в глуши с ненавистной женой, на которой его заставили жениться.

— Получается десять, — тихо продолжала сестра. — Только десять человек во всем мире желают мне добра. А все остальные ждут не дождутся, пока я свалюсь с той высоты, куда забралась.

— Но кардинал, наверно, ничего против тебя теперь не имеет. Он все равно всю власть потерял.

— Тогда самое время его уничтожить. Прямо сейчас, когда он всю власть потерял, беспомощный старик.

Интригу затеяли герцог Суффолк и дядюшка Говард, но все нити вели к Анне. Дядюшка добыл доказательства переписки кардинала с Папой, и король, который уже сместил старого друга с важной должности, снова повернулся против него — приказал арестовать кардинала.

Анна сама выбрала посланца для этой важной миссии. Пусть знает, кого он когда-то обозвал дурочкой и выскочкой. Генрих Перси Нортумберленд отправился в Йорк к Уолси предъявить ему обвинение в измене и сопровождать его в долгом пути в Лондон, где кардиналу предстояло остановиться не в богатом доме в Хэмптоне, теперь принадлежащем королю, не в роскошном лондонском именье, уже переименованном в Уайтхолл и доставшемся Анне, нет, ему, предателю, предстояло заключение в Тауэре, пусть там дожидается суда, а потом, как другие, выйдет оттуда только для того, чтобы проделать короткий путь к эшафоту.

Наверно, Генриху Перси доставило немало удовлетворения конвоировать к Анне разлучившего их злодея, теперь еле живого от отчаянья и бессилья. Не его вина, что кардиналу удалось избежать придуманного Анной наказания — старик умер в дороге, и сестре пришлось удовольствоваться в своей мести только одним — именно несостоявшийся возлюбленный, которого ее лишил кардинал, наконец смог объявить ему о грядущем возмездии.

Рождество 1530

Королева снова вернулась ко двору на Рождество, а Анна закатила свой собственный рождественский пир в бывшем дворце покойного кардинала. Все, конечно, знали, что каждый день король, отобедав с королевой, как положено, выскальзывает тайком из дворца и на королевской барке причаливает к ступеням Уайтхолла, где его ждет еще одна трапеза — на этот раз с Анной. Иногда он брал с собой придворных кавалеров и дам, включая и меня, и мы, тепло закутавшись — стояла холодная погода, проводили веселую ночку у реки. Барка отправлялась обратно, над головой сияли крупные звезды, огромная белая луна освещала путь.

Я снова придворная дама королевы и в ужасе вижу — как же она изменилась. Даже когда она поднимает голову и улыбается Генриху, в глазах ни тени радости. Он лишил ее счастья, и, похоже, навсегда. Она не потеряла присущего ей королевского достоинства, уверенная в себе испанская принцесса и английская королева, но женское сияние, окружающее ту, которую обожает муж, покинуло ее навеки.

Мы сидим вместе у огня в ее парадной опочивальне, престольная пелена раскинулась от одной стороны камина до другой. Я вышиваю голубым шелком небеса, все еще далекие от завершения, а она — редкий случай — оставила голубой и занялась другим цветом. Как же она, наверно, устала, если не кончила вышивку. Обычно Екатерина всякое дело доводит до конца, чего бы ей это ни стоило.

— Видела детей летом? — спросила королева.

— Да, ваше величество. У малышки Екатерины уже длинное платьице, и она учит латынь и французский, а Генриху пришлось обрезать кудри.

— Пошлешь их ко французскому двору?

— Пока еще нет. — Я не сумела скрыть тревоги в голосе. — Они еще такие малютки.

— Леди Кэри, — улыбнулась она, — дело не в том, сколько им лет, а в том, как они дороги материнскому сердцу. Но им все равно придется научиться выполнять свой долг. Как когда-то тебе самой, как когда-то мне.

— Вы правы, ваше величество, — склонив голову, прошептала я.

— Женщине следует знать свои обязанности, чтобы их выполнять, как положено, и жить жизнью, назначенной ей Богом, — провозгласила королева. Я знала, она думает о моей сестре, что живет совсем не той жизнью, какая ей была назначена Богом. Анне отменно живется благодаря красоте лица и остроте ума, не говоря уже о бесконечных усилиях родни.

В дверь постучали, на пороге показался один из слуг моего дядюшки.

— Герцогиня Норфолк прислала в подарок апельсины, — объявил он. — И письмо.

Я встала забрать хорошенькую корзинку — апельсины, уложенные на темно-зеленых листьях. Письмо с печатью дядюшки сверху.

— Прочти записку, — приказала королева. Я положила фрукты на маленький столик и раскрыла послание: „Ваше величество, только что мы получили бочку апельсинов с вашей родины. Я взяла на себя смелость отправить вам несколько штук вместе с самыми наилучшими пожеланиями“.

— Как мило, — проговорила королева. — Отнесешь ко мне в спальню, Мария? А тетушке своей напиши записку, поблагодари от моего имени.

Я отнесла корзинку в спальню королевы, перешагнула порог, зацепилась каблуком за пушистый коврик, споткнулась, апельсины раскатились по комнате. Я тихонько выругалась, заторопилась — надо все подобрать, пока королева не вошла, ей такой беспорядок по вкусу не придется.

Тут я заметила кое-что на дне корзинки. Замерла в ужасе. Маленький, свернутый в трубочку клочок бумаги. Развернула — весь покрыт крошечными цифрами, ни одного слова. Ясно — шифровка.

Стою на коленях на полу, вокруг рассыпаны апельсины, никак не могу подняться. Наконец, стала медленно складывать фрукты обратно в корзинку, поставила корзинку на низкий сундук. Даже отступила назад, посмотреть, как красиво они уложены, чуть-чуть поправила корзинку. Сунула записку в карман, вернулась в комнату, где сидит та, кого я люблю больше всех на свете. Присела рядом, продолжая вышивать, в моем кармане — клочок бумаги, грозящий ей неминуемой катастрофой. Что же мне делать? Что же мне делать?

Нет у меня выбора. Куда ни глянь, выбора нет. Я — Болейн. Я — Говард. Если не стану хранить верность семье, я — никто. Ни будущего у меня нет, ни защитников. Как мне тогда прокормить детей? Отнесла записку дядюшке, положила перед ним на стол.

Записку расшифровали за полдня. Код оказался не слишком сложным. Ничего особенно важного там не было — просто слова ободрения от испанского посла, он их шепнул на ухо тетушке, а та передала королеве. Не то чтобы и впрямь настоящий заговор. В общем, пустяки — поддержать королеву, пусть не теряет надежды. И вот теперь — из-за меня — у нее отберут и это последнее утешение.

Новости вызвали чудовищную ссору между дядюшкой и тетушкой. Он кричал на жену, обзывал ее предательницей, заговорщицей против короля и против мужа. Даже сам король пытался увещевать мою тетушку. Тут я не выдержала и пошла прямо к королеве. Она была у себя, стояла у окна, глядя, как толпа придворных, закутанных в меха, ждет на пристани — скоро барка отвезет их туда, где моя сестра держит свой двор, соперничающий с двором королевы. Екатерина стояла одна, в полном молчании, смотрела — вот они садятся в барку, шут скачет вокруг, музыканты играют на лютнях и поют для отъезжающих.

Я упала на колени перед королевой, смело начала свое признание:

— Я передала записку герцогини дядюшке. Нашла ее в корзинке с апельсинами. Если бы она сама не попала мне в руки, я бы не стала искать. Похоже, то и дело вас предаю, сама того не желая.

Она глянула на мою склоненную голову — пустяки, ничего страшного.

— Всякий бы так поступил — по крайней мере, из тех, кого я знаю. Не передо мной надо вставать на колени, леди Кэри, перед Богом.

— Прошу вас простить меня. — Я не поднялась с колен. — Мой долг — блюсти интересы семьи, а что хорошо моей семье — плохо вашему величеству. Будь я вашей придворной дамой в какие-то другие времена, всегда бы хранила вам верность.

— Не будучи искушаема, не согрешишь. Будь тебе невыгодно меня предавать, оказалась бы вернейшей из верных. Убирайтесь вон, леди Кэри, вы ничем не лучше вашей сестрицы. Еще одна проныра, только о себе и думает. Я знаю, настоящую Болейн не остановишь, коли задеты ее интересы. Иногда мне кажется, даже моя смерть ей не помеха. Да и ты всегда поможешь — а я так тебя любила, мою маленькую служаночку. Ты всегда на ее стороне, всегда.

— Она моя сестра, — страстно вырвалось у меня.

— А я твоя королева. — В голосе лед. Коленки уже саднило, но я не хотела вставать.

— Она получила моего сына, а король слушается каждого мановения ее руки.

— Убирайся, — повторила королева. — Рождественская неделя кончается. Мы не увидимся до Пасхи. Папа скоро объявит свое решение, скажет королю, что он не может осквернить таинство брака. Что тогда предпримет твоя сестрица? Обвинит меня в государственной измене? Или подсыплет яду в питье?

— Она такого не сделает, — прошептала я.

— Еще как сделает, — прозвучал резкий ответ королевы. — И ты ей поможешь. Уходи отсюда. Не желаю видеть тебя до Пасхи.

Я поднялась с колен, попятилась к двери, опустилась в реверансе, так низко, как могла, будто кланялась императору. Не подняла лица — пусть не видит моих слез. Как же мне стыдно! Вышла из комнаты, затворила дверь, оставила Екатерину одну глядеть на замерзший сад и смеющихся придворных, отправляющихся засвидетельствовать почтение ее сопернице.

В саду было совсем тихо, все уже уплыли на барке. Я засунула озябшие руки глубоко в мех, спустилась к реке. Голова склонена, щеки заледенели от слез. Внезапно услышала за спиной тяжелые шаги.

Медленно подняла голову. Стройные ноги, приятно посмотреть, теплый камзол, коричневая бархатная шапочка, улыбка на лице — Уильям Стаффорд.

— Не поехали с остальными к сестре? — Он даже не удосужился поздороваться.

— Нет.

Он вгляделся повнимательней — я не успела отвернуться.

— Дети в порядке?

— Да.

— Тогда в чем дело?

— Я сделала ужасную гадость. — Взглянула на реку, туда, куда плыла барка, полная веселых придворных, прищурила глаза от яркого зимнего солнца, отражавшегося в воде.

Он молча ждал продолжения.

— Узнала кое-что про королеву и рассказала дядюшке.

— Он тоже думает, что вы сделали гадость?

— Ну нет, — коротко рассмеялась я. — Он, пожалуй, считает, что теперь у меня в долгу.

— А, тайная шифровка герцогини, — догадался он. — Все только об этом и толкуют. Но никто не знает, как про это удалось проведать.

— Я, я…

— От меня они не узнают. — Небрежным жестом взял меня под руку, повел вдоль реки. Яркое солнце светит в лицо, ладонь, зажатая между нашими телами, начинает потихоньку согреваться.

— А вы бы как поступили? — спросила я. — Вы свои мысли держите при себе и гордитесь, что сами себе господин.

Стаффорд ужасно довольно глянул на меня:

— В жизни бы не поверил, что вы все еще помните наши разговоры.

— Это ничегошеньки не значит, — забеспокоилась я.

— Конечно, конечно.

Он на минуту задумался:

— Наверно, поступил бы так же. Планируй, скажем, ее племянник внезапное вторжение — важно было бы получить такую информацию.

Мы дошли до ограды сада.

— Не открыть ли калитку и не прогуляться ли до деревни? — пригласил он. — Выпить по чарочке эля, поесть жареных каштанов.

— Нет, мне нужно быть на ужине, хоть королева меня и прогнала до Пасхи.

Он повернулся и, не говоря ни слова, повел меня обратно, рука у его бока совсем согрелась. У садовой калитки подле дворца остановился.

— Придется вас здесь оставить. Я, собственно, шел на конюшню, да вот увидел вас. Лошадь моя захромала, хочу проверить, все ли, что надо, сделано.

— Право, не понимаю, почему вы вообще при виде меня остановились. — В голосе еле слышный намек на игривость.

Он взглянул мне прямо в лицо, я почувствовала, как задышала чуть чаще.

— Понимаете, прекрасно понимаете, — медленно проговорил он. — Думаю, вы прекрасно понимаете, почему я при виде вас остановился.

— Вы… — начала я.

— Ненавижу запах этой мази, когда они копыта смазывают, — резко бросил он, поклонился и исчез прежде, чем я рассмеялась, придумала достойный ответ или даже просто догадалась, что он заманил меня в ловушку флирта — именно туда, куда я пыталась заманить его.

Весна 1531

Церковь поняла быстро — со смертью кардинала она лишилась не только величайшего стяжателя, добытчика средств и земель, но и своего главного защитника. Генрих обложил церковь чудовищными налогами, опустошил монастырские сокровищницы, и церковники быстро сообразили — Папа, конечно, духовный лидер, но земной глава куда ближе и куда могущественнее.

Но даже королю не осуществить все это в одиночку. Атаки Генриха на церковь поддержали те ярчайшие мыслители эпохи, чьими книгами когда-то зачитывалась Анна, они призывали церковь вернуться к чистой и простой жизни первых христиан. Да и английский народ, несведущий в богословии, не поддержал священников и монахов, встал на сторону Генриха, говорившего о правах английского народа на английскую церковь. Римская церковь — далеко в Риме, в чужой земле, как раз сейчас под властью императора чужой страны. Куда лучше иметь церковь, несущую ответственность прежде всего перед Богом, а правит ею пусть, как и всем в стране, король Англии. А без этого какой он король?

Никто, кроме церковников, и не думал оспаривать эту логику. Да и внутри церкви лишь епископ Фишер, старый, непреклонный духовник королевы, осмелился выразить протест, когда Генрих стал именовать себя верховным главой английской церкви.

— Не допускайте его ко двору, — потребовала Анна у Генриха.

Они сидели в амбразуре окна в комнате для приемов во дворце в Гринвиче. Анна только слегка понизила голос, не обращая внимания ни на просителей, ожидающих короля, ни на придворных, толпящихся вокруг.

— Вечно он прокрадывается в покои королевы и шепчется с ней часами. Думаете, она исповедуется, а он молится? Кто знает, какие советы он дает, какие козни они строят?

— Нельзя отрицать, она блюдет обряды, — здраво заметил король. — Не будет она плести интриги в исповедальне.

— Он шпион, — отрезала Анна.

Король погладил ее по руке:

— Успокойся, любимая. Я — глава английской церкви и сам могу заключить наш брак. Почти все готово.

— Фишер выступит против нас, — раздраженно сказала Анна. — И все будут его слушать.

— Не Фишер верховный глава церкви, а я, — повторил король, смакуя каждое слово. Его взгляд упал на одного из просителей. — Чего вы хотите? Можете приблизиться.

Тот шагнул вперед и протянул бумагу — спор по поводу завещания, который не смог разрешить суд по опеке. Наш отец, который и привел просителя, подтолкнул его в спину — пора обратиться с просьбой. Анна скользнула от Генриха, потянула отца за рукав, что-то прошептала. Просители отошли в сторону, а она, улыбаясь, вернулась на свое место.

Я тем временем раскладывала игральные карты. Оглянулась в поисках четвертого партнера. Сэр Франциск Уэстон выступил вперед и поклонился:

— Смею ли я поставить на карту свое сердце?

Георг с нежной улыбкой следил за нашим флиртом.

— Вам нечего ставить, вспомните, вы клялись, что отдали сердце, увидев меня в голубом платье.

— Я вернул его назад, когда вы танцевали с королем, хоть и разбитое, но вернул.

— Это не сердце, а старая потрепанная стрела, — заметил Генрих. — Вечно вы отдаете свое сердце, а потом забираете назад.

— Потому что никак не могу попасть в мишень, — ответил сэр Франциск. — По сравнению с вами я никудышный стрелок, ваше величество.

— И никудышный игрок? — с надеждой спросил король. — Играем по шиллингу за очко.

Через несколько дней епископ Фишер заболел и чуть не умер. Трое обедавших вместе с ним скончались от яда, остальные тоже заболели. Кто-то подкупил повара, и он подсыпал яду в суп. По счастью, епископу Фишеру в тот день не очень хотелось супа.

Я не спрашивала, что Анна говорила отцу и что он ответил. Не спрашивала, имеет ли она отношение к болезни епископа и смерти троих, ни в чем не повинных гостей. Тягостна мысль — твоя собственная сестра, твой отец — убийцы. Но я помнила, как потемнело ее лицо, когда она признавалась, что ненавидит епископа не меньше, чем кардинала. И вот кардинал умер от стыда, а суп епископа приправили ядом. Вся история, начавшаяся как летний флирт, вырастала в нечто большое и темное, и знать мне об этом совершенно не хотелось. Мрачноватый девиз „Так и есть: ненависть за ненависть“, казалось, стал проклятием, наложенным Анной на Болейнов, на Говардов, на всю страну.

На Пасху королева, как и предсказывала, оказалась в центре внимания двора. Король каждый день обедал в ее обществе, они улыбались друг другу, но если кто-нибудь из Лондона приходил посмотреть, как король и королева обедают, то, возвращаясь домой, наверно, рассказывал — просто стыд и позор, мужчина в расцвете лет связан с женщиной, уже одной ногой стоящей в могиле. Иногда королева рано удалялась к себе, придворные дамы могли выбирать — уйти вместе с ней или остаться. Я всегда уходила вместе с королевой. Устала от бесконечных скандалов и сплетен, женской злобы, хрупкого очарования моей сестрицы. Просто боялась того, что увижу, если останусь. А какой надежной казалась жизнь, когда я появилась при дворе, полная надежд, единственная юная Болейн в Англии, новобрачная, жаждущая счастья с мужем.

Королева молча принимала мои услуги, никогда не поминала давнее предательство. Лишь однажды спросила, не хочу ли я остаться в зале посмотреть на танцы.

— Нет, ваше величество.

Взяла книгу и хотела предложить почитать вслух, пока она вышивает престольную пелену. Почти все голубое небо уже готово. Поразительно, как быстро и аккуратно она работает. Ткань, расстеленная на коленях, спадает на пол голубыми волнами, осталось вышить лишь маленький кусочек.

— Не интересуешься танцами? Ты, молодая вдова? Разве у тебя нет поклонников?

— Нет, ваше величество.

— Пора отцу подыскать тебе нового мужа. — Она явно утверждает очевидное. — Он уже говорил с тобой?

Покачала головой:

— Нет, ваше величество, наши дела… — Не могу закончить фразу, как подобает придворной даме. — Наши дела расстроены.

Королева Екатерина смеется от всей души.

— Об этом-то я и не подумала, — соглашается она. — Большой риск для жениха! Кто знает, как высоко он может подняться — или как низко пасть.

Печально улыбаюсь, показываю корешок книги:

— Почитать вам, ваше величество?

— Думаешь, я в безопасности? — вдруг спрашивает королева. — Предупредишь, если будет угроза для жизни?

— Какая угроза?

— Яд.

Меня бьет озноб, весенний вечер вдруг становится сырым и холодным.

— Наступают мрачные времена, очень мрачные.

— Знаю. А все так хорошо начиналось.

Королева никому, кроме меня, не сказала о своих опасениях, но придворные дамы заметили — прежде чем начать завтрак, она дает кусочек борзой собаке по кличке Фло. Одна из фрейлин, Джейн Сеймур, заявила — борзая растолстеет, и, вообще, нельзя приучать собаку есть со стола. Кто-то со смехом заметил: любовь собачки, вот и все, что осталось у королевы. Я промолчала. Только подумала — почему бы не пробовать пищу на одной из них. Лишиться Джейн Сеймур — небольшая потеря.

Когда пришло известие — принцесса Мария нездорова, моя первая мысль, как и у королевы, — ее милую, умную дочь отравили. Возможно, моя сестра.

— Она очень больна. — Королева читала письмо от врача. — Боже мой, уже восемь дней! У нее рвота.

Забыв об этикете, я схватила ее за руку. Рука дрожала так, что хрустела бумага.

— Это не яд, — прошептала настойчиво. — Кто выиграет от ее смерти?

— Она моя наследница. — Лицо королевы белее листа бумаги. — А если Анна отравила ее, чтобы заставить меня уйти в монастырь?

Я только головой покачала. Кто знает, на что теперь способна Анна.

— Как бы то ни было, я еду к ней, — шагнула вперед и распахнула дверь. — Где сейчас король?

— Позвольте мне поискать его. Не можете же вы сами бегать по дворцу.

— Нет, конечно, — простонала она с болью. — Я даже не могу пойти к нему и попросить позволения навестить нашу дочь. Вдруг эта женщина скажет „нет“?

Что ей ответить? Королева Англии в отчаянии молит мою выскочку-сестру позволить ей навестить собственную дочь, старшую дочь короля, — это уже слишком даже для нынешнего перевернутого вверх дном мира.

— Она тут ни при чем, ваше величество. Король любит принцессу Марию и не захочет оставить ее, больную, без попечения матери.

Анна уже знает о болезни принцессы. Она теперь знает все. Солидная шпионская сеть нашего дядюшки вербует слуг из всех поместий Англии, и собранные сведения теперь служат Анне. Анна знает — принцесса Мария захворала с горя. Маленькую девочку оставили одну, только со слугами и духовником, она проводит часы, стоя на коленях и моля Бога о матери — пусть отец вернет жене свою любовь. Она заболела от отчаяния.

Вечером король явился в покои королевы с готовым ответом:

— Можете отправляться к принцессе, если желаете, да там и оставайтесь. Вместе с моим благословением и благодарностью. Прощайте.

Королева страшно побледнела, все краски сбежали с ее лица, стало видно, как она измучена.

— Я бы никогда не оставила вас, дорогой супруг, — прошептала она. — Я подумала, вам будет приятно знать, что о ней хорошо заботятся.

— Это только девчонка. — В его голосе звучит злоба. — Почему вы не сумели позаботиться о сыне? Насколько я помню, к нему вы с такой готовностью не бросались?

Она едва дышала, но он продолжал:

— Вы выйдете к обеду, мадам, или отправитесь к дочери?

Она с усилием взяла себя в руки, выпрямилась во весь свой небольшой рост, взяла предложенную руку, и он повел ее к обеду как королеву. Но она не смогла долго притворяться, когда увидела мою сестрицу за столом и дам вокруг нее. Анна улыбнулась сияющей, самодовольной улыбкой. И по этой откровенной радости Екатерина догадалась, кто причина жестокости короля. Уронила голову, раскрошила кусочек хлеба и ничего не стала есть.

Многие говорили в этот вечер — нет, не пара молодой красавец-король этой женщине, она ему в матери годится, да в придачу страшна как смертный грех.

Двор нынче превратился в настоящую турнирную арену, и королева Екатерина сражается до конца. Любая женщина, кроме моей сестрицы, устыдилась бы этого зрелища — королева собирает все свое мужество и снова спорит с супругом.

Через пару дней после первого известия о болезни принцессы Марии Екатерина обедала с королем в домашней обстановке, только несколько придворных дам и кавалеров, парочка послов, Томас Кромвель, который в тот момент присутствовал абсолютно везде, да Томас Мор — по нему видно, он предпочел бы оказаться в другом месте.

Мясные блюда убраны, на столах расставлены фрукты и вина. Королева поворачивается к мужу и говорит, просто, будто у нее на устах самая обычная просьба — а нельзя ли этой бесстыднице покинуть двор?

Я вижу лицо Томаса Мора, уверена, у меня такое же удивленное выражение. Не могу поверить — королева осмелилась прилюдно бросить вызов его величеству. Ее дело в Риме разбирается Папой, а она преспокойно, даже вежливо, просит короля расстаться с любовницей. И вдруг я понимаю, почему она делает это. Только ради принцессы Марии. Чтобы пристыдить его и добиться разрешения уехать. Она рискует всем ради дочери.

Лицо короля становится багровым от бешенства. Опустив голову, молюсь — пусть его гнев минует меня. Взглянув искоса, вижу посла Шапюи в той же позе. Только королева, вцепившись в кресло, чтобы скрыть дрожь в руках, высоко держит голову, не сводя глаз с короля, на лице — заученное выражение вежливого интереса.

— Богом клянусь! — орет Генрих. — Никогда не отошлю леди Анну! Чем она может оскорбить разумного человека?

— Она ваша любовница, — спокойно замечает королева. — Это позор для богобоязненного семейства.

Генрих уже не кричит, а ревет. Он внушает ужас, как затравленный медведь.

— Нет! Она образец целомудрия!

— Она ваша любовница в мыслях и на словах, если не на деле, — спокойно возражает королева. — Она низкая, бесстыдная женщина и неподходящая компания для порядочных дам, тем более для христианской принцессы.

Генрих вскакивает на ноги, но королева не отступает.

— Какого дьявола вы от меня хотите? — брызжет слюной ей в лицо.

Она не отворачивается, не закрывает глаза.

— Я хочу увидеть принцессу Марию, — говорит она спокойно. — Вот и все.

— Пожалуйста! — вопит он. — Бога ради! Оставьте нас в покое. Убирайтесь куда хотите, да там и оставайтесь!

Екатерина медленно качает головой:

— Я не брошу вас даже ради дочери, даже если вы разобьете мне сердце.

Повисает долгая мучительная пауза. Я оглядываюсь. У королевы на глазах слезы, но лицо по-прежнему спокойно. Только что она потеряла шанс увидеть дочь, даже если принцесса при смерти.

Генрих с ненавистью глядит на королеву, а она кивает слуге позади ее стула и спокойно произносит:

— Налейте еще вина его величеству.

Король резко отодвигает кресло, скрип ножек по деревянному полу как вопль. Посол, лорд-канцлер, все остальные тоже неуверенно поднимаются. Король без сил падает в кресло, придворные вразнобой садятся снова. Королева обессилена ссорой, но не побеждена.

— Прошу вас, — говорит она чуть слышно.

— Нет! — отвечает король.

Через неделю она пытается снова. Я при этом не присутствовала, мне потом все рассказала Джейн Сеймур.

— Король кричит, а она стоит на своем. И как она только осмелилась?

— Ради дочери, — отвечаю с горечью. Юное лицо, глаза, широко раскрытые от ужаса. Пока я не родила детей, была такой же дурочкой. — Она хочет быть со своим ребенком. Тебе не понять.

Доктора заявили — принцесса при смерти и каждый день спрашивает, когда приедет мать. Только тогда Генрих перестал мучить королеву, приказал перенести Марию в паланкине в Ричмонд, чтобы королева могла встретиться с ней там. Я пошла на конюшенный двор проводить ее.

— Бог да благословит ваше величество и принцессу.

— По крайней мере, буду с ней, — вот и все, что она сказала.

Я кивнула, отступила назад, кавалькада тронулась. Штандарт королевы впереди, за знаменосцем — полдюжины всадников, следом сама королева, несколько придворных дам, еще верховые. Вот она и уехала.

Уильям Стаффорд на другом конце двора наблюдает, как я машу рукой на прощание.

— Наконец-то она встретится с дочерью.

Он сам идет ко мне, чтобы уберечь мое платье от грязи.

— Говорят, ваша сестра дала слово — королева больше не вернется ко двору. Она сказала — одна поездка верхом, и Екатерина упустит корону из-за дурацкой любви к дочери.

— Ничего не знаю, — упрямо заявляю я.

Он смеется, карие глаза вспыхивают.

— Сегодня вы очень несведущи. Разве вас не радует возвышение сестры?

— Не такой ценой, — отворачиваюсь и иду прочь.

Он догоняет меня, прежде чем я успеваю сделать пару шагов.

— Поговорим лучше о вас, леди Кэри. Я давно вас не видел. Вы хоть думали обо мне?

Я медлю с ответом.

— Разумеется, нет.

Он вдруг оказался очень близко.

— Я и не надеялся. Я могу шутить с вами, мадам, но хорошо знаю, насколько вы выше меня.

— Вот именно!

Куда девалась моя вежливость?

— Я помню, — заверяет он снова. — Но мне казалось, мы симпатизируем друг другу.

— Не могу я играть с вами в такие игры, — мягко возражаю я. — Разумеется, я не думала о вас. Я дочь графа Уилтшира, а вы всего лишь на службе у моего дяди.

— Слишком недавний титул, — спокойно говорит он.

Я нахмурилась, слегка сбитая с толку.

— Какая разница, дан титул сегодня или сотни лет назад? Я дочь графа, а вы кто?

— Но сами-то вы, Мария? Оставим титулы в покое. Вы, прелестная Мария Болейн, когда-нибудь думаете обо мне? Ищете со мной встречи?

— Никогда, — резко отвечаю я и ухожу, а он так и стоит в сводчатом проеме стены.

Лето 1531

Двор переехал в Виндзор. Принцесса Мария, все еще худая и бледная, вернулась в замок вместе с матерью. Конечно, король ласков со своим единственным законным ребенком, а по отношению к королеве то смягчается, то ожесточается вновь, смотря по тому, кто рядом — моя сестрица или его дочь.

Королева, уже давно толком не спавшая из-за бесконечных молитв и ухода за дочерью, слишком измученная, чтобы приветствовать короля улыбкой и реверансом, тем не менее остается неизменной звездой на дворцовом небосводе. Я вошла с букетиком ранних роз. Она мне улыбнулась.

— Надеюсь, принцессе Марии понравятся цветы. Их можно поставить у изголовья кровати.

Екатерина взяла букет, вдохнула запах роз.

— Сразу видно сельскую жительницу. Кто еще из придворных дам догадался бы нарвать цветов и принести в дом?

— Мои дети любят собирать цветы, — объяснила я. — Делают венки и ожерелья из ромашек. Целую Екатерину на ночь и нахожу лютики, выпавшие из волос, у нее на подушке.

— Король разрешил тебе уехать в Гевер, пока двор путешествует?

— Да! — Она правильно истолковала мое хорошее настроение. — Да, на все лето.

— Значит, мы обе сможем побыть с нашими детьми, и ты и я. Вернешься ко двору осенью?

— Обязательно вернусь, — пообещала я. — И если вы пожелаете, ваше величество, буду вновь к вашим услугам.

— И начнем снова. На Рождество я — признанная королева, а летом — покинутая.

Я кивнула.

— Она крепко держит его, верно?

Королева взглянула в окно, выходящее в сад и на реку. Вдали можно различить силуэты Анны с королем, они прогуливаются по берегу, скоро уже им отправляться в летнее путешествие.

— Да, — ответила коротко.

— В чем ее секрет, как ты думаешь?

— Они очень похожи. — В моем тоне явно слышится неприязнь к обоим. — Точно знают, чего хотят, ни перед чем не остановятся. У обоих — способность к полной сосредоточенности на том, что они сейчас делают. Вот почему король такой замечательный охотник. Преследуя оленя, думает только об олене. И то же самое Анна. Думает только о своих интересах. И их страсть такая же. Делает их, — я поискала нужное слово, — грандиозными.

— Я бы тоже могла…

Я искоса взглянула на нее. Хотелось обнять ее, но я не решилась, все же она королева.

— Кто лучше меня знает? Я видела, как вы бросили вызов королю, несмотря на его гнев, как вы противостояли двум кардиналам и Тайному совету. Но вы покорны Богу, любите дочь, вы не думаете совершенно прямо и откровенно: „А чего хочу я? “

Она покачала головой:

— Это грех себялюбия.

Я взглянула на две далекие фигурки на берегу реки, на двух самых больших эгоистов в мире и согласилась:

— Да.

Отправилась на конюшенный двор убедиться, погружены ли сундуки, готовы ли лошади для завтрашнего путешествия, и встретила Уильяма Стаффорда, проверяющего колеса повозки.

— Благодарю вас. — Я слегка удивилась, застав его здесь.

Он выпрямился, широко улыбнулся.

— Буду вас сопровождать. Разве дядя вам не говорил?

— Уверена, он называл кого-то другого.

Улыбка растянулась до ушей.

— Он не сможет ехать.

— Почему?

— Из-за похмелья.

— Но завтра он же сможет сесть в седло?

— Простите, плохо объяснил — похмелье будет завтра.

Я ждала следующей фразы.

— Сегодня вечером он смертельно напьется.

— Вы умеете предсказывать будущее?

— Могу предсказать, что сам буду разливать вино, — ответил он со смешком. — Почему бы мне не проводить вас, леди Кэри? По крайней мере, буду знать, что вы добрались благополучно.

— Хорошо. — Я слегка смутилась. — Только вот что…

Стаффорд очень спокоен, но казалось, он не просто слушает меня, а впитывает каждое слово.

— Что вы хотели сказать?

— Не хочу вас обидеть, но для меня вы — только человек на службе у дяди.

— Но что может помешать нам нравиться друг другу?

— Серьезнейшие неприятности с семьей.

— Бросьте, не думайте об этом. Разве не лучше иметь друга, настоящего друга, хоть и ниже по положению, чем быть совсем одной, на побегушках у сестры?

Отвернулась от него. Быть в услужении у Анны — одно упоминание об этом всегда раздражало меня.

— Могу я сопровождать вас завтра? — догадался сменить тему.

— Если хотите, — буркнула я. — Какая разница, вы или другой?

Он только рассмеялся, возражать не стал. Я пошла прочь, смутно надеясь — он побежит следом, станет уверять, он гораздо лучше других.

В своей комнате застала Анну перед зеркалом. Она примеряла шляпу для верховой езды и вся сияла от счастья.

— Мы едем! Пойдем, помашешь нам на прощание.

Я последовала за ней вниз по лестнице, стараясь не наступить на шлейф ее красного бархатного платья.

Мы вышли через широкие двойные двери, Генрих уже в седле, гнедая охотничья лошадь, переступая с ноги на ногу, ожидает Анну. С ужасом я поняла — сестра заставляет короля ждать, пока она поправляет шляпку!

Он улыбается. Анна может делать что угодно. Двое молодых людей выскакивают вперед, помогают ей сесть в седло.

Одно мгновенье она кокетничает, выбирает, кто из них получит право подставить сложенные руки под ее башмачок.

Король дает сигнал, они выступают. Анна оглядывается, машет мне:

— Скажи королеве, мы уехали.

— Передаешь ей прощальный поклон? — удивляюсь я.

— Ничего подобного, — смеется Анна. — Просто мы уезжаем. Скажи, мы уехали, а она остается в полном одиночестве.

Так бы и бросилась за ней, стащила с лошади, надавала бы оплеух за этот злобный выпад. Но конечно, стою, где стояла, улыбаюсь королю, машу сестре, а когда всадники, повозки, солдаты и все остальные с грохотом уезжают, медленно возвращаюсь в замок.

Дверь за мной со стуком захлопывается. Вокруг очень тихо. В главной зале сняты драпировки, убрана часть столов, от стен отражается эхо. Огонь в камине почти потух, некому подбросить дров, кричи — не докричишься, чтоб принесли еще эля. Свет проникает через окна, ложится желтыми полосами на пол, в солнечном луче пляшут пылинки. Раньше я никогда не слышала в королевском дворце такой тишины. Любое место оживает от шума, работают там или развлекаются. Здесь всегда перебранивались слуги, кто-нибудь громко отдавал приказание, просил разрешения войти или молил о милости, играла музыка, лаяли собаки, болтали придворные.

Поднялась по лестнице к покоям королевы, каблуки стучат по каменным плитам. Даже легкий стук в дверь кажется громким. Дверь не заперта, может быть, никого нет? Но тут я увидела ее. Смотрит из окна на извилистую дорогу, ведущую прочь от дворца. Видит, как двор, ее двор, ее собственный муж, друзья и слуги, мебель, остальное добро, даже постельное белье, уезжает прочь вслед за Анной, оставляя королеву одну.

— Уехал, — недоуменно произносит она. — Даже не попрощался.

Я киваю.

— Раньше такого не случалось. Как бы ни было плохо, он всегда заходил перед отъездом, и я благословляла его. Иногда я думала — он просто маленький мальчик, мой мальчик, куда бы ни уходил, всегда знает, что сможет вернуться ко мне. Он всегда ждал благословения, перед любым путешествием.

Группа всадников гарцует подле обоза, выравнивая строй, слышен шум колес. И тут ее не пощадили.

Грохот башмаков на лестнице, громкий стук в полуоткрытую дверь. Я иду посмотреть. Один из людей короля с письмом, на нем — королевская печать.

Она оборачивается, лицо озаряется радостью, бежит через всю комнату, чтобы забрать письмо.

— Вот оно! Он не мог уехать без единого слова, он написал. — Она подносит письмо к свету, ломает печать, читает.

И стареет прямо на глазах. Краски ушли с лица, глаза погасли, улыбка исчезла. Рухнула на скамью под окном, а я вытолкала гонца из комнаты и захлопнула дверь прямо у него перед носом. Подбежала к королеве, опустилась на колени.

Она смотрит мимо меня, глаза полны слез.

— Я должна покинуть замок. Он отсылает меня. Кардинал и Папа ему не указ, я отправляюсь в изгнание, и его собственная дочь тоже.

Гонец стучится опять и осторожно просовывает голову внутрь. Я вскакиваю на ноги, чтобы стукнуть дверью прямо по наглой роже, но королева удерживает меня за рукав.

— Ответ будет? — Он даже забывает добавить „ваше величество“.

— Где бы я ни была, я остаюсь его женой и буду молиться за него, — произносит она твердо и поднимается на ноги. — Передай королю, я желаю ему приятного путешествия, сожалею, что не смогла попрощаться, если бы он предупредил, что выезжает так скоро, ему не пришлось пускаться в дорогу без благословения своей жены. Попроси его прислать весточку, здоров ли.

Гонец кивает, взглядом просит у меня прощения и исчезает. Мы молчим.

Идем к окну, смотрим на всадника, догоняющего обоз, который все еще тащится по дороге вдоль реки, потом он исчезает из виду. А король и Анна, верно, рука в руке распевают песни, уже далеко впереди на дороге к Вудстоку.

— Никогда не думала, что все так закончится, — говорит Екатерина слабым голосом. — Представить себе не могла, он меня бросит, даже не попрощавшись.

Это было славное лето, и для меня, и для детей. Генриху исполнилось пять, его сестре — семь, я решила — пора им купить пони, каждому своего собственного. Но в деревне не найти пару хороших пони, маленьких и послушных. Я пожаловалась во время нашего путешествия в Гевер Уильяму Стаффорду и поэтому не слишком удивилась, когда через неделю он вернулся без приглашения, прискакал на стройном охотничьем коне, ведя в поводу двух маленьких толстеньких пони — по одному с каждой стороны.

Мы с детьми гуляли в лугах около рва. Я помахала Уильяму, он свернул с дороги и вдоль рва подъехал к нам. Увидев пони, Генрих и Екатерина запрыгали от восторга.

— Не торопитесь, — предупредила я. — Подождем и посмотрим. Так ли они хороши, захотим ли мы их купить?

— Похвальная осторожность! Я ведь известный барышник.

Уильям Стаффорд слез с седла, поднес мою руку к губам.

— Где вы их отыскали?

Екатерина уже взяла за повод маленького серого пони, гладит ему нос. Генрих прятался за моей юбкой, только карие глазенки блестят — смесь восторга и страха.

— Представьте себе, нашел на пороге, — протянул Уильям Стаффорд лениво. — Могу отправить обратно, если не подходят.

У меня за спиной раздался протестующий вопль:

— Не надо!

Уильям Стаффорд опустился на одно колено, чтобы оказаться на одном уровне с сияющей мордашкой моего сына.

— Выходи, мальчик! — сказал добродушно. — У матери за спиной наездником не станешь.

— А он не кусается?

— Будешь кормить с ладони, — объяснил Уильям, — тогда не укусит.

Раскрыл мальчику ладошку, показал, как лошадь щиплет траву.

— А он может скакать галопом? — спросила Екатерина. — Как мамина лошадка?

— Ну, не так быстро, но может. А еще он умеет прыгать.

— Я смогу с ним прыгать? — У Генриха глаза как блюдца.

Уильям выпрямился, улыбнулся мне:

— Сначала научитесь просто сидеть на пони, ездить шагом, рысью и легким галопом. А уж потом — состязания и прыжки.

— Вы меня научите? — спросила Екатерина. — Пожалуйста! Оставайтесь на все лето и поучите нас ездить верхом.

Его улыбка стала откровенно победной.

— Мне бы и самому хотелось. Если ваша мама позволит…

Дети тут же повернулись ко мне.

— Скажи „да“, — умоляла Екатерина.

— Пожалуйста! — ныл Генрих.

— Я и сама смогу научить вас ездить верхом, — запротестовала я.

— Но не для состязаний же! — воскликнул мой сын. — Ты ездишь в дамском седле, а мне нужно мужское. Я же мальчик, а когда вырасту, стану мужчиной!

Генрих приплясывает на одном месте, а Уильям смотрит на меня поверх его головенки.

— Что скажете, леди Кэри? Можно мне остаться на лето и поучить вашего сына ездить в мужском седле?

Мне, кажется, удалось скрыть смущение.

— Что ж, очень хорошо, если вам так хочется. Скажите там, в доме, чтобы вам приготовили комнату.

Каждое утро мы часами гуляем, дети, шагом, на своих новых пони. А после обеда выводим пони на длинных поводьях, они идут по кругу, сначала шагом, потом рысью и галопом, а дети прилипают к своим седлам как репейники.

Уильям бесконечно терпелив с ними. Каждый день дети узнают что-нибудь новенькое, но я подозреваю — он сознательно не слишком торопится. Пусть научатся хорошенько держаться в седле к концу лета, но не раньше.

— А что, своего дома у вас нет? — не слишком доброжелательно спросила я как-то вечером.

Мы возвращаемся в замок, ведя в поводу каждый своего пони. Солнце садится, башенки на фоне заката придают дому вид сказочного замка, окошки мерцают розовым светом.

— Мой отец живет в Нортгемптоне.

— Вы единственный сын?

Ключевой вопрос.

— Нет, я второй сын, миледи, и ни на что не годен. Но собираюсь купить маленькую ферму в Эссексе. Есть у меня такая задумка — стать землевладельцем.

— А где вы деньги возьмете? Вряд ли у дяди на службе много заработаешь.

— Я был моряком и несколько лет назад получил вознаграждение, для начала хватит. Хорошо бы найти женщину, которая захочет поселиться в славном домике посреди собственных полей, и знать — ни королевская власть, ни королевская злоба ее не достанет.

— Король достанет где угодно, иначе он не был бы королем.

— Так-то оно так, но можно сделаться таким ничтожным, что тобой никто не заинтересуется. Единственная опасность — ваш сын. Он всегда будет на виду, пока считается претендентом на трон.

— Если Анна родит мальчика, мой будет не нужен.

Сама не понимая как, я не просто иду с ним в ногу, я уже следую его мечтам.

Он продолжает, ловко стараясь не спугнуть меня.

— Больше того, она захочет удалить его от двора. Он сможет расти с нами, мы воспитаем из него деревенского сквайра. Неплохая жизнь для мужчины. Может, самая лучшая. Не люблю я двор. А в последние годы вообще не знаешь, на каком ты свете.

Вот и подъемный мост. В согласии мы помогаем детям спешиться. Екатерина и Генрих несутся прямо домой, а мы с Уильямом ведем пони на конюшню. Двое парней выбегают и забирают у нас пони.

— Придете обедать? — спрашиваю как ни в чем не бывало.

— Разумеется. — Он отвешивает поклон, отходит.

Только в спальне, преклонив колени для молитвы на ночь, обнаружив, что мои мысли блуждают где-то далеко, поняла я, что позволила ему говорить с собой как будто и впрямь мечтаю о славном домике посреди полей с Уильямом в супружеской постели.

Дорогая Мария!

Осенью мы возвращаемся в Ричмонд, а на зиму поедем в Гринвич. Королева больше никогда не будет жить с королем под одной крышей. Она направляется в Мор, старый дом Уолси в Хартфордшире. Король оставляет ей собственный двор, так что ей нечего жаловаться на дурное обращение.

Ты больше не ее придворная дама, отныне ты на службе у меня.

Мы с королем уверены — Папа в ужасе от того, что король может сделать с английской церковью. Он конечно же вынесет решение в нашу пользу, как только осенью вновь соберется суд. А я надеюсь на венчание осенью и сразу же — коронация. Почти все готово — и ненависть за ненависть.

Дядя очень холоден со мной, и герцог Суффолк настроен против меня. Летом Генрих отослал его, и я рада, что он получил урок. Слишком многие завидуют, следят за каждым моим шагом. Ты нужна мне в Ричмонде, Мария, как только я приеду. Ты не вправе вернуться на службу к королеве — Екатерине Арагонской из Мора, и в Гевере тоже незачем оставаться. Все, что я делаю, — для твоего же сына, не для меня одной, пожалуйста, помоги мне.

Анна

Осень 1531

Осенью я вернулась ко двору. Сомнений нет — королеву вышвырнули окончательно. Анна убедила короля — никакого смысла соблюдать приличия и изображать верного мужа. С тем же успехом можно открыть всему миру истинное положение вещей, а на врагов просто не обращать внимания.

Генрих был щедр. Екатерина Арагонская в большом почете живет в своем новом доме, даже принимает послов, как будто по-прежнему остается возлюбленной и уважаемой супругой. При ней состоят двести человек, пятьдесят из них — придворные дамы. Правда, отнюдь не лучшие, слишком их много стекается ко двору и оказывается в распоряжении Анны. Мы провели веселенький день, выбирая тех, кто нам особенно не нравился, — чтобы отправить ко двору королевы. Так мы избавились от полудюжины девиц Сеймур — интересно, как вытянется лицо у сэра Джона Сеймура, когда он об этом узнает.

— Может, и жену Георга отправить в Мор? — предложила я. — Как он будет счастлив — вернется домой, а ее нет.

— Лучше пусть остается на глазах. Еще устроит что-нибудь. Хоть она и отвратительна, но все же отнюдь не пустое место. Спокойнее, если вокруг королевы одни ничтожества.

— Неужели ты все еще боишься ее? Она уже почти уничтожена!

Анна покачала головой:

— Я не буду чувствовать себя в безопасности до самой ее смерти. Так же как она — до самой моей смерти. Дело не в том, что мы делим короля и трон. Теперь она — моя тень, а я — ее. Мы неразрывно связаны. Одна из нас одержит полную победу, но не будет уверена, победила или проиграла, пока жива другая.

— Как она может победить? Король даже видеть ее не желает.

— Ты не знаешь, как меня ненавидят, — шепнула Анна так тихо, что мне пришлось наклониться. — Во время путешествия мы двигались от одного поместья к другому и никогда не останавливались в деревнях. До простого народа дошли слухи из Лондона, я теперь не милая спутница короля, а разлучница, разбившая счастье королевы. Стоило нам задержаться в деревне, как начинались враждебные выкрики.

— Не может быть!

— А когда королева прибыла в Сити и устроила праздник, толпа окружила замок Или, все благословляли ее и клялись, что никогда мне не покорятся.

— Кучка недовольных слуг.

— Или нечто большее. Что, если меня ненавидит вся страна? Каково королю слышать, как они поносят и проклинают меня? Думаешь, такой человек, как Генрих, вынесет, что вдогонку ему летят проклятья? Его же все восхваляли с самого рождения.

Анна совсем приуныла.

— Они привыкнут. Священники станут проповедовать во всех церквях — ты его законная жена, а когда родится сын, все тем более изменится, станешь спасительницей страны.

— Вот именно, — медленно произнесла она. — На этом-то все и держится. На сыне.

Анна не зря боялась толпы. Как-то перед Рождеством мы поплыли из Гринвича вверх по реке на обед с лордом Тревельяном. Это не был парадный прием, никто о нем не знал. Король обедал с французскими послами, и Анне пришла фантазия отправиться в Сити. При ней я, еще несколько придворных. На реке уже холодно, мы кутаемся в меха. Никто не мог видеть наших лиц, когда лодка причалила к дому Тревельяна, и мы высадились на берег.

Но кто-то все же нас заметил, узнал Анну. Мы даже есть начать не успели, как вбежал слуга и прошептал на ухо лорду Тревельяну, что к дому движется толпа. Быстрый взгляд на Анну — и все поняли, зачем они идут. Она вскочила на ноги, лицо белее жемчужного ожерелья на шее.

— Вам лучше уехать. — Лорд позабыл о вежливости. — Я не смогу обеспечить вашу безопасность.

— Отчего же? — спросила Анна. — Прикажите закрыть ворота.

— Бога ради, их тысячи. — Его голос срывался от страха. Теперь мы все повскакали на ноги. — Это не шайка новичков, это целая толпа, они поклялись повесить вас на стропилах. Вам лучше вернуться в Гринвич, леди Анна.

Выслушав его решение выставить ее из своего дома, Анна колебалась одно мгновение.

— Лодка готова?

Кто-то побежал звать лодочника.

— Мы легко с ними справимся! — воскликнул Франциск Уэстон. — Тревельян, сколько у вас людей? Примем вызов, дадим этим негодяям урок и пообедаем, наконец.

— У меня триста человек, — начал лорд.

— Прекрасно, раздайте им оружие.

— А на улице восемь тысяч, и толпа все растет.

Гробовое молчание.

— Восемь тысяч? — прошептала Анна. — Восемь тысяч человек в Лондоне выступили против меня?

— Не медлите, — добавила леди Тревельян. — Бога ради, садитесь в лодку.

Анна вырвала у женщины свою накидку, я схватила первую попавшуюся, придворные дамы плакали от страха. Одна из них бросилась вверх по лестнице, испугавшись, что нас догонят и на реке. Анна выскочила из дома, пронеслась по темному саду, бросилась в лодку, я за ней. Франциск и Уильям следом за нами. Остальные придворные отвязали канат, оттолкнули лодку, они даже не поплыли с нами.

— Головы ниже, накройтесь чем-нибудь, — крикнул один из них нам вслед. — И спустите королевский штандарт.

Какое унижение! Один из лодочников выхватил нож, перерезал веревку из страха — вдруг народ Англии увидит флаг своего короля, не удержал, флаг выскользнул у него из рук и упал за борт. Я видела — он закружился в воде и пошел ко дну.

— Не обращай внимания, греби! — крикнула Анна, закрывая голову мехом.

Я тоже пригнулась, мы вцепились друг в друга, я чувствовала — она вся дрожит.

Мы смогли разглядеть толпу, только когда нас закружило в водовороте. Зажглись факелы, и пляшущие вспышки света отразились в темной воде. Цепочка огней, казалось, уходила в бесконечность. Даже до реки доносятся проклятья моей сестре. За каждым яростным выкриком следует взрыв одобрения, взрыв неприкрытой ненависти. Анна, трясясь от страха, съежилась на дне лодки, теснее прижалась ко мне.

Лодочники гребут как одержимые. Если на лодку нападут, в такую погоду никому из нас не уцелеть. Коли узнают, что мы уплыли, толпа начнет швырять булыжники, устремится вдоль берега, чтобы добраться до нас, раздобудет, если надо, лодки — заберет силой и погонится за нами.

— Гребите быстрее, — шипит Анна.

Лодка идет рывками, бить в барабан или криком задавать темп слишком опасно, если хотим ускользнуть от толпы под покровом темноты. Я взглянула через борт, огней стало меньше, будто люди вглядываются во мрак, будто чуют со сверхъестественным нюхом диких зверей — женщина, которая им нужна, тут, всего в нескольких ярдах.

Процессия продолжает путь, движется к дому Тревельяна, извивается вдоль реки, кажется, огни растянулись на мили. Анна садится, поправляет чепец, на лице застыло выражение ужаса.

— Думаешь, он сможет защитить меня от этого? — спрашивает она яростно. — От Папы — да, особенно если церковные должности окажутся в его ведении. От королевы — конечно, особенно если получит сына и наследника. Но против собственного народа, если за мной придут среди ночи с факелами и веревками? Думаешь, он мне поможет?

Рождество в Гринвиче прошло тихо. Королева прислала Генриху в подарок золотой кубок, а он отослал его обратно вместе с холодной запиской. Почему-то все время ощущалось ее отсутствие, дворец без нее пуст, словно дом без любимой матери. Она никогда не была такой чрезмерно искрящейся, блестящей, соблазнительной, как Анна, просто она всегда была.

Ее правление продолжалось так долго, что мало кто мог вспомнить английский двор без нее.

Анна, как всегда, прекрасна, обаятельна, деятельна. Без устали поет и танцует, подарила королю пучок новомодных стрел, а он завалил целую комнату дорогими тканями на платья, вручил ей ключ и любовался, как она входит и вскрикивает от радости при виде разноцветных полос, свисающих с золотых шестов. Он осыпал подарками и всех Говардов, мне, например, подарил расшитую кружевами рубашку. Но все равно нынешнее Рождество больше похоже на поминки. Всем не хватает умиротворяющего присутствия королевы, все хотят знать, что она делает в расчудесном дворце, доме своего бывшего врага, который в конце концов нашел мужество признать ее правоту.

Ничто не может поднять дух придворных, сама Анна превратилась в тень, пытаясь веселиться. Вечером, засыпая возле меня, она все еще что-то бормотала, как безумная.

Однажды ночью я зажгла свечу, подняла повыше, вглядываясь в ее лицо. Глаза закрыты, темные ресницы отбрасывают тень на бледные щеки. Волосы забраны под тугой чепец, белый, но не белей ее кожи, фиолетовые тени под глазами. Она кажется такой хрупкой. Бескровные губы то раздвигаются в улыбке, то шепчут колкости, остроты, комплименты. Она мечется по подушке, не зная отдыха, поворачивает голову, я хорошо знаю этот манящий поворот головы, смеется ужасным, хриплым смехом, загнанная женщина, пытающаяся и в самом глубоком сне вернуть к жизни праздник.

Анна начинает пить вино с самого утра. Румянец возвращается, глаза загораются, приходит хорошее настроение, отступают усталость и нервозность. Однажды я вошла в комнату вместе с дядюшкой, она сунула мне бутылку.

— Спрячь, — прошептала сестра в отчаянии и прикрыла рот рукой, чтобы он не почувствовал запах.

— Анна, остановись, — потребовала я, когда дядя ушел. — Ты все время на виду, непременно кто-нибудь расскажет королю.

— Не могу я остановиться, — мрачно ответила она. — Даже на минуту. Надо двигаться вперед, изображать счастливейшую женщину в мире. Что я говорю, я выхожу за человека, которого люблю, стану королевой Англии. Конечно же я счастлива. Я необыкновенно счастлива. Во всей стране нет и не может быть женщины счастливее меня.

Георга ждали домой как раз на Новый год, и мы с Анной решили устроить в честь него небольшой праздник в узком кругу. Все утро мы совещались с поварами, заказывали самое лучшее из того, что у них было, а после полудня уселись у окна высматривать лодку с говардовским флагом. Я первая заметила темную лодку на фоне темных сумерек и, ничего не говоря сестре, выскользнула из комнаты, бросилась вниз по лестнице. Лодка пристала к берегу, Георг сошел на причал, и я первая очутилась в его объятьях, меня он поцеловал, мне прошептал:

— Слава Богу, сестренка, как приятно вернуться домой!

Упустив шанс быть первой, Анна не бросилась вслед за мной, осталась ждать в комнате перед большим сводчатым камином. Георг подошел и сначала поцеловал ей руку, а уж потом обнял. Церемонии забыты, мы снова — веселая тройка Болейн, мы снова вместе, как всегда.

За обедом Георг рассказывает о себе, но больше всего ему хочется знать обо всем том, что происходило в его отсутствие. Я заметила — Анна взвешивает каждое слово. Она о многом умалчивает — что не может бывать в Сити без вооруженной охраны, что во время путешествия должна галопом проезжать мирные маленькие деревушки. Не рассказала, как после смерти кардинала Уолси надумала танцевать в маске с надписью „Кардинал, отправляйся в ад“, как смутила окружающих бестактностью и откровенной вульгарностью этого праздника победы над умершим другом короля. Не рассказала — епископ Фишер все еще против нее, особенно после того, как чуть не умер от яда. И я поняла, да и раньше догадывалась — она стыдится себя той, в которую превратилась. Ей не хочется, чтобы брат знал, как глубоко разъело ее честолюбие. А то вдруг догадается — перед ним больше не его любимая сестричка, нет, женщина, готовая рискнуть всем, даже спасением души, чтобы стать королевой.

— А ты как? — Георг смотрит на меня. — Как его зовут?

— О чем это ты? — Анна сбита с толку.

— Каждому видно — неужели я ошибся? Марианна сияет, как пастушка весной. Ставлю что угодно, она влюбилась.

Я заливаюсь краской.

— Так я и думал. — Брат явно доволен. — Кто он?

— У нее нет возлюбленного! — встревает Анна.

— Смею предположить, она обойдется без твоего разрешения. Кто-нибудь мог выбрать ее и не извещая вас, госпожа королева.

— Лучше ему этого не делать, — заявляет Анна без тени улыбки. — У меня на Марию свои планы.

Георг тихонько свистит.

— Бог с тобой, Аннамария, можно подумать, тебя уже короновали.

— Уж я тогда не забуду, кто мне друг, а кто враг. Мария — моя придворная дама, и у меня в доме будет порядок.

— Она сама сделает свой выбор.

— Нет, если не захочет лишиться моего благоволения.

— Анна, побойся Бога. Мы одна семья. Ты там, где ты есть, потому что Мария уступила тебе место. Перестань вести себя как принцесса крови. Ты не можешь обращаться с нами как с подданными.

— Вы и есть подданные, — говорит она просто. — Ты, Мария, даже дядя Говард. Я удалила от двора собственную тетушку, зятя короля, саму королеву. Кто-нибудь сомневается, что я любого отправлю в изгнание, если захочу? Никто не сомневается! Если вы помогали мне возвыситься…

— Ничего себе помогали! Да мы тебя и протолкнули!

— Это дело прошлое. Я скоро стану королевой. А вы — мои подданные. Стану королевой и матерью следующего короля Англии. Не забывай об этом, Георг, я больше повторять не стану.

Анна встает и величаво движется к двери. Останавливается, ждет, пока кто-нибудь из нас откроет дверь, и, не дождавшись, потому что мы не спешим вскакивать на ноги, распахивает дверь сама. Оборачивается, стоя на пороге.

— И не называй ее больше Марианной. Она — Мария, другая Болейн, а я Анна, будущая королева Анна. Между нами большая разница, и мы не можем иметь одно имя на двоих. Она — пустое место, а я скоро буду королевой.

Гордо выходит, не потрудившись закрыть за собой дверь. Мы слышим шаги — отправилась в спальню. Сидим в молчании, пока не хлопает дальняя дверь.

— Боже милостивый, что за ведьма! — Георг не скрывает своих чувств. Встает, закрывает дверь от сквозняка. — Когда это началось?

— Ее власть постепенно растет. Считает себя неприкосновенной.

— Так оно и есть?

— Он влюблен до безумия. Думаю, ей действительно ничего не угрожает.

— Все еще не спит с ней?

— Нет.

— Бога ради, чем же они занимаются?

— Всем остальным. Она не решается переступить черту.

— Он, наверно, с ума сходит, — довольно ухмыльнулся брат.

— Она тоже. Почти каждую ночь он целует ее в губы, гладит волосы, обнимает.

— Она со всеми так разговаривает? Ну, как со мной?

— Гораздо хуже. Она теряет друзей. Карл Брендон настроен против, дядюшка Говард от нее стонет, с Рождества они ссорились насмерть по крайней мере два раза. Думает, раз король так ее любит, другой поддержки не нужно.

— Я терпеть не буду. Все ей скажу.

Сестры должны поддерживать друг друга, но мое сердце радостно дрогнуло при мысли о том, что между Анной и Георгом ляжет пропасть. Вот бы перетащить брата на мою сторону, получить реальное преимущество в борьбе за сына.

— Скажи правду, кто положил на тебя глаз? — спрашивает брат.

— Никто, ничто и звать никак, — отвечаю я. — Имей в виду, это секрет, никто, кроме тебя, не должен знать.

— Клянусь честью. — Берет меня за руки, притягивает ближе. — Я сохраню твою тайну. Ты влюблена?

— Конечно нет. — Я подаюсь назад, смущенная одной мыслью об этом. — Он просто ухаживает за мной, приятно иметь человека, который суетится вокруг тебя.

— Я думал, при дворе полно мужчин, которые суетятся вокруг тебя.

— О, они посвящают мне стихи, клянутся, что умирают от любви. А он… он немножечко более… реальный.

— Кто это?

— Почти никто, пустое место, — повторяю я. — Поэтому я и не думаю о нем.

— Жалко, что не можешь заполучить его немедленно, — с братской прямотой заявляет Георг.

Что на это сказать? Представила себе Уильяма Стаффорда, его ласковую, обаятельную улыбку.

— Очень жалко, — шепчу еле слышно. — Но не могу.

Весна 1532

Георгу и дела нет, что там народ думает. Пригласил нас с Анной покататься с ним у реки, пообедать в одной из таверн, а потом уж вернуться. Я думала, Анна откажется — теперь ей небезопасно выезжать без свиты, но она не сказала ни слова. Надела темное платье — совсем не в ее обычае, надвинула на лоб шляпу для верховой езды, оставила дома подвеску — такая есть только у нее одной — с большой золотой буквой „Б“.

Брат так рад снова оказаться в Англии с любимыми сестричками, что и не заметил странного поведения и непривычной одежды Анны. Но когда мы остановились в придорожном трактире, неопрятная старая служанка бросила один только взгляд на Анну и поспешила из комнаты. Вошел хозяин, вытирая руки о фартук из дерюги, объявил — хлеб и сыр, которые нам только что подали, несвежие, и вообще у него ничего нет на обед.

Георг вспыхнул, нахмурился, но Анна дотронулась до его рукава, сказала, что все это не важно, лучше пойти в монастырь поблизости, пообедать там. Он позволил уговорить себя, и обед оказался неплохой. Король, похоже, нагнал немалого страху на монастыри и аббатства. Только слуги, которым, в отличие от монахов, дела не было до королевского благоволения, неодобрительно, искоса поглядывали на нас с Анной и перешептывались — верно, пытались понять, какая из нас прежняя шлюха, а какая новая.

Возвращаемся домой, холодное весеннее солнце в спину, Георг пришпорил коня, оказался рядом со мной.

— Значит, все знают? — спросил без обиняков.

— От Лондона до самых окраин королевства. А может, и дальше.

— И, как я вижу, никто не бросает шляп в воздух и не кричит ура.

— К сожалению, нет.

— Я-то думал — смазливая английская девчонка народу понравится. Она же смазливая, правда? Машет ручкой, когда проезжает мимо, раздает милостыню и все такое прочее?

— Конечно. Но женщины упрямый народ, любят старую королеву. Они говорят — негоже королю Англии отказываться от честной и верной жены ради вертихвостки. Что тогда будет со всеми остальными честными и верными женами?

Георг помолчал.

— Они только ворчат или что еще?

— В Лондоне на нас чуть не напали. Тогда король сказал — пусть не ездит в Сити, слишком опасно. Все ее ненавидят, Георг, говорят всякие гадости.

— Гадости?

— Что она ведьма и приворожила короля колдовскими чарами. Она и на убийство готова и давно бы отравила королеву, только представься возможность. Она его заколдовала, и у него ничего не получится с другой женщиной. Так что теперь ему одна дорога — на ней жениться. Прокляла младенцев в чреве королевы, и от того у короля нет наследника.

Георг чуть побледнел, рука с поводьями невольно дернулась, большой и указательный пальцы сложились крестом — древний охранный знак против злых чар.

— И они такое говорят в открытую? При короле?

— Про самые страшные гадости ему не рассказывают, но рано или поздно кто-нибудь доложит.

— Но он этим слухам, конечно, не верит.

— Кое-что он сам говорит. Говорит, что он ею одержим, она его околдовала, он ни об одной другой женщине думать не может. В его устах звучит как любовная болтовня, но когда такое говорят в народе — это опасно.

Георг кивнул.

— Ей бы заниматься побольше делами милосердия и не строить из себя такую… — он запнулся, подыскивая слово, — чувственную штучку.

Я подняла глаза на сестру. Даже верхом, когда вокруг никого, кроме брата с сестрой, Анна сидит в седле так, что неудержимо хочется обнять ее стройную талию.

— Она Болейн и Говард, — резко сказала я. — Отбрось громкие имена, что остается — все мы просто сучки во время течки.

Мы подскакали к воротам дворца в Гринвиче, там нас ждал Уильям Стаффорд. Приподнял шляпу, слегка поклонился, поймал мою улыбку. Мы спешились, Анна прошла вперед. Уильям стоял у дверей, потянул меня в сторону.

— Я вас дожидался. — Как всегда, он даже не поздоровался.

— Я заметила.

— Не нравится мне, когда вы выезжаете без моего сопровождения. Сестрицам Болейн небезопасно показываться на народе.

— Мы катались с братом. Хорошо иногда прокатиться без большого эскорта и шумихи.

— Ну, за этим дело не станет. Что-что, а простоту я вам обеспечу.

— Благодарю вас, — расхохоталась я.

Положил руку мне на рукав, удерживая вблизи.

— Когда король и ваша сестрица поженятся, вас выдадут замуж за того, кого они выберут.

— Наверно. — Я глядела прямо в его открытое, загорелое лицо.

— Значит, вам надо поторопиться, успеть до замужества сестры, если хотите выйти замуж за человека со скромным поместьем — хорошенький домик и немного земли в придачу. Чем дальше, тем трудней будет уехать.

Я молчала, только чуть отодвинулась. Улыбнулась сладкой улыбкой, стрельнула глазами из-под ресниц.

— Но мне никто руку и сердце не предлагал. Похоже, придется остаться вдовой до конца моих дней, раз никто не просит меня выйти за него замуж.

Впервые у Уильяма не нашлось что ответить.

— Но я думал… — начал он.

Я рассмеялась коротким, довольным смешком, опустилась в низком реверансе, повернулась, чтобы уйти. Наверху лестницы обернулась, заметила — Уильям бросил шляпу наземь и топчет ее в ярости ногами. До чего же приятно, каждая женщина знает, походя поймать в сеть красавчика-мужчину.

Я уже неделю его не видела, хотя и на конюшню заглядывала, и по саду гуляла, и у реки бродила — везде, где он мог бы меня отыскать. Однажды вся дядюшкина свита скакала мимо наших окон, так я все вглядывалась, но как узнаешь одного — из двухсот-то всадников в цветах дома Говардов. Я знала, что веду себя как дура, но мне казалось — что тут плохого, просто пококетничаю с кавалером, подразню его немножко.

Прошла одна неделя, за ней другая — его все нет. Жарким апрельским утром мы с дядюшкой наблюдали, как король и Анна играют в шары. Я, будто между прочим, спросила:

— Этот человек, как его там, Уильям Стаффорд, он все еще у вас на службе?

— Да, — отозвался дядюшка, — но я ему дал месяц отпуска.

— Он уехал?

— Ему приспичило жениться, так он мне сказал. Отпросился у меня поговорить с отцом и прикупить новое жилье для молодой жены.

Мне показалось — земля качнулась под ногами.

— А я думала — он уже женат. — Ничего лучше мне в голову не пришло.

— Нет, он страшный повеса и дамский угодник, — машинально ответил дядюшка — его больше занимали Анна и король. — Вскружил голову одной придворной даме, она надеялась выйти замуж, хотела оставить придворную жизнь ради него и что у него там есть — курятник, да и только. Можешь себе такое вообразить?

— Вот глупость-то. — У меня пересохло во рту. Я с трудом сглотнула.

— А он, не сомневаюсь, помолвлен с какой-нибудь деревенской простушкой. Ждал, наверно, пока она подрастет. А теперь отпросился у меня на месяц и поехал жениться. Но уже скоро вернется. Он надежный человек, я им дорожу. Он тебя провожал в Гевер, да?

— Дважды. И подыскал детям пони.

— Он в лошадях отменно разбирается. И далеко пойдет. Я собираюсь его повысить, назначить главным конюшим. — Дядюшка помедлил, потом внезапно повернулся ко мне, окинул пронзительным взглядом. — Он что, и с тобой пытался заигрывать?

Я спокойно выдержала его взгляд, бросила небрежно:

— Что? Он же вам служит. Конечно нет.

— Ну и отлично, — кивнул дядюшка. — А то ему только палец дай, уж он свое возьмет.

— Со мной это дело не пройдет, — заверила я.

Мы с Анной уже переоделись в ночные рубашки и отпустили служанок, когда в дверь постучали знакомым стуком.

— Георг, кому бы еще, — сказала Анна. — Входи же.

Наш красавчик-братец ввалился в комнату с кувшином вина и тремя стаканами.

— Пришел поклониться божеству красоты. — Он был хорошенько навеселе.

— Входи, входи, — пригласила я. — Мы поистине прекрасны.

Он пинком закрыл за собой дверь.

— Куда лучше при вечернем освещении, — заявил он, тщательно изучая наши лица. — Боже мой, Генрих, наверно, с ума сходит при мысли, что одна у него была, другую он хочет и ни одной ему не достается.

Анне явно не по вкусу напоминание, что я была любовницей короля.

— Он со мной всегда так внимателен.

Георг закатил глаза. Подмигнул мне:

— Винца?

Мы разобрали стаканы, брат подкинул в камин еще одно полено. За дверью послышался какой-то звук. Георг, неожиданно быстро и проворно, подскочил к двери, распахнул ее настежь. Там стояла Джейн Паркер, пытаясь распрямиться — только-только оторвалась от замочной скважины.

— Моя дорогая женушка! — медоточивым голосом проворковал Георг. — Если хочешь затащить меня в постель, просто попроси, незачем сюда подкрадываться — это спальня сестры.

Она покраснела до корней волос и уставилась на Анну в глубине комнаты — сорочка соскользнула с голого плеча, рядом я в ночной рубашке у камина. Что-то в ее взгляде заставило меня вздрогнуть. Она всегда так глядит, что становится стыдно, словно и впрямь чем нехорошим занята. Но нет, теперь она смотрит на нас троих, будто хочет быть с нами в заговоре, будто мечтает выяснить все наши секреты и грязные делишки.

— Я проходила мимо и услышала голоса, — попыталась оправдаться Джейн. — Побоялась, вдруг кто-то побеспокоил леди Анну. Как раз собиралась постучать, узнать, все ли у нее в порядке.

— Постучать? Ухом? — воскликнул Георг. — Или носом?

— Брось, Георг, — внезапно вмешалась я. — Все в порядке, Джейн. Георг зашел на минутку выпить и пожелать нам спокойной ночи. Он скоро придет, не волнуйся.

Она меня и не поблагодарила за защиту.

— Придет он или нет, его дело. Пусть хоть на всю ночь здесь остается, если ему тут так нравится.

— Убирайся, — резко сказала Анна, словно выяснять что-то с Джейн было ниже ее достоинства.

Георг почтительно поклонился и захлопнул дверь прямо перед носом у жены. Повернулся к нам, расхохотался, сказал громко — пусть слышит, если хочет:

— Вот гадюка! Мария, не стоит обращать на нее внимание. Учись у Анны. „Убирайся“. Боже мой! Отлично сказано: „Убирайся“.

Он присел у камина и налил всем нам еще вина. Протянул один стакан мне, другой Анне. Поднял третий, собираясь сказать тост.

Анна не подняла своего стакана, не улыбнулась брату.

— В следующий раз, — заметила сестра, — изволь подавать мне первой.

— Что? — Он не сразу сообразил, о чем она говорит.

— Когда наливаешь вино, первой подавай бокал мне. Когда стучишься в дверь, спрашивай разрешения войти у меня. Я буду королевой, Георг, пора тебе научиться обращаться со мной, как с королевой.

Он не вспылил, не то что в первое время, когда только вернулся из Европы. Понял за это время — Анна обладает немалой властью. Ей нипочем поссориться даже с дядюшкой, не говоря уже об остальных верных ей придворных. Ей все равно, кто ее ненавидит, пока король у ее ног. Теперь она кивком головы может уничтожить любого на своем пути.

Георг поставил стакан на каминную доску, забрался на постель, встал на четвереньки и замурлыкал:

— Моя маленькая королева, будущая королева.

Анна перестала хмуриться — невозможно сердиться на нашего очаровательного братца.

— Моя маленькая принцесса, — прошептал он, легонько чмокнул ее в нос, потом крепко поцеловал в губы, протянул умоляюще: — Не становись такой мегерой. Не со мной же. Мы все знаем — ты первая дама королевства, но со мной будь поласковей, Анна. Будешь ласкова со мной, всем нам станет хорошо.

Анна, сама того не желая, рассмеялась.

— А ты изволь выказывать мне полное уважение, — потребовала она.

— Обещаю лежать под копытами твоей лошади.

— И никакой фамильярности.

— Лучше мне умереть.

— Тогда можешь приходить сюда, и я не буду на тебя сердиться.

Он снова наклонился и поцеловал сестру. Глаза закрыты, на губах улыбка, Анна приоткрыла губы. Я глядела на них, брат продолжал поцелуй, коснулся пальцем обнаженного плеча, погладил шею. Я смотрела как завороженная — в восторге и в ужасе одновременно. Вот его пальцы ласкают гладкие черные волосы, вот его рука у нее на затылке, губы впиваются все сильнее. Тут она с легким вздохом открыла глаза, пробормотала: „Довольно“, и легонько столкнула его с постели. Георг вернулся к своему месту у камина, сделав вид, что это был всего-навсего нежный братский поцелуй.

На следующий день Джейн Паркер вновь обрела уверенность в себе. Она улыбнулась мне, присела в реверансе перед Анной, протянула ей накидку, когда та решила прогуляться с королем у реки.

— Я боялась, вы сегодня в расстроенных чувствах, миледи.

— С чего мне расстраиваться? — Анна взяла у нее из рук накидку.

— Такие новости.

— Какие новости? — спросила я, поскольку Анна не проявила ни малейшего любопытства.

Джейн ответила мне, но глаз не спускала с Анны:

— Графиня Нортумберленд разводится с Генри Перси.

Анна пошатнулась, побелела как полотно.

— Какой скандал! — громко сказала я, пытаясь отвлечь внимание от Анны. — С чего это она вздумала разводиться? Вот глупость, что это на нее нашло?

Анна уже пришла в себя, но Джейн по-прежнему не спускала с нее глаз.

— С чего? — продолжала Джейн, голос просто шелковый. — Говорит, что их брак все равно недействителен. Говорит, он уже раньше подписал другой контракт. С вами, леди Анна.

Анна подняла голову и улыбнулась Джейн:

— Ах, леди Рочфорд, что за известия вы приносите. И в какое странное время. Прошлой ночью подкрадывались и подслушивали у дверей, а теперь полны дурными вестями, как дохлый пес червями. Если графиня Нортумберленд несчастна в замужестве, нам всем, я уверена, ее очень жаль. — Придворные дамы пустились в перешептывания, сгорая скорее от любопытства, чем от сочувствия. — Но если вам приспичило утверждать, что мы с Генри Перси обручились, так это просто неправда. Во всяком случае, король уже заждался, мне не стоит задерживаться.

Анна запахнула плащ и выплыла из комнаты. Две-три дамы последовали за ней, как им полагалось. Остальные сгрудились вокруг Джейн, надеясь услышать побольше скандальных подробностей.

— Уверена, король обрадуется, видя, что вы следуете за леди Анной, — язвительно напомнила я золовке.

Ей ничего не оставалось, как отправиться вслед за Анной. Другие немедленно потянулись за ней, а я, как последняя дворовая девчонка, подобрала юбки и понеслась к дядюшке.

Он уже работал, хотя еще было довольно рано. Рядом расположился секретарь, записывая что-то под дядину диктовку. Дядюшка нахмурился, когда я сунула голову в дверь, потом махнул рукой — входи, и тут же показал — подожди.

— В чем дело? — наконец спросил он. — Я занят. Только что узнал, что Томас Мор недоволен — его беспокоит судьба королевы. Я и не ожидал, что ему все это придется по нраву, но надеялся — вдруг его совесть сумеет проглотить такой поворот дела. Тысячи крон не пожалел бы — только бы Томас Мор не выступал против нас в открытую.

— Тут еще кое-что, — бросила я. — Важное.

Дядя махнул рукой секретарю, тот вышел.

— Анна?

Я кивнула. Мы все в этом семейном деле, продаем товар под названием „Анна“. Нетрудно догадаться, что если я с утра пораньше сломя голову несусь к дядюшке, в нашем торговом деле неприятности.

— Джейн только что сказала, что графиня Нортумберленд подала прошение на развод с Генрихом Перси, — торопливо начала я. — Джейн говорит, она утверждает — их брак недействителен, поскольку он уже раньше подписал контракт о браке с Анной.

— Проклятие! — выругался дядюшка.

— Вы уже знали?

— Конечно знал. Она давно собиралась. Я только надеялся — будет другая причина, скажем, он ее оставил, или жестоко с ней обращается, или содомия какая-нибудь. Я надеялся, нам удалось ее отговорить и она обойдется без упоминания предыдущего брачного контракта.

— Нам?

— Нам. Тебя не касается, кому именно. — Он уже не скрывал раздражения.

— Конечно.

— А откуда Джейн все известно?

— Джейн всегда все известно. А еще — она вчера у Анны под дверью подслушивала.

— И что она там услышала? — Подозрительность в дядюшке никогда не засыпает.

— Да ничего. — Я и глазом не моргнула. — Георг был с нами, мы просто болтали и по бокалу вина выпили.

— Никого, кроме Георга? — протянул дядюшка.

— А кто там еще мог быть?

— Поэтому я тебя и спрашиваю.

— Кто может сомневаться в невинности моей сестры?

— Она слишком много времени вертится со всеми этими кавалерами.

Тут и моему терпению пришел конец.

— Она слишком много времени вертится с королем — повинуясь вашему приказанию.

— А где она сейчас?

— В саду с королем.

— Возвращайся прямо к ней, скажи — пусть все отрицает. Никакой помолвки, никакого брачного контракта. Ну ухаживал он за ней, дело молодое, у кого не бывает. Молоденький паж строит глазки фрейлине. И не более того, а она вообще на него внимания не обращала. Понятно?

— Только многие вокруг знают, как было дело, — предупредила я.

— Их всех уже давно купили. Кроме Уолси, а он мертв.

— Он мог рассказать королю, тогда, давно, когда еще никто не знал, что король влюбится в Анну.

— Он мертв, — повторил дядюшка, — и теперь ничего не может сказать. А все остальные из кожи вон будут лезть, чтобы уверить короля — Анна невинна, как сама Дева Мария. И Генрих Перси быстрее всех. Только эта проклятая шлюшка, его жена, так хочет поскорее развестись, что готова всем рискнуть.

— За что она его так ненавидит?

Ответом был дядюшкин смешок.

— Нет, Мария, ты все такая же невинная идиотка. Потому что он был женат на Анне, и она это знает. Потому что он все еще любит Анну, и она это знает. Потому что, потерявши Анну, он впал в меланхолию и с тех пор так и не пришел в себя. Неудивительно, что ей не хочется быть его женой. Теперь иди, найди свою сестрицу, и не забывай — ложь, ложь и снова ложь. Открой пошире свои прекрасные глазки и лги напропалую.

Король и Анна прогуливались у реки. Она что-то ему серьезно втолковывала, а он склонил голову, внимательно слушая, будто боясь пропустить хоть одно словечко. Она заметила меня.

— Мария вам все расскажет. Мы с ней тогда делили комнату, я только-только вернулась ко двору.

Генрих поднял на меня глаза, и я увидела: он очень расстроен.

— Все дело в графине Нортумберленд, — объяснила Анна. — Распускает слухи, клевещет. А все оттого, что ей хочется поскорее развестись, похоже, устала быть замужем.

— А что она говорит?

— Да все старые слухи. Рассказывает, что Генрих Перси был в меня влюблен.

Я тепло улыбнулась королю, такой улыбке просто нельзя не поверить.

— Конечно, он был влюблен, ваше величество. Разве вы не помните — когда Анна только появилась при дворе, все в нее сразу повлюблялись? Ну и Генрих Перси тоже.

— Но они говорят о помолвке.

— С графом Ормондом? — немедленно вставила я.

— Родня не сошлась в приданом и титуле, — подхватила Анна.

— Нет, между тобой и Генрихом Перси, — упрямо продолжал король.

— Ничего такого и в помине не было. Мы были совсем молоденькие, обычные придворные дела, стишки, любезности, а больше ничего.

— Он и мне посвятил три поэмы, — вмешалась я. — Второго такого бездельника-пажа на службе у кардинала вовек не было. Все время писал стихи. Жаль, вот только женился на женщине безо всякого чувства юмора. Она, верно, и поэзию не слишком жалует, а то бы сбежала от него еще быстрее.

Анна расхохоталась, но свернуть короля с пути было не так-то просто.

— Говорят, что вы подписали брачный контракт, — продолжал настаивать Генрих, — были помолвлены.

— Говорю я вам, нет, — перебила его Анна — в голосе уже появляются знакомые сердитые нотки.

— Но почему она тогда утверждает, что были?

— Чтобы от мужа избавиться.

— Если все равно лгать, то зачем так глупо? Могла бы сказать, что он пообещал жениться на Марии. Он ведь ей тоже стихи писал?

— Удивительно, что не сказала, — немедленно вмешалась я, стараясь уберечь Анну от вспышки гнева. Но сестрицу уже ничем не остановить. Она резко отодвинулась от короля.

— Так вы полагаете… Вы считаете, что я… Сомневаетесь в моей невинности? Когда я стою тут перед вами и клянусь, что никогда и не глядела ни на какого другого мужчину? Вы — а не кто-нибудь другой — обвиняете меня в этой нелепой помолвке. Кто за мной охотится, когда у самого жена еще жива? Кто из нас больше похож на двоеженца? Тот, чья жена живет себе припеваючи в роскошном замке в Хартфордшире, содержит там собственный двор, все ее навещают, улещивают ее, королеву в изгнании, или девушка, которой раз в кой-то веки кто-то посвятил поэму?

— Мой брак недействителен, — заорал в ответ Генрих. — Всякий кардинал в Риме это знает.

— Но вы же были женаты! Это всякая собака в Лондоне знает! Сколько денег вы на нее потратили. Небось немало повеселились тогда — когда женились. А мне, мне ничегошеньки, ни обещания, ни кольца, ничего, ничего! Мучите меня, да и только.

— Боже правый! — вырвалось у него. — Будешь ты меня слушать?

— Нет! — закричала она, теряя последнее соображение. — Считаете меня полной дурочкой, влюбленной в дурака, а значит, дважды дурой. Не буду я вас слушать, потому что вы слушаете всякого, кто льет ядовитую ложь прямиком в ваши уши.

— Анна!

— Нет! — И бросилась бежать.

Он нагнал ее в два прыжка, поймал в объятья. Она рванулась, стукнула ладошкой по подбитому плечу камзола. Ну вот — половина двора смотрит на нападение на английского монарха и просто не знает, что делать. Генрих схватил ее за руки, лицо совсем рядом с ее лицом, будто в любовной битве, тело к телу, губы к губам, почти как в поцелуе. Я заметила на его лице жадное желание — она была так близко.

— Анна. — Теперь голос короля звучит совсем по-другому.

— Нет, — повторила она, но уже улыбаясь.

— Анна.

Она прикрыла глаза, немного откинулась — пусть целует, в закрытые веки, в губы. Прошептала:

— Да.

— Боже мой, — еле слышно произнес у моего уха Георг, — так вот как она им вертит.

Я кивнула, а Анна устроилась поудобней под рукой короля, он обнял ее за плечи, она его за талию, и, бедро к бедру, они зашагали прочь. На лицах явно читалось — лучше бы нам сейчас пойти в постель, а не прогуливаться у реки. Смесь желания и удовольствия — словно бурная ссора не хуже, чем бурные объятья.

— Сначала гнев, а потом на попятный — и так всегда?

— Да, — подтвердила я. — Пламя гнева заменяет пламя любовной схватки, сперва шум да крики, а потом затихают, голубки, и в обнимку.

— Он ее, верно, обожает, — продолжал Георг. — Она на него набрасывается с руганью, а потом уютно устраивается на плечике. Боже мой, никогда раньше такого не видел. До чего же страстная шлюшка эта наша сестричка. Я ее брат, а только сейчас понял. Она любого мужчину может свести с ума.

Я кивнула:

— Она всегда сдается. Но только на две минуты позже, чем, ты думаешь, нужно. Всегда пережимает — до самого конца и даже дальше.

— Опасная получается игра, когда играешь с монархом, обладающим абсолютной властью.

— А что ей еще делать? Надо же его чем-то удерживать. Она, выходит, вроде замка, который ему только и остается, что бесконечно осаждать. Вот и приходится разжигать его страсти.

Георг взял меня под руку, и мы отправились следом за королевской парочкой по тропинке вдоль реки.

— А что станется с графиней Нортумберленд? Ей не добиться своего, если она будет настаивать на том, что Генрих Перси был помолвлен с Анной.

— Лучше ей подождать, пока овдовеет, — грубо сказала я. — Мы не позволим чернить Анну в глазах короля. Графине придется еще пожить с мужем, который без ума от кого-то другого. Лучше бы ей вовсе не становиться графиней, вышла бы себе замуж по любви.

— Ты что-то в последнее время зачастила про любовь. Чей совет — пустого места?

Я рассмеялась, будто мне все нипочем.

— Пустое место пропало. Наконец-то избавились. Как я и думала, никто, ничто и звать никак.

Лето 1532

Пустое место, Уильям Стаффорд, вернулось на службу к дядюшке в июне. Пришел ко мне доложить — он снова при дворе, пообещал сопровождать меня в Гевер, как только туда соберусь.

— Я уже договорилась с сэром Ричардом Брентом, — отрезала я холодно.

Что за удовольствие наблюдать его оторопевшую физиономию.

— А я-то думал — вы мне разрешите побыть подольше. Поучить детей верховой езде.

— Вы слишком ко мне добры. — Тон по-прежнему ледяной. — Может, следующим летом.

Повернулась и ушла, прежде чем ему пришел в голову достойный ответ.

Оглянулась — хорошо, я ему отомстила за то, что выставил меня полной дурой — флиртовал со мной, а сам собирался жениться на ком-то еще.

Сэр Ричард задержался лишь на пару дней — к нашему взаимному облегчению. Моя жизнь в деревне ему не по нраву — вокруг все время дети, не говоря уже об арендаторах. Я ему куда больше нравилась при дворе — там мне делать нечего, только кокетничать да флиртовать. С плохо скрытым облегчением он отправился обратно к королю — помочь в подготовке задуманной поездки во Францию.

— Я в полном отчаянье — мне надо вас оставить, — заявил он, ожидая, пока ему подведут коня. Мы оба стояли на солнцепеке у замкового рва. Дети бросали веточки с одной стороны подъемного моста и бежали на другую — посмотреть, когда они выплывут из-под моста. Я рассмеялась, глядя на них:

— Долго же придется ждать, это вам не быстрая речка.

— Уильям сделал нам лодочки с парусами, — объявила Екатерина, не спуская глаз со своей веточки. — Они плывут туда, куда ветер дует.

Я снова повернулась к своему безутешному воздыхателю.

— Нам будет вас не хватать, сэр Ричард. Передайте мой нижайший поклон моей сестрице.

— Я ей доложу, что пребывание в деревне вам идет — просто бриллиант на подушечке зеленого бархата.

— Благодарю вас. А что, весь двор отправляется во Францию?

— Придворные и король, леди Анна и ее дамы. Мне нужно подготовить все стоянки в Англии на пути королевского поезда.

— Без сомнения, лучше вас никто не справится. Вы доставили меня сюда с полным комфортом.

— Могу прямо сейчас отвезти обратно, — пообещал он.

Я положила руку на коротко остриженную теплую макушку Генриха.

— Я лучше останусь тут подольше, предпочитаю этим летом побыть в деревне.

Я совсем не думала о возвращении ко двору, такое счастье провести время с детьми, на теплом солнышке Гевера. Мой маленький замок дышит покоем, над головой — родные небеса. Но в конце августа пришел немногословный приказ от отца — на следующий день за мной приедет Георг.

Ужин прошел в полном отчаянье. Дети, бледные, с грустными глазами, переживали предстоящую разлуку. Я поцеловала их на ночь, посидела у кроватки Екатерины, дожидаясь, пока она заснет. Она заснула не скоро, все таращила глазки, зная — стоит их закрыть и на следующее утро меня уже в замке не будет. Прошло не меньше часа, пока она наконец задремала.

Я приказала служанкам сложить мои платья, погрузить сундуки на повозку. Управляющему велела поставить туда бочки с сидром и пивом для отца — ему это понравится, корзины с яблоками и другими фруктами — из них выйдет неплохой подарок для короля. Анна просила привезти кое-какие книги, и я отправилась в библиотеку. Одна на латыни, нелегко ее найти. Другая — богословская книга по-французски. Тщательно упаковала обе вместе с моим маленьким ларчиком для драгоценностей. Отправилась в постель и полночи рыдала в подушку — лето с детьми кончилось.

Я уже сидела на лошади, дожидаясь брата, рядом повозка, груженная вещами. Тут вдали показалась целая колонная всадников — вот они уже скачут по подъемному мосту. Уже издалека ясно — Георга с ними нет.

— Уильям Стаффорд? — Я даже не улыбнулась. — Я ожидала брата.

— А я вас выиграл, — объявил он. Сдернул шляпу, ослепительно улыбнулся. — Играл с ним в карты и выиграл право сопровождать вас обратно в Виндзорский замок.

— Тогда мой брат — истинный изменник, — недовольным тоном протянула я. — Только его сестра не рабыня, чтобы ее в обыкновенном трактире в карты проигрывать.

— Это был весьма необычный трактир. — Тон вызывающий, что он себе позволяет? — Он проиграл вас, а затем хорошенький бриллиант и право потанцевать с симпатичной девчонкой.

— Я желаю отправиться в путь немедленно, — грубо отрезала я.

Он поклонился, надел шляпу, махнул рукой солдатам.

— Мы ночевали в Эденбридже, так что готовы выступать прямо сейчас.

Наши лошади оказались рядом.

— Почему вы не поехали сразу в замок?

— Слишком холодно тут, — бросил он.

— Как так, вас в последний раз поселили в одной из лучших комнат.

— Я не говорю о замке. С замком все в порядке.

— Имеете в виду меня? — Я чуть помедлила с этим вопросом.

— Холодный прием — просто ледяной. И ума не приложу — чем мог вас обидеть. То мы весело обсуждаем прелести деревенской жизни, а то вдруг — будто снег пошел.

— Понятия не имею, о чем вы толкуете.

— Б-р-р-р, холодно. — Он пустил лошадь в галоп.

Полдня мы скакали в таком быстром темпе, а потом он объявил привал. Спустил меня с седла, открыл ворота в изгороди, окружающей поле у реки.

— У нас есть запасы еды. Пойдемте, прогуляетесь со мной, пока готовят обед.

— Я слишком устала для прогулок, — отмахнулась я.

— Тогда просто посидим. — Он положил плащ на траву в тени высокого дерева.

Больше спорить не было сил. Села на расстеленный плащ, прислонилась к приятной шероховатости коры, уставилась на реку. В воде полоскались утки, в камышах вдали притаилась пара куропаток. На мгновенье он отошел и вернулся, неся две оловянные кружки с элем. Протянул одну мне, залпом осушил другую.

— А теперь, — начал он, как человек, приготовившийся к долгому разговору, — леди Кэри, пожалуйста, объясните мне, чем я вас оскорбил.

Я уже открыла рот, чтобы сказать — ничем он меня не оскорбил, между нами вообще ничего не было, с начала и до конца, и разговаривать не о чем.

— Не надо, — будто прочел мои мысли по лицу. — Знаю, я вас дразнил, но никак не намеревался обидеть. Мне казалось, еще немножко — и мы поймем друг друга.

— Вы со мной флиртовали напропалую, — сердито заявила я.

— Не флиртовал, — поправил он. — Я за вами ухаживал. И если вам неприятно, я, конечно, немедленно перестану. Только объясните, что в этом плохого.

— Почему вы покинули двор? — резко спросила я.

— Поехал повидаться с отцом. Он обещал мне немного денег, если надумаю жениться, хочу купить ферму в Эссексе. Я же вам об этом рассказывал.

— Так вы собрались жениться?

Он на мгновенье нахмурился, потом его лицо прояснилось.

— Да ни на ком другом! Вот что вы себе вообразили! На вас, дурочка набитая! На вас! Я в тебя влюбился, как только увидел, и с тех пор думаю не переставая, где найти местечко, чтобы тебе подошло, чтобы стало тебе хорошим домом. Как увидел, что ты любишь Гевер, так подумал — куплю небольшое поместье с фермой, может, тебе понравится.

— Дядя сказал — вы покупаете дом, собираетесь жениться на какой-то девчонке, — выдохнула я.

— На тебе! Ты и есть та самая девчонка! Ты одна, никого другого и в помине нет.

Он протянул руку. На мгновенье мне показалось — сейчас меня обнимет. Я попыталась отстраниться, этого слабого движения было достаточно — он сдержал себя.

— Нет? — спросил ласково.

— Нет. — Мой голос дрожит.

— И даже поцелуя не подаришь?

— Ни одного. — Я попыталась улыбнуться.

— Ни одного поцелуя за хорошенькую ферму? Дом у самого холма, а окна все выходят на юг. Земля вокруг превосходная, дом красивый, наполовину бревенчатый, крыша покрыта камышом, конюшни и все остальное на заднем дворе. Огород и сад, а в саду — ручей. Загон для твоей лошадки, и коровам есть где пастись.

— Нет. — В голосе все меньше и меньше уверенности.

— Почему нет?

— Потому что я Говард и Болейн, а ты пустое место.

Уильям даже не вздрогнул от такой прямоты.

— Тогда и ты окажешься пустым местом, только выйди за меня замуж. Это так приятно — быть пустым местом. Сестра на полдороге к королевскому трону. Думаешь, будет счастливее тебя?

Я покачала головой:

— От себя не убежишь.

— Когда ты по-настоящему счастлива — зимой при дворе? Или летом с детьми в Гевере?

— Там, на твоей ферме, моих детей не будет. Анна их заберет. Не позволит, чтобы королевский сынок рос неизвестно где, у двух таких, как мы, — ничто, никто и звать никак.

— Пока у нее свой не родится. Тогда она в одно прекрасное мгновение постарается избавиться от твоего, — проницательно заметил он. — И придворных дам у нее сколько хочешь, твоя семейка подыщет других говардовских девчонок. Исчезни ты с глаз долой — и через три месяца они про тебя и думать забудут. Не хочешь же ты всю жизнь быть другой Болейн. Лучше уж стать одной-единственной миссис Стаффорд.

— Но я ничего не умею, — слабо протянула я.

— Чего ты не умеешь?

— Отжимать сыр. Ощипывать цыплят.

Медленно, будто боясь меня спугнуть, он опустился рядом со мной на колени. Взял мою безвольную руку, поднес к губам. Повернул ладонью вверх, открыл, поцеловал в ладошку, в запястье, перецеловал каждый пальчик, шепнул нежно:

— Я тебя научу, как ощипывать цыплят. И мы будем счастливы вместе.

— Я еще не сказала „да“, — выдохнула я, закрывая глаза и отдаваясь чудному ощущению — теплые, ласковые губы касаются ладони.

— Но и „нет“ ты тоже не сказала.

В зале Виндзорского замка Анна в окружении портных, торговцев галантереей, белошвеек. На всех креслах и диванах валяются отрезы роскошной материи. Комната куда больше похожа на лавку закройщика в базарный день, чем на покои королевы. На мгновенье мне припомнилась королева Екатерина — она себе никаких излишеств не позволяла и в ужас бы пришла от такого безумного расточительства — к чему все эти дорогие шелка, бархат и золотая парча.

— Мы отправляемся в Кале в октябре, — объявила Анна, две швеи подкалывают подол ее нового наряда. — Тебе тоже нужно заказать парочку новых платьев.

Я молчала.

— В чем дело? — раздраженно бросила сестра.

Мне не хотелось говорить перед всеми этими торговцами и придворными дамами. Но ничего не оставалось.

— Мне новые платья не по карману, — тихо сказала я. — Сама знаешь, сколько мне оставил муж. У меня только маленькая пенсия и то, что отец дает.

— Он заплатит, — уверенно кивнула сестра. — Посмотри в моих сундуках, там есть мое старое платье — алого бархата, и еще одно — где лиф расшит серебром. Можешь их себе переделать.

Я медленно пошла в ее спальню, подняла тяжелую крышку одного из бесчисленных сундуков с одеждой. Она помахала швее.

— Пусть миссис Клавли распорет и перешьет на тебя. По самому последнему фасону. Пусть французский двор знает — мы тоже разбираемся в моде. Не желаю у моих придворных дам этой испанской безвкусицы.

Я стояла и ждала, пока женщины снимут с меня мерку. Анна оглянулась, резко крикнула:

— Вы все, ступайте. Пусть только миссис Клавли и миссис Симптер останутся.

Подождала, пока остальные выйдут из комнаты.

— Теперь все хуже и хуже. Мы даже вернулись раньше обычного. — Она почти шептала. — Просто невозможно никуда поехать. Везде одни неприятности.

— Неприятности?

— Люди кричат всякие грубости. В одной деревне парни принялись кидаться камнями. В меня. А король скакал рядом.

— Кидаться камнями в короля?

Она кивнула.

— А в другой городишко мы вообще не могли войти. Они разложили на главной площади костер и сожгли на нем мое изображение.

— А что король говорит?

— Сначала страшно разозлился, хотел послать туда солдат, пусть дадут урок этим грубиянам. Но их слишком много, вдруг начнут драться с солдатами? Что тогда делать?

Швея легонько меня подтолкнула. Я послушно повернулась, с трудом понимая, что делаю. Мы выросли в пору мира, царившего с начала правления Генриха, мне и в страшном сне не могло привидеться восстание англичане против своего короля.

— А что говорит дядюшка?

— Говорит, Бога надо благодарить — против нас только один герцог Суффолк. Когда в короля бросают камнями, когда его оскорбляют в собственном королевстве, до гражданской войны рукой подать.

— Так Суффолк — наш враг?

— Прямо провозгласил — говорит, я уже обошлась королю в потерю Церкви, а теперь он еще и страну потеряет.

Я снова повернулась, швея опять встала на колени, закалывая подол платья, спросила полушепотом:

— Возьму их с собой и переделаю, хорошо?

Я кивнула.

Она собрала ткани и мешок с шитьем, поспешила выйти из комнаты. Вторая, подшивавшая подол платья Анны, сделала последний стежок, перекусила нитку.

— Боже мой, Анна, — воскликнула я. — И так везде?

— Везде, — угрюмо отозвалась сестра. — В одной деревне повернулись ко мне спиной. В другой принялись свистеть. Едем вдоль полей — мальчишки, отгоняющие ворон, принимаются кричать гадости. Девчонка, пасущая гусей, плюет, завидев меня, на дорогу. Скачем по рынку — женщины бросают в нас тухлой рыбой и гнилыми овощами. Останавливаемся в поместье или замке — ревущая толпа следует по пятам, кричит, ругается, приходится поскорей запирать ворота. Просто кошмар какой-то. Хозяин замка выйдет навстречу приветствовать нас — лицо вытягивается, как только видит, что половина его арендаторов собралась вокруг, оскорбляя своего законного короля. За нами словно вереница несчастий тянется. В Лондоне появиться нельзя, и в деревне не лучше. Остается прятаться во дворце, тут нас никто не достанет. И все они зовут Екатерину любимой королевой.

— А что король?

— Повторяет, что не желает дожидаться решения Рима. Вот умрет архиепископ Уорем, тогда он назначит нового архиепископа, и тот нас поженит. Мы все равно поженимся, что бы там Рим ни решил, за они или против.

— А если Уорем еще долго протянет?

— Не похоже на то, — жестко усмехнулась сестра. — Уж я ему супа не пошлю. Он совсем старик, провел в постели целое лето. Скоро помрет, и тогда Генрих назначит Кранмера, этот нас поженит.

Я в сомнении покачала головой:

— Вот так просто? Зачем тогда столько времени потеряли?

— Да, все так просто, — отрезала Анна. — И если бы король был мужчиной, а не мальчишкой-школьником, он бы женился на мне пять лет тому назад и у нас бы уже родились пять сыновей. Но ему все не терпелось убедить в своей правоте королеву, всю страну убедить, что прав. Хочет быть уверен — все делает по праву, истина на его стороне. Настоящий глупец.

— Ты уж лучше такого никому, кроме меня, не говори.

— Все и так знают. — Знакомый упрямый тон.

— Анна, следи за своим язычком и характер свой бешеный придерживай. Ты еще можешь упасть с высот, куда забралась. Даже сейчас.

Она покачала головой:

— Нет. Он мне дал мой собственный титул и состояние, их у меня не отнять.

— Какой титул?

— Мой титул — маркиз Пемброк.

— Маркиза? — переспросила я, думая, что ослышалась.

— Нет. — Она вся сияла от гордости. — Нет, маркиза — титул, который получает женщина, когда выйдет замуж. А я — маркиз, это мой собственный титул. Его у меня никто не отнимет. Даже сам король.

Я закрыла глаза, задохнувшись от зависти и ревности:

— И состояние?

— У меня теперь поместья в Колдкейнтоне и в Ханфорде, это в Миддлсексе, и еще земли в Уэльсе. Приносят до тысячи фунтов в год.

— Тысяча фунтов? — повторила я, вспомнив о своей пенсии — сто жалких фунтов в год.

Анна сияла.

— Я самая богатая женщина в Англии, и самая благородная. Собственное богатство, собственный титул. И скоро буду королевой.

Она расхохоталась, вдруг сообразив, какой горечью отдается мне ее победа.

— Ты наверно за меня ужасно рада.

— Конечно, сестричка.

На следующий день на конюшнях царила невероятная суматоха. Король отправляется на охоту, и все остальные вместе с ним. Охотничьи лошади оседланы, гончие на изготовку, выведены в огромный двор, егеря хлыстами пытаются поддержать порядок, собаки в нетерпении нюхают воздух, заливаются радостным лаем. Конюхи мечутся, поправляют уздечки, застегивают пряжки, подсаживают придворных в седла. Мальчишки-подручные тряпицами обтирают крупы коней, наводят последний лоск на и так сияющие шеи. Вороной жеребец Генриха выгибает шею, бьет копытом землю, ждет, пока появится всадник.

Я оглядываюсь, ищу глазами Уильяма Стаффорда. Вдруг кто-то легонько берет меня за талию, нежный голос шепчет прямо в ухо:

— Меня послали с поручением, всю дорогу назад бежал сломя голову.

Я оборачиваюсь. Он почти держит меня в объятиях. Подвинься я чуть ближе — и наши тела полностью соприкоснутся. Я прикрываю глаза, от его такого мужского запаха во мне поднимается желание. Снова открываю глаза, смотрю в блестящие, черные глаза — они полны нескрываемого вожделения.

— Прошу тебя, Бога ради, отодвинься. — Я еле могу говорить.

Он неохотно отпускает меня, отступает на полшага.

— Бог свидетель, мне нужно на тебе жениться. Мария, я больше не в силах сдерживаться. Такого в моей жизни еще не было. Я минуты не могу прожить без твоих объятий.

— Ш-ш-ш-ш, — шепчу я, — подсади меня в седло.

Я надеюсь, буду подальше от него, может, пройдут слабость в коленях и полуобморочное состояние. Забираюсь в седло, расправляю платье для верховой езды. Он касается подола платья, потом ноги. Смотрит мне прямо в лицо, честно и открыто.

— Ты должна выйти за меня замуж.

Я оглядываюсь, кругом несметное богатство двора, развевающиеся перья на шляпах, бархат и шелк — даже для дня на охоте все разоделись словно принцы.

— Это моя жизнь, — пытаюсь объяснить. — Мой дом с самого детства. Сначала при французском дворе. Потом здесь. Никогда не жила в простом доме. Никогда не проводила целый год в одной и той же комнате. Я придворная дама из семейства придворных. Не могу я по мановению твоего пальца стать обыкновенной женой и хозяйкой усадьбы.

Рога трубят, король, широкоплечий, улыбающийся, выходит из замка, рядом Анна. Сестра быстрым взглядом окидывает двор, я дергаю ногой, нечего ему меня держать, смотрю на Анну невинным взглядом. Король с помощью конюха вскакивает в седло, тяжело усаживается, разбирает поводья, вот он уже готов. Все, кто еще на земле, торопятся забраться на коней, найти местечко получше в королевской кавалькаде. Придворные поближе к Анне, дамы, как бы случайно, рядом с королем.

— Ты едешь? — быстро шепчу я.

— Хочешь, чтобы я поехал?

Всадники медленно покидают двор, теснясь в арке ворот.

— Лучше не надо. Дядюшка сегодня здесь, он ничего не упускает.

— Как вам будет угодно. — Уильям отступает, вижу, блеск в глазах потух.

Как же мне хочется соскочить с коня, прижаться к его губам, пусть на них снова заиграет улыбка. Но нет, он кланяется, отступает к стене, следит за удаляющейся кавалькадой. Даже не машет мне рукой, не говорит, когда увидит меня снова. Просто отпускает.

Осень 1532

Анну с подобающими церемониями возвели в титул маркиза в покоях короля в Виндзорском замке. Король сидел на троне, рядом дядюшка и Карл Брендон, герцог Суффолк, прощенный, вернувшийся ко двору как раз вовремя, чтобы стать свидетелем торжества Анны. Казалось, он только что сжевал целый лимон, да еще с кожурой, такая кислая у него улыбочка. Дядюшка тоже улыбался кисловато, с одной стороны — такой успех, богатство и престиж для племянницы, а с другой стороны — уж больно она стала заноситься.

На Анне платье алого бархата, отделанное белым пушистым горностаевым мехом. Волосы, темные и блестящие, ни дать ни взять грива призового коня, распущены по плечам, словно у невесты в день бракосочетания. Леди Мария, дочка герцога Суффолка, несет мантию, подобающую новому титулу Анны, а за ней все мы в новых, с иголочки нарядах — придворные дамы Анны, Джейн Паркер, я и еще с десяток других. Стоим в почтительном молчании позади, пока король накидывает мантию на плечи Анны, возлагает ей на голову маленькую корону.

На пиру мы с Георгом сидим рядом, смотрим на сестру, она, конечно, подле короля.

Он не спрашивает, завидую ли я. Ответ слишком очевиден, не стоит даже задавать вопроса.

— Никакая другая женщина с этим не справилась бы, — шепчет он. — Уж больно ей хочется усесться на трон.

— Мне ничего такого не хотелось, — отвечаю. — С самого детства только об одном мечтала — чтобы про меня не забыли.

— Ну, дорогая, пора расстаться с мечтой. — Брат может позволить себе подобную искренность. — Про тебя забыли до конца твоих дней. Мы оба теперь просто пустое место. Если мне чего удастся добиться, то только по ее милости. А тебе вообще не о чем и беспокоиться. Она будет единственной Болейн, о которой узнают люди. Ты — навеки пустое место.

Опять это выражение — „пустое место“. Слова брата будто выпускают из меня горечь, я смеюсь:

— Может, это и неплохо — быть пустым местом.

Мы танцуем допоздна, а потом Анна отсылает всех придворных дам, кроме меня.

— Я иду к нему, — заявляет она.

Ей не нужно объяснять, что она имеет в виду.

— Ты уверена? Вы все еще не женаты.

— Кранмер не сегодня-завтра станет архиепископом. Я отправляюсь во Францию вместе с королем, он настаивает, чтобы меня принимали как королеву. Он дал мне титул маркиза и земли. Я больше не могу говорить „нет“.

— Боже мой, тебе ведь и самой хочется! — Я вдруг поняла: ей тоже не терпится. — Полюбила его наконец?

— Нет, конечно. — Она просто отмахнулась от такой смешной мысли. — Но я его столько времени держу на расстоянии вытянутой руки, что он почти сошел с ума, и я вместе с ним. Я сама так от него завожусь, от всех этих ласк и объятий, уже готова лечь с последним конюхом. Он мне торжественно пообещал. Я почти сижу на троне. Я должна пойти к нему сейчас, сегодня же.

Я налила ей воды в кувшин, пока она мылась, согрела полотенце.

— Что ты наденешь?

— То платье, в котором танцевала. И мою новую корону. Я хочу прийти к нему как королева.

— Лучше бы тебя проводил Георг.

— Он сейчас придет, я ему уже сказала.

Она вымылась, забрала у меня полотенце. Тело в свете камина и свечей прекрасно, как у дикого зверя. В дверь тихонько постучали.

— Открой ему, — приказала Анна.

Я помедлила, она уже надела нижнюю юбку, но больше на ней ничего нет.

— Давай открывай, — упрямо повторила она.

Я пожала плечами, открыла дверь. Георг в ужасе отшатнулся, увидев обнаженную грудь сестры, темную, распущенную гриву волос.

— Входи, — беззаботно кивнула она. — Я почти готова.

Он, по-прежнему потрясенный, бросил на меня вопросительный взгляд, вошел в комнату, уселся в кресло у камина.

Анна, держа корсаж у груди, повернулась спиной к брату — зашнуруй. Он поднялся на ноги, принялся продергивать шнуровку крест-накрест в дырочки. Каждый раз, когда рука касалась ее кожи, я видела — она закрывает глаза, наслаждаясь этими нежными прикосновениями. Лицо Георга потемнело, он мрачно выполнял приказ.

— Что еще? — спросил он. — Завязать шнурки на ботинках? Почистить обувь?

— Разве тебе не нравится меня ласкать? — Голос такой дразнящий. — Я и королю гожусь.

— Ты и для борделя годишься, — резко бросил он. — Надевай плащ, коли готова.

— Но скажи, меня всякий захочет, да? — Она уставилась ему прямо в глаза.

Георг помедлил с ответом.

— Зачем ты меня спрашиваешь? У половины придворных дрожат коленки, едва они тебя завидят. Чего еще тебе надобно?

— Мне все надобно, — ответила без улыбки. — Я хочу, чтобы ты, Георг, сказал прямо тут при ней, при Марии, что я лучше всех.

Он тихо рассмеялся.

— А, вечное соперничество, — проговорил он медленно. — Анна, маркиз Пемброк, ты самая желанная и самая богатая в нашем семействе. Обошла нас обоих. Скоро обойдешь и наших достопочтенных папашу и дядюшку — можешь этим гордиться. Чего тебе еще надобно?

Она вся сияла, пока он говорил, но при последнем вопросе сникла, словно от страха, должно быть, вспомнила проклятия женщин на рынке, крики мужчин: „Шлюха“.

— Я хочу, чтобы все это знали.

— Ну, что, отвести тебя к королю? — деловым тоном осведомился Георг.

Анна взяла его под руку. Я увидела, как напряглось ее тело, как она улыбнулась брату.

— Ты, наверно, не прочь отвести меня к себе в спальню?

— Если хочешь пойти на плаху за кровосмешение — пожалуйста.

Она игриво хохотнула:

— Ну ладно. Тогда к королю. Но помни, Георг, ты мой придворный, как и все остальные.

Он склонил голову и повел ее. Я слышала их шаги, сначала в парадной зале, потом на лестнице. Подождала, пока хлопнула дверь. Подумала, Анна, верно, впрямь хочет все на свете. Ее ожидает ночь с королем, а она медлит, чтобы еще разок помучить родного брата.

Она вернулась на заре, в одежде полный беспорядок. Георг привел ее обратно, мы вместе раздели Анну и уложили в постель. Она слишком устала, не в силах даже вымолвить и слова.

— Итак, дело сделано? — спросила я, когда она закрыла глаза.

— И не раз, осмелюсь заметить, — отозвался брат. — Я ждал прямо под дверью, пытался поспать в кресле. Пару раз за ночь они меня будили криками и возней. Дай Бог, теперь появится наследничек.

— Ты думаешь, он точно на ней женится? Не устанет от нее теперь, когда своего добился?

— Месяцев на шесть их хватит. Теперь, когда она и себе кое-какое удовольствие доставила, может, подобреет к нему, а заодно — о Боже — и к нам.

— Если она будет еще добрее к тебе, окажется в твоей постели быстрее, чем в королевской.

Георг потянулся, зевнул, лениво улыбнулся мне с высоты своего немалого роста.

— Она просто с ума сходила от желания, а девать его было некуда. Ну прямо распирало ее, а теперь поуспокоится. Дай Бог, появится ребеночек в животе, кольцо на пальце и корона на голове. Vivat Anna! Славно потрудилась — дело наконец сделано.

Анна все еще спала, и я подумала — если пойти в покои к дядюшке, наверно, удастся повидать Уильяма. В замке царила утренняя суматоха, на подходе к кухне громоздились повозки с охапками хвороста, грудами древесного угля, корзинами фруктов и овощей с рынка, молоком, мясом, кругами сыра с окрестных ферм. В дядюшкиных комнатах — обычная суета большого хозяйства. Служанки метут полы, прибирают в парадных комнатах, поварята закладывают поленья в камины, раздувают почти потухшие угли.

Дворяне на службе у дядюшки живут в маленьких комнатенках прямо рядом с парадным залом, солдаты спят в оружейной. Неизвестно, где Уильям. Я прошла в зал, кивком поздоровалась с парой придворных, притворилась, что пришла повидаться с дядюшкой или с матерью.

Дверь в спальню дядюшки отворилась, оттуда выскочил Георг.

— Ох, это ты, — обрадовался он. — А Анна еще спит?

— Спала, когда я уходила.

— Иди разбуди ее. Скажи, что духовенство подчинилось королю. Большинство по крайней мере, значит, мы победили. Только Томас Мор объявил, что уходит со своего поста. Король об этом узнает во время мессы — получит от Мора письмо, но ее надо предупредить. Королю нелегко будет это перенести.

— Томас Мор? — переспросила я. — Мне казалось, он на нашей стороне.

Брат только хмыкнул — до чего же я невежественна.

— Он пообещал королю, что не будет публично возражать против его нового брака. Но понятно, что он думает. Он юрист, законник. Ему нелегко перекраивать истину, как это делается во многих университетах Европы.

— Мне казалось — он стоит за церковную реформу. — Мне не впервой растерянно барахтаться в море политики — деле, куда более привычном для остальных членов семейства.

— За реформу, а не за развал. А потом, король во главе церкви… — отозвался Георг. — Кому, как не Мору, понимать — король не годится на роль Папы. Он же его знает с детства. Никогда не согласится считать Генриха наместником Святого Петра. — Брат хмыкнул. — И впрямь, смехотворная затея.

— Смехотворная? Я-то думала, мы ее поддерживаем.

— Конечно поддерживаем. Если Генрих — глава церкви, значит, он может сам расторгнуть свой брак и жениться на Анне. Но только полные идиоты могут думать, что на то есть законные основания, моральное право или это просто основано на здравом смысле. Ничего, Мария, не волнуйся. Анна во всем этом прекрасно разбирается. Пойди разбуди ее и передай, что Мор подал в отставку, что король об этом узнает сегодня, а ей не надо ни о чем волноваться. Так дядюшка сказал. Анне не надо ни о чем волноваться.

Я повернулась и отправилась исполнять что приказано, и как раз в эту минуту в зале показался Уильям Стаффорд. Он низко поклонился при виде меня.

— Леди Кэри. — Другой поклон брату. — Лорд Рочфорд.

— Иди! — Брат легонько меня подтолкнул. На Уильяма он и внимания не обратил. — Иди скажи ей.

Нечего делать, пришлось мне поторопиться, я не могла даже коснуться руки Уильяма, сказать ему „доброе утро“.

Король и Анна провели взаперти целое утро, обсуждая решение Томаса Мора. Отец и дядюшка были с ними, не говоря уже о Кранмере и секретаре Кромвеле. Все они на стороне Анны, всем их хотелось, чтобы церковная власть и церковное богатство оказались в руках короля. К обеду король и Анна вышли в полной гармонии, она сидела по правую руку короля словно настоящая королева.

После обеда наша парочка, отослав всех придворных, удалилась в опочивальню короля. Георг поднял брови, хмыкнул выразительно, прошептал:

— Неплохо, если только из этого выйдет маленький наследничек, Мария.

Брат отправился играть в карты с Франциском Уэстоном и другими приятелями, а я вышла в сад посидеть на солнышке и посмотреть на реку. Ладно, полно себя обманывать, все, чего ты хочешь, — это Уильям Стаффорд.

Стоит только пожелать, и он тут как тут.

— Вы меня искали утром, милая госпожа? — спросил он.

— Нет, — солгала я. — Брата.

— Меня или нет, но я-то вас искал, — отозвался он. — И рад-радешенек, что нашел. Право, ужасно рад, милая госпожа.

Я чуть подвинулась на скамейке, жестом пригласила сесть. Секунда — и он уже рядом со мной. Как бьется сердце. Этот запах, теплый дразнящий запах мужского тела, запах волос, мягкой кудрявой бороды. Невольно я потянулась к нему, с трудом заставила себя сидеть прямо.

— Я еду с вашим дядюшкой в Кале. Может, смогу и вам услужить во время путешествия.

— Благодарю.

Краткое молчание.

— Простите мою грубость вчера. Я боялась, Анна заметит. Ничего не могу сделать, пока мой сын принадлежит ей.

— Я понимаю, — быстро откликнулся Уильям. — Просто в тот момент… у меня в руках была ваша ножка. Ни за что не хотел отпускать.

— Не могу я быть вашей любовницей, — почти прошептала. — Сами знаете почему.

Он кивнул:

— Но вы меня искали утром.

— Да, — наконец честный ответ. — Не могла вынести еще мгновенье без тебя.

— Я бродил по саду под окнами, надеялся тебя повидать. Столько времени там провел, что лучше бы уж лопату захватил — хоть какая-то польза была.

— Любишь огородничать? — хмыкнула я, представив себе лицо сестрицы, когда я объявлю, что влюбилась в садовника. — Этим делу не поможешь.

— Но болтаться у дам под окошками словно сводник какой-то? Лучше уж огородничать. Мария, что нам делать? Чего ты хочешь?

— Не знаю. — Это была совершенная правда. — Мне кажется, я схожу с ума, будь у меня честный друг, лучше бы ему меня связать, пока безумие не пройдет.

— Думаешь, пройдет? — спросил он, словно такая мысль ему никогда в голову не приходила.

— Конечно. Это же просто причуда, страстишка. Ну случилось такое с нами обоими одновременно. Если бы я на тебя положила глаз, а ты бы и внимания на меня не обращал, я бы пострадала маленько, поглядела бы на тебя преданным взором, а потом бы все прошло.

— Мне бы такое пришлось по вкусу, — улыбнулся он. — Может, попробуешь?

— Мы оба скоро будем над собой смеяться.

Я думала, он начнет спорить и возражать. По правде сказать, я надеялась — пусть скажет, это настоящая любовь, а мне должно следовать велению сердца невзирая на то, какую придется платить цену.

Но он только кивнул:

— Страстишка, говоришь? И ничего больше?

Я удивленно взглянула на него.

Уильям вскочил на ноги.

— И когда ты собираешься выздороветь? — спросил он, будто его это нимало не касалось.

Я тоже поднялась — наши тела так близко. Каждая косточка моего тела тянется к нему, что бы я там ни говорила, больше всего на свете мне хочется коснуться его.

— Ну подумай, пожалуйста, — ласково начал он. Губы так близко к моему уху, теплое дыхание касается прядки волос, выбившейся из-под чепца. — Будешь моей любовью, моей женой. Возьмем Екатерину, хорошо? Ее у тебя не отнимут. А когда Анна родит своего, она нам и нашего Генриха отдаст.

— Он не наш Генрих. — Пытаюсь остатками здравого смысла защититься от настойчивого голоса, теплоты дыхания.

— А кто ему первого пони купил? Кто ему первую лодочку вырезал? Кто научил определять время по солнцу?

— Ты, — согласилась я. — Только никому до этого и дела нет.

— Может, ему будет до этого дело.

— Он еще совсем малыш, ничего сказать не может. И Екатерина ничего никогда не скажет. Просто еще одна девчонка Болейн, они ее отправят туда, куда им будет нужно.

— Тогда сама вырвись из плена, и детей мы постараемся спасти. Нечего тебе быть еще одной Болейн. Ни минуты больше. Станешь миссис Стаффорд, единственной и неповторимой миссис Стаффорд, владелицей собственных полей и фермы, научишься отжимать сыр и ощипывать цыплят.

Я рассмеялась, а он поймал мою руку, большой палец ласкает ладошку. Против воли я сжала пальцы, и вот мы стоим, взявшись за руки на теплом солнышке, и мне, словно мечтательной девчонке, подумалось: „Рай земной“.

За спиной послышались шаги. Я выдернула руку, словно обожглась. Резко обернулась. Благодарение Богу, это Георг, а не его жена-шпионка. Брат перевел взгляд с моего пылающего лица на невозмутимую физиономию Уильяма, недоуменно поднял брови:

— Сестра?

— Уильям мне только что объяснил, что моя лошадь прихрамывает, — бросила в ответ первое, что в голову пришло.

— Я уже начал припарки, — быстро вставил Уильям. — Леди Кэри может взять другую лошадку из королевских конюшен, пока Джесмонда не поправится. На пару дней, не больше.

— Ну и отлично, — сказал Георг.

Уильям поклонился, повернулся, чтобы уйти.

Я не сказала ни слова, не задержала его, смелости не хватило, даже перед Георгом, любимым братом, которому я бы любой секрет доверила. Уильям ушел, по спине видно, расстроен и обижен.

Георг заметил, как я гляжу ему вслед.

— Хорошенькая леди Кэри и ее небольшие страстишки? — спросил брат беззаботно.

— Похоже на то, — согласилась я.

— Это и есть никто, ничто и звать никак?

— Да, — уныло кивнула я.

— Не стоит, право, не стоит. Анне сейчас надобно быть непорочной как снег — до брачного дня. Особенно если она уже залезла в постель к королю. Мы теперь все на виду. Если тебе его хочется, потерпи, сестричка, пока Анна не выйдет замуж. Мы с тобой должны быть целомудренней ангелов, ну а Анна — чище шестикрылого серафима.

— Да не собираюсь я с ним в стоге сена валяться, — возразила я. — У меня репутация безупречная, не то что у тебя.

— Тогда скажи ему — пусть перестанет на тебя пялиться, будто хочет съесть живьем. Этот бедняга, похоже, совсем голову потерял.

— Ты так думаешь? — жадно переспросила я. — Правда, Георг?

— Спаси нас Господь. Сдается мне, подлил масла в огонь. Да, взгляд у него совсем безумный. Скажи ему, пусть потерпит, пока Анна не обвенчается и не станет английской королевой. А тогда ты сама себе хозяйка.

Из спальни Анны доносились звуки шумного спора. Георг и я только что вернулись с верховой прогулки, взглянули на свиту Генриха и придворных дам Анны — все притворяются, что вовсе и не слушают, а на самом деле навострили уши и ловят каждое слово из-за толстой двери. Гневный голос Анны, недовольный бас короля.

— Зачем они ей нужны? Ну зачем? Она что, опять вернется ко двору на Рождество? Сядет на мое место, а меня выкинут отсюда, теперь, когда вы меня добились?

— Анна, Бога ради!

— Нет, если бы вы меня любили, мне бы и спрашивать не пришлось! Как я могу ехать во Францию в каких-то побрякушках, а не в украшениях, подобающих королеве? Что вы думаете — повезете меня во Францию, маркиз с парой дешевых бриллиантиков?

— Эти бриллианты дешевыми не назовешь…

— Но и не королевскими!

— Анна, их для нее купил мой отец, когда она первый раз вышла замуж. Я тут ни при чем…

— Как это вы ни при чем? Они принадлежат английской короне, они подарены королеве. Если я буду королевой, значит, они принадлежат мне. Если она королева— они ее. Вам выбирать!

Голос Генриха достиг громового рыка:

— Бога ради, что тебе еще надобно? Я все ради тебя сделал. Окружил тебя такими почестями, какие ни одной женщине в мире не доставались. Чего тебе еще надо? Платье ее? Чепец с головы?

— И того, и этого, и всего остального, — кричала Анна в ответ.

Генрих распахнул дверь, все заговорили преувеличенно оживленно, будто не замечая короля. Потом, как по команде, повернулись, принялись низко кланяться.

— Увижу вас за ужином, — ледяным тоном бросил король Анне через плечо.

— Не увидите, — громко ответила она. — Меня уже тут не будет. Поужинаю в дороге, а завтракать буду в Гевере. Вы со мной обращаетесь без достойного уважения.

Он повернулся, вошел в спальню, резко захлопнул за собой дверь. Все придворные опять навострили уши — не увидеть, так хоть услышать.

— Вы меня не оставите.

— Я не буду королевой наполовину, — прозвучал страстный голос. — Либо я ваша, либо нет. Либо вы меня любите, либо нет. Либо я ваша, либо ничья. Со мной ничего не бывает наполовину, Генрих.

Послышался шелест платья — ясное дело, полез обниматься — и радостный вздох сестры.

— Получишь все бриллианты королевской сокровищницы и барку королевы в придачу, — хриплым от страсти голосом пообещал король. — Будет у тебя все, что твоей душе угодно, коли дала то, о чем я так мечтал.

Георг встал и поплотнее закрыл дверь.

— Партию в карты? — объявил он весело. — Сдается мне, времени у нас предостаточно.

Сдавленные смешки, кто-то вынул колоду карт, кто-то стаканчик с костями. Я послала пажа за музыкантами, пусть будет побольше шума, а то вдруг ненароком услышим, что там творится в спальне. Носилась между придворными, чтобы убедиться — каждый занят игрой, пока король и Анна заняты любовью. Всеми силами пыталась отогнать зловещую картину — королеву перевозят в новый дом, куда менее удобный, приезжает посланец от короля с приказом отдать драгоценности — ее собственные кольца, браслеты и ожерелья, любовные приношения, которые он ей дарил. И зачем — затем, что моя ненаглядная сестрица хочет покрасоваться во Франции.

Королевский поезд огромен, двор не путешествовал с таким размахом с тех пор, как Генрих встречался с королем Франциском на „Поле золотых одежд“. И сейчас поездка обставлена с не меньшей роскошью и с тем же нарочитым шиком, что тогда. Так и должно быть — Анна убеждена, ей необходимо во всем перещеголять королеву Екатерину. И вот мы скачем по полям и лугам Англии, наша цель — Дувр. Вперед отправлен отряд всадников — проследить, чтобы не было никаких беспорядков, но страна уже замерла в изумленном молчании, подавленная этим императорским зрелищем — нескончаемый поток лошадей, повозок, карет, солдат, рыцарей и слуг, прекрасные дамы верхом, а подле них храбрые кавалеры.

Морской переход через Ла-Манш прошел без приключений, дамы спустились вниз, Анна заперлась в каюте и проспала большую часть путешествия. Придворные оставались на палубе, кутались в плащи для верховой езды, оглядывали горизонт в поисках проходящих судов, потягивали подогретое вино. Я вышла на палубу, оперлась о поручни, глядела на волны, расходящиеся за кормой корабля, слушала потрескивание рей над головой.

Теплая ладонь накрыла мою замерзшую руку.

— Как ты себя чувствуешь? — прошептал мне в ухо Уильям Стаффорд. — Обходишься без морской болезни?

Я обернулась, улыбнулась в ответ:

— Ни малейшего признака. Но матросы говорят — погода хорошая, волнения на море никакого.

— Надеюсь, продержится всю дорогу.

— Как, мой странствующий рыцарь опасается морской болезни?

— Не очень-то, — чуть обиженно сказал он.

Ужасно хочется его обнять. Наверно, именно тогда и понимаешь, что любишь, когда оказывается, твой возлюбленный — отнюдь не само совершенство. Никогда бы не поверила — влюблена в человека, страдающего морской болезнью, а вот гляди-ка — больше всего мечтаю сбегать за пряным вином, укутать милого в теплый плащ.

— Пойдем сядем. — Я огляделась. Похоже, никто на нас не смотрит, такое нечасто бывает при дворе — рассаднике сплетен и скандалов. Подвела Уильяма к груде сложенных парусов, усадила спиной к мачте, заботливо, как маленького Генриха, закутала в плащ.

— Не уходи, — попросил он, как сначала мне показалось, игриво, но нет, во взгляде нет никакого подвоха. Я тронула щеку холодной ладонью.

— Подожди, принесу пряного вина. — Я отправилась в камбуз, где корабельный кок подогревал вино и эль, резал хлеб большими ломтями. Когда вернулась, Уильям подвинулся, чтобы я могла сесть рядом. Я держала стакан, пока он ел хлеб, а потом мы по очереди, каждый по глотку, пили вино.

— Лучше теперь?

— Конечно. А что мне для тебя сделать?

— Ничего, ничего, — поспешно ответила я. — Просто приятно, что тебе уже лучше. Хочешь еще подогретого вина?

— Нет, спасибо, мне бы теперь поспать.

— Прислонись к мачте и поспи.

— Нет, так не смогу.

— Тогда ложись на паруса.

— Боюсь с них скатиться.

Я оглянулась кругом. Никого. Все сгрудились у подветренного борта, играют в кости или просто дремлют. Мы одни.

— Хочешь, положи голову мне на колени.

— Конечно, — прошептал еле слышно, будто не в силах говорить от морской болезни.

Я уселась спиной к мачте, а он положил свою невозможно кудрявую голову мне на колени, обнял меня за талию и задремал.

Спит. Легонько поглаживаю волосы, любуюсь мягкой коричневатой бородкой, ресницами, отбрасывающими на щеку длинные тени. Голова такая теплая и тяжелая. Руки крепко обвились вокруг моей талии. Мне ужасно приятно, я всегда знала, как хорошо нам будет подле друг друга. Будто мое тело всю жизнь стремилось именно к его телу, что бы там мой разум ни твердил. И вот наконец-то я рядом с ним.

Откинула голову, почувствовала на щеках холодный морской воздух. Покачивание корабля навевает сон, мачты поскрипывают, ветер посвистывает в снастях. Шум слышен слабее и слабее — я засыпаю.

Проснулась от теплого прикосновения, затылок все сильнее, все крепче прижимается к бедрам, нежно о них трется, руки уже под накидкой, поглаживают запястья, талию, шею, грудь. Я, еще полусонная, открыла глаза, наслаждаясь этими прикосновениями, он поднял голову, принялся целовать — шею, щеки, веки, и наконец страстно впился в губы. Теплая, тягучая сладость его рта, язык уже скользнул дальше. Во мне все всколыхнулось. Так и хочется его съесть, выпить до дна, пусть целует меня, а потом схватит в охапку и утащит на гладкие доски нижней палубы, пусть любит меня там прямо сейчас, пусть навеки держит в своих объятиях.

Он чуть-чуть отпустил хватку, но я тут же притянула его голову, впилась поцелуем в губы. Теперь нас тянуло друг к друг не только его бешеное желание, но и мое.

— Есть тут каюта, койка какая-нибудь? Куда нам пойти? — задыхаясь, проговорил Уильям.

— Все занято придворными дамами, я свою койку давно уступила.

Он простонал, не в силах больше выносить напор страсти, потом откинул волосы со лба и расхохотался — над самим собой.

— Боже мой, я вроде мальчишки-пажа — не могу сдержаться, только дай кое-что кой-куда засунуть. Так хочется, что просто трясет.

— Меня тоже, — пробормотала я. — Господи, меня тоже.

Уильям поднялся.

— Жди здесь, — приказал он и скрылся под палубой. Вернулся через мгновенье с кружкой эля, протянул сначала мне, потом допил одним длинным глотком.

— Мария, нам надо пожениться. А иначе тебе придется отвечать — за то, что свела меня с ума.

— Любовь моя. — Я попробовала рассмеяться.

— Да, именно так, — кивнул страстно.

— Что?

— Я твоя любовь. А ну, повтори еще разок.

Сначала я подумала — не буду повторять, а потом поняла — что толку отрицать очевидное.

— Любовь моя.

Он улыбнулся довольно, словно только этого ему и надо.

— Иди сюда. — Притянул к себе, откинул полу плаща, укутал. Стоим у борта корабля, я покорно прижимаюсь к Уильяму. Он обнял меня одной рукой, крепко прижал, натянул дорожный плащ мне на плечи. Обняла его за талию под покровом плаща, положила голову на плечо — никто, кроме чаек, нас не видит. Бедро к бедру на мерно покачивающемся корабле — время как будто замерло.

— А вот и Франция, — сказал он наконец.

Я глянула вперед, заметила темные очертания земли. Постепенно стали вырисовываться пристань, мачты кораблей, стены и замок английской крепости Кале.

Он неохотно ослабил объятие.

— Я тебя найду, когда мы все устроимся в замке.

— Буду тебя ждать.

Теперь мы стоим поодаль друг от друга, на палубе стали появляться другие люди, все в восторге от легкости морского перехода, все глядят через узкую полоску воды на крепость Кале.

— Теперь тебе получше? — спросила я, без его тела рядом почувствовала — нет больше жаркой страсти и привычный холод жизни возвращается.

На мгновенье Уильям смутился:

— А, морская болезнь, я о ней совершенно забыл.

Тут я поняла — какой обманщик!

— Вообще ничего не было, да? Скажи правду. Все выдумал, просто хотел положить мне голову на колени, чтобы с тобой сидела, тебя баюкала?

Он притворно смутился, повесил голову, как напроказивший мальчишка, а потом вдруг широко усмехнулся:

— Нет, это ты мне скажи правду, моя дорогая леди Кэри. Счастливее часов в жизни не случалось, признайся? Что, неправду говорю?

Я прикусила язычок. Помолчала немножко. Конечно, были в моей жизни счастливые моменты, и не раз. Меня любил король. Любящий муж сумел снова завоевать мое сердце. Столько лет я была удачливей своей сестры. Но чтобы быть счастливой столько времени подряд — целых шесть часов? Нет, никогда.

— Ты прав, — сдалась я наконец. — Счастливейшие шесть часов в жизни.

Корабль подошел к пристани — шум и гам вокруг, моряки и портовые рабочие высыпали поглазеть на короля и Анну. Когда те ступили на землю английских владений во Франции, раздались приветственные крики. Потом мы все собрались на мессу в соборе Святого Николая, вместе с губернатором Кале, он носился вокруг Анны, будто она и впрямь коронованная особа. Но что бы там губернатор Кале ни выделывал, что бы ни говорил, ее тревога не улеглась — король Франции не настроен столь дружественно, Генриху пришлось оставить Анну в Кале, а самому скакать навстречу Франциску.

— Вот глупец, — бормочет про себя Анна, глядя в окно замка на короля во главе отряда рыцарей. Генрих машет шляпой приветствующей его толпе, а потом оборачивается, кивает в сторону замка в надежде, что она на него смотрит.

— В чем дело?

— Должен был догадаться — французская королева не захочет со мной встречаться. Она испанская принцесса — вроде Екатерины. И королева Наваррская не пожелала меня видеть. Зачем ее только спросили, дали ей повод отказаться.

— А она объяснила, почему отказывается? Всегда была так добра к нам в детстве.

— Сказала, я — настоящая интриганка, — отрезала Анна. — Боже милостивый, до чего же все эти женщины заносчивы, теперь, когда повыходили замуж! Как будто ни одна из них не ловила себе жениха.

— Что же мы — вовсе не увидим Франциска?

— По крайней мере, не официально. И дамы не приедут на встречу. — Она забарабанила пальцами по подоконнику. — Екатерину-то французская королева не позабыла поприветствовать. С ней все тут немало носились.

— Сама понимаешь, ты пока не королева, — опрометчиво заметила я.

Она бросила на меня ледяной взгляд:

— Да, я знаю. Благодарю за напоминание, успела заметить за последние шесть лет, хватило времени это усвоить. Однако я собираюсь стать королевой. В следующий раз приеду во Францию после коронации, и она пожалеет, что так со мной обращалась. А когда Маргарите Наваррской придет в голову выдать своих дочек за моих сыновей, я уж вспомню, что она меня назвала скандалисткой. Поверь мне, не позабуду и про тебя, все торопишься мне напомнить — я еще не королева.

— Анна, я всего-навсего сказала…

— Тебе бы лучше помолчать и подумать прежде, чем рот открывать, — огрызнулась сестрица.

Генрих пригласил короля Франциска посетить крепость Кале, и два дня подряд все придворные дамы во главе с Анной пытались разглядеть через окно французского короля — знаменитого красавца. Только нам ничего, кроме пера на шляпе, видно не было. Я думала, Анна совсем взбеленится от того, что ее не пригласили, но она только улыбалась и отмалчивалась, а когда каждый вечер после ужина Генрих приходил в ее комнаты, встречала его такая веселая и довольная, что мне стало ясно — сестра что-то затевает.

Она заставила нас всех разучивать новый танец — сначала она, а все следом, и все остальные дамы приглашают сидящих за столом кавалеров. Теперь понятно — она задумала появиться в зале во время ужина и станцевать с королем Франции.

Молоденькие придворные дамы недоумевали — как она на такое осмелится. Но я знала — Генрих ей разрешил. Его удивление при появлении Анны будет таким же наигранным, как когда-то у королевы Екатерины — сколько раз ей приходилось притворяться, что не узнала под маской собственного мужа. Я почувствовала себя старой и больной при одной только мысли, столько лет всякий при дворе притворяется — опять не узнал короля под маской. А теперь Анна будет играть в эти игры, и так до бесконечности.

Несмотря на прогулки верхом с Анной каждое утро и танцы с придворными дамами каждый вечер, в середине дня мне удавалось ускользнуть и прогуляться по улицам Кале. Там, в небольшом трактире меня ждал Уильям Стаффорд. Затаскивал меня в заднюю комнату, подальше от любопытных глаз, заказывал мне кружку эля.

— Как дела, любовь моя?

— Хорошо, — отвечала я с улыбкой.

— Завтра утром поеду прокатиться с твоим дядюшкой, разузнал для него, где продают хороших лошадей. Но цены просто сумасшедшие. Каждый французский фермер так и норовит поскорее обчистить всякого английского лорда — боятся, мы тут еще не скоро снова появимся.

— Он мне сказал, что собирается назначить тебя старшим конюшим. Вот было бы хорошо, — с надеждой сказала я. — Виделись бы почаще, ты бы моей лошадкой занимался, смогли бы иногда кататься вместе.

— И пожениться, не забывай об этом, — поддразнил он. — Твой дядюшка придет в полный восторг. Его племянница выходит замуж за конюшего. Нет, любовь моя, не сулит это нам ничего хорошего. При дворе нам вообще ничего не светит.

Он коснулся пальцами моей щеки и добавил:

— Не хочу видеться урывками. Хочу, чтобы ты была рядом ночью и днем, как положено женатым людям, живущим под одной крышей.

Я промолчала.

— Я буду ждать, — проговорил нежно. — Я знаю, ты еще не готова.

— Не думай, не от того, что не люблю тебя. Все дело в детях и в семье, и в Анне, конечно. В первую очередь — в Анне. Не знаю, как ее оставить.

— Она что — в тебе нуждается? — удивился он.

— Боже милостивый, — усмехнулась я. — Конечно нет. Просто не разрешит мне уехать. Не захочет упускать меня из виду, так она в безопасности.

Я запнулась, не зная, как объяснить про наше давнее соперничество.

— Если меня нет поблизости, ни одна победа ей и вполовину не так сладка. А если у меня все плохо, унизили меня или что, она, может, даже на помощь придет, но внутри — глубоко внутри — просто умрет от радости, получи я такой удар.

— Ведьма, сущая ведьма! — Он хотел быть на моей стороне.

Я снова усмехнулась.

— Я не прочь с этим согласиться, да только, — приходится признаваться, — я, сказать по правде, точно такая же. Я ей завидую не меньше, чем она мне. Но она поднимается все выше и выше, мне так высоко ни за что не подняться. Значит, надо примириться с ее величием. Ей вот удалось поймать короля, да и удержать в придачу. А я не смогла. Честно говоря, мне не хотелось. Когда сын родился, я другого не желала — только быть с детьми и подальше от двора. А король такой…

— Какой такой?

— Он полон желания. Не только любовного. Ему подавай все на свете. Сущее дитя. А у меня теперь свои дети, настоящие, терпения не хватает быть с мужчиной, которого все время надо развлекать, как ребенка. Когда видишь — король Генрих только о себе и думает, не отличишь от маленького сынишки, нет уже сил его любить. Понимаешь, я потеряла терпение.

— Но ты же от него не ушла.

— От короля не уходят. Это король уходит.

Уильям кивнул, признавая правоту моих слов.

— Но когда он меня оставил ради Анны, я особо не расстроилась. Я сейчас с ним танцую, обедаю, прогуливаюсь, разговариваю, как все остальные придворные. Уверяю его, что лучше него в мире никого нет, улыбаюсь, даю ему понять — я от него по-прежнему без ума.

Уильям обнял меня за талию, крепко прижал к себе.

— Но ты от него не без ума, — уточнил он.

— Пусти, — прошептала я. — Ты меня раздавишь.

Он прижал меня еще крепче.

— Хорошо, хорошо, конечно нет. Я просто делаю, что положено делать Болейнам и Говардам. Конечно, я его не люблю.

— А кого любишь? Кто он? — спросил Уильям будто между прочим, не отпуская, сильней сжимая в объятиях.

— Никого, ничего и звать никак, — игриво сказала я.

Он поднял мое лицо, карие глаза словно заглянули мне прямо в душу.

— Есть тут один такой — никто, ничто и звать никак, — уточнила я.

Поцелуй на моих губах, легкий, как прикосновение теплого перышка.

Вечером Генрих и Франциск обедали небольшой компанией в Кале. Под предводительством Анны придворные дамы выскользнули из замка — на роскошные платья наброшены плащи, капюшоны скрывают замысловатые прически. Мы прокрались в комнату, соседнюю с обеденным залом, сняли плащи, набросили золотые домино, разобрали золотые маски и золотые вуали. Там не было зеркал, я не могла полюбоваться собой, но все остальные просто сияли словно золотое облако. Я знала — тоже сверкаю и переливаюсь золотом. Анна — темные ресницы в прорезях золотой маски в форме ястребиной головки — смотрелась особенно эффектно, густые кудри в нарочитом беспорядке выбиваются из-под золотой вуали, рассыпаются по плечам.

Сигнал подан, и мы в бешеном танце врываемся в комнату. Генрих и король Франциск глаз не могут отвести от Анны. Я танцую с сэром Франциском Уэстоном, он шепчет мне по-французски на ухо непристойности, притворяясь, что считает меня французской дамой, наверно, они поощряют подобные дерзости. Краем глаза вижу — Георг бросается к какой-то даме, только бы не танцевать с собственной женой.

Танец кончается, Генрих поворачивается к одной из дам, откидывает вуаль, потом, как положено, идет по кругу, открывая лица остальных дам — Анна последняя.

— Ах, это вы, маркиз Пемброк, — в притворном удивлении восклицает король Франциск, — когда-то я вас знавал под именем Анны Болейн, красивейшей девицы при моем дворе, а теперь вы превратились в самую блестящую даму при дворе моего друга, короля Генриха.

Анна улыбается, поворачивается к Генриху, одаривает улыбкой и его.

— Только одна когда-либо могла с вами сравниться, другая Болейн. — Франциск ищет меня глазами. Победа Анны вдруг тускнеет в ее глазах, она подзывает меня таким жестом, будто указывает дорогу на эшафот.

— Моя сестра, ваше величество, леди Кэри.

Франциск целует мне руку, шепчет обольстительно:

— Enchant.

— Давайте танцевать, — приглашает Анна, я знаю, сестра недовольна — кто-то обратил на меня внимание. Музыканты ударяют по струнам, и до поздней ночи двор веселится, прилагает немалые усилия, стараясь доставить Анне удовольствие.

Так закончился наш визит во Францию, весь следующий день мы пакуем сундуки, собираемся в обратную дорогу. Но ветер противный, и мы все еще в Кале. Каждое утро посылаем за капитаном корабля, чтобы узнать — сможем ли сегодня покинуть гавань. Анна и Генрих охотятся, развлекаются, будто они в Англии. По правде сказать, здесь им лучше, во Франции никто не освистывает Анну, когда она проезжает мимо, не кричит „шлюха“ прямо в ухо ее коню. Нам с Уильямом задержка в Кале тоже по вкусу.

Каждый день отправляемся мы на верховые прогулки по плотно утрамбованному пляжу к западу от города — глазу не видно конца песчаной полосы. У самой кромки моря лошади пускаются в галоп, там песок особенно плотный. Мы их не сдерживаем. Потом сворачиваем в дюны, Уильям снимает меня с седла, расстилает плащ на земле, мы ложимся рядом.

Крепкое объятие, и скоро я чуть не плачу, поцелуи и страстный шепот доводят меня до полного любовного исступления.

Нередко мне хочется развязать завязки на его штанах, пусть возьмет меня попросту, прямо тут, словно деревенскую девчонку. Теплое солнышко соблазняет, вокруг никого, тишину нарушают только крики чаек. Он целует меня, покуда распухшие, потрескавшиеся губы уже не выдерживают, по вечерам, когда я ужинаю с остальными дамами — без него, следы страстных укусов еще дают себя знать, мне то и дело приходится охлаждать губы в ледяном питье. Он безо всякого стыда ласкает каждую складочку моего тела. Развязывает тесемки корсажа, чтобы добраться до бедер, до обнаженных грудей. Наклоняет курчавую голову, чтобы достать губами до самых тайных уголков, и скоро я уже кричу от наслаждения, мне кажется, я достигла той высоты, после которой больше не выдержать, и вдруг он кусает меня прямо в живот, я вздрагиваю от боли, отталкиваю его, и вместо тихих стонов наслаждения раздаются крики и шум борьбы.

Он снова ловит меня в свои объятья, лежит рядом неподвижно, ждет, пока я немножко успокоюсь. Теперь он поворачивает меня, ложится сверху всей тяжестью длинного, худого тела, снимает моей чепец, откидывает волосы, покусывает сзади шею, прижимается так, что я чувствую — несмотря на юбку и нижнюю сорочку, — как он возбужден. Я словно последняя шлюха еще крепче прижимаюсь к нему, будто прошу довести дело до конца, не спрашивая моего дозволения, ибо я не могу сказать „да“. Бог свидетель, „нет“ я тоже сказать не в силах.

Он вжимается в мое тело, замирает, вжимается снова, он знает, что сейчас случится. Чем быстрее он движется, тем сильнее вздымается во мне волна наслаждения, теперь я уже не могу остановиться, хочу я того или нет, но раньше, чем я поднимусь на гребень волны, раньше, чем наши тела соприкоснутся друг с другом обнаженной кожей, он замирает, легонько вздыхает и валится рядом со мной. Потом обнимает, целует закрытые веки, держит, покуда я не перестану дрожать.

Каждый день, как только ясно, что ветер по-прежнему противный и корабли остаются в гавани, мы скачем в дюны. Наши страстные объятья по-прежнему удерживают нас на самой грани, и каждый день я надеюсь — может быть, сегодня я шепну „да“ или он заставит меня, не спрашивая согласия. Но каждый день он останавливается лишь мгновением раньше, обнимает, поглаживает, будто я корчусь от боли, а не от страсти — и так день за днем, день за днем.

На двенадцатый день мы ведем коней в поводу обратно к кромке воды. Уильям внезапно поднимает голову:

— Ветер переменился.

— Что? — недоуменно переспрашиваю я. У меня все еще голова кружится от наслаждения, мне не до ветра. Я с трудом замечаю песок под подошвами сапожек для верховой езды, неожиданные ямки, тепло вечернего солнышка на левой щеке.

— Ветер от берега. Теперь корабли смогут отплыть.

Я кладу руку на гриву лошади.

— Отплыть?

Он поворачивает голову, видит мой туманный взгляд, громко смеется:

— Любовь моя, ты где-то еще, не здесь. Помнишь, мы не могли вернуться в Англию из-за противного ветра. Теперь пришел попутный. Завтра мы отплываем.

— Так что же нам делать? — доходит до меня внезапно.

Он наматывает на руку поводья своей лошади, подходит к моей.

— Поставить паруса, наверно. — Его ладонь под моим сапожком, он легко подбрасывает меня в седло. Все тело ломит — неутоленное желание, день за днем. Двенадцать дней неутоленного желания.

— А потом что? — продолжаю я. — В Гринвиче все будет не так.

— Это уж точно, — легко соглашается он.

— Так где же нам встречаться?

— Придешь на конюшню, там я. А я тебя отыщу в саду. Нам всегда удается встретиться. — Он легко вскакивает на коня, у него-то ноги не дрожат.

Я с трудом подбираю слова:

— Нет, не хочу так.

Уильям, разбирая поводья, слегка нахмурился, выпрямился, потом улыбнулся мне отстраненно:

— Летом отвезу тебя в Гевер.

— До лета еще семь месяцев!

— И то правда.

Я подскакала чуть поближе, не могу поверить — ему что, совершенно все равно?

— Не хочешь больше встречаться каждый день?

— Сама знаешь, как хочу.

— Так как же тогда это устроить?

— Не думаю, что удастся, — чуть насмешливо усмехается он, продолжает ласково: — У Говардов слишком много врагов, кто-нибудь да донесет о твоем легкомысленном поведении. И в свите твоего дядюшки шпионов предостаточно, поймают и меня. Нам повезло, получили двенадцать дней, чудные были дни. Но в Англии ничего такого не предвидится.

Я только вздохнула. Повернула лошадь, теперь солнце греет спину. Волны чуть слышно накатывают на берег, кобыла немножко волнуется, когда у копыт расплескивается вода. Я не могу ее удержать, она мне не повинуется. Я сама себе не повинуюсь.

— Мне не след оставаться на службе у твоего дядюшки. — Уильям удерживает лошадь вровень с моей.

— Что?

— Отправлюсь к себе на ферму, попытаюсь там похозяйничать. Земля меня уже заждалась. Не желаю больше быть при дворе. Не подходит мне эта жизнь. Не люблю подчиняться, не могу прислуживать. Даже такому знаменитому семейству, как твое.

Я выпрямилась. Помогла всегдашняя гордость Говардов. Расправила плечи, подняла подбородок, холодно, прямо как он, произнесла:

— Если вам так угодно.

Он кивнул, позволил коню приотстать. К стенам замка мы подскакали как положено даме и ее сопровождающему. Зачарованные любовники песчаных дюн остались далеко позади. Дама из рода Болейн и конюший Говардов возвратились ко двору. Городские ворота открыты, еще не стемнело, теперь мы бок о бок скачем по булыжным мостовым. Подъемный мост замка опущен. Подъехали прямо к конюшням. Конюхи чистят лошадей, обтирают пучками соломы взмыленные бока. Король и Анна вернулись полчаса назад, их лошадей водят по двору, чтобы немного остыли. Теперь уж точно поговорить не удастся.

Уильям снял меня с седла, и от прикосновения его рук, касания его тела я вдруг почувствовала такое сильное желание, что даже тихонько застонала.

— Что с тобой? Тебе нехорошо?

— Да, — почти прокричала я, — мне нехорошо. Ты знаешь, что мне нехорошо.

На мгновенье и он потерял рассудительность, резко притянул к себе.

— Теперь тебе так же плохо, как мне все это время. — Слова грубые, тон страстный. — Так же плохо, как мне — день и ночь, стоило мне только впервые тебя увидеть. Наверно, до конца моих дней мне будет так плохо. Подумай об этом, Мария. Пошли за мной. Пошли за мной, когда поймешь, что не можешь без меня жить.

Я вырвала руку, шагнула назад и вот уже иду прочь, слабо надеясь — он бросится за мной. Но нет. Иду так медленно, что услышала бы даже шепот — позови он меня по имени, и я обернусь. Иду прочь, хотя каждый шаг дается мне с невероятным трудом. Вошла под арку прямо в замок, хотя все мое тело криком кричит — только бы остаться с ним.

Так хочется убежать к себе, нарыдаться всласть, но в зале сидит Георг. Поднялся с кресла, спросил:

— Где ты была? Я тебя искал.

— Ездила верхом.

— С Уильямом Стаффордом? — глядит укоризненно.

Я подняла голову, пусть видит покрасневшие глаза, дрожащие губы.

— Да. И что такого?

— Боже праведный! — тоном старшего брата сказал Георг. — Только не это, глупая потаскушка. Пойди умойся, приведи себя в порядок, пока никто не догадался, чем ты занималась.

— Ничем я не занималась! — с внезапной страстью воскликнула я. — Ничем! И что в этом хорошего?

— Ладно, ладно. Поторапливайся.

Я поднялась в комнату, умылась холодной водой, насухо вытерла лицо. Когда я вошла в комнаты Анны, там уже толпились придворные дамы, играли в карты. Георг мрачно сидел у окна.

Он огляделся, взял меня под руку, повел на длинную, вдоль всей залы, галерею, где висели картины. Там в это время дня никого не бывает.

— Тебя видели. Ты что, думала, тебе все с рук сойдет?

— Что мне с рук сойдет?

Он остановился, с небывалой серьезностью взглянул на меня.

— Не дерзи, — предостерег он. — Тебя видели в дюнах, шла с распущенными волосами, голова у него на плече, он тебя за талию обнимает. У дядюшки шпионы повсюду, забыла, что ли? Сама знаешь, они всегда все заметят.

— И что теперь будет? — в голосе страх.

— Ничего, если остановишься. Поэтому-то я с тобой разговариваю, а не отец или дядюшка. Они ничего знать не желают. Можешь считать, они ничего не знают. Просто разговор брата с сестрой и дальше не пойдет.

— Я его люблю, Георг, — сказала тихо-тихо.

Брат опустил голову, потащил меня дальше по галерее.

— А вот это уж точно никого не волнует. Сама должна понимать.

— Я не могу есть, не могу спать, ничего не могу делать, только о нем думаю. Он мне по ночам снится. День-деньской мечтаю о нем, а как увижу, сердце обрывается, чуть в обморок не падаю от страсти.

— А он? — Георг явно вспомнил о своей любви.

Я отвернулась, не хочу, чтобы брат сейчас видел мое лицо.

— Думала, тоже. Но сегодня, когда ветер переменился, сказал — поплывем обратно в Англию, а там не сможем видеться, как здесь, во Франции.

— Он прав, — жестко ответил брат. — И если бы Анна немножко занялась делом, а не только собой, ни ты, ни остальные дамы не шлялись бы по бережку, флиртуя с кавалерами из свиты.

— Ничего ты не понимаешь, — вспыхнула я. — Он не кавалер из свиты. Я его люблю.

— Помнишь Генриха Перси? — неожиданно спросил брат.

— Конечно.

— Он тоже любил. Более того, обручился. Более того, женился. Сильно это ему помогло? Нет. Сидит теперь сиднем в Нортумберленде, женат на женщине, которая его люто ненавидит. Любит по-прежнему, сердце разбито, надежды потеряны. Выбирай сама. Можешь любить и жить с разбитым сердцем, а можешь постараться выжать что удастся из этой жизни.

— Как ты?

— Как я, — отозвался угрюмо. Сам того не желая, посмотрел вниз, где Франциск Уэстон склонился над Анной, заглядывая через плечо в ноты. Франциск почувствовал наши взгляды, поднял глаза. Улыбнулся, но не мне, он смотрел мимо меня, на брата, такая близость между ними, что нельзя не заметить.

— Я никогда не иду на поводу своих страстей, никогда им не следую, — угрюмо продолжал Георг. — Семья — вот что важнее всего, вот что заставляет биться мое сердце. Ни один мой поступок не причинит Анне ни малейших неприятностей. У нас, Говардов, для любви нет места. Мы — придворные, с головы до пят. Наша жизнь при дворе. А при дворе для любви нет места.

Франциск Уэстон слегка улыбнулся, когда Георг отвел взгляд, и снова занялся нотами.

Брат сжал мои холодные пальцы.

— Придется прекратить с ним встречаться. Поклянись своей честью.

— Не могу я поклясться честью, чести у меня не осталось, — пробормотала уныло. — Была замужем, наставляла мужу рога с королем. Вернулась к мужу, а он возьми да умри раньше, чем успела ему сказать, что люблю его — могу полюбить. А теперь, когда нашелся человек, которого полюбила всем сердцем, ты мне велишь поклясться честью, что перестану с ним видеться. Хорошо, клянусь. Честью клянусь. Хотя во всех нас — трех Болейнах — и капли чести не найдется.

— Браво! — Георг обнял меня, поцеловал в губы. — Разбитое сердце тебе к лицу. Выглядишь ужасно аппетитно.

Мы отплыли на следующий день. Я поискала Уильяма на палубе, увидела — он старательно избегает моего взгляда. Спустилась вниз к другим дамам, прилегла на подушки и мгновенно заснула. Больше всего мне хотелось так проспать ближайшие полгода, а потом уехать в Гевер к детям.

Зима 1532

Рождество двор проводил в Вестминстере, Анна в центре всех развлечений. Церемониймейстер затевал маскарад за маскарадом, провозглашая ее Королевой Мира, Королевой Зимы, Королевой Рождества. Всем, чем угодно, только не королевой Англии, но все знали — титул не за горами. Генрих отвез ее в Тауэр, где она, словно принцесса какая-нибудь, выбирала себе королевские драгоценности.

Их с Генрихом комнаты теперь рядом. Безо всякого стыда они вечерами удаляются то в его, то в ее опочивальню, откуда вместе показываются по утрам. Он купил ей шикарную, черного шелка, отороченную мехом накидку — принимать посетителей у него в спальне. Больше я не делю с ней комнату, не хожу за ней по пятам. В первый раз с самого детства я по ночам одна. Какое это удовольствие — греться у маленького камина, зная, Анна не ворвется в комнату, желая сорвать на мне свой гнев. Но порой бывает одиноко. Долгие ночи, а то и холодные дождливые дни провожу я в мечтах, сидя у огня. Кале, теплое солнышко, нагретый песок дюн — теперь они за тысячу лет. Мне кажется — я превращаюсь в ледышку, как дождь пополам со снегом на черепичных крышах.

Я пыталась найти Уильяма, кто-то мне сказал, что он уехал к себе на ферму приглядеть за сбором репы и забоем скота. Все думаю о нем, как он там, в маленьком поместье, занимается делом, настоящим делом, пока я тут томлюсь при дворе в паутине сплетен и скандалов, озабоченная только увеселением двух завзятых бездельников, только о себе и думающих.

На шестой день после Рождества, в самый разгар праздников, Анна пришла ко мне и спросила, как женщина узнает, что зачала. Мы посчитали дни с последних месячных, ждать еще неделю, а ее уже тошнит по утрам, и мяса она есть не может. Слишком рано, объяснила я, там видно будет.

Она считала дни. Иногда я замечала, сестра замирает в мечтах — так ей уже хочется ребенка.

В тот день, когда, по расчетам, пора было быть кровотечению, она всунула голову в дверь и закричала в восторге:

— Не пришло! Значит, я беременна?

— Это еще ничего не значит, — грубо оборвала ее я. — Один день не считается. Надо хотя бы месяц подождать.

Прошел день, за ним другой. Она пока не сказала Генриху, но он, я думаю, как всякий мужчина, и сам мог посчитать. У обоих взгляд как у канатоходцев, балансирующих на веревке на ярмарочной площади. Он не решился спросить ее, пришел ко мне узнать, были ли у Анны месячные.

— Пока неделя или две задержки, ваше величество, — почтительно ответила я.

— Послать за повитухой?

— Еще нет. Лучше подождать до второго месяца.

Он встревожился:

— Мне что, не стоит с ней?..

— Просто будьте поосторожней, — посоветовала я.

Он продолжал хмуриться, и я подумала — верно, страстное желание завести ребенка скоро убьет всю радость их любовных игр, а дело даже еще до венца не дошло.

В январе стало ясно — месячные опять не пришли. Тогда она призналась королю, что ждет ребенка.

На него было приятно посмотреть. Столько лет прожить с бесплодной женой — а теперь сама мысль о беременности как живительная влага на поле в августовскую сушь. Они будто притихли, казались друг другу почти незнакомцами. До того страстные спорщики, страстные любовники, они вдруг захотели получше узнать друг друга. Анна часто отдыхала, ее приводила в ужас сама мысль о том, что можно потревожить зарождающееся в глубине тела дитя. Генрих садился рядом, словно его присутствие так же необходимо сейчас, как тогда, когда дело началось. Ему хотелось обнимать ее, все время идти рядом, оберегать от всевозможных усилий.

Он уже столько раз видел, как беременность кончается рыданием женщин и полным разочарованием. Он радовался родившимся детям, горевал, когда их вскорости уносила непостижимая смерть. Ему казалось — беременность Анны его полностью оправдывает. Бог его наказал за то, что он женился на вдове брата. А теперь Бог снял проклятие — его будущая жена, первая настоящая жена, подсказывала легко приспосабливающаяся совесть короля, зачала, когда еще пары-тройки месяцев не прошло. Он обращался с Анной с нежностью и уважением, он торопился принять новый закон, который позволит им наконец пожениться — новый английский закон в новой английской церкви.

Свадьба прошла в полной тайне в Уайтхолле, лондонском доме Анны, доме ее покойного врага, кардинала. Двумя свидетелями были двое друзей короля — Генрих Норрис и Томас Хинедж, сопровождал короля Уильям Брертон. Мы с Георгом выполняли приказание — пусть все считают, что король и Анна ужинают в спальне. Мы решили — лучше всего сделать вид, что ужин на четверых, заказали самые лучшие кушанья, велели подать их в спальне у короля. Двор, наблюдая, как туда несут роскошные блюда, решил — король затворился с тройкой Болейнов. Какое жалкое мщение — сидеть в кресле Анны, есть с ее тарелки, покуда она выходит замуж за короля Англии. Однако забавно. Сказать по правде, я примерила и ее черную шелковую накидку, раз уж сестры нет поблизости. Георг поклялся — она мне ужасно идет.

Весна 1533

Еще пара месяцев — и дело сделано. Сам архиепископ Кранмер провел краткое расследование, признал брак королевы Екатерины и Генриха недействительным, не имеющим законной силы, и во всеуслышание объявил Анну, целую вечность прятавшую свой растущий живот, законной женой короля. Королева даже не явилась в суд, где клевета бесчестила ее имя. Надеялась на Рим и не обращала внимания на то, что делается в Англии. Во время объявления приговора я поискала глазами фигуру в красном платье, вдруг решив, довольно глупо, кстати, что она — несмирившаяся — может приехать. Нет, она далеко отсюда, пишет письма Папе, племяннику, друзьям, заклинает их — продолжайте настаивать на должном рассмотрении дела уважаемыми судьями в Риме.

Но Генрих принял закон, очередной новый закон — все споры в Англии рассматриваются в английских судах. С этого дня запрещается подавать жалобу в Рим. Помню, как сама говорила Генриху — англичане одобрят, что правосудие вершится в английском суде, но такое и в страшном сне не могло присниться, отныне английское правосудие — королевская прихоть, церковь — королевская казна, а Тайный совет — любимчики Анны и Генриха.

К Пасхе о королеве и думать забыли, будто ее никогда не было. Никто не возражал, когда каменотесы принялись сбивать испанские гранаты со стен, а ведь они тут так долго, что камень стал неровным от непогоды, казалось — они будут вечно. Никто не спрашивал, какой у Екатерины останется титул, теперь, когда в Англии появилась новая королева. О ней вообще не упоминали, словно она умерла позорной смертью и лучше вообще ни о чем не вспоминать.

Анна шатается под тяжестью парадного платья и украшений, бриллианты везде — в волосах, на шлейфе, на подоле платья, на запястьях, на шее. Весь двор к ее услугам— правда, без особого восторга.

— Король намеревается провести коронацию в июне, на Троицын день, — говорит мне Георг.

— В Сити?

— Торжество должно затмить коронацию Екатерины.

Уильям Стаффорд так и не вернулся ко двору. Слежу вместе с дядей, как король играет в мяч, спрашиваю, стараясь не выдать своего интереса, по-прежнему ли Уильям Стаффорд его конюший — мне в этом году необходима новая охотничья лошадь.

— Нет. — Он мгновенно чувствует фальшь. — После Кале мы с ним поговорили, и он уехал. Ты его больше не увидишь.

Я не изменилась в лице, не охнула, не вздрогнула. Научилась выдержке при дворе, умею держать удар не хуже дядюшки.

— Поехал на свою ферму? — спрашиваю равнодушно, будто мне безразлично, каков будет ответ.

— А может, отправился в Крестовый поход. Скатертью дорога!

Не отрываю глаз от игроков. Генрих как раз сделал удачный бросок, я громко захлопала, закричала „Ура! “. Кто-то сразу же предложил мне пари, но я отказалась ставить против короля. Он мимолетно улыбнулся в благодарность за эту маленькую лесть. Игра кончилась. Убедившись, что король не собирается подозвать меня, выбралась из толпы придворных и ускользнула к себе.

Огонь в камине не горит. Окна выходят на запад, утром тут мрачновато. Сажусь на кровать, поджимаю ноги, натягиваю одеяло на плечи — ни дать ни взять крестьянка на поле. Мне ужасно холодно. Закутываюсь плотнее, но никак не могу согреться. Вспоминаю пляж в Кале, запах моря, дюны, где лежала, песок, забившийся под одежду, поцелуи Уильяма. Тогда, во Франции, я каждую ночь видела его во сне и просыпалась, изнемогая от желания, а на подушке от моих волос оставался песок. Даже сейчас губы помнят его поцелуи.

Не забудь, ты дала обещание Георгу. Скажи себе — все-таки, прежде всего, ты Болейн и Говард. Но, сидя в мрачной комнате, глядя на грифельно-серый город за окном, на тучи над крышей Вестминстерского дворца, я вдруг понимаю — Георг ошибается, вся семья ошибается, я сама всю жизнь ошибалась. Прежде всего я женщина, нуждающаяся в любви, женщина, способная испытывать страсть, способная любить. Мне не нужна награда, ради которой Анна загубила свою молодость, не нужен пустой лоск жизни брата. Я хочу ощущать горячее, потное, полное страсти тело мужчины, которого люблю, которому доверяю. Хочу отдать себя — не ради выгоды, а ради любви. Плохо сознавая, что делаю, поднимаюсь на ноги, отбрасываю одеяло.

— Уильям! — зову посреди пустой комнаты. — Уильям!

Отправилась на конюшенный двор, приказала вывести мою лошадь из стойла, я еду в Гевер, проведать детей. Конечно, у дядюшки имеется парочка глаз и ушей даже на конюшне, но, может быть, я успею уехать до того, как он узнает. На лужайке для игры в мяч никого, время обеда, если повезет — ускачу прежде, чем какой-нибудь шпион отыщет дядю и донесет — племянница отправилась домой без сопровождающего.

Через пару часов темнеет, спустились холодные серые весенние сумерки, быстро обернулись настоящим зимним мраком. Едва отъехав от города, попала в деревушку, называющуюся Каннинг, а там уже показались высокие стены и ворота монастыря. Постучалась, привратник, увидев дорогую лошадь, сразу же отвел меня в чисто убранную комнатку, принес немного мяса, ломоть хлеба и глоток эля на обед. На завтрак мне предложили то же самое, я отстояла мессу, хотя в животе и урчало, подумала — может, негодованию Генриха против продажности и богатства церкви не след распространяться на такие вот маленькие общины.

Пришлось спросить дорогу в Рочфорд. Дом и поместье долгие годы принадлежат семейству Говардов, но мы редко туда наезжаем. Я сама была там только один раз, да и то плыла по реке. О дороге я не имею ни малейшего представления. Один из конюхов сказал, что знает, как добраться до Тилбери. Тот монах, что следит за конюшнями — в монастыре парочка мулов для верховой езды и лошади для пахоты, разрешил парню взять старую коренастую кобылу и проводить меня.

Джимми, симпатичный парнишка, едет без седла, колотит клячу босыми пятками по грязным бокам и громко горланит какую-то песню. Странная парочка — деревенский парень и придворная дама. Мы скачем по тропе вдоль реки, дорога трудная — местами галька и пыль, местами грязь. Речушки, впадающие в Темзу, приходится пересекать вброд. Иногда моя лошадь делает шаг в обманчивое болотце и шарахается в сторону, иногда начинает беспокоиться, увязнув копытами в зыбучем песке или топкой глине, и только спокойствие лошади Джимми побуждает ее продолжать путь. Остановились пообедать в деревушке Рейнем, хозяйка предложила мне пару крутых яиц и немного черного хлеба — все, что нашлось в доме. Джимми достался пустой хлеб, но он и этим доволен. На десерт — сушеные яблоки. Со смехом вспомнила, какой обед пропускаю в Вестминстерском дворце — с полдюжины закусок, дюжина мясных блюд на золотых тарелках.

Я не тревожилась. В первый раз в жизни беру судьбу в свои руки. Наконец-то я не слушаюсь ни дядю, ни отца, ни короля, а следую своим желаниям. Знала — страсть неумолимо ведет меня к человеку, которого люблю.

В нем я не сомневалась. Была уверена — он не забыл меня, не связался с какой-нибудь деревенской девкой, не женился на богатой наследнице. Сидела на телеге без колес, смотрела, как Джимми плюется яблочными косточками, и сама себе говорила — на этот раз мое доверие обмануто не будет.

Мы проскакали еще пару часов, добрались до маленького городка с рыночной площадью — Грейс. Стало темнеть. Джимми уверяет — Тилбери дальше по реке, но если я хочу попасть в Рочфорд, а для этого надо миновать Саутенд, то, по его мнению, пора срезать путь и ехать прямо на восток.

Грейс может похвастаться маленькой пивнушкой, фермерских домов мы не обнаружили, ни больших, ни маленьких, зато в стороне от дороги стоит хорошая усадьба. Я поиграла с мыслью заявиться туда и попросить по праву путников, застигнутых темнотой, о гостеприимстве, но побоялась дядюшки, ведь его влияние распространяется на всю страну. Кроме того, неудобно — пыль в волосах, грязь на лице и платье. А Джимми, немытого уличного мальчишку, в любом приличном доме отправят ночевать на конюшню. — Едем в трактир, — решила я.

Там лучше, чем казалось на первый взгляд. Множество путешественников из Лондона в Тилбери и обратно останавливаются тут. Часто кораблям удобнее пристать к берегу в Тилбери, чем подниматься вверх по Темзе к Лондону — чтобы не пережидать отлив или проходящие мимо барки. Мне предложили кровать с пологом в общей комнате, а Джимми — матрас, набитый соломой, на кухне. Зарезали и сварили цыпленка на обед, подали пшеничный хлеб и стакан вина. Я даже смогла умыться холодной водой, хотя волосы так и остались грязными. Опасаясь воров, спала не раздеваясь, положив седельные сумки под подушку. Утром почудилось, что от меня воняет, а укусы блох чесались под корсажем все больше и больше.

Я решила отпустить Джимми. Он обещал всего лишь показать мне дорогу на Тилбери, да и обратный путь не короток для мальчишки, который едет один. Он ничуть не обескуражен. С помощью специальной подставки взобрался на кривую спину своей лошадки, принял от меня монету и ломоть хлеба с сыром, чтобы съесть в дороге. Мы ехали вместе, пока наши пути не разошлись — он махнул рукой в сторону дороги на Саутенд, а сам повернул на запад, обратно по Лондонской дороге.

Вокруг ни души. Местность пустынная, ровная, безлюдная. Наверно, здешняя сельская жизнь сильно отличается от того, к чему я привыкла на плодородных землях Кента. Я скакала во весь дух, опасаясь воров — они вполне могут появиться на пустынной дороге среди болот. На самом же деле полнейшее безлюдье было мне только на руку. Там, где нет путешественников, нет и разбойников — некого грабить. С самого утра мне попались только двое — мальчишка гонял коров с недавно засеянного клочка земли, да пахарь вдали месил грязь на краю болота, а перья чаек летят во все стороны.

Продвигалась я довольно медленно, дорога идет через болота, почва раскисшая и топкая. Ветер с реки пахнет морем. Миновала пару деревушек, мало отличающихся от окружающей грязи — домишки с замызганными стенами и крышами. Неумытые ребятишки, вытаращив глаза, бежали вслед, вопя от восторга. До Саутенда добралась уже в сумерки, огляделась в поисках ночлега. Несколько домов, маленькая церковь, позади — дом священника. Постучала. Экономка встретила меня обескураживающе неприветливо, но я воззвала к ее гостеприимству, и она неохотно указала на каморку возле кухни. Ох, отругать бы ее за грубость, но я больше не Болейн, не Говард, теперь я бедная одинокая женщина с пригоршней монет в кармане и решимостью в сердце.

— Благодарю вас, — как будто это самое подходящее жилье. — Не могли бы вы раздобыть воды для мытья? И чего-нибудь поесть?

Услышала звон монет, и отказ сменился согласием. Принесла воды, потом и мясную похлебку в деревянной миске. На вид, да и на вкус еда приготовлена не сегодня и даже не вчера, но я слишком голодна, чтобы разбираться. Доела, да еще собрала все с донышка хлебом. Потом упала на свою убогую постель и крепко проспала до рассвета.

Экономка с утра начала возиться на кухне — подмела пол, разожгла огонь, чтобы приготовить своему хозяину завтрак. Позаимствовав у нее сухое полотенце, я вышла во двор умыться. Помыла ноги у колодца, недовольные цыплята крутились тут же. Как же хочется выкупаться как следует, сменить платье, но с тем же успехом можно мечтать о паланкине, в котором меня донесут эти последние несколько миль. Если он меня любит, не обратит внимания на чуток грязи, а если нет, какая разница.

За завтраком экономка полюбопытствовала, почему я путешествую в одиночестве. Она успела рассмотреть и мою лошадь, и мое платье, отлично поняв, сколько они могут стоить. Я ничего не ответила, отрезала ломоть хлеба на дорогу, сунула в карман, отправилась седлать лошадь. Уже вскочив в седло, позвала ее во двор и спросила:

— Можете показать, как добраться до Рочфорда?

— От ворот сразу налево, держитесь прямо на восток, за час доберетесь. А к кому вы там? Болейны теперь всегда при дворе.

Буркнула что-то в ответ. Не хотелось мне, чтоб она узнала — я, Болейн, проделала такой долгий путь ради человека, который меня даже не приглашал. Чем ближе к его дому, тем страшнее, к чему лишние свидетели моего безрассудства? Пустила лошадь рысью, выехала со двора, свернула, как было сказано, налево, и дальше, прямо навстречу восходящему солнцу.

Рочфорд — деревушка с десятком домишек, теснящихся вокруг пивной на перекрестке дорог. Наш дом — за кирпичной оградой, в глубине довольно большого парка, с дороги его даже не видно. Можно не опасаться, что меня заметит кто-нибудь из слуг, а заметит, так не узнает.

Какой-то юнец лет двадцати лениво опирается на ограду. Дорога пустынна, ветрено, холодно. Если это испытание странствующего рыцаря, почему оно так уныло? Вздернув подбородок, подзываю парня:

— Где тут ферма Уильяма Стаффорда?

Он вынимает соломинку изо рта, делает шаг ко мне. Разворачиваю лошадь, чтобы он не смог достать до поводьев. Могучий лошадиный круп заставляет его отступить. Убирает волосы со лба, повторяет в замешательстве:

— Уильяма Стаффорда?

Вынимаю пенни из кармана, держу двумя пальцами перед его носом.

— Да!

— Новый джентльмен? — переспрашивает парень. — Из Лондона? Яблоневая ферма. Нужно свернуть направо, к реке. Дом с соломенной крышей, рядом конюшня. Яблоня у дороги.

Ловко подхватывает брошенную монету, спрашивает с любопытством:

— А вы тоже из Лондона?

— Нет, из Кента.

Поворачиваю лошадь и скачу дальше по дороге, высматривая реку, яблоню, конюшню, дом под соломенной крышей.

За дорогой начинается спуск к реке. На берегу — заросли камыша. Взлетают с тревожным кряканьем утки, появляется цапля, длинные ноги, изогнутая шея, хлопает гигантскими крыльями, садится неподалеку. Поля за низкими живыми изгородями из боярышника, лоскутки пожелтевшей травы возле самой реки — возможно, из-за соли. Ближе к дороге трава зеленее, но все равно кажется поникшей, наверно после зимы. Не сомневаюсь, весной Уильям снимет с этих лугов хороший урожай сена.

С другой стороны земля распахана. В каждой борозде блестит вода, эта почва никогда не просохнет. Далеко к северу — поля, засаженные яблонями. А вот и одинокая старая яблоня склонилась над дорогой, нижние ветки обрезаны, серебристо-серая кора растрескалась от старости. В развилке ветвей — пышный зеленый куст омелы. Повинуясь внезапному порыву, направляю лошадь к дереву и срываю побег. Так, с самым языческим растением в руке, сворачиваю с дороги на тропинку, ведущую к его дому.

Домик будто сошел с детского рисунка. Длинный, приземистый, четыре окошка на верхнем этаже, еще два и дверной проем между ними — на нижнем. Дверь — как на конюшне, разделена на верхнюю и нижнюю створки. Я воображаю — совсем недавно семья фермера и животные жили тут все вместе. В стороне от дома конюшенный двор, чистый, вымощенный булыжником, дальше — поле, полдюжины коров пасется. Конь выставляет морду через ворота, я узнаю охотничью лошадь Уильяма, на которой он скакал бок о бок со мной по песчаному берегу в Кале. При виде нас лошадь начинает ржать, моя отвечает, как будто тоже вспоминает те солнечные осенние денечки.

На шум открывается дверь, он выходит на яркий свет из темноты, руки в боки, смотрит, как я подъезжаю. Не меняет позы, не говорит ни слова. Я без посторонней помощи соскальзываю с седла, открываю ворота в сад. Молчит, даже не здоровается. Забрасываю поводья на створку ворот и все еще с омелой в руке подхожу к нему.

После такого долгого путешествия даже не знаю, что сказать. При виде него исчезли вся моя воля, вся решимость.

— Уильям! — только и могу выговорить.

Как дань, протягиваю ему ветку омелы с белыми бутонами.

— Что это? — спрашивает беспомощно. По-прежнему не делает ко мне ни шага.

Сдвигаю чепец, встряхиваю волосами. С ужасом понимаю — раньше он всегда видел меня чистой и благоухающей. А что сейчас? Трое суток не меняла платье, искусана блохами и вшами, вся в пыли, пахну потом — своим и лошадиным, и к тому же онемела.

— Что это? — повторяет он.

— Приехала выйти за тебя замуж, если ты все еще этого хочешь. — Мне кажется, сейчас не время ходить вокруг да около.

Никакой реакции. Бросает взгляд на дорогу у меня за спиной:

— Кто тебя привез?

Качаю головой:

— Я приехала одна.

— Что-нибудь случилось при дворе?

— Нет, все как нельзя лучше. Они собираются пожениться, она ждет ребенка. У Говардов прекрасные виды на будущее. Буду тетей английского короля.

У него вырывается короткий лающий смешок. Опускаю глаза, вижу свои грязные башмаки, запачканный подол платья и тоже смеюсь. Его взгляд теплеет.

— У меня ничего нет, — предупреждает Уильям. — Как ты совершенно справедливо когда-то заметила, я пустое место.

— У меня тоже ничего нет, кроме ста фунтов в год, да и те потеряю, когда поймут, куда я делась. И я без тебя жить не могу.

Делает движение, будто хочет притянуть меня к себе, но отступает.

— Не могу же я тебя разорить. Этого еще не хватало — лишиться денег из-за любви.

Меня бьет дрожь от его близости, от желания очутиться в его объятиях.

— Не имеет значения. Клянусь, больше ничего не имеет значения.

Он раскрывает объятия, я делаю шаг вперед и почти падаю ему на руки. Он хватает меня, с силой прижимает к себе, покрывает поцелуями грязное лицо, целует веки, щеки, впивается в губы, я отвечаю на поцелуй. Поднимает на руки, переносит через порог, потом вверх по лестнице в спальню, на кровать с чистыми полотняными простынями — к счастью.

Гораздо позже, посмеявшись над следами укусов, он наполняет большую деревянную ванну, ставит на кухне перед огнем, я погружаюсь в горячую, благоухающую воду, а Уильям тем временем расчесывает мне волосы. Корсаж, юбка, белье — все нуждается в стирке, так что он настаивает — я должна надеть его рубашку и штаны, которые на поясе приходится заложить в складки. Закатываю штанины, становлюсь похожа на матроса на палубе. Он отводит мою лошадь на луг, освободившись от седла, она с удовольствием катается по земле, а потом пускается наперегонки с охотничьим конем Уильяма, взбрыкивая и выбрасывая ноги, как жеребенок. Потом Уильям готовит мне большую порцию овсянки с желтым медом, мажет пшеничный хлеб маслом, нарезает толстыми ломтями мягкий местный сыр. Смеется над моим рассказом о путешествии вместе с Джимми, бранит за то, что отправилась в путь одна, снова затаскивает меня в постель, и мы опять друг у друга в объятьях. Только когда стемнело, наконец, снова проголодавшись, встаем.

Ужинаем на кухне, при свечах. В мою честь Уильям зарезал старую курицу, зажарил на вертеле. Я вооружилась парой перчаток — мне поручено поворачивать вертел, пока Уильям режет хлеб, цедит эль, достает из погреба масло и сыр.

Закончили ужин, пододвинули стулья к огню, выпили друг за друга. Наступила удивительная тишина.

— Просто не верится, — произнесла я через некоторое время. — Я думала только о том, как до тебя добраться. Не представляла, какой у тебя дом, что мы будем делать дальше.

— А теперь?

— Даже не знаю, что и думать, — признаюсь я. — Наверно, привыкну. Буду женой фермера.

Наклонился, подбросил в огонь брикет торфа, подождал, пока огонь разгорится, спросил:

— А твоя семья?

Я пожала плечами.

— Ты хоть записку оставила?

— Нет.

Он расхохотался:

— Любовь моя, о чем ты только думаешь?

— О тебе. Я вдруг поняла, как сильно тебя люблю, и могла думать только о том, что должна до тебя добраться.

Он протянул руку, погладил меня по волосам.

— Хорошая девочка, — сказал одобрительно.

Я рассмеялась:

— Хорошая девочка?

Уильям не смутился.

— Да, очень хорошая.

Наклонила голову, его рука скользнула ниже, на шею, он легонько сжал мой загривок, так кошка держит котенка. Закрываю глаза, тая от его прикосновения.

— Тебе нельзя оставаться, — мягко сказал Уильям.

Удивленно открыла глаза:

— Что?

Он поднял руку, останавливая поток вопросов:

— Не думай, что я тебя не люблю, как раз наоборот.

— Из-за денег? — испугалась я. Он покачал головой:

— Из-за детей. Если ты останешься у меня, никого не предупредив, не заручившись ничьей поддержкой, у тебя отнимут детей, ты их больше никогда не увидишь.

Я закусила губу.

— Анна так и так может их забрать.

— Или вернуть, — напомнил он. — Ты говоришь, она ждет ребенка?

— Да, но…

— Если родится мальчик, твой будет не нужен. И мы окажемся тут как тут, когда она бросит его за ненадобностью.

— Думаешь, удастся вернуть сына?

— Не знаю. Но надо быть при дворе, чтобы иметь возможность бороться. — Тепло его рук ощущается даже через полотняную рубаху. — Я вернусь вместе с тобой. Оставлю кого-нибудь вести дела на ферме, король найдет мне место. Сможем быть рядом, пока не поймем, куда ветер дует. Заберем детей, если получится, и тогда уж вернемся сюда.

Он запнулся, помрачнел, спросил смущенно:

— Моя ферма достаточна хороша для них? Они выросли в Гевере, и тут рядом огромный дом, принадлежащий вашей семье. Они благородного происхождения, а что я могу им предложить?

— Они будут с нами. Получат новую семью, может, не такую аристократическую, зато любящую, отца и мать, поженившихся по любви, а не из-за денег и положения. Им будет лучше, а не хуже.

— А тебе? Это не Кент.

— Но и не Вестминстерский дворец. Я приняла решение, когда поняла — тебя мне ничто не заменит. Ты мне нужен, и чего бы это ни стоило, я буду с тобой.

Крепко сжал мне плечи, перетащил с табурета к себе на колени, прошептал в самое ухо:

— Скажи еще раз, вдруг мне просто приснилось.

— Ты мне нужен. Чего бы это ни стоило, я буду с тобой.

— Выйдешь за меня? — спросил Уильям.

Закрыла глаза, уперлась лбом ему в грудь.

— Да, да.

Мы поженились, как только просохло мое платье, потому что я наотрез отказалась идти в церковь в его штанах. Священник знал Уильяма, уже на следующий день он открыл для нас церковь и с головокружительной скоростью совершил обряд. Мне было все равно. Первый раз я венчалась в королевской часовне Гринвичского дворца, в присутствии короля, а не прошло и нескольких лет, как брак стал прикрытием любовной интрижки и закончился смертью. Эта свадьба, такая простая и незамысловатая, сулила совсем другое будущее — жизнь с человеком, которого люблю.

Рука об руку мы возвратились домой, где нас ждал свадебный завтрак — свежий домашний хлеб и окорок, который Уильям закоптил собственноручно.

— Надо и мне всему научиться. — Я беспомощно подняла взгляд на стропила, с которых свисали три оставшиеся свиные ноги.

— Ничего тут нет трудного, — рассмеялся Уильям. — И мы обязательно наймем служанку, а когда пойдут ребятишки, меньше чем двумя женщинами не обойтись.

— Ребятишки? — Моя первая мысль о Екатерине и Генрихе.

— Наши дети, — улыбаясь, объяснил мой муж. — Наполним дом маленькими Стаффордами, разве нет?

На следующий день мы выехали обратно в Вестминстер. Я сразу же отослала брату письмецо с лодочником, заклиная его сообщить Анне и дядюшке — я заболела, испугалась, что это горячка, и поэтому покинула двор, никому ничего не говоря, и уехала в Гевер, пока не поправлюсь. Ложь, столь неумелая и запоздалая, вряд ли могла кого-нибудь обмануть, но в связи с замужеством и беременностью моей сестрицы всем, конечно, не до меня.

Мы вернулись в Лондон на барке, погрузив туда же двух лошадей. Я ехала с тяжелой душой, мне куда больше хотелось оставить двор, жить с Уильямом в деревне, не пришлось бы нарушать его планы, отрывать от фермы. Но Уильям настроен решительно.

— Ты не сможешь без детей. Не хочу брать грех на душу.

— Очень благородно, — бросила я в сердцах.

— Несчастная жена — последнее дело, — подбодрил он меня. — Не забудь, я провожал тебя из Гевера в Лондон. Знаю, какой несчастной ты можешь быть.

Мы доплыли быстро — помогли прилив и попутный ветер. Пристали к ступеням Вестминстера, я сошла на берег, а Уильям повернул к пристани, чтобы выгрузить лошадей. Условились встретиться возле главной залы через час, а пока надо узнать все новости.

Пошла прямо к Георгу. Странно, дверь заперта. Постучалась условным болейновским стуком, подождала ответа. Послышалась какая-то возня, потом дверь приоткрылась.

— А, это ты! — сказал Георг.

Франциск Уэстон поправлял камзол.

— О! — Я сделала шаг назад.

— Франциск упал с лошади, — объяснил брат. — Ты уже можешь ходить?

— Да, но лучше мне отдохнуть.

Он отвесил поклон и вышел, сделав вид, что не замечает, в каком виде мое платье и накидка — непрерывная носка и стирка кое-как даром не проходят.

Дверь закрылась, я повернулась к брату.

— Прости, Георг, но мне необходимо было уехать. Можешь солгать ради меня?

— Уильям Стаффорд?

Я кивнула.

— Так я и думал. Боже, какие мы оба идиоты!

— Почему оба? — спросила с опаской.

— Каждый на свой лад. Поехала и получила его?

— Да. — Я не осмеливалась довериться даже брату, с новостями о нашем браке лучше повременить. — Мы вернулись вместе. Найдешь ему место при короле? Он не может снова пойти к дяде на службу.

— Надо подумать. Подыщем что-нибудь, Говарды сейчас в силе. Но что вам делать при дворе? Вас сразу же разоблачат.

— Георг, пожалуйста, я же ничего никогда не просила. Все получили от Анны должности, земли, деньги, только я никогда ничего не хотела, кроме своих детей, а она отняла у меня сына. Это моя первая просьба.

— Вас поймают, — предупредил брат. — Тебя ждет бесчестье.

— У всех свои тайны. Даже у Анны. Я храню ее секреты, я храню твои, прошу тебя, сделай то же самое для меня.

— Да ладно тебе. — Брат не слишком доволен. — Только, пожалуйста, будь благоразумна. Больше никаких верховых прогулок наедине, и умоляю: не забеременей. Если дядя подыщет тебе мужа, придется покориться, любовь там или нет.

— Зачем заранее волноваться? Найдешь ему место?

— Может, королевский церемониймейстер? Но пусть помнит — это я ему помог, пусть держит глаза и уши открытыми и действует в моих интересах. Отныне он мой человек.

— Ничего подобного. — Я лукаво улыбнулась. — Он мой.

— Боже милостивый, ну ты и бесстыдница! — Брат рассмеялся и обнял меня.

— А что со мной? Поверили, что я в Гевере?

— Никто до вечера тебя не хватился, утром меня спросили, уж не я ли отвез тебя в Гевер без разрешения, и мне показалось безопаснее подтвердить, пока не узнаю, куда ты подевалась. Сказал — волнуешься за здоровье детей. Потом пришла твоя записка, но, раз солгав, я уже держался сказанного. Все думают — ты сбежала в Гевер, а я тебя проводил. Ложь неплохо сработала.

— Спасибо тебе. Пойду переоденусь, не хочу никому показываться на глаза в таком виде.

— Это платье можно выкидывать. Ты настоящая сорвиголова, Марианна. Не ожидал от тебя такого. Это ведь Анна у нас всегда настаивает на своем, а ты делаешь, что велят.

— Только не сейчас! — Уходя, послала ему воздушный поцелуй.

Встретилась с Уильямом, как обещала. Странно стоять возле него на расстоянии вытянутой руки и говорить как с посторонним. Почему он не обнимет меня, не поцелует в волосы?

— Георг уже соврал ради нас, так что все в порядке. Он сможет устроить тебя на должность королевского церемониймейстера.

— Какая честь! — язвительно заметил Уильям. — Так я и знал, это выгодный брак. Вчера фермер, а сегодня уже церемониймейстер!

— А завтра плаха, если не будешь держать язык за зубами.

Рассмеялся, поцеловал мне руку.

— Надо подыскать жилье в городе, чтобы мы могли проводить ночи вместе, даже если дни придется проводить врозь.

— Вот это дело.

— Ты моя жена. Теперь я тебя из рук не выпущу.

Анну я обнаружила в покоях королевы, за вышиванием. Придворные дамы взялись за огромную престольную пелену. Все это так напоминало королеву Екатерину, что я даже моргнула, чтобы прогнать наваждение. Потом я поняла, в чем разница — все дамы или из семьи Говардов, или наши избранные фаворитки. Самая хорошенькая, вне всякого сомнения, — кузина Мадж Шелтон, новая молоденькая представительница семьи Говардов при дворе, а самая богатая и влиятельная — Джейн Паркер, жена Георга. Да и вся атмосфера совсем другая — при королеве Екатерине одна из нас читала вслух Библию или сборник проповедей, а у Анны звучит музыка. Четверо музыкантов играют, а одна из девушек, не прерывая работы, поет.

К тому же в комнате мужчины. Королева Екатерина, воспитанная в строгом уединении испанского королевского двора, всегда держалась строгих правил, даже после стольких лет, проведенных в Англии. Джентльмены наносили визит вместе с королем, их встречали радушно, по-королевски угощали, но обычно они не задерживались. Ухаживания допускались только там, где не было надзора — в садах, на охоте.

При Анне стало куда веселей. В комнате немало кавалеров — сэр Уильям Брертон помогает Мадж подобрать по цвету шелк для вышивания, сэр Франциск Уэстон заглядывает Анне через плечо, восхваляя ее работу, а в углу Джеймс Уайвил что-то нашептывает Джейн Паркер.

Анна едва взглянула на меня:

— Вернулась? Ну как дети?

— Все в порядке, у них просто насморк.

— В Гевере сейчас красиво, — говорит от окна сэр Томас Уайетт. — Нарциссы, наверно, уже цветут?

— Да, — отвечаю наобум и тут же поправляюсь: — То есть распускаются.

— Но прекраснейший цветок Гевера здесь! — Он глаз не отрывает от Анны.

Она глядит на него поверх вышивания, замечает с вызовом:

— Мой цветок тоже распускается.

Смотрю то на Анну, то на сэра Томаса и ничего не понимаю. Как она может даже намекать на свою беременность, особенно при мужчинах.

— Хотел бы я быть пчелкой среди лепестков, — продолжает сэр Томас словесный поединок.

— И обнаружили бы, что лепестки плотно сжаты.

Джейн Паркер вертит головой от одного к другому, будто за игрой в теннис наблюдает.

Галантная игра вдруг представляется мне просто потерей времени, которое можно провести с Уильямом, еще одним маскарадом бесконечного придворного притворства, а я так изголодалась по настоящей любви.

— Когда мы выезжаем? — Я вмешиваюсь в любовную беседу. — Когда отправляемся в путешествие?

— На следующей неделе, — равнодушно отвечает Анна, обрезая нитку. — Думаю, едем в Гринвич. А почему ты спрашиваешь?

— Устала от Лондона.

— Вот неугомонная! — жалуется неизвестно кому Анна. — Только что вернулась из Гевера и снова хочешь куда-то ехать. Муж нужен, чтоб тебя укоротить, засиделась ты во вдовушках.

Подсаживаюсь на скамью под окном к сэру Томасу.

— Ничего подобного, смотри, я сижу тихо, как спящий котенок.

— Еще подумают, питаешь отвращение к мужчинам.

Придворные дамы в один голос смеются в ответ на это злобное замечание.

— Просто не хочется.

— Когда это тебе не хотелось? — возражает Анна.

Я только улыбаюсь.

— А тебе никогда не хотелось, а теперь посмотри, мы обе счастливы.

Сестрица закусывает губу, я представляю, сколько резкостей она могла бы наговорить, но не решается — добрая половина слишком вульгарна, а другую слишком легко обернуть против нее самой, ведь и она была королевской любовницей.

— Хвала Господу за это, — благочестиво говорит Анна, склоняя голову над работой.

— Аминь, — подхватываю я столь же сладко.

Дни в Вестминстере при дворе моей сестрицы тянутся бесконечно. Уильяма я вижу только мельком. Как церемониймейстер, он всегда возле короля. Король проникся к нему симпатией, советуется относительно лошадей, часто ездит верхом в его обществе. Ирония судьбы — такой не подходящий для светской жизни человек — и в таком почете. Надо сказать, король охотно слушает откровенное мнение, во всяком случае пока оно совпадает с его собственным.

Только ночами мы с Уильямом наконец остаемся наедине. Он снял мансарду в старом доме как раз напротив дворца. Лежа без сна после любви, я смотрю на балки над головой, слышу, как птицы устраиваются спать в гнездах под соломенной крышей. Вся обстановка состоит из узкой кровати, стола и пары стульев. Больше ничего нет, больше нам ничего не нужно.

Просыпаться на заре, чувствовать его близость, восхитительное тепло, опьяняющий запах кожи. Я никогда не проводила ночь с человеком, который любил бы меня всем сердцем, любил ради меня самой — какое головокружительное ощущение. Быть с тем, кого обожаешь, — и не надо ни скрывать свое обожание, ни преувеличивать, не надо ничего рассчитывать, я просто люблю его, моего единственного возлюбленного, и он любит меня так же просто, страстно, естественно. Не могу понять, как выдержала эти долгие годы, расплачиваясь фальшивой монетой тщеславия и похоти, не зная, что совсем рядом — чистое золото.

Коронация Анны омрачена неистовой ссорой с дядюшкой. Я слышу, как он орет — она так возомнила о себе, что забыла, кому обязана своим нынешним высоким положением. Анна, самовлюбленная даже в ярости, положив руку на живот, объясняет, что мнит о себе не зря и очень хорошо помнит, кому обязана своим положением.

— Анна, побойся Бога, подумай о семье! — Дядя никак не может успокоиться.

— Забудешь о вас! Слетелись, как мухи на мед. Ступить некуда, обязательно споткнешься о Говарда с просьбой об очередной милости.

— Я не прошу, — оборвал он. — Я требую.

— От меня? Вы говорите с королевой!

— Я говорю со своей племянницей, и если бы не я, ее бы давно изгнали за позорную связь с Генрихом Перси, — брызгал слюной дядюшка.

Она вскочила на ноги, готовая наброситься на него.

— Анна, уймись! — вмешалась я. — Дядя, нельзя ее расстраивать! Ребенок!

Он по-прежнему жаждал крови, но сумел взять себя в руки.

— Конечно, ты права, — произнес с деланной вежливостью. — Сядь, Анна, и постарайся успокоиться.

Она рухнула на табурет, прошипела:

— Не смейте! Еще раз вспомните эту старую ложь, будь вы сто раз моим дядей, клянусь, отправитесь в ссылку.

— Я глава геральдической палаты, — процедил он сквозь зубы. — Я был одним из величайших людей в стране, когда ты под стол пешком ходила.

— А до битвы при Босуорте вашего отца заключили в Тауэр за измену. — В ее голосе зазвучало торжество. — Не забывайте, мы оба Говарды. Если вы против меня, то и я против вас. Одно мое слово — снова узнаете, как Тауэр выглядит изнутри.

— Скажи, попробуй, — произнес злобно дядя и вышел, даже не поклонившись.

Анна посмотрела ему вслед.

— Как же я его ненавижу, — прошептала она едва слышно. — Я его уничтожу.

— Не говори так, — поспешно возразила я. — Тебе нужна его помощь.

— Никто мне не нужен, — оборвала Анна. — Король всецело принадлежит мне. Он отдал мне свое сердце, свою любовь, я ношу его сына. Зачем мне чья-то помощь?

До коронации они так и не помирились. Дядя Говард должен сопровождать Анну в Сити. Георг оказался прав — никто и никогда не видал коронации пышнее. Анна приказала уничтожить герб с гранатами на барке королевы, будто Екатерина была узурпатором, а не законной королевой. На его месте появились ее собственный герб и вензель — переплетенные инициалы, Анны и Генриха. Даже это оказалось поводом для насмешки — народ гоготал, притворяясь, что просто читает ГА-ГА! Увы, это был смех над бедной Англией. Новый девиз Анны „самая счастливая“ звучал повсюду, даже Георг не выдержал, услышав эти слова впервые.

— Анна и счастливая? Она угомонится, только когда станет Царицей Небесной и затмит саму Деву Марию.

Барки плывут к Тауэру, реют флаги — золотые, белые, серебряные. Король ждет нас у большого шлюза. Барку удерживают на одном месте, пока Анна сходит на берег. Смотрю на нее почти как на чужую. Она встает со своего трона и скользящей походкой спускается по трапу. Прирожденная королева, да и только! Платье сияет золотом и серебром, на плечах — меховая пелерина. Ее никак нельзя принять за мою сестру, кажется — вообще не земная женщина. Посмотришь — величайшая королева, которая когда-либо рождалась на свет.

Два дня мы провели в Тауэре, в первый вечер состоялся грандиозный пир, король, чтобы отпраздновать этот день, раздавал направо и налево награды. Восемнадцать человек стали кавалерами ордена Бани, еще дюжину король посвятил в рыцари, в том числе троих приближенных церемониймейстеров, среди них и моего мужа. Уильям разыскал меня, после того как король ударил его плашмя мечом по плечу и даровал поцелуй — знак вассальной верности нового рыцаря. Он повел меня танцевать, мы смешались с толпой придворных — никто не заметит, что сестра королевы танцует с церемониймейстером.

— Что скажете, миледи Стаффорд? — нежно говорит он. — Ваше честолюбие удовлетворено?

— Поднялся на первую ступеньку. Уверена, станешь знатнее Говардов.

— На самом деле я доволен. — Поглядывая на пару в центре круга, он переходит на шепот: — Я не хотел, чтобы брак принизил тебя.

— Будь ты крестьянином, все равно вышла бы за тебя!

— Любовь моя, помню, как ты расстраивалась из-за нескольких блошиных укусов. Нет, ты не вышла бы за крестьянина.

Со смехом поворачиваюсь к нему и ловлю на себе яростный взгляд брата, стоящего в паре с Мадж Шелтон.

— Осторожно, Георг на нас смотрит.

— Лучше бы за собой смотрел!

— Что?

Наша очередь танцевать. Уильям выводит меня в круг, ведет — три шага туда, три шага сюда. Трудно избежать тесных объятий, трудно не смотреть друг на друга. Все время напоминаю себе — надо скрывать свои чувства. Уильям менее сдержан — просто пожирает меня глазами. Мы делаем круг, проходим под сводом рук. Я успокаиваюсь, только когда танец становится общим.

— Так что там с Георгом?

— Попал в плохую компанию.

Громко смеюсь:

— Он же Говард, друг короля. Кому же еще связываться с плохой компанией?

— Наверно, ничего особенного. — Уильям явно не хочет развивать тему.

Музыканты берут последний аккорд, я тащу Уильяма к стене.

— Теперь объясни толком, что ты имеешь в виду.

— Сэр Франциск Уэстон всегда рядом с ним. — Уильям вынужден говорить. — А у него плохая репутация.

Я настораживаюсь:

— Что ты слышал? Какие-нибудь детские выходки?

— Больше, — коротко бросает Уильям.

— Что именно?

Уильям оглядывается по сторонам, явно мечтая избежать допроса.

— Говорят, они любовники.

Перевожу дыхание.

— Ты знала?

Молча киваю.

— Господи, Мария! — Уильям делает шаг прочь, возвращается. — Ты мне ничего не сказала? Твой родной брат погряз в грехе, а ты молчишь?

— Разумеется. Не хочу выставлять его на позор. Он мой брат, и, может быть, он еще изменится.

— Ты предана брату больше, чем мужу?

— Так же, — без промедления отвечаю я. — Уильям, он мой брат. Мы — тройка Болейн, мы нужны друг другу. Мы знаем десятки, сотни секретов друг друга. Наверно, я еще не до конца стала леди Стаффорд.

— Но твой брат! Содомский грех — это не шутки.

— Прежде всего он мой брат! — Беру его за руку, не обращая внимания на окружающих, тяну в сторону. — Георг содомит, Анна — шлюха, а возможно, и отравительница, да я и сама шлюха. Дядя — самый коварный друг, отец — приспособленец, мать, Бог ей судья, говорят, она спала с королем раньше нас обеих! Обо всем этом ты знал или мог догадаться. Теперь скажи, достаточно ли я хороша для тебя? Я пришла к тебе, когда ты был никем. Если ты хочешь преуспеть при этом дворе, знай — ты выпачкаешь руки или в крови, или в грязи. Я выучила это еще молоденькой девушкой, и годы обучения были нелегкими. Можешь начать учиться сейчас, коли есть охота.

Уильям только рот раскрыл, слушая мою страстную речь. Отступает на шаг, смотрит на меня во все глаза:

— Я совсем не хотел тебя огорчать.

— Он мой брат, она моя сестра. Ничего не поделаешь, это моя семья.

— Они могут стать нашими врагами, — предупреждает Уильям.

— Даже если будут смертельными врагами, все равно — это мой брат и моя сестра.

Помолчали.

— Друзья и враги одновременно?

— Все может быть, — говорю я. — Как карта ляжет.

Уильям кивает.

— Так что говорят? — Я начинаю успокаиваться. — Что ты слышал о Георге?

— Слава Богу, это не очень широко известно, но говорят — вокруг твоей сестры тайный двор ее ближайших друзей. Сэр Франциск, сэр Уильям Брертон, мужчины-любовники. Игроки, отличные наездники, на любой риск готовы ради удовольствия пощекотать нервы, Георг — один из них. Встречаются, играют, флиртуют в ее покоях. Так что репутация Анны тоже под ударом.

Я смотрю через зал на брата. Он склонился к трону, на котором сидит Анна, что-то шепчет ей на ухо. Вижу, как она с удовольствием слушает его шепот, его смешки.

— Такая жизнь святого развратит, не то что юношу.

— Он хотел стать солдатом, — говорю я грустно. — Крестоносцем, рыцарем с белым щитом, хотел сражаться против неверных.

Уильям качает головой:

— Мы, если сумеем, убережем малыша Генриха от этого.

— Моего сына?

— Нашего сына. Постараемся дать ему цель в жизни вместо праздности и погони за удовольствиями. А ты лучше предупреди брата и сестру — о них уже судачат, особенно о Георге.

На следующий день Анна вступает в Сити. Я помогла ей облачиться в белое платье с пелериной, белую горностаевую мантию. На голове — золотой обруч, волосы под золотистой вуалью свободно падают на плечи. Въезжает в Лондон в паланкине, его несут два белых пони, а пэры из привилегированных портовых городов держат над ее головой золотой полог. Придворные в лучших нарядах следуют за ней пешком. Триумфальные арки, фонтаны, бьющие вином, верноподданнические стихи на каждой остановке, тем не менее процессия тянется по городу в полной тишине.

Молчание народа становится угрожающим. Мы движемся по узким улочкам к собору. Мадж Шелтон идет рядом со мной за паланкином.

— Господи, какой ужас, — бормочет она.

Город мрачен. Тысячи людей вышли на улицы, но они не машут флагами, не благословляют Анну, не выкрикивают ее имя. Они с жадным любопытством смотрят на женщину, свершившую такие перемены в Англии, в короле, перекроившую в конце концов королевскую мантию на свой лад.

Вступление в Лондон оказалось безрадостным, да и коронация, торжество в давящей тишине, не лучше. Анна в малиновом бархатном платье, отделанном мягчайшим, белейшим горностаевым мехом, в пурпурной мантии, мрачна как грозовая туча.

— Разве ты не счастлива, Анна? — спрашиваю, поправляя шлейф ее платья.

Улыбка Анны больше похожа на гримасу.

— Я — самая счастливая, — роняет она с горечью, цитируя свой же девиз. — Самая счастливая, разве не так? Достигла всего, чего желала, хотя никто в это не верил. Но я верила в себя, и вот — я королева, жена короля Англии, я сбросила с трона Екатерину, заняла ее место, я — счастливейшая женщина на свете.

— И он тебя любит, — подхватываю я, памятуя о том, как переменилась моя жизнь из-за любви хорошего человека.

Анна пожимает плечами.

— Да, конечно, — равнодушно говорит она и поглаживает живот. — Если бы только знать, что будет мальчик. Ах, если бы во время коронации принц уже лежал в колыбели.

Я неловко глажу сестру по плечу. С тех пор как мы перестали делить постель, нам нечасто случается прикоснуться друг к другу. У нее куча камеристок, я больше не расчесываю ей волосы, не шнурую платье. Она по-прежнему близка с Георгом, а от меня все больше отдаляется. Она украла моего сына, теперь нас разделяет глубокая невысказанная обида. Но странно — я чувствую, она вверяет мне свою слабость. Королевское достоинство сползает с нее как глазурь со статуэтки.

— Не так долго осталось ждать, — нежно говорю я.

— Три месяца.

В дверь постучали, вошла Джейн Паркер, лицо горит от возбуждения.

— Вас ждут! — выпалила она, задыхаясь. — Пора! Готовы?

— Вы что-то сказали? — холодно переспрашивает Анна.

В одно мгновение моя сестра прячется за маской истинной королевы. Джейн делает реверанс.

— Прошу прощения, ваше величество. Я хотела сказать, ваше величество уже ждут.

— Я готова.

Анна поднимается на ноги. Придворные входят в комнату, дамы берутся за длинный шлейф, я поправляю ей прическу, чтобы длинные темные волосы красиво лежали на плечах.

На мою сестру, девчонку из семьи Болейн, сейчас возложат корону королевы Англии.

Ночь после коронации я провела с Уильямом, в своей спальне в Тауэре. Я делила комнату с Мадж Шелтон, но она шепнула, что не вернется до утра. Мы с мужем улизнули, не дожидаясь конца праздника, заперли дверь, подбросили дров в камин, разделись и не торопясь предались любви. Среди ночи проснулись, обнялись и снова задремали, а в пять часов, когда уже начинало светать, проснулись счастливые, опустошенные и страшно голодные.

— Пойдем, — сказал мне Уильям. — Надо найти что-нибудь поесть.

Мы оделись, я взяла накидку с капюшоном, чтобы скрыть лицо, и выскользнули из спящего Тауэра на лондонские улицы. Казалось, половина жителей города валяется пьяная в канавах, ведь повсюду било из фонтанов даровое вино — отметить триумф Анны. Переступая через лежащие тела, мы отправились вверх по холму к францисканскому монастырю.

Идем рука об руку, не беспокоясь, что нас увидят — весь город пьян. Уильям привел меня к лавке пекаря, посмотрел наверх — идет ли дым из кривой трубы.

— Пахнет хлебом! — объявила я, втянув носом воздух, и сама удивилась, что такая голодная.

— Постучусь, пожалуй. — Уильям стукнул молоточком в боковую дверь.

Послышался приглушенный шум, дверь резко распахнулась, на пороге мужчина, красное лицо припорошено мукой.

— Могу я купить хлеба? — спросил Уильям. — И позавтракать?

Пекарь только моргал — на улице уже совсем светло.

— А деньги у вас есть? — угрюмо осведомился он. — Бог свидетель, у меня у самого ничего не осталось.

Уильям потянул меня в пекарню. Внутри тепло, пахнет упоительно. Все запорошено мукой, даже стол и табуреты. Уильям обтер сиденье своим плащом и усадил меня.

— Немного хлеба, — попросил он. — Две кружки эля. Фрукты для дамы, если найдутся. Сварите пару яиц, может быть, еще чуть-чуть ветчины или сыра — словом, чего-нибудь вкусненького.

— Я только что посадил в печь первую порцию хлеба, — проворчал пекарь. — Сам еще не завтракал. Где уж бегать за ветчиной для господ.

Блеснула, звякнула серебряная монета, и мигом все изменилось.

— У меня в кладовой найдется превосходная ветчина и кусок сыра, только что из деревни, мой кузен сам делал. Сейчас встанет жена и нальет вам по кружечке эля. Она отлично варит пиво, вкусней во всем Лондоне не найти.

— Благодарю вас, — вежливо ответил Уильям и подмигнул мне. Уселся рядом, рука удобно покоится у меня на талии.

— Только что поженились? — спросил пекарь, вынимая хлеб из печи.

— Да, — ответила я.

— Совет да любовь, — произнес он с сомнением, выкладывая хлеб на деревянный прилавок.

— Аминь! — спокойно сказал Уильям. Притянул меня к себе, поцеловал в губы, шепнул на ухо: — Я буду любить тебя вечно.

Уильям проводил меня до калитки, ведущей в Тауэр, сам он собирался нанять лодочника и спуститься по реке через шлюзовые ворота. Мадж Шелтон уже успела вернуться, но была так поглощена своими делами — она поспешно переодевалась и причесывалась, что даже не спросила, куда я так рано выходила. По-видимому, добрая половина двора проснулась сегодня утром в чужих постелях. Успех Анны, возлюбленной, ставшей женой, вскружил голову каждой незамужней девчонке в королевстве.

Я ополоснула руки и лицо, сменила платье, чтобы идти с Анной и остальными дамами к заутрене. В первый день после коронации Анна оделась роскошно — темное платье и чепец расшиты драгоценными камнями, длинная нитка жемчуга дважды обвивает шею, как всегда, золотая подвеска с буквой „Б“ — Болейн, в руках — молитвенник в золотом переплете. Кивнула мне, я присела в глубоком реверансе. Следую за подолом ее платья, будто это большая честь для меня.

После мессы и завтрака с королем Анна занялась преобразованием своего двора. Многие из слуг королевы Екатерины без труда перенесли свою преданность на Анну. Как и все мы, следуют за восходящей звездой, а не за потерпевшей неудачу королевой. Я заметила в списке имя Сеймур.

— Собираешься сделать эту девчонку Сеймур придворной дамой? — полюбопытствовала я.

— Которую? — лениво поинтересовался Георг, придвигая к себе список. — Агнесса, говорят, известная шлюха.

— Джейн, — ответила Анна. — У меня будут тетя Елизавета и кузина Мария. Достаточно Говардов, чтобы перевесить влияние одной-единственной Сеймур.

— Кто просил за нее? — осведомился Георг.

— Все непрерывно просят, — устало ответила Анна. — Думаю, одна-две дамы из других семей будут кстати, не могут же Говарды получить все.

— А почему бы и нет? — рассмеялся Георг.

Анна отодвинула свой стул от стола, положила руку на живот, тяжело вздохнула.

— Устала? — встревожился Георг.

— Живот схватило. — Она взглянула на меня. — Это не страшно? Короткие приступы боли. Это не имеет значения?

— Помню сильные боли с Екатериной, а роды были легкие и в срок.

— Ты хочешь сказать, будет девочка? — забеспокоился Георг.

Как же они похожи! Длинные болейновские носы, вытянутые лица, горящие глаза. Те же черты я всю жизнь вижу в зеркале, только теперь у меня исчезло это алчное выражение лица.

— Успокойся, Георг. Почему бы ей не родить сыночка? А вот волноваться действительно вредно.

— С тем же успехом ты можешь сказать, что дышать вредно, — огрызнулась Анна. — Легко ли носить в животе все будущее Англии. Помнишь, у королевы выкидыш за выкидышем случался.

— Потому что она не была королю настоящей женой, — успокоил Георг. — Их брак не был законным. А тебе Бог пошлет сына.

Она вытянула руки, Георг крепко сжал их. Смотрю на брата с сестрой и понимаю — отчаянного честолюбия не убавилось, столько же, не меньше, чем когда они были детьми мелкого дворянина в самом начале карьеры. Слава Богу, мне уже это безразлично.

Помолчала минуту, потом решилась:

— Георг, я слышала сплетни, которые не делают тебе чести.

Он ответил веселой, озорной улыбкой.

— Это серьезно.

— От кого ты слышала?

— При дворе ходят слухи, что сэр Франциск Уэстон связался с плохой компанией и ты вместе с ним.

Он быстро взглянул на Анну — что она знает? Сестра с интересом ждет продолжения. Совершенно ясно, она ничего не подозревает.

— Сэр Франциск — верный друг.

— Королева говорит! — Георг явно хочет свести разговор к шутке.

— Она и половины не знает, в отличие от тебя.

Анна встревожилась:

— Я должна быть безупречна. А то у кого-нибудь будет повод нашептывать королю про меня гадости.

Георг погладил ее по руке:

— Тебе не о чем беспокоиться. Парочка ночных кутежей, где все слишком много выпили, шлюхи, карточные проигрыши. Клянусь, я тебя не опозорю.

— Есть кое-что еще, — рубанула я напрямик. — Говорят, сэр Франциск — любовник Георга.

Ее глаза расширились от ужаса.

— Георг, нет!

— Конечно нет. — Он нежно сжал ее руку.

Анна повернулась ко мне, взгляд — ледяной.

— Не смей больше являться ко мне со своими грязными историями. Ты хуже Джейн Паркер.

— Остерегись, — предупредила я брата. — Любая грязь, брошенная в тебя, заденет нас всех.

— Да нет никакой грязи!

Отвечает мне, а глаз не сводит с Анны.

— Ты уверен? — спрашивает она.

— Ничего нет! — повторяет Георг.

Мы оставили ее отдыхать и отправились на поиски короля и остальных придворных — они метали кольца в цель.

— Кто тебе сказал? — спросил брат.

— Уильям, — не стала скрывать я. — Он не хотел разносить сплетни, просто знал: я беспокоюсь о тебе.

Георг беспечно рассмеялся, но в голосе напряжение.

— Я люблю Франциска, — признался он. — Это самый замечательный человек на свете. Еще не родился мужчина отважнее, нежнее, достойнее. Я жажду его, и тут ничего не поделаешь.

— Ты любишь его как женщину? — спросила смущенно.

— Как мужчину, — поправил меня брат. — Гораздо более пылко, чем можно любить женщину.

— Георг, это смертный грех, твое сердце будет разбито. Это гибельный путь. А если дядя узнает…

— Если узнают, мне конец.

— Брось его!

Брат повернулся ко мне с кривой улыбкой:

— Можешь бросить Уильяма Стаффорда?

— Это совсем другое дело! Ничего общего. Уильям любит меня честно и искренне, и я люблю его. А это…

— Ты тоже не без греха, просто тебе повезло, — горько уронил брат. — Какое счастье — любить того, кто может ответить на твою любовь. А я просто люблю, люблю, люблю. Остается только ждать, пока моя страсть перегорит.

— Думаешь, перегорит?

— Непременно. Все, чего добиваюсь, вскоре обращается в пепел. Почему на этот раз должно быть по-иному?

— Ох, Георг! — Я положила ладонь на его руку. — Бедный мой братик.

Опять этот голодный болейновский взгляд.

— Тебя ждет гибель.

— Может, и так, — ответил он беспечно. — Но Анна спасет меня. Анна и мой племянник — будущий король.

Лето 1533

Анна не отпустила меня в Гевер на лето, хотя роды ожидались только в августе. Поездка по Англии от одной усадьбы до другой в этом году не состоялась, все планы изменились. Разочарование было горьким, я с трудом выносила присутствие сестры. Но мне приходилось каждый день сидеть рядом с ней, слушать бесконечные рассуждения о том, каким великим королем станет ее сын. Каждый должен был нанести Анне визит, каждому полагалось ей поклониться. Ничто не имело значения — только Анна и ее живот. Она стала сосредоточием всей придворной жизни — и ничего не могла решить. В этой неразберихе никто не знал, что делать, тем более куда ехать. Генрих с трудом расставался с ней, даже ради охоты.

В начале июля Георг и дядюшка отправились с миссией к королю Франции — сообщить, что наследник английского престола скоро появится на свет. Пора заручиться поддержкой французов на случай, если испанский император захочет выступить против Англии в ответ на недавнее оскорбление, нанесенное его тетке. Они пытаются добиться встречи с Папой — отношения Рима с Англией должны сойти с мертвой точки. А я снова прошу Анну обойтись без меня до родов.

— Я хочу в Гевер. Ужасно соскучилась по детям.

Анна качает головой. Лежит на кушетке, поставленной в эркере, все окна открыты настежь, с реки дует свежий ветерок, но она вся в поту. Платье туго зашнуровано, корсаж неудобно сдавливает разбухшую грудь. Спина ноет даже на подушке, расшитой жемчугом.

— Нет, — говорит она коротко.

Понимает, что я собираюсь спорить.

— Прекрати, — просит раздраженно. — Если уж я не могу попросить как сестра, то прикажу как королева. Разве ты сама не хочешь побыть со мной? Я же тебя навещала.

— Ты увела моего любовника, пока я рожала ему сына.

— Мне велели. Ты на моем месте сделала бы то же самое. Мария, я без тебя не обойдусь. Как можно убегать, когда ты нужна?

— Зачем я тебе?

Румянец исчез, она бледна как мел.

— Что, если роды убьют меня? Вдруг что-нибудь пойдет не так и я умру?

— Анна…

— Нечего меня жалеть. Зачем мне твое сочувствие? Просто будь здесь и защити меня.

— О чем ты?

— Если они смогут извлечь ребенка, убив меня, я и пенса не дам за свою жизнь, — говорит она с горечью. — Принц Уэльский важнее королевы. Королева всегда найдется, а принцы нынче редки.

— Но как я смогу их остановить? — слабо протестую я.

— Знаю, от тебя толку мало, но ты же сумеешь позвать Георга, а он скажет королю, и меня спасут.

Ее безрадостный взгляд на жизнь заставляет меня замолчать. Но, вспомнив о собственных детях, я ставлю условие:

— Ребенок родится, с тобой все будет в порядке, а я уеду в Гевер.

— Когда ребенок родится, можешь идти к черту.

Оставалось только ждать. Но в эти жаркие дни лета, когда, казалось, ничего не может произойти, из Рима пришли ужасные новости. Папа в конце концов принял решение против Генриха — король должен быть отлучен от церкви.

— Что? — спросила Анна.

Дурные вести принесла жена Георга Джейн Паркер, только что ставшая леди Рочфорд. Она обо всем узнавала первой.

— Отлучение от церкви! — Даже она была потрясена. — Все англичане, сохранившие верность Папе, не должны подчиняться королю. Может напасть Испания. Это будет священная война.

Анна побелела, как жемчуг на ее шее.

— Уходи, — вмешалась я. — Как ты смеешь являться сюда и тревожить королеву?

— Поговаривают, она и не королева вовсе. — Джейн уже шла к дверям. — А если король бросит ее?

— Убирайся! — заорала я и кинулась к Анне.

Она заслонила живот рукой, защищая ребенка от беды. Я ущипнула сестру за щеку, ее ресницы дрогнули.

— Он заступится за меня, — прошептала Анна. — Кранмер сам обвенчал нас, короновал, нельзя же все отменить.

— Конечно нет. — Уверенности мне не занимать, а у самой в голове: „Еще как можно, кто станет спорить с Папой, когда в его руке — ключи от Рая. Король подчинится. И первой жертвой будет Анна“.

— Господи, хоть бы Георг был здесь, — простонала Анна. — Если бы он был дома!

Через два дня брат вернулся из Франции, привез паническое письмо от дядюшки с требованием ответа — что делать дальше, как вести переговоры, как преодолеть гибельный кризис. Король отослал Георга обратно с приказом дяде немедленно прервать переговоры и вернуться в Лондон. Все мы замерли в ожидании.

Дни становились все жарче. Строились планы, как защитить Англию от испанского вторжения, священники как ни в чем не бывало читали проповеди, но сами не знали, на какой они стороне. А некоторые церкви вообще закрылись, пережидая кризис, никто не мог ни исповедоваться, ни помолиться, схоронить умершего или окрестить ребенка. Дядя Говард просил короля отпустить его обратно во Францию — умолять Франциска урезонить Папу. Никогда я не видела дядю в таком ужасе. Один Георг оставался спокоен и перенес все свое внимание на Анну.

Как будто он решил, бессмертная душа короля, будущее Англии — слишком высокие материи. А вот охранять ребенка во чреве сестры — дело полезное.

— Это единственная гарантия, — заявил мне брат. — Родится мальчик — мы в безопасности.

Каждое утро он являлся к Анне, садился рядом с ней на кушетку в амбразуре окна. Если в комнату входил Генрих, Георг сбегал, но как только король уходил, Анна откидывалась на подушки и звала брата. Она никогда не показывала Генриху, какое напряжение испытывает. С ним она была, как всегда, обворожительной. Сразу же показывала характер, если он осмеливался спорить, и ничем не выдавала свой страх. Никто не знал, как она боится, кроме нас с братом. С королем она оставалась свежей, очаровательной, кокетливой. Даже на восьмом месяце она могла так стрельнуть глазами, что у мужчины дух захватывало. Мне приходилось присутствовать при ее разговорах с королем, и я видела — каждый жест, каждое слово посвящено тому, чтобы доставить ему удовольствие.

Ничего удивительного — как только король покидал комнату и отправлялся на охоту, она откидывалась на подушки, требовала снять ей чепец, обтереть лоб.

— До чего же жарко!

Конечно, Генрих отправлялся на охоту не в одиночестве. Анна могла быть сколь угодно обворожительной, но беременность не позволяла ей спать с королем. Генрих открыто ухаживал за леди Маргаритой Стейн, и Анна скоро об этом узнала.

Когда он пришел навестить Анну, его ждал суровый прием.

— Удивляюсь, как вы смеете мне на глаза показываться, — вот что услышал король, как только уселся рядом с ней. Генрих обвел глазами комнату, придворные отступили на шаг и притворились глухими, дамы отвернулись, чтобы дать королевской чете иллюзию уединения.

— Мадам?

— Слышала, вы подцепили какую-то потаскушку?

Генрих оглянулся, заметил леди Маргариту. Взгляд в сторону Уильяма Брертона — и опытнейший придворный предложил леди Маргарите руку, увлек ее на прогулку по берегу реки. Лицо Анны насмерть перепугало бы менее храброго человека.

— Что вы сказали, мадам? — осведомился Генрих.

— Я этого не потерплю, — заявила Анна. — Она должна покинуть двор.

Генрих встал, покачал головой.

— Вы, кажется, забыли, с кем разговариваете, — произнес он. — Дурной нрав не соответствует вашему положению. Разрешите пожелать вам хорошего отдыха, мадам.

— Это вы забыли, с кем разговариваете! Я, ваша жена и королева, не желаю терпеть пренебрежение и обиду при моем собственном дворе. Эта женщина уедет!

— Никто не смеет мне указывать!

— Никто не смеет меня оскорблять!

— Кто вас оскорбил? Леди всегда относилась к вам с величайшим вниманием и учтивостью, а я остаюсь вашим преданнейшим супругом. Какая муха вас укусила?

— Я не потерплю ее при дворе! Не позволю так со мной обращаться!

— Мадам, — король был страшен, — женщина, куда более достойная, чем вы, терпела гораздо больше и никогда не жаловалась. И это вам отлично известно.

Она была так сердита, что сначала даже не поняла, о ком это он. А когда поняла, вскочила на ноги и закричала на него:

— Как вы смеете даже упоминать о ней! Сравниваете меня с женщиной, которая никогда не была вашей женой!

— Зато была принцессой крови, — заорал он в ответ, — и никогда, никогда не упрекала меня. Уж она-то знала, главный долг женщины — угождать мужу.

Анна шлепнула ладонью по выступающему животу.

— А она родила вам сына?

Повисло молчание.

— Нет, — уныло ответил наконец Генрих.

— Принцесса там или нет, толку от нее оказалось мало. К тому же она вам не жена.

Он кивнул. Генрих, как и все мы, с трудом вспоминал этот достаточно спорный факт.

— Вам нельзя расстраиваться, — сказал он.

— Так не расстраивайте меня, — нашлась Анна.

Неохотно я подошла поближе.

— Анна, тебе лучше сесть, — сказала я с полнейшим спокойствием в голосе.

Генрих с облегчением повернулся ко мне:

— Да, леди Кэри, уймите ее. Мне пора.

Он поклонился Анне и быстро вышел. Половину придворных вынесло за ним, половина, застигнутая врасплох, осталась. Анна поглядела на меня:

— Зачем тебе понадобилось вмешиваться?

— Нельзя так рисковать, подумай о ребенке.

— А, ребенок! Почему все думают только о ребенке?

Георг придвинулся ближе и взял Анну за руку.

— Как же иначе? Все наше будущее зависит от него. И твое, кстати, тоже. Успокойся наконец, Мария совершенно права.

— Мы должны были еще договорить, — обиженно возразила Анна. — Нельзя его отпускать, пока он не дал обещания избавиться от нее. Зря ты нас прервала.

— Что толку говорить, — заметил Георг. — Все равно сможешь довести дело до постели только после родов и очистительной молитвы. Надо подождать. Знаешь ведь, он все равно кого-нибудь подцепит, пока ждет тебя.

— А если она сможет его удержать? — простонала Анна, отводя от меня глаза: ведь прекрасно знала, что увела у меня Генриха, как раз когда я ждала ребенка.

— Не сможет. Ты его жена. Он же не разведется с тобой? Он только что избавился от другой. А если ты родишь сына, то и незачем будет. Твоя козырная карта у тебя в животике, сестричка. Держи ее крепко и разыграй как надо.

Она откинулась на спинку кресла.

— Пошли за музыкантами. Хочу посмотреть на танцы.

Георг щелкнул пальцами, подскочил паж.

Анна повернулась ко мне:

— Передай леди Маргарите Стейн, пусть не попадается мне на глаза.

Этим летом двор с увлечением проводил время на реке. Раньше мы никогда не оставались так близко от Темзы, а теперь распорядитель развлечений устраивал водные сражения, водные маскарады, водные пиры для Генриха и новой королевы. Однажды вечером, в сумерки, на реке состоялось огненное сражение, Анна наблюдала за ним из шатра на берегу. Победила команда королевы, и на помосте, устроенном прямо над водой, начались танцы. Протанцевав с полудюжиной партнеров, я оглянулась в поисках мужа.

Он наблюдал за мной, ожидая момента, когда мы сможем исчезнуть. Сдержанный кивок, незаметная улыбка — и мы ускользали в тень ради поцелуя, тайного прикосновения, а иногда, если не могли устоять, и ради кое-чего другого. Темнота у реки скрывала нас, а отдаленная музыка заглушала стон удовольствия.

Мы скрывали свою любовь, и именно поэтому я замечала поведение брата. Он тоже мог быть в центре внимания первые несколько танцев, потом шаг назад, еще шаг — вот он уже вне круга света, исчез в темноте сада. И сэр Франциск Уэстон тоже пропал, знаю, он увел брата то ли в свою комнату, то ли в притоны Сити. Что их ждет — необузданные выходки, игра, скачки при лунном свете или бурные объятья? Георг мог появиться через пять минут, а мог пропасть на всю ночь. Анна думала, он, как всегда, развлекается, бранила его за возню со служанками, а Георг опять и опять отшучивался. Только я знала — им владеет куда более сильная и опасная страсть.

В августе Анна объявила, что удаляется в родильный покой. Утром после мессы Генрих зашел навестить ее и нашел комнаты в полном беспорядке — мебель носят туда-сюда, придворные дамы в трудах и заботах.

Анна сидит в кресле среди всеобщий неразберихи и раздает приказания. При виде Генриха кивает, но не встает, не делает реверанс. Ему, впрочем, все равно, беременная королева совсем вскружила ему голову, он, как мальчишка, падает перед ней на колени, кладет руку на округлившийся живот, смотрит в глаза.

— Нам понадобится крестильное платье для сына, — начинает Анна без предисловий. — Она забрала?

В королевском словаре „она“ значит только одно — исчезнувшую королеву, королеву, которую нельзя упоминать, но так трудно забыть. Ведь она сидела в этом самом кресле, готовила себе родильный покой в этой самой комнате, нежно, почтительно улыбалась королю.

— Оно ее собственное, из Испании.

— Марию крестили в нем? — допытывается Анна, уже зная ответ.

Генрих морщит лоб, пытается вспомнить.

— Да, длинное белое платьице, все в вышивке. Но оно принадлежит Екатерине.

— Платье все еще у нее?

— Мы можем заказать новое, — миролюбиво предлагает король. — Монахини сошьют какое захотите.

Анна вскидывает голову — этот номер не пройдет.

— Мой сын достоин королевского наряда. Он будет креститься в платье, которое носили все принцы до него.

— У нас же нет королевского наряда… — мямлит Генрих.

— Зато у нее есть, — обрывает Анна. — Могу поручиться!

Генрих признает свое поражение. Наклоняется, целует ее руку, сжимающую ручку кресла.

— Не огорчайтесь, — убеждает он. — Срок уже так близко. Клянусь, я пошлю к ней за крестильным платьем. Наш маленький Эдуард Генрих получит все, что вы захотите.

Она кивает, улыбается, треплет его кончиками пальцев по затылку.

Входит повивальная бабка, делает реверанс, объявляет:

— Комната готова!

— Навещайте меня каждый день, — говорит королю Анна. Это больше похоже на приказ, чем на просьбу.

— Дважды в день, — обещает Генрих. — Отдыхайте, моя любимая, время до появления нашего сына пройдет быстро.

Он снова целует ей руку, выходит, а мы направляемся в спальню. Стены там завешаны плотными гобеленами, ни звук, ни свет, ни свежий воздух не проникнут. По камышовым циновкам разбросаны травы — розмарин для аромата, лаванда для утешения. Вынесли всю мебель, кроме огромной кровати, в которой Анне предстоит провести целый месяц, да стола со стулом для повитухи. Несмотря на середину лета, огонь в камине разожжен, так что в комнате можно задохнуться. Горят свечи, хватит света читать или шить, а в ногах кровати стоит наготове колыбель.

На пороге темной, душной спальни Анна отшатывается:

— Не пойду, тут как в тюрьме.

— Всего на месяц, может, даже меньше.

— Я задохнусь!

— Все будет хорошо. Я же выдержала.

— Но я королева.

— Тем более.

Повитуха вырастает у меня за спиной.

— Вашему величеству нравится?

— Тут как в тюрьме.

Анна очень бледна.

— Все так говорят. — Повитуха смеется и вводит ее в комнату. — Вы будете рады отдохнуть.

— Скажи Георгу, пусть зайдет попозже. — Анна оборачивается ко мне. — И пусть приведет кого-нибудь забавного. Я не собираюсь сидеть в одиночестве. Здесь хуже, чем в Тауэре.

— Мы придем пообедать с тобой, — обещаю я. — А сейчас отдыхай.

Анна удалилась от двора, и король вернулся к обычному распорядку дня. Каждое утро с шести до десяти охота, потом обед, днем — визит к Анне, вечером — развлечения.

— С кем он танцует? — допытывается она въедливо как прежде, хотя лежит без сил, вся в поту.

— Ни с кем особенно. С Мадж Шелтон, с Джейн Сеймур. Леди Маргарита Стейн похваляется дюжиной новых нарядов. Но все это не важно, лишь бы ты родила сына.

— А с кем он охотится?

— Только в мужской компании, — лгу я. Сэр Джон Сеймур купил дочери чудесную охотничью лошадку. В синем платье Джейн отлично выглядит в седле.

Анна смотрит подозрительно.

— А ты-то сама не гонишься за ним? — спрашивает она мерзким голосом.

Качаю головой.

— Совершенно не жажду менять свою жизнь, — ответ достаточно честный.

Возьми себя в руки, прекрати думать об Уильяме. Когда представляю себе линию его плеч, как он лежит, обнаженный, в утреннем свете, каждый прочтет мои мысли по лицу. Я слишком принадлежу ему.

— Ты следишь за королем? Ради меня!

— Он ждет рождения сына, как и весь двор. Если будет мальчик, тебе нечего бояться. Ты сама знаешь.

Она кивает, закрывает глаза, откидывается на подушки, ворчит:

— Боже, скорей бы уж это кончилось.

— Аминь, — отзываюсь я.

Без надзора сестры я свободнее провожу время с Уильямом. Мадж Шелтон часто исчезает из нашей общей спальни, мы заключили негласный договор — всегда стучаться и сразу же уходить, если дверь заперта изнутри. Мадж совсем юная особа, но при дворе она быстро взрослеет. Она понимает, шансы на удачное замужество зависят от хрупкого равновесия — одновременно внушить мужчине страсть и не бросить тень на свою репутацию. А с тех пор, как я была молоденькой девушкой, двор изменился только к худшему.

Уловки Георга работают не хуже. Он, сэр Франциск, Уильям Брертон, Генрих Норрис без королевы остались не у дел. Утром охотятся с королем, днем их иногда зовут на совет, но большую часть времени они бездельничают. Волочатся за придворными дамами, удирают по реке в Сити, без объяснений исчезают на целую ночь. Я поймала брата как-то ранним утром. Любовалась восходом солнца над рекой и вдруг вижу — гребная лодка причалила к дворцовой пристани, Георг расплачивается с лодочником и не спеша идет по садовой дорожке.

— Георг! — позвала я, поднимаясь со скамейки между розовых кустов.

Он вздрогнул.

— Это ты, Мария? — Его первая мысль — об Анне. — С ней ничего не случилось?

— Все в порядке. Где ты был?

Он пожал плечами:

— В гостях у друга Генриха Норриса. Танцевали, обедали, играли немного.

— И сэр Франциск там был?

Он кивнул.

— Георг…

— Не кори меня, — прервал он. — Кроме тебя, никто не знает. Мы все держим в секрете.

— Если дойдет до короля, тебя сошлют, — сказала я напрямик.

— Он ничего не узнает. Сплетни распускал один конюх, теперь он уволен, и слухам конец.

Я взяла его за руку, заглянула в темные болейновские глаза:

— Георг, я боюсь за тебя.

Рассмеялся. Ломкий, деланый смешок.

— Не надо. Совершенно нечего бояться. Нечего бояться, некуда податься, нечего желать.

Анне так и не досталось королевское крестильное платьице. Королева получила письмо от короля, предписывающее ей раздельное жительство. К ней обращались как к вдовствующей принцессе, и она с такой силой перечеркнула титул, что порвала пергамент. Ей угрожали — она никогда больше не увидит свою дочь, принцессу Марию, отправится в заброшенный замок Бакден в Линкольншире, покуда не отречется от своего прошлого, пока не признает, что никогда не была законной женой короля. В этом безвыходном положении вопрос о крестильном платье — сущая безделица. Королева отказалась отдать его, ссылаясь на то, что это — ее собственность, привезенная из Испании, король больше не настаивал.

Я думала — как ей живется в холодном доме на краю болот, в разлуке с дочерью. Ведь и у меня честолюбие той же самой женщины отняло сына. Думала о ее непоколебимой решимости поступать праведно перед лицом Господа. Я скучала по ней. Она заменила мне мать, когда я впервые появилась при дворе, а я предала ее, как дочь, любя, все-таки предает мать.

Осень 1533

На рассвете у Анны начались схватки, повитуха вызвала меня в родильный покой. В приемной пришлось пробиваться через толпу придворных, законников, секретарей, судейских. Ближе всего к дверям расположились придворные дамы — помочь королеве в разрешении от беременности, а на самом деле — пугать друг друга кошмарными историями о тяжелых родах. Среди них — принцесса Мария, бледное, решительное личико, как всегда, нахмурено. Я подумала — жестоко со стороны Анны заставлять дочь Екатерины присутствовать при рождении ребенка, который лишит ее наследства. Улыбнулась ей, проходя мимо, Мария присела в странном, неуверенном реверансе — своем коронном реверансе. Она никому не доверяет и больше никогда доверять не будет.

В комнате — форменный ад. К спинке кровати привязана веревка, и Анна цепляется за нее, как утопающая. Простыни в крови, в очаге кипит укрепляющее варево, а повитухи знай подкидывают дрова. Анна вся в поту, рубашка сбилась выше пояса. Пока две придворные дамы в страхе бубнят молитвы, Анна испускает дикий крик ужаса и боли при каждой новой схватке.

— Ей надо успокоиться, — говорит мне одна из повивальных бабок. — Она себе только хуже делает.

Делаю шаг к кровати.

— Анна, перестань. Это может продолжаться часами.

— Это ты? — Она откидывает волосы со лба. — Явилась наконец?

— Я пришла, как только меня позвали. Что для тебя сделать?

— Можешь за меня родить? — Она остроумна, как всегда.

— Только не я!

Анна вцепляется мне в руку, шепчет:

— Господи, помоги мне! Я так боюсь!

— Бог поможет, ведь ты носишь христианского принца, разве нет? Дашь жизнь мальчику, который станет главой английской церкви.

— Не бросай меня, меня сейчас стошнит от страха.

— И на здоровье, — с готовностью подхватываю я. — Тебя ждут вещи и похуже, пока не станет лучше.

Схватки продолжаются целый день, становятся чаще, нам уже ясно — ребенок идет. Она перестает биться, отключается, почти засыпает, ее измученное тело трудится за нее. Я поддерживаю сестру, повитуха готовит пеленку для младенца и вдруг вскрикивает от радости — показалась головка, еще одно усилие — и ребенок рождается на свет.

— Хвала Господу! — восклицает повитуха.

Она наклоняется к ребенку, отсасывает ртом жидкость, раздается слабый крик. Мы обе, Анна и я, тянемся посмотреть.

— Принц? — Анна задыхается, голос охрип от крика. — Это принц Эдуард Генрих!

— Девочка! — бодро объявляет повитуха.

Анна всем весом сползает мне на руки, я слышу собственный шепот:

— Боже, только не это!

— Девочка, — повторяет повитуха. — Крепкая, здоровая.

Уверенный голос повитухи словно призывает смириться с разочарованием.

На секунду мне кажется — Анна сейчас лишится чувств. Она бледна как смерть. Я укладываю ее на подушки, убираю волосы с потного лба. Девочка!

— Живой ребенок — это уже неплохо, — говорю я, сама борясь с отчаянием.

Повитуха запеленывает ребенка, качает. Мы с Анной одновременно поворачиваем головы, услышав тонкий, пронзительный плач.

— Девочка! — В голосе Анны ужас. — Что нам толку от девчонки?

Георг сказал то же самое, когда узнал. Дядя Говард громко выругался и назвал меня бестолковой клячей, а Анну — глупой шлюхой, когда я сообщила ему новости. Все будущее семьи зависело от этой маленькой случайности — роди Анна мальчика, мы навсегда стали бы самым могущественным кланом в Англии, опорой трона. Но она родила девочку.

Генрих, непредсказуемый, как истинный король, жаловаться не стал. Взял ребенка на колени, похвалил голубые глаза, крепкое тельце. Полюбовался маленькими ручками, кулачками в ямочках, крошечными совершенными ноготками. Сказал Анне — мальчик будет в следующий раз, а пока он рад, что в доме появилась еще одна принцесса, тем более такая чудесная. Приказал приписать „есса“ в заготовленных письмах, объявляющих о рождении принца, чтобы сообщить королю Франции и императору Испании — у английского короля родилась дочь.

Стиснул зубы, постарался не думать, о чем будут судачить во всех королевских домах Европы. Над Англией будут смеяться — пройти через такие потрясения, чтобы заполучить девчонку? Сегодня вечером я просто восхищалась им — он заключил мою сестру в объятья, поцеловал в волосы, назвал своей любимой. Я его понимала — он слишком горд, чтобы показать, как сильно разочарован. Пусть он тщеславен и капризен, но несмотря на это, а может быть, именно поэтому — он великий король.

Я вернулась в свою спальню после тридцати шести часов без сна, слова гнева и отчаяния, произнесенные отцом, дядей, братом, все еще звенели в ушах. Уильям уже был там, а на столике возле камина стояли тарелка с мясным пирогом и кувшин эля.

— Я подумал, ты не откажешься поесть, — сказал он вместо приветствия.

Я упала к нему в объятия, спрятала лицо у него на груди, даже запах его рубашки уже утешает.

— О, Уильям!

— Неприятности?

— Все так злы, Анна в отчаянии, никто даже не взглянул на ребенка, кроме короля, да и он только пару минут подержал дочь на руках. Все так ужасно! Господи, если бы она только родила мальчика!

Он похлопал меня по спине:

— Тише, милая. Все образуется. Они родят еще ребенка, в следующий раз будет мальчик.

— Еще год, пока Анна забудет о своих страхах, еще год, пока я смогу от нее избавиться.

Он усадил меня за стол, вложил в руку ложку.

— Поешь. Завтра все покажется не таким страшным.

— Где Мадж? — Я опасливо оглянулась на дверь.

— Пьянствует в большой зале. Столько всего наготовлено, чтобы отпраздновать рождение принца, придется все это съесть. Ее еще долго не будет.

Я кивнула, приступая к предложенному ужину. Когда доела, он потянул меня на кровать, начал целовать ухо, шею, веки, нежно-нежно, чтобы я позабыла и об Анне, и о нежеланной новорожденной девочке. Крепко обнял, я замерла в его объятьях, да так и заснула, одетая, поверх покрывала, разрываясь между сном и желанием, и мне снилось, что мы занимаемся любовью, а он обнимал и ласкал меня всю ночь напролет.

Едва оправившись после родов, Анна принялась организовывать королевский уход за маленькой принцессой Елизаветой. В замке Хэтфилд под руководством нашей тетки леди Анны Шелтон, рассудительной матушки Мадж, собирались устроить королевские ясли. Принцесса Мария, осмелившаяся тайком улыбнуться над крушением надежд Анны из-за рождения девочки, должна была уехать туда же — подальше от отца и от полагающегося ей по праву места при дворе.

— Пусть сопровождает Елизавету, — беспечно заявила Анна. — Будет ее камеристкой.

— Анна, она сама принцесса, — возмутилась я. — Не может она прислуживать твоей дочери, это несправедливо.

Анна сердито посмотрела на меня:

— Дура! Именно так и надо. Люди должны видеть — она едет туда, куда я велю, служит моей дочери, значит, я — настоящая королева, а Екатерина давно позабыта.

— Анна, уймись! Сколько можно плести интриги?

Она горько улыбнулась:

— Думаешь, Кромвель уймется? Или Сеймуры? А испанский посол, его шпионская сеть и эта проклятая женщина — все разом уймутся, скажут себе: „Ладно, она за него вышла, родила ни на что не нужную девчонку, и хотя у нас на руках все козыри, давайте остановимся“. Так, что ли?

— Нет, — ответила нехотя.

Она пристально взглянула на меня:

— Объясни мне лучше, как ты ухитряешься выглядеть такой веселой и довольной, хотя, судя по твоим жалким доходам, тебе следует биться за каждый грош и давно остаться ни с чем.

Невозможно сдержать смех — так уныло она смотрит.

— Я справляюсь, — ответила коротко. — Но собираюсь в Гевер повидать детей, если ты меня отпустишь.

— Ладно, поезжай. — Она уже устала от моих просьб. — Но к Рождеству возвращайся в Гринвич.

Я побыстрей направилась к двери, пока она не передумала.

— И скажи Генриху, что пора учиться. Ему надо дать достойное воспитание. В конце года пусть отправляется к учителю.

Я замерла, рука на косяке двери, прошептала:

— Мой мальчик?

— Мой мальчик, — поправила Анна. — Сама понимаешь, нельзя всю жизнь играть.

— Я думала…

— Я уже все устроила. Он будет учиться с сыновьями сэра Франциска Уэстона и Уильяма Брертона. Мне говорили, они получают хорошее образование. Пора уж ему общаться с детьми своего возраста.

— Только не с ними! — вырвалось у меня. — Не с сыновьями этих двух.

Анна подняла бровь.

— Они — мои придворные, — напомнила она. — Их сыновья тоже станут придворными, может быть, в один прекрасный день — при его собственном дворе. Он будет воспитываться с ними, таково мое решение.

Я чуть не заорала, но вовремя одумалась, закусила палец и сумела заговорить мягко и нежно:

— Анна, он еще совсем малыш, он так счастлив в Гевере с сестрой. Если, по-твоему, его пора учить, я останусь и буду учить его сама…

— Ты! — Она расхохоталась. — С тем же успехом можно попросить уток поучить его крякать. Нет, Мария, я так решила, и король со мной согласен.

— Но, Анна…

Она откинулась назад, прищурилась:

— Хочешь побыть с ним до конца года? Может, отослать его к учителю прямо сейчас?

— Нет!

— Тогда иди, сестричка. Решение принято, ты мне надоела.

Уильям молча наблюдает за мной, пока я мечусь взад-вперед по нашей узкой комнатке под крышей.

— Убью ее! — Во мне все бушует.

Он прислонился спиной к двери, проверил, что створки окна закрыты и нас нельзя подслушать.

— Убью! Мой сын, мой драгоценный мальчик будет учиться с детьми этих извращенцев! Готовиться к жизни при дворе! Единым духом отправить принцессу Марию прислуживать Елизавете и отослать моего сына. Да она просто сбесилась. Последний ум потеряла со своим честолюбием. Но мой мальчик, мой мальчик…

Я больше не могла говорить, горло перехватило, колени подогнулись, я уткнулась в покрывало и зарыдала.

Уильям не покинул своего поста у двери, дал мне выплакаться.

Дождался, пока я подняла голову и утерла мокрые щеки ладонями. Только тогда подошел, опустился рядом со мной на пол. Сломленная горем, я, как была на коленках, привалилась к нему. Он нежно обнял меня, покачивая, словно ребенка.

— Мы вернем его, — шепнул в самое ухо. — Побудем с ним в Гевере, все вместе, а потом отошлем к учителю. Но скоро вернем обратно, я обещаю. Мы освободим его, любовь моя.

Зима 1533

Анна заказала королю совершенно невероятный новогодний подарок. Ювелиры провозились, устанавливая его, все утро. Они явились в покои королевы сказать, что все готово, и Анна взяла нас с Георгом посмотреть.

Мы спустились по лестнице в большую залу. Анна впереди, готовая распахнуть двери и увидеть наши лица. Поразительное зрелище — золотой фонтан, инкрустированный рубинами и бриллиантами. В основании — три обнаженные женские фигуры, тоже из золота, из сосков струятся потоки воды.

— Боже мой! — В голосе брата звучит неподдельное благоговение. — И сколько же это стоит?

— Лучше не спрашивай. Великолепно, правда?

— Великолепно! — Я не прибавила: „Но до чего же уродливо“, хотя по ошеломленному виду Георга было ясно — он думает то же самое.

— Думаю, журчание воды действует успокаивающе. Генрих сможет поставить его в приемной, — продолжала Анна. Подошла ближе к фонтану, потрогала. — Отлично сработано.

— Плодородие изливает воду, — заметила я, глядя на блестящие статуи.

— Знамение, напоминание, мечта, — улыбнулась Анна.

— Дай Бог, предсказание, — без обиняков заявил Георг. — Есть уже знаки?

— Пока нет, но скоро непременно будут.

— Аминь, — сказал Георг, и я повторила, словно примерная лютеранка: — Аминь.

Наши молитвы были услышаны. Месячные не пришли в январе, потом в феврале. В апреле появились побеги спаржи, и королева ела их за каждой трапезой, ведь известно, ешь спаржу — родишь сына. Все кругом догадывались, но никто не знал наверняка. А Анна ходила с хитрым видом и наслаждалась — она снова в центре внимания.

Весна 1534

Планы двора на лето опять откладываются. Анна в самой сердцевине вихря сплетен и ничего лучшего не желает, как только сидеть со сложенными на животе руками — пусть поволнуются. Двор просто бурлит от слухов. Каждый придворный норовит ухватить за рукав Георга, матушку или меня — вдруг мы уже знаем, что она беременна и когда ей рожать. Никому не хочется оставаться в летнюю жару поблизости от зараженных болезнью лондонских улиц, но предполагаемые роды королевы и возможность урвать кусок, пока король в одиночестве, удерживают многих.

Наверно, этим летом отправимся в Хэмптон-Корт, отложим поездку во Францию, хотя она явно нужна, чтобы закрепить удачно начавшуюся дружбу с Франциском.

В мае дядюшка созвал семейный совет, но Анне он теперь приказывать не может — слишком высоко она взлетела. Однако в ней взыграло любопытство, и сестра пришла. Рассчитала свое появление до секунды — мы все уже сидим и ждем начала совета. Чуть помедлила в дверях, как всегда, полна самообладания. Дядюшке пришлось подняться с кресла во главе стола, чтобы подвинуть ей стул, но только его место оказалось свободным, она решительно, величественной поступью прошествовала к креслу и, даже не сказав спасибо, уселась. Я сдавленно хихикнула, Анна мне улыбнулась. Ничто не сравнится с этим удовольствием — выказывать свою власть, ту самую, что досталась ей такой дорогой ценой.

— Я попросил членов семьи собраться, чтобы выяснить, каковы ваши планы, ваше величество, — учтиво начал дядюшка. — Было бы полезно знать наверняка, в положении ли вы и какие у вас сроки.

Анна подняла темные брови, словно в ответ на услышанную грубость:

— Вы меня об этом спрашиваете?

— Я собирался задать вопрос вашей сестре или матери, но уж если вы тут, лучше спросить вас саму. — Ясно — ему Анна благоговейного трепета не внушает. Он куда более грозным монархам служил — отцу Генриха, не говоря уже о самом Генрихе. Всегда во всеоружии, даже Анне в ее королевском величии дядюшку не запугать.

— В сентябре, — последовал краткий ответ.

— Если опять родится девочка, он будет не на шутку разочарован, — заметил дядюшка. — Он уже и так немало постарался — объявил наследницей Елизавету, а не Марию. Тауэр полон теми, кто отказался присягнуть на верность Елизавете. Скоро к ним присоединятся Томас Мор и Фишер. Если будет мальчик, никто не осмелится возражать.

— Будет мальчик, — уверенно кивнула Анна.

Дядюшка улыбнулся:

— Остается на это надеяться. В последние месяцы вашей беременности королю понадобится женщина. — Он не прервался, хотя Анна нахмурилась, словно желая возразить. — Как всегда. Лучше вам успокоиться и не донимать его бранью.

— Я этого не потерплю, — прозвучал решительный ответ.

— Придется. — Он тоже не желал отступать.

— Он ни на кого не смотрел, пока за мной ухаживал — все эти годы. Ни на кого!

Георг вопросительно взглянул на меня. Я ничего не сказала. Очевидно, я не в счет.

Дядюшка резко хохотнул, я видела, отец еле сдерживает улыбку.

— Ухаживание — дело другое, — объяснил дядюшка. — Ничего, я уже подобрал подходящую особу, из нашего семейства, из Говардов.

Я почувствовала, как покрываюсь потом. Наверно, страшно побледнела. Георг уголком рта прошипел:

— Сиди тихо.

— Кого? — Вопрос Анны рубанул воздух.

— Мадж Шелтон.

— А, Мадж! — Я облегченно вздохнула, сердце перестало колотиться, щеки снова порозовели. — Эту девчонку.

— Она его развлечет, но и место свое будет знать, — рассудительно произнес отец, словно ничего не происходит, — и что такого, просто очередную племянницу обрекают на греховное прелюбодеяние.

— А ваше влияние останется прежним, — прошипела Анна.

Дядюшка приятно улыбнулся:

— Что правда, то правда. А кого бы ты предложила? Сеймуровскую девку? Если этого не избежать, лучше уж, чтобы она слушалась нас, а не кого-то еще.

— Зависит от того, что вы ей собираетесь приказывать.

— Развлекать короля, пока ты ждешь родов, — учтиво сказал дядюшка. — И не более того.

— Не потерплю признанной королевской любовницы. Нечего ей делать в парадных покоях, никаких богатых украшений и новых платьев. Пусть не вздумает передо мной выставляться.

— Конечно, конечно, все вы, женщины, знаете, как нелегко быть добрыми женами, — кивнул дядюшка.

Анна вскинула на него блестящие черные глаза. Он улыбнулся.

— Она будет развлекать короля, пока ты лежишь в постели, а когда вернешься, исчезнет, — пообещал он. — Устроим ей хорошее замужество, и Генрих о ней даже и не вспомнит: далось без труда, быстро и позабудется.

Анна забарабанила пальцами по столу. Было ясно — она борется с собой.

— Хотелось бы мне вам доверять, дядюшка.

— И мне бы хотелось того же. — Его немножко забавляло ее упрямство. Он повернулся ко мне, я почувствовала знакомый страх — дядюшка обратил на меня внимание. — Мадж Шелтон с тобой в комнате спит?

— Да, дядюшка.

— Объясни ей, что мы решили, расскажи, как вести себя. — Он повернулся к Георгу. — А твое дело — чтобы король всегда был подле Мадж.

— Да, сэр, — немедленно отозвался брат, будто быть смотрителем королевского гарема — мечта его жизни.

— Отлично. — Дядюшка встал, сигнал всем нам — семейный совет окончен. — Да, еще кое-что.

Мы все послушно ждали, что он скажет, только Анна отвернулась и глядела в окно — там на солнцепеке в парке придворные играли в шары, король, как всегда, окружен всеобщим вниманием.

— Мария, — произнес дядюшка.

Я вздрогнула, услышав свое имя.

— Сдается мне, пора снова выдать ее замуж.

— Хотелось бы устроить помолвку еще до родов сестры, — отозвался отец. — В этом случае не будет осечки даже в случае неудачных дел у Анны.

Они даже не смотрели на Анну, понятно: если она беременна девочкой, тогда нам нечего выставить на брачный рынок. И на меня не глядели, обсуждали куплю-продажу коровы на рынке, да и только. Разговаривали друг с другом, два купца, затеявших выгодное дельце.

— Хорошо, — согласился дядюшка, — я поговорю с секретарем Кромвелем, пора ей уже снова замуж.

Я ушла от Анны и Георга, бросилась к королевским покоям. В приемной зале Уильяма не было, и я не рискнула искать его в маленькой комнате, где он спал. Мне попался на глаза юноша с лютней, музыкант сэра Франциска Уэстона. Как его зовут, кажется, Марк Смитон?

— Не видели сэра Уильяма Стаффорда?

— Видел, леди Кэри, — вежливо поклонился он. — Он все еще играет в шары.

Я кивнула и вышла в парадную залу. Оглянулась, он меня не видит, юркнула в боковую дверцу, а оттуда на широкую террасу, вниз по ступеням в сад. Уильям подбирал мячи, партия только что кончилась. Он повернулся, заметил меня, улыбнулся. Остальные игроки замахали мне, приглашая в игру.

— Хорошо, — кивнула я. — А какая ставка?

— По шиллингу за кон, — сказал Уильям. — Вы попали к отчаянным игрокам, леди Кэри.

Я открыла кошелечек, нащупала там шиллинг. Взяла мяч, толкнула, он покатился по траве. Даже близко не попал. Шагнула в сторону, уступая место следующему игроку. Уильям очутился прямо рядом со мной.

— Что случилось? — спросил он тихо.

— Ничего особенного, просто мне надо с тобой побыть наедине, и чем скорее, тем лучше.

— Я бы тоже не отказался. — В голосе смешок. — Не знал только, что ты такая бесстыжая.

— Да я не о том, — возмущенно отмахнулась я, огляделась — вдруг кто заметил, как я покраснела. До чего же хочется его коснуться. Так трудно стоять рядом и не протянуть руки. Я шагнула в сторону, будто хотела получше увидеть, куда катится мяч.

Партия еще не кончилась, а я уже проиграла. Уильям постарался побыстрее выйти из игры. Наши шиллинги остались на кону — их получит победитель, а мы сделали вид, что прогуливаемся, воздухом дышим на тропинке вдоль реки. Окна дворца выходят в эту сторону, поэтому я не осмеливаюсь взять его под руку. Идем рядом, вежливые незнакомцы. Только когда добрались до пристани, он взял меня под локоток, вроде бы хотел поддержать, да так и не отпустил мою руку. От этого незамысловатого прикосновения меня всю теплом пронизало.

— Что случилось?

— Дядя. Решил выдать меня замуж.

Его лицо сразу потемнело.

— Так скоро? Уже подобрали мужа?

— Нет, пока только обсуждают возможности.

— Нам надо подготовиться, они скоро кого-нибудь найдут. Тогда мы во всем признаемся и постараемся внаглую выкрутиться.

— Да. — Я замолчала на минуту, взглянула на Уильяма, потом обратно на реку. — Он меня пугает. Когда он сказал, пора выдать меня замуж, мне вдруг показалось, я сделаю то, что мне велят. Понимаешь, ему все повинуются. Даже Анна.

— Не гляди на меня так, любовь моя, а то я тебя поцелую на глазах у всего двора. Клянусь тебе, ты принадлежишь мне. Никому не позволю тебя отнять. Ты моя, а я твой. И все тут.

— Они отняли Генриха Перси у Анны. А они были женаты — не меньше, чем мы.

— Он был тогда сопливым мальчишкой. Никому не позволю встать между мной и тобой. — Он помолчал. — Но цена будет дорогая. Заступится за тебя Анна? Если она на нашей стороне, все получится.

— Ее такие новости не обрадуют. — Кому, как не мне, знать, какая эгоистка моя дорогая сестрица. — Но и вреда ей от этого нет никакого.

— Тогда давай ждать до последнего, а затем признаваться. А пока пора пустить в дело весь наш шарм.

Я рассмеялась, теперь ему понадобились мои придворные умения — я уж знаю, как пустить в дело шарм.

— Короля очаровывать?

— Нет, друг друга. Мне ни до кого в целом свете дела нет — кроме одной особы.

— Меня, — с тихой радостью угадала я. — А мне ни до кого дела нет — кроме тебя.

Мы провели ночь вместе в комнатке в маленькой гостинице. Стоило мне проснуться и повернуться к нему, он уже был рядом со мной. Мы засыпали друг у друга в объятьях, словно даже во сне не в силах расстаться ни на мгновенье. Я проснулась утром, почувствовала всю тяжесть его тела. Он был во мне, и стоило мне шевельнуться, как в нем снова вспыхнуло желание. Я закрыла глаза и в полудреме позволила ему вновь наслаждаться моим телом, покуда сквозь занавески не пробилось утреннее солнце, не послышались шум и крики гостиничного двора, ясное предупреждение — пора возвращаться во дворец.

Он привез меня обратно на крошечном ялике, высадил на пристани, а сам поплыл дальше по течению, чтобы пристать там и возвратиться на полчаса позже. Я надеялась проскользнуть незамеченной в боковую дверь, добраться до спальни и даже попасть вовремя на утреннюю мессу. Но прямо у моей двери меня поджидал неизвестно откуда вынырнувший Георг.

— Благодарение Богу, ты вернулась, еще час, другой, и всем было бы известно.

— Что такое? — быстро переспросила я.

— Анна не может подняться с постели. — Лицо мрачнее тучи.

— Я иду к ней! — Я помчалась по коридору, стукнула в дверь комнаты Анны, всунула голову внутрь. Она совершенно одна, в огромной роскошной спальне, лежит в постели, бледная, изнуренная.

— А, ты, — противным голосом сказала сестра. — Ну, входи, чего уж там.

Я шагнула в комнату, брат за мной, плотно закрыл дверь.

— В чем дело?

— Кровотечение. И боль дикая, как при родах. Наверно, потеряю ребенка.

В ее словах такой ужас, мне просто не выдержать. Я знала, как выгляжу, волосы растрепаны, запах Уильяма все еще на коже — невыносимая разница, ночь, полная любви, и этот надвигающийся кошмар. Я повернулась к Георгу:

— Приведи повитуху.

— Нет! — змеей прошипела Анна. — Не понимаешь, что ли? Если мы их сюда пустим, весь свет тут же узнает. Пока никто не знает, беременна я или нет, вокруг одни слухи. Я не могу рисковать — нельзя, чтобы знали, что я потеряла ребенка.

— Чепуха, — решительно заявила я Георгу. — Мы же о ребенке говорим. И что — ему умирать из-за страха скандала? Перенесем ее в заднюю комнату, для слуг. Закроем ей лицо, задернем занавески. Я позову знахарку, скажу, что это для простой служанки.

Георг застыл на месте.

— Коли девочка, не стоит и трудов. Лучше ей умереть, если опять девчонка.

— Бога ради, Георг, это же младенец! Душа живая! Твоя родня, твоя плоть и кровь. Конечно, надо постараться ее спасти.

Его лицо окаменело, он больше не мой возлюбленный братец, он теперь как эти железные маски в суде, ни одна черточка не дрогнет, подпишут смертный приговор любому, лишь бы самих себя обезопасить.

— Георг! Даже если это еще одна девчонка из рода Болейн, у нее тоже есть право жить — как у Анны и у меня.

— Хорошо. — Тон еще неуверенный. — Я перенесу Анну, а ты пошли за повивальной бабкой. И постарайся, чтобы никто не догадался. Кого ты пошлешь?

— Уильяма.

— О Боже, Уильяма! — раздраженно бросил брат. — Что ему о нас известно? Он знает повивальную бабку? Найдет он ее?

— Я пошлю его туда, где бани. Там всегда есть повитухи. Он не проболтается — ради меня.

Георг кивнул, пошел к постели. Я услышала, как он говорит с Анной, объясняет ей шепотом, нежно, ласково, она что-то бормочет в ответ. Но я уже выскочила из комнаты и помчалась в сад, надеясь перехватить Уильяма.

Я поймала его на пороге, отправила на поиски повивальной бабки. Он вернулся через час с довольно молодой и на удивление чистоплотной женщиной с узелком склянок и трав.

Я провела ее в каморку, где обычно спал паж Георга. Она оглядела затемненную комнатку и в испуге отпрянула. В этот ужасный момент Георг и Анна, роясь в ящике с маскарадными костюмами, чтобы закрыть ее, всем известное, лицо, не нашли ничего лучшего, чем золотая птичья маска, в которой сестра танцевала во Франции. Анна, задыхаясь от боли, лежит на спине на узенькой кровати, раздутый живот торчит под простыней. Горят лишь несколько свечей, отбрасывая тени на посверкивающую золотую, с огромным загнутым клювом и пышными бровями маску ястреба. Словно жуткая аллегорическая сцена на картине с нравоучительным сюжетом — сверху лицо, символ жадности и тщеславия, темные глаза сверкают сквозь глазницы гордого золотого овала, снизу слабые, корчащиеся от боли ноги, а между ними — кровавое месиво.

Повитуха осматривала ее, стараясь почти не дотрагиваться. Выпрямилась, задала несколько вопросов про боли, когда начались, насколько сильные, сколько длятся. Потом сказала, что даст питье, пусть она поспит, может быть, удастся сохранить ребенка. Если тело отдохнет, отдохнет и младенец. Но в голосе надежды мало. Безучастное золотое лицо повернулось в сторону Георга, но сама Анна не проронила ни слова.

Повитуха сварила питье на разожженном в камине огне, Анна выпила полную кружку. Георг поддерживал ее за плечи, пока она пила. Повитуха прикрыла ее тело простыней, и казалось, ужасная маска торжествует победу. Женщина пошла к двери, Георг осторожно уложил Анну, вышел за знахаркой, сказал с истинной страстью в голосе:

— Мы ее не можем потерять, мы этого не вынесем.

— Тогда молитесь, — прозвучал короткий ответ. — Все в руках Божьих.

Георг пробормотал что-то нечленораздельное и вернулся в комнату. Я вывела женщину из покоев, а Уильям отправился провожать ее до дворцовых ворот. Я тоже вошла в спаленку, мы с братом сидели у постели Анны, пока та спала и стонала во сне.

Пришлось отнести ее обратно в парадную спальню и сказать всем, что она неважно себя чувствует. Георг играл в карты с придворными, будто ему все нипочем, дамы флиртовали, забавлялись картами, бросали кости — все как обычно. Я сидела рядом с Анной, послала кого-то к королю сказать от ее имени, что ей нездоровиться и она до ужина не выйдет. Матушка, встревоженная напускной безмятежностью сына и моим отсутствием, вошла в спальню. Бросила один взгляд на лежащую в забытье Анну и кровь на простынях, побледнела.

— Мы стараемся сделать все, что можно, — прошептала я.

— Кому-нибудь уже известно?

— Никому, даже король не знает.

— Хорошо, — кивнула она.

Проходил час за часом, Анна покрылась холодным потом. Я стала сомневаться в зелье, сваренном знахаркой. Положила ладонь сестре на лоб, теперь ужасно горячий. Взглянула на матушку:

— Она огнем горит.

Та только плечами пожала.

Повернулась обратно к Анне, голова сестры съехала с подушки. Вдруг без всякого предупреждения она поднялась в постели, изогнулась, страшно застонала. Матушка откинула покрывало, мы увидели — внезапно хлынула кровь, а с ней какая-то темная масса. Анна откинулась на подушки, закричала, душу рвущий жалобный стон, веки дрогнули, она застыла.

Я снова коснулась ее лба, приложила ухо к груди. Сердце бьется ровно и сильно, но глаза закрыты. Мать, с каменным лицом, собрала в кучу окровавленные простыни, свернула вместе. Посмотрела на еле горящий камин.

— Разожги огонь, — бросила мне.

— Она и так вся горит, — возразила я.

— Не важно. Нужно тут убрать, пока никто ничего не прознал.

Я ткнула кочергой в камин, поворошила еще горячие угли. Матушка присела перед камином, принялась рвать грязные простыни, кидать их в пламя. Они сворачивались от жара, с шипением загорались. Она терпеливо жгла простыню за простыней, пока наконец не добралась до того, что внутри, ужасного, кровавого месива, погибшего ребеночка Анны.

— Подкинь дров, — скомандовала она.

— Нужно его похоронить, — в ужасе застыла я.

— Подкинь дров, — прикрикнула матушка. — Нам долго не выжить, если кто узнает, что она не доносила ребенка.

Я взглянула ей прямо в лицо — нет, ее решимости не побороть. Подкинула в огонь ароматных сосновых шишек, а когда они разгорелись поярче, мы положили маленький преступный сверточек прямо в середину, а сами присели рядом на корточки, как две старые ведьмы, глядя на улетающие в трубу словно ужасное заклятье остатки того, что было в утробе Анны.

Простыни сожжены, кровавое месиво с шипением испарилось. Матушка подбросила в огонь свежих шишек, добавила ароматических трав — очистить воздух от зловония. Только после этого повернулась к дочери.

Анна уже пришла в себя, приподнялась, опираясь на локоть, следила за нами безжизненным взором.

— Анна, — позвала матушка.

Повернуть голову сестре стоило огромного усилия.

— Дитя мертво, — безо всяких обиняков объявила мать. — Его больше нет. А тебе следует отдохнуть и хорошенько выспаться. Я думаю, через денек ты поправишься. Ты меня слышишь? Если кто будет спрашивать про беременность, скажи, что ошиблась в расчетах, не было никакого ребеночка. Не было ребеночка, и все тут. Но скоро, конечно, будет.

Анна смотрела на мать безо всякого выражения. Мне вдруг показалось, что зелье, боли и эта ужасающая жара лишили ее рассудка, теперь она навеки такая — глядит не видя, слушает не слыша.

— И королю тоже, — продолжала матушка, в голосе лед. — Скажи ему, ошиблась в расчетах и вовсе не была в положении. Это невинная ошибка, а вот выкидыш — доказательство страшного греха.

Лицо Анны даже не дрогнуло, она ничего не возразила, не сказала, что ни в чем не виновна. Я подумала, вдруг она оглохла, позвала ласково:

— Анна.

Она повернулась ко мне, увидела мои испуганные глаза, перемазанные щеки. Тут и в ее лице появилась какая-то жизнь, она вдруг поняла — случилось что-то ужасное. Спросила меня грубо:

— А ты-то чего так расстраиваешься? Не у тебя беда.

— Я скажу дядюшке. — Матушка помедлила у порога, посмотрела на меня. — Чем она занималась, когда это началось? — Голос такой ровный, будто спрашивает, когда разбилась чашка или тарелка. — Что она такого сделала, чтобы ребенка потерять? Скажи мне.

Я подумала о том, как сестра соблазняла короля, разбив сердце его верной жены, о тех троих, что были отравлены, об уничтоженном кардинале Уолси.

— Ничего особенного.

Матушка кивнула. Вышла из комнаты, даже не коснувшись дочери, слова ей на прощание не сказав. Анна взглянула на меня лишенным жизни взором, будто на ней опять золотая птичья маска. Я встала на колени в изголовье кровати, протянула к ней руки. Глаза по-прежнему неживые, но тяжелая, горячая голова медленно повернулась ко мне, опустилась на мое плечо.

Всю ночь и весь следующий день ей было ужасно плохо. Король к ней не заходил, мы ему сказали — у нее простуда. Другое дело дядюшка. Вошел, остановился на пороге, словно перед ним всего лишь одна из сестер Болейн. Взор мечет молнии, можно подумать, она в чем-то провинилась.

— Твоя мать мне все сказала. Как ты допустила?

— Откуда я знаю? — Анна повернула голову.

— Ты не вопрошала ворожей о дне зачатья? Никаких вредных зелий или настоев из трав, заклинаний духов, колдовских чар?

— Я до такого не касаюсь. — Анна покачала головой. — Хоть кого спросите. Спросите моего духовника, спросите Томаса Кранмера. Я не меньше вас забочусь о своей душе.

— Я больше забочусь о своей шее, — угрюмо бросил он. — Клянешься? Может, и мне в какой день придется за тебя поклясться.

— Клянусь, — прозвучал безжизненный ответ.

— Тогда вставай поскорее, постарайся зачать другого, и пусть это будет сын.

Она взглянула на него с такой ненавистью, что дядюшка даже отшатнулся.

— Благодарю за совет. Сдается мне, я и раньше его слышала. Зачни поскорей, доноси полный срок и роди мальчика. Благодарю вас, дядюшка. Да, мне это известно.

Она отвернулась, уставилась на богато расшитый полог кровати. Он постоял еще минуту, глянул на меня, усмехнулся одной из своих кривоватых улыбочек и вышел. Я закрыла дверь, и мы с Анной остались вдвоем.

Ее глаза полны слез. Еле слышный шепот:

— А что, если у короля не может быть законного сына? С ней ведь не получилось. А если и у меня не выйдет, виновата буду я одна. Что тогда со мной будет?

Лето 1534

В начале июля пришла утренняя дурнота, до грудей не дотронуться. В жаркий полдень в затененной комнате Уильям поцеловал меня в живот, провел по нему ладонью, сказал тихонько:

— Ну и что ты думаешь, любовь моя?

— О чем?

— Об этом маленьком кругленьком животике.

Я отвернулась, скрывая довольную улыбку.

— Я и не заметила.

— Ну а я заметил. Теперь скажи мне, сколько времени уже знаешь.

— Два месяца, — призналась я. — Мечусь между радостью и тревогой, как бы не пришла нам от него погибель.

Он обнял меня одной рукой.

— Ни за что. Наш первенец, Стаффорд. Наша радость, и ничего больше. Я так счастлив, любовь моя, до чего же ты хорошо постаралась. Будет мальчишка — пусть пасет коров. Будет девчонка — пусть их доит.

— Хочешь мальчика? — с любопытством спросила я. Болейны ни о чем, кроме мальчишек, не думают.

— Если там мальчик, хочу. — Похоже, ему и вправду все равно. — Кто бы ни был — все хорошо, любовь моя.

Меня отпустили, разрешили провести июль и август с детьми в Гевере, пока король и Анна путешествуют. Самое лучшее лето в моей жизни, мы с Уильямом не расставались с детьми, к моей несказанной радости, младенец в животе рос не по дням, а по часам. А когда пришла пора возвращаться, стало ясно — живот уже такой большой, что надо признаваться Анне, пусть заслонит меня от гнева дядюшки, я же заслонила ее после выкидыша от гнева короля.

Мне повезло, я вернулась в Гринвич в тот день, когда король с большинством придворных уехали на охоту. Анна сидит в саду на земляной скамье, над головой балдахин, вокруг музыканты. Кто-то читает любовную поэму. Я помедлила, вглядываясь в лица. Как же они все постарели, нет больше молоденьких придворных. Такие бывалые кавалеры, не то что во времена королевы Екатерины. Немножко экстравагантности, капелька шарма, множество любезных словес, и все будто чуть-чуть на взводе, разогреты — но не жарким летним солнышком. Многоопытный королевский двор, немолодой, даже хочется сказать, немного порочный. При таком дворе всякое может случиться.

— А вот и моя сестрица. — Анна приложила руку к глазам, разглядывая меня. — Добро пожаловать, Мария. Успела насладиться деревенскими красотами?

— Да, — стараюсь, чтобы дорожный плащ висел посвободней, — а теперь вернулась, чтобы погреться под ярким солнцем вашего двора.

— Хорошо сказано, — хихикнула Анна. — Я еще сделаю из тебя настоящую придворную даму. Как поживает мой сын Генрих?

Знает, как ударить побольней.

— Шлет вам свою любовь и почтение. Я привезла письмо, которое он вам написал на латыни. Смышленый мальчуган, учитель им очень доволен, и на коне теперь держится весьма уверенно.

— Отлично. — Ясно, меня сегодня особо не помучишь, не стоит времени терять. Она повернулась к Уильяму Брертону. — Если не найдете лучшей рифмы, чем „любовь — кровь“, присужу приз сэру Томасу.

— Бровь? — предложил он.

Анна расхохоталась.

— Возлюбленная королева, одна и вечная любовь, мне навсегда пронзила сердце твоя прекраснейшая бровь?

— Никому не найти хорошей рифмы к любви, — вмешался сэр Томас. — В поэзии, как в жизни, с любовью ничто не рифмуется.

— А как насчет брака? — спросила Анна.

— Брак уж точно не рифмуется с любовью, ничего общего. Начать с того, в нем один слог, а в любви два. Вы только послушайте, это слово „брак“, никакой музыки.

— В моем браке музыка есть, — отозвалась Анна.

Сэр Томас вежливо поклонился:

— Что бы вы ни делали, прекрасная госпожа, музыка есть во всем. Но все равно это слово не рифмуется ни с чем полезным.

— Тогда приз достанется вам, сэр Томас, — объявила Анна. — Не нужно мне льстить, достаточно и вашей поэзии.

— Говорить правду не значит льстить. — Он преклонил перед ней колено.

Анна отстегнула с пояса маленькую золотую цепочку, вручила ему, он поцеловал цепочку, засунул в карман камзола.

— Пора переодеваться, король скоро вернется с охоты и захочет обедать. — Она встала и окинула взглядом придворных дам. — Где Мадж Шелтон?

Молчание выразительней слов.

— Где она?

— Охотится с королем, ваше величество, — наконец пробормотал кто-то.

Анна подняла бровь, глянула на меня. Только я знала, что дядюшка выбрал Мадж на роль королевской любовницы, пока Анна будет рожать, но только на это время. Похоже, что девчонка решила действовать на свой страх и риск.

— А где Георг? — спросила я.

Она кивнула, в этом-то и дело.

— С королем, охотится.

Мы знали, брат всегда на страже интересов сестры.

Она отправилась переодеваться, но удовольствие приятно проведенного утра исчезло при одном упоминании того, что король с другой женщиной. Плечи опущены, на лице злая усмешка. Я иду рядом. Как и надеялась, она жестом отпустила остальных придворных дам — пусть подождут в зале. За ней в опочивальню следую я одна. Как только дверь закрылась, сказала:

— Анна, нам надо поговорить. Мне нужна твоя помощь.

— Что еще? — Она уселась перед золотым зеркалом, стянула с головы чепец. Темные, как всегда, блестящие волосы рассыпались по плечам.

— Расчеши меня, — попросила она.

Я взяла щетку, провела по густым кудрям, надеясь, к ней вернется хорошее настроение.

— Я вышла замуж, — начала безо всяких предисловий. — А теперь беременна.

Она не шевельнулась, мне показалась, не расслышала моих слов, Боже правый, уж лучше бы она их не слышала. Нет, повернулась ко мне, лицо — грозовая туча. Вопрос — как плевок.

— Ты сделала что?

— Вышла замуж.

— Без моего разрешения?

— Да, Анна. Прости меня.

Она взглянула мне прямо в глаза:

— Кто он?

— Сэр Уильям Стаффорд.

— Уильям Стаффорд. Королю прислуживает?

— Да. У него ферма недалеко от Рочфорда.

— Да он пустое место! — теперь раздражение прорвалось и в голосе.

— Король посвятил его в рыцари. Он сэр Уильям.

— Сэр Уильям Пустое Место! — повторила она. — И ты беременна?

Я знала — из-за этого она и бесится.

— Да, — ответила смиренно.

Она вскочила на ноги, сорвала с меня дорожный плащ, взглянула на выступающий живот.

— Шлюха! — Анна замахнулась, а я замерла, готовясь к пощечине. Но такой силы не ожидала, голова откинулась назад, я почти упала на кровать, стоящую прямо за спиной. Анна стояла надо мной в позе бойца. — Сколько времени все это продолжается? Когда твой следующий ублюдок незаконнорожденный появится на свет?

— В марте. Только он законный.

— Думала посмеяться надо мной, вернулась ко двору с животом как у племенной кобылы? А мне что прикажете делать? Объявить всему свету, что ты — та Болейн, которая рожает без перерыва, а я — ее бесплодная сестрица?

— Анна…

Она уже не в силах остановиться.

— Хочешь всему свету показать, что у тебя скоро снова будет щенок? Оскорбляешь меня одним своим видом. Всю семью оскорбляешь.

— Я замужем. — Голос немного дрожит, уж больно она злится. — Я вышла замуж по любви, Анна. Перестань, перестань, пожалуйста, Анна. Я его люблю. Я уеду, не буду при дворе, но, пожалуйста, позволь мне видеться…

Она даже не дала мне закончить.

— Не будешь при дворе, — орала сестрица, — а мне какое дело. Уезжай, и чтобы ноги твоей тут не было.

— С детьми, — еле слышно пробормотала я.

— Ну уж нет, попрощайся с ними навсегда. Не позволю, чтобы моего племянника воспитывала такая дрянь. Ни фамильной гордости, ни разумения. Идиотка, у которой только похоть на уме. Зачем было выходить замуж за Уильяма Стаффорда? Лучше уж сразу за парня с конюшни. Или мельника с мельницы в Гевере. Если тебе надо, чтобы тебя хорошенько продрали, зачем тебе королевский слуга? Любой солдат лучше справится.

— Анна, — теперь и в моем голосе слышится гнев, щека горит от ее тяжелого удара, — перестань! Я вышла замуж за порядочного человека, я его люблю. Принцесса Мария Тюдор то же самое сделала, когда вышла замуж за герцога Суффолка. Я уже один раз вышла замуж, потому что семья велела. Делала все, что приказывали, когда приглянулась королю. А теперь желаю получить немного удовольствия — для себя. Анна, только ты меня можешь защитить от дядюшки и отца.

— А Георг знает?

— Нет. Говорю тебе, он не знает. Я пришла сразу к тебе. Только ты мне можешь помочь.

— Ни за что, — прошипела сестра. — Вышла замуж за бедняка, говоришь, по любви, так ешь свою любовь, пей свою любовь. Будь сыта своей любовью. Отправляйся на ферму в Рочфорд, сгниешь там заживо, и хорошо. Но если отец, или Георг, или я сама появимся в Рочфорд-Холле, не смей нам на глаза попадаться. И при дворе запрещаю тебе появляться, Мария. Ты сама себя погубила, а уж я доведу дело до конца. Убирайся. Нет у меня больше сестры.

— Анна! — в полном ужасе вскрикнула я.

— Позвать стражу и вышвырнуть тебя за ворота? — Лицо просто пылает гневом. — Я и на это способна.

Я упала на колени, пробормотала:

— Мой сын…

— Мой сын, — мстительно перебила она. — Скажу ему — твоя мать умерла. Теперь изволь называть матерью меня. Любовь, говоришь, так распростись со всем на свете из-за любви. Надеюсь, будешь счастлива и довольна.

Больше сказать нечего. Я неуклюже встаю с колен, тяжелый живот мешает. Она смотрит на меня, ясно, скорее пнет ногой, чем протянет руку. Моя рука уже на ручке двери, на мгновенье медлю, вдруг настроение переменится.

— Мой сын…

— Убирайся. Тебя для меня больше не существует. И не смей идти к королю, а то я ему скажу, какая ты шлюха.

Я вышла из комнаты, пошла к себе в спальню.

Мадж Шелтон переодевается перед зеркалом. Повернулась ко мне, веселая улыбка на молоденьком личике. Увидела мое хмурое лицо, глаза широко раскрылись. Одного взгляда довольно, чтобы понять, какая между нами разница. Возраст, положение, место в семействе Говард. Она — молоденькая девчонка, все на продажу. Я — замужем уже дважды, двое детей в неполных двадцать семь, а теперь еще и семья выгнала. Ничего у меня нет, только муж с маленькой фермой. Был у меня шанс всего в жизни добиться, да я его упустила.

— Ты заболела?

— Хуже, все пропало.

— Какая жалость. — Легкий тон беззаботной, самовлюбленной юности.

— Ничего! — Я слабо рассмеялась, потом сказала серьезно: — Я эту постель сама себе постелила.

Бросила на кровать дорожный плащ. Тут она заметила торчащий живот, в ужасе отпрянула.

— Да, да, я беременна. И замужем, если это ты хочешь узнать.

— А королева? — прошептала она, прекрасно зная, как и все при дворе, — моя сестрица ненавидит беременных женщин.

— Не слишком довольна.

— А кто твой муж?

— Уильям Стаффорд.

Огонек в глазах дал понять, она давно знает, только молчала все это время.

— Я за тебя так рада. Он такой привлекательный и добрый… Мне всегда казалось, он тебе по нраву. Так все эти ночи…

— Да, — перебила я ее.

— А что теперь будет?

— Придется нам справляться самим, без помощи. Поедем в Рочфорд. Там у него маленькая ферма. Нам этого хватит.

— Маленькая ферма? — Мадж ушам своим не верила.

— Да. — Я вдруг почувствовала — мне все нипочем. — Почему бы и нет. Живут же люди не только в дворцах и замках. Под всякую музыку можно танцевать, не только под придворные лютни. Не придется дни и ночи напролет дожидаться короля и королевы. Я всю жизнь провела при дворе, молодость прошла напрасно. Жалко, конечно, придется жить в бедности, но о придворном житье не пожалею ни на минуту.

— А твои дети?

От этого вопроса вся моя наигранная радость улетучилась, как от удара в живот. Ноги подломились, я осела на пол, застыла, будто пытаясь удержать рвущееся из груди сердце.

— Да, дети, — прошептала я.

— Они останутся у королевы?

— Да. Ей нужен мой сын. — Что тут продолжать, только горечь изливать. Конечно, ей нужен мой, потому что своего нет. Она уже все у меня забрала, она всегда все отнимает, что только можно отнять. Мы — сестры и злейшие соперницы, ничто не может нас остановить — едим глазами чужую тарелку, вдруг там порция побольше. Анна хочет меня наказать за то, что отказалась танцевать в ее тени. Сестра знает — это единственный штраф, который я не в силах заплатить.

— По крайней мере, от нее избавлюсь. И от семейного честолюбия.

— Избавишься, да. Но ради чего? — Мадж смотрит на меня широко открытыми глазами ничего не знающего о жизни несмышленыша.

Анна тут же объявила всем, что я уезжаю. Отец с матушкой отказались даже попрощаться со мной. Только Георг пришел на конюшню поглядеть, как привязывают к повозке мои сундуки, как Уильям подсаживает меня в седло и вскакивает на своего коня.

— Пиши мне, — попросил Георг, хмурый, расстроенный. — Сможешь держаться в седле, хватит сил на дорогу?

— Да.

— Я о ней позабочусь, — заверил брата Уильям.

— Нельзя сказать, что ваша забота ей слишком помогает, — оборвал его Георг. — Будущее погублено, пенсии больше нет, при дворе запретили появляться.

Я заметила — рука Уильяма крепче сжала поводья, конь вздрогнул.

— Не моя вина. — Голос у мужа спокойный. — Злоба и честолюбие королевы и семейства Болейн. Всякая другая семья позволила бы Марии выйти замуж по ее выбору.

— Прекратите! — Я не дала времени Георгу ответить.

Брат тяжело вздохнул, склонил голову.

— Да, с ней не лучшим образом обращались, — признался он. Посмотрел на Уильяма, сидевшего высоко над ним на громадном коне, улыбнулся грустной, но полной очарования болейновской улыбкой. — У нас были другие цели. Кому какое дело до ее счастья.

— Я знаю, — кивнул Уильям. — Но мне есть дело до ее счастья.

— Хотел бы я понять ваш секрет истинной любви, — тоскливо продолжал Георг. — Вот скачете неизвестно куда, на край света, а посмотреть на вас — так вам только что графство пожаловали.

Я взяла мужа за руку, крепко сжала его ладонь.

— Я нашла того, кого люблю. Мне в жизни не отыскать того, кто любил бы меня сильнее, не найти человека честнее.

— Тогда езжайте! — Брат снял шляпу, глядя на тронувшуюся вперед повозку. — Езжайте и будьте счастливы. А я постараюсь выхлопотать тебе право вернуться и снова получать пенсию.

— Только детей, мне больше ничего не надо.

— Поговорю с королем, когда смогу. И ты ему напиши. Нет, лучше напиши Кромвелю, а я поговорю с Анной. Это не навеки. Ты вернешься, да? Ты вернешься?

Какой странный голос, не то что он обещает мне возвращение в центр мироздания, нет, он не может жить без меня.

Будто он — не осыпанный милостями короля придворный, а маленький мальчик, которого бросили одного в этом страшном месте.

— Береги себя. — Меня вдруг прохватил тревожный озноб. — Избегай дурной компании и присматривай за Анной.

Я не ошиблась. Ему действительно страшно — по лицу ясно.

— Я постараюсь. — В голосе наигранная уверенность. — Я постараюсь!

Повозка выкатилась из-под арки ворот, следом мы с Уильямом — бок о бок. Я оглянулась посмотреть на Георга — такой молоденький вдруг и так далеко. Он помахал мне, прокричал что-то — из-за скрипа колес и стука копыт по брусчатке не разобрать.

Мы выезжаем на дорогу, Уильям пускает лошадь в галоп, пусть обгонит повозку, нечего трястись в пыли позади. Моя лошадка тоже прибавила ходу, но я сдерживаю ее, заставляю идти шагом. Утираю перчаткой невольную слезинку, Уильям испытующе смотрит на меня.

— Сожалеешь? — спрашивает ласково.

— Нет, просто боюсь за него.

Он кивает. Он знает довольно о Георге и не станет заверять меня понапрасну, что брату ничего не грозит. Отношения Георга с сэром Франциском, их сомнительные дружки, пьянство, азартные игры, таскание по публичным домам ни для кого больше не секрет. Придворные теперь куда более открыто пускаются во все тяжкие, и Георг всегда впереди.

— И за нее, — добавляю я, думая о сестре, которая выгнала меня из дома, как попрошайку. Что же, теперь у нее остался только один верный друг в целом свете.

Уильям повернулся ко мне, взял за руку:

— Не грусти.

И вот мы скачем к реке, туда, где уже ждет лодка.

Мы прибыли в Ли, недалеко от Рочфорда, рано утром. Лошади продрогли от долгой ночи на реке, неспокойны. Мы ведем их в поводу по тропинке. Уильям показывает дорогу на ферму. Над полями еще стоит утренний туман, сыро, холодно, в это время года в деревне не особенно приятно. Впереди долгая, с затяжными дождями, стылая зима в маленьком домике на ферме, вдали от города, вдали от всего. Наверно, намокшая юбка не просохнет еще полгода, не меньше. Уильям искоса бросает на меня взгляд, улыбается:

— Садись на лошадь, радость моя, оглядись вокруг. Солнце уже встает, все будет хорошо.

Я выдавила из себя улыбку, выпрямилась, пустила лошадь вперед. Теперь мне видна камышовая крыша фермы. Мы добрались до верхушки холма. Под ногами все пятьдесят акров его владений, речушка неподалеку, конюшни, амбары — все такое же аккуратное, как мне помнится.

Вниз с холма — и вот Уильям спешивается, чтобы открыть ворота. Откуда-то появляется мальчишка, с недоверием на нас смотрит:

— Вам сюда нельзя, это владения сэра Уильяма Стаффорда. Он при самом королевском дворе живет.

— Благодарю, — смеется Уильям. — Я и есть тот сэр Уильям Стаффорд. Беги передай матери, что у нее вырос отличный привратник. Скажи, я вернулся и привез молодую жену. Нам понадобятся хлеб, молоко, ветчина и сыр.

— А вы и впрямь сэр Уильям Стаффорд? — неуверенно переспрашивает мальчуган.

— Да.

— Тогда она может и цыпленка зарезать, — решает он и бежит по тропинке к маленькому домику неподалеку.

Я направляю Джесмонду в ворота, вот мы уже во дворе. Уильям снимает меня с седла, бросает поводья на луку, ведет к дому. Кухонная дверь открыта. Мы переступаем через порог.

— Садись, — усаживает меня в кресле у камина. — Сейчас разожгу огонь.

— Нет, — настаиваю я, — раз уж я жена фермера, мне разжигать очаг, а ты пока расседлывай коней.

Он медлит на пороге:

— А ты справишься, моя маленькая возлюбленная?

— Убирайся, — шутливо замахиваюсь на него. — Нечего тебе делать на моей кухне. Давай уж сразу разберемся, кто где хозяин.

Я словно играю в кукольный домик, вроде того, что у моих детей в зарослях папоротника. Но это же настоящий дом и трудности тут настоящие. Растопка уже приготовлена, трут лежит рядом, только четверть часа кропотливой работы — и камин затоплен, маленькие огоньки лижут бревна. Труба не прогрета, но ветер благоприятный, так что тяга неплохая. Уильям завел лошадей в стойла, а парнишка вернулся, таща узел с едой. Мы разложили яства на деревянном столе, устроили настоящий пир. Достали из чулана под лестницей бутылку вина, выпили за здоровье друг друга и за наше будущее.

Семейство, управлявшееся с фермой, пока Уильям был при дворе, содержало все в полном порядке. Изгороди подстрижены, канавы прочищены, поля скошены, сено запасено и лежит в амбаре. Уже забили часть скота, мясо засолено или прокопчено на зиму. В курятнике полно кур, голуби в голубятне, в ручье не переводится рыба. До моря недалеко, за пару пенни можно купить у рыбаков морской улов. Ферма процветает, и жизнь на ней не так уж трудна.

Мать встретившего нас мальчугана, Меган, приходит каждый день помочь мне по хозяйству, научить управляться по дому. Показывает, как сбивать масло, отжимать сыр, печь хлеб, ощипывать цыплят, голубей или дикую птицу. Все необходимые навыки — только хотелось бы, чтобы ученье давалось полегче. Я совершенно измучена.

Кожа на руках высохла и потрескалась, в маленьком серебряном зеркальце отражается загоревшее от солнца, обветренное лицо. В конце дня я падаю в кровать и сплю без сновидений — даже на это уже нет сил. Но несмотря на страшную усталость, каждый день приносит какую-нибудь маленькую победу. Мне нравится эта работа — без нее на столе не появится обед, в глиняном кувшинчике с нашими скромными сбережениями не прибавится пара пенсов. Мне приятно трудиться вместе с мужем на нашей собственной земле. Я учусь тому, что каждая бедная женщина знает с детства, а когда Меган меня спрашивает, почему мне не жаль роскошных платьев и тонкого белья, я вспоминаю нескончаемые танцы с кавалерами, которые мне противны, ухаживания мужчин, до которых мне нет никакого дела, игру в карты, где спускаются целые состояния, и самое отвратительное — необходимость каждый день кого-нибудь умасливать. А здесь никого, только мы с Уильямом, живем в простоте, счастливые будто полевые птички — все именно так, как он обещал.

Единственная печаль моя — дети. Я пишу им каждую неделю, а раз в месяц отправляю письма Георгу или Анне, желаю им здоровья и благополучия. Пишу секретарю Томасу Кромвелю, прошу его походатайствовать за меня перед сестрой, вымолить у нее разрешение вернуться. Но просить прощения — ни за что. Не желаю улещивать их, извиняться. Не в силах я такого написать — рука не поворачивается. Не могу сказать, что жалею о своей любви к Уильяму, каждый день он мне дороже и дороже. В этом мире, где женщин продают словно призовых лошадей, я нашла себе любимого, вышла замуж по любви. Не желаю притворяться, что ошиблась.

Зима 1535

На Рождество я получила письмо от брата.

Дорогая сестрица! Поздравляю с праздниками и надеюсь — ты здравствуешь на этой своей ферме не хуже, чем я при дворе. А может, и лучше.

Жизнь нашей сестры не слишком сладка. Король скачет по полям и танцует с одной из девчонок семейства Сеймур — помнишь Джейн? Та, которая как поглядит на тебя — ну просто сахар, а как на короля — сама невинность. Король за ней ухаживает прямо под носом у нашей королевы, ясно, она не слишком довольна. Она уже обрушила на его голову пару бурь, только ему теперь и дела нет, не то что раньше. Когда она злится, он особо не расстраивается, просто убегает подальше. Можешь себе представить, она от этого не в восторге.

Дядюшка, боясь королевского охлаждения, пытается подсунуть ему Мадж Шелтон, и его величество разрывается между двумя юбками. Они обе придворные дамы, все время в покоях королевы. Можешь себе представить, какие там разыгрываются драмы. Вот король и предпочитает держаться подальше — немало времени охотится, и пусть себе дамы кричат и плачут и выцарапывают друг дружке глазки.

Анна умирает от страха, и я не знаю, что из всего этого выйдет. Когда она старалась избавиться от старой королевы, ей в голову не приходило, что теперь ни одна коронованная особа не сможет жить спокойно. У нее при дворе ни одного друга, только я. Отец, мать и дядюшка спят и видят подсунуть королю Мадж, отвлечь его от сеймуровской девчонки. Анну это совсем не радует, она все время обвиняет семейство в кознях против нее — теперь им нужна новая говардовская девочка. Ей тебя ужасно не хватает, но она ни за что не признается.

Я с ней говорил, но что тут скажешь, как примиришь ее с твоим браком. Выйди ты замуж за принца, будь ты трижды несчастна — она окажется твоим лучшим другом. Знаешь, что разбивает ей сердце? Ты нашла истинную любовь, а она — королева самого могущественного двора в Европе — корчится от страха и тоски.

У меня денег все больше и больше, а жена день ото дня все несноснее и несноснее. Друг мой — мое счастье и вечная мука. Этот двор и святого бы совратил, а мы с Анной — совсем не святые. Ей ужасно страшно и одиноко, а я стремлюсь к тому, что мне недоступно, и пытаюсь спрятать свою страсть от всего света. Я устал, я сердит, и от этого Рождества, похоже, нам, Болейнам, никакого толку не будет, если только Анна снова не забеременеет. Пиши мне, расскажи, как твои дела. Воображаю, как ты счастлива, и, надеюсь, не ошибаюсь.

Твой брат

Георг

Мы с Уильямом отпраздновали Рождество огромным куском оленины. Я постаралась не спрашивать, откуда взялась дичь.

Семейные угодья в Рочфорд-Холле изобилуют оленями и плохо охраняются. Я не сомневалась, что купила свою собственную оленину. Но ни отец, ни матушка меня с Рождеством не поздравили, значит, придется самой себе сделать подарочек за их счет, вот я и купила по дешевке оленя и пару фазанов в придачу. Мы не можем себе позволить отдыхать все двенадцать дней Рождества, но на рождественскую службу отправились, веселую пантомиму в Рочфорде посмотрели, крещенского эля с соседями выпили, у реки, где над головами кричат чайки, а с моря дует пронзительный холодный ветер, погуляли.

В студеные дни февраля я готовилась к родинам. На этот раз я не знатная дама при дворе, мне не нужно запираться на месяц в спальне, могу делать что хочу. Уильям волнуется куда больше меня, настаивает, чтобы повитуха поселилась в доме за несколько дней до срока, а то вдруг пойдет сильный снег и нас отрежет от всего света. Я смеюсь над его страхами, но не возражаю, и повивальная бабка — вылитая ведьма — появляется в доме в самом начале марта.

Хорошо, что Уильям обо всем подумал заранее. В одно прекрасное утро я проснулась и увидела — комната залита ярким белым светом. Метель продолжалась всю ночь и все утро, хлопья снега валили с серого неба, крутились вихрями во дворе. Казалось, весь мир замер в завороженном молчании. Куры забились в курятник, только тоненькие следы лапок на свежевыпавшем снегу — наверно, пытались найти корм. Овцы столпились в загоне, грязно-коричневое пятно на белоснежном снегу. Коровы укрылись в хлеву, поле рядом — как отбеленное полотно. Я села в постели, живот огромный, ребеночек ворочается внутри, поглядела, как поземка завивается вокруг живой изгороди. Можно подумать, снежинки не падают на землю, а вечно кружат и вьются вокруг дома, но с каждым часом сугробы растут и принимают все более странные очертания. Каждая снежинка на земле белее белого, будто лебяжий пух, но когда я, вытянув шею, пытаюсь разглядеть небо через окно, оно словно затянуто грязно-серой кружевной пеленой.

Уильям обмотал ноги и башмаки мешковиной, вышел на крыльцо, попытался расчистить его от снега. Я, тяжело ступая, спустилась вниз, улыбнулась мужу. Теперь ему от меня никуда не деться.

— Ну, началось, — сказал он. — Как ты себя чувствуешь?

— Как во сне. Все утро не могла глаз отвести от снега.

Он переглянулся тревожным взглядом с повивальной бабкой, которая варила у очага овсянку, потом протопал босыми ногами через комнату, подвинул мое кресло к огню.

— Схваток еще нет?

— Нет, — улыбнулась я в ответ, — но, похоже, сегодня начнутся.

Повитуха навалила овсянки в большую миску, протянула мне ложку:

— Тогда поешь хорошенько, тебе понадобятся силы.

Роды оказались легкими. Всего четыре часа, и на свет появилась девочка. Повивальная бабка завернула ее в нагретую белую простынку, положила рядом со мной. Уильям, который все четыре часа от меня не отходил, дотронулся до маленькой, еще со следами крови головенки, благословил дитя. Губы у мужа подрагивали. Потом он прилег рядом со мной. Старуха накрыла всех троих одеялом, и мы, согревшись в объятьях друг друга, мирно заснули.

Два часа спустя девочка разбудила нас своим криком, я приложила ее к груди, ощутила знакомое блаженство — маленький сосущий ротик. Уильям укутал мне плечи шалью, спустился вниз, принести горячего эля. Снег шел не переставая, с постели я видела белые снежинки на фоне темнеющего неба. Уютно устроилась в тепле, откинулась на пуховую подушку и поняла — да, я самая счастливая женщина на свете.

Весна 1535

Дорогая сестрица! Наша сестра и королева приказала мне известить тебя, что она снова в положении и что тебе надлежит вернуться и помочь ей. А муж твой с младенцем пусть остаются в Рочфорде. Ни на что другое она не согласна. Пенсию тебе возвратят, а летом разрешат навестить детей в Гевере.

Такое послание мне приказано передать, и я тебе говорю — ты нам страшно нужна здесь, в Хэмптон-Корте. Роды ожидаются осенью. Мы собираемся немного попутешествовать этим летом, но недалеко, она, сама понимаешь, ужасно боится потерять ребенка и нуждается в преданном друге. Я тоже. По правде говоря, нет на свете более одинокой женщины, чем она. Король хороводится с Мадж, у той по новому наряду на каждый день недели. Вчера был семейный совет, так на него ни меня, ни отца с матерью не пригласили. Зато позвали Шелтонов. Вообрази, что мы с Анной об этом думаем. Анна все еще королева, но она больше не фаворитка — ни у короля, ни у своего собственного семейства.

Хочу тебя еще кое о чем предупредить. В городе нешуточные волнения. Пятеро знатных дворян отказались клясться на верность новой наследнице, так они все попали в Тауэр, а оттуда прямо на плаху. Ожидаются и другие казни. Генрих вошел во вкус неограниченной власти, его некому удерживать — нет ни кардинала Уолси, ни королевы, ни Томаса Мора. При дворе — полная распущенность, ты нас не узнаешь. Я впереди всех, меня уже от этого тошнит. Как в повозке без лошади, качусь с горы и не знаю, как выпрыгнуть живым. Я прошу тебя приехать, но тут не особенно хорошо. Но я — я умоляю тебя приехать.

В качестве приманки обещаю тебе лето с детьми, если Анна будет хорошо себя чувствовать и сможет тебя отпустить.

Георг

Я отнесла мужу письмо с тяжелой печатью Болейнов. Он во дворе, доит корову, прижавшись к ее теплому боку. Молоко так и прыскает струйками в подойник.

— Хорошие новости? — поглядел на мое раскрасневшееся лицо.

— Мне разрешили вернуться. Анна снова в положении, я ей там нужна.

— А дети?

— Смогу побыть с ними летом, если она отпустит.

— Благодарение Богу, — вот и все, что он сказал, повернулся обратно к корове, на мгновенье закрыл глаза.

Я и не знала, как он за нас переживает — за меня и за моих детей.

— А как насчет твоего муженька? — минуту спустя спросил он.

Я покачала головой:

— Нет, тебя не простили. Но мне кажется, можешь просто поехать со мной.

— Жалко надолго оставлять ферму.

— Становишься деревенщиной, муженек?

— Смеешься надо мной? — Он поднялся с низкой табуретки, похлопал корову по крупу. Я открыла ворота хлева, животное лениво вышло в поле, весенняя травка уже вовсю пробивалась — густая и зеленая. — Я поеду с тобой, что бы они там ни говорили, а когда придет лето, вернемся сюда.

— После Гевера, — уточнила я.

Он улыбнулся, теплая ладонь накрыла мою, лежащую на изгороди.

— Конечно, после Гевера. А когда ей рожать?

— Осенью. Но пока никто не знает.

— Молись, чтобы ей доносить на этот раз. — Он помедлил, затем окунул половник в теплое молоко. — Попробуй.

Я послушно взяла половник, отпила глоток пенистого парного молока.

— Хорошо?

— Да.

— Отнести в маслобойню?

— Да. Давай я отнесу.

— Не хочу, чтобы ты уставала.

— Да не устану я. — Мне приятна такая забота.

— Я сам отнесу, — нежно ответил он.

В маслобойне наша дочурка Анна — пусть тетушка будет довольна, малышку назвали в ее честь, спала на скамье, туго завернутая в пеленки.

За мной послали королевскую барку — доставить в Хэмптон-Корт. Уильям, младенец, кормилица и я, важные, в придворных одеждах, поднялись на борт в Ли. Лошади прибудут позднее. Торжественность мгновения слегка подпортил мой муж, который до последней минуты громко давал наставления мужу Меган, остающемуся на хозяйстве.

— Уверена, он не забудет про стрижку овец, — терпеливо проговорила я, когда Уильям прекратил наконец свешиваться через перила и орать во всю глотку, как последний матрос. — Уж он наверняка заметит, когда шерсть слишком отрастет.

— Прости, — хмыкнул муж. — Опозорил тебя навек?

— Ну, поскольку ты теперь родственник самому королю, придется тебе поучиться хорошим манерам, а то ведешь себя как пьяный фермер в базарный день.

— Нижайше прошу прощения, леди Стаффорд. — Ни малейшего раскаяния в голосе. — Клянусь, доберемся до Хэмптон-Корта — буду вести себя идеально. Где прикажете мне спать, например? Думаете, чердак с сеном над конюшнями подойдет моей скромной особе?

— Сдается мне, лучше снять небольшой дом в городке. Тогда я смогу приходить каждый день и проводить там время.

— Лучше бы ты приходила туда каждую ночь, — сказал муж, особенно выделив последнее слово. — А не то придется отправиться во дворец и вытащить тебя оттуда. Ты моя жена, законная жена. Так и веди себя подобающим образом.

Я отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Бесполезно объяснять моему прямодушному муженьку, что в моем первом — придворном — браке я нечасто спала в мужниной постели и никто тому не удивлялся.

— Какая разница, дорогая, — он как будто угадал мои мысли, — что ты делала в первом браке. Теперь ты замужем за мной, а мне нужно, чтобы моя жена была в моей постели.

Я громко рассмеялась, прижалась к нему.

— По мне, только там бы и оставалась, — пришлось признаться. — Где еще мне так хорошо?

Королевская барка быстро, словно лошадь, скачущая галопом, скользит вверх по течению, гребцы ритмично, в такт барабанному бою, ударяют веслами о воду. Мы проплываем знакомые места, высокую белую башню, раскрытые как большая черная пасть ворота на реке у лондонского Тауэра. Густая тень моста — преддверье нескончаемых величественных дворцов и садов по берегам, шум, гам и сутолока главного речного пути большого города. Лодчонки, паромы, рыбачьи суденышки то и дело пересекают реку, тяжеловесный конный паром в Ламбете медлит, уступая нам дорогу. Уильям показывает мне серых речных цапель с неуклюжими гнездами на деревьях у самого берега. Над водой темной молнией проносится баклан, стремительно ныряет за добычей.

Многие провожают глазами несущуюся по воде королевскую барку, но улыбок что-то не видно. Я вспоминаю, как каталась по реке с королевой Екатериной, как мужчины сдергивали шапки, женщины приседали, дети посылали воздушные поцелуи. Им всем тогда казалось — король мудр и силен, королева — прекрасна и добра, все будет хорошо. Но Анна и болейновское честолюбие разбили единство страны, обнажили зияющую пустоту. Теперь подданные знают — король такой же, как и все, не лучше мэра маленького, ничтожного городка, которому только и нужно, что украшать свое гнездышко, а королева, его жена, — женщина, полная страстей, желаний, честолюбия, жадности.

Может, Анна и Генрих считали — народ их простит. Нет, они ошиблись, народ никогда не прощает. Пусть Екатерина томится в заключении в холодных болотах Хантингдоншира, но о ней не забыли. Время идет, а крещения нового наследника престола не предвидится — значит, ее ссылке нет никакого оправдания.

Я положила голову на такое надежное плечо мужа, задремала. Проснулась от плача нашей малютки, посмотрела — кормилица прижимает девочку к груди, сейчас будет кормить. Мои собственные, туго перетянутые груди заныли. Уильям обнял меня еще сильнее, поцеловал в макушку.

— О ней хорошо заботятся. — Какой же у него ласковый голос. — Никто ее у тебя не отнимает.

Я кивнула. Я могу приказать, чтобы ее принесли ко мне — днем и ночью. Она мое дитя — совсем не так, как те, другие. Не стоит объяснять мужу, как заныло мое сердце о тех двух, потерянных, когда я впервые взглянула в ее голубенькие глазки. Она не заменит их, один ее вид напоминает, что у меня трое детей. Этот тепленький сверточек в моих объятьях, а те двое где-то там, в холодном мире. И я даже не знаю, где мой сыночек преклоняет голову на ночь.

До пристани у Хэмптон-Корта мы добрались уже в сумерках, прошли огромные чугунные ворота. Барабанщик сильнее забил в барабан, мы увидели, на пристани все готово, можно пристать. Пропели фанфары — в честь королевского штандарта, и мы сошли с барки. Теперь мы — я и Уильям — снова при дворе.

Собственно говоря, Уильям, младенец и кормилица отправились по боковой дорожке в городок, предоставив мне идти во дворец одной. Перед расставанием муж легонько сжал мне руку.

— Не бойся, — сказал с улыбкой. — Помни, это она в тебе нуждается. Смотри не продавайся задешево.

Я кивнула, запахнула плащ, и вот я уже шагаю ко дворцу.

Меня проводили, будто я тут в первый раз, в опочивальню королевы. Стража открыла дверь, неловкое молчание, взрыв женских голосов, все приветствуют меня. Каждая норовит обнять, дотронуться до плеча, шеи, рукава плаща, капюшона, сказать, что я хорошо выгляжу, материнство мне к лицу, деревенский воздух мне к лицу, а они так счастливы снова меня видеть. Каждая — мой лучший друг, близкая родня, спрашивают, где я хочу спать, любая готова разделить со мной спальню. Они так счастливы видеть меня снова, что остается только гадать — как они так долго без меня прожили, ни одна ни словечка не написала, ни одна за меня перед сестрой не вступилась.

Я и впрямь замужем за Уильямом Стаффордом? У него и впрямь поместье и ферма? Только одно поместье? Только одно? Большое хотя бы? Нет? Вот странно-то! А как дитя? Девочка или мальчик? Как ее зовут? А где теперь муж и младенец? При дворе? Нет? Как интересно!

Я как могла отмахивалась от вопросов, пытаясь отыскать Георга. Его нет, король недавно отправился на прогулку с горсткой фаворитов — тех, кто умеет держаться в седле и после тяжелой попойки. Они еще не вернулись. Дамы уже переоделись к обеду и ждут мужчин. Анна у себя, одна.

Я собрала всю свою храбрость, направилась к двери. Постучала, повернула ручку, вошла.

Комната затенена, свет идет только из одного незанавешенного окна, серый свет майских сумерек. Чуть посверкивают огоньки в камине. Она склонила голову на молитвенной скамеечке. Я в суеверном ужасе, чуть не вскрикнув, замерла — королева Екатерина вот так преклоняла колени на скамеечке в надежде, что ждет ребенка, сына, который вернет ей мужа и отвратит его сердце от этих сестер Болейн. Но тут призрак королевы повернул голову — Анна, моя сестра, замученная, бледная, только глаза горят по-прежнему, а под ними тяжелые тени. Как же мне ее жалко, я бросилась к ней, схватила в объятья, только и могла, что повторять: „Анна, Анна“.

Она поднялась с колен, обняла меня, склонила тяжелую голову мне на плечо. Не сказала, как по мне тосковала, как ей одиноко здесь при дворе, когда на нее никто не обращает внимания. Ей ничего не надо объяснять. Поникшие плечи сами говорят — быть королевой Анне Болейн уже не в радость.

Я ласково усадила ее в кресло, сама, не дожидаясь разрешения, села рядом.

— Как ты себя чувствуешь? — В этом все дело, это самое главное.

— Хорошо. — Нижняя губа чуть подрагивает, лицо побледневшее, в уголках губ незнакомые морщинки. В первый раз в жизни смотрю на нее и вижу — она так похожа на нашу матушку, теперь я знаю, как она будет выглядеть в старости.

— Ничего не болит?

— Нет.

— Ты такая бледная.

— Просто сил никаких, — призналась она. — Устала, мочи нет.

— Какой месяц?

— Четвертый. — Ясно, она ни о чем другом не думает, только дни считает.

— Скоро будет полегче, — пообещала я. — Первые три всегда самые тяжелые.

Я чуть не прибавила — „и последние три“, но так с Анной шутить нельзя, ей лишь раз удалось доносить младенца до конца.

— Король дома? — интересуется она.

— Сказали, ускакал на охоту. С ним Георг.

Она кивнула.

— А Мадж там, с придворными дамами?

— Да.

— А эта белолицая сеймуровская дрянь?

— Да. — Не трудно догадаться по описанию, что она говорит о Джейн Сеймур.

— Неплохо, — кивнула Анна. — Но вообще-то я спокойна, когда рядом с ним ни той ни другой.

— Тебе надо быть спокойной все время. Нечего испускать желчь, когда в животе ребеночек.

Она глянула на меня и горько рассмеялась:

— Да, да, спокойной. А твой муженек с тобой?

— Не при дворе. Ты же запретила.

— Все еще от него без ума? Или устала от него и его полей?

— Я все еще его люблю. — Нет у меня настроения заглатывать ее приманку. Одна мысль об Уильяме навевает такой покой, что не хочется ни с кем ссориться, по крайней мере с такой бледной и умирающей от усталости королевой.

Она горько улыбнулась:

— Георг говорит, ты — единственная Болейн, которая что-то понимает в жизни. Говорит, из нас троих ты оказалась мудрее всех. Богатой не станешь, но муж тебя любит, а в колыбельке — здоровый младенчик. Георг — его жена глядит так, будто убила бы его или живьем съела, не поймешь — то ли страсть, то ли ненависть, а Генрих бабочкой порхает — то ко мне, то от меня. И эти две девчонки с сачками на изготовку.

Мне стало смешно, нелегко представить себе полноватого Генриха этакой весенней бабочкой.

— С большими сачками, — только и сказала я.

Анна вспыхнула, потом тоже расхохоталась, знакомым звонким смехом.

— Боже правый, все бы отдала, только бы от них избавиться.

— Я тут. Постараюсь их близко не подпускать.

— Хорошо. И если дела пойдут наперекосяк, поможешь мне?

— Конечно. Что бы ни случилось, мы с Георгом всегда тут.

Шум с соседней комнате, столько раз слышанные раскаты смеха, неизменный тюдоровский рык. Анна даже не улыбнулась на радостный хохот мужа.

— Теперь ему, конечно, подавай обед.

Я ее остановила у дверей. Быстрый вопрос:

— А он знает, что ты в положении?

— Нет, только ты и Георг. — Она покачала головой. — Не осмеливаюсь ему сказать.

Она открыла дверь, мы увидели, в этот самый момент Генрих надевает цепочку с медальоном на шейку покрасневшей от удовольствия Мадж Шелтон. Заметив жену, он было отступил, но все-таки завершил свою задачу.

— Подарочек на память, — объяснил он Анне. — Эта умница выиграла пари. Добрый вечер, женушка.

— Добрый вечер, муж, — процедила сквозь зубы Анна.

Он вдруг заметил меня.

— Мария! — В голосе явное удовольствие. — Прекрасная леди Кэри снова к нам вернулась.

Я опустилась в реверансе, посмотрела ему прямо в глаза:

— Леди Стаффорд, если вы позволите, ваше величество. Я снова вышла замуж.

Он кивнул, вспомнил, конечно, вспомнил, какие грома гремели у него над головой, когда жена требовала запретить мне появляться при дворе. Он по-прежнему тепло улыбался, не отводил взгляда от моего лица. Я подумала — какая же ядовитая ведьма моя сестрица. Все эти запреты — ее рук дело, ее одной. Король и не думал на меня гневаться. Он бы меня сразу простил. Если бы я ей не понадобилась — беременность прятать, гнить бы мне на маленькой ферме до скончания дней.

— Родили недавно? — спросил король.

Он невольно перевел взгляд с меня на Анну, с той сестры, что рожает, на ту, что всегда порожняком.

— Девочку, ваше величество. — Я возношу благодарность Господу, что не мальчик.

— Счастливчик ваш Уильям.

— Я ему непременно скажу. — Я нежно улыбаюсь.

— Генрих рассмеялся, притянул меня к себе, оглядел свою свиту.

— Он не приехал?

— Его не пригласили… — начала я.

Он сразу же понял, в чем дело, взглянул на жену:

— Почему сэру Уильяму Стаффорду не было приказано прибыть ко двору вместе с женой?

Анна даже не задумалась ни на секунду.

— Конечно, ему было приказано. Я их обоих позвала, как только у моей дорогой сестры прошло положенное после родов время.

Мне ничего не оставалось — только восхищаться этой беспардонной ложью. Придется притвориться, что Анна говорит чистую правду. Ну, хорошо, попытаюсь что-нибудь на этом выгадать.

— Как вашему величеству угодно. Он к нам присоединится завтра. Если вы не против, при мне будет и дочь.

— Двор неподходящее место для младенцев, — фыркнула Анна.

Генрих резко повернулся к жене:

— Очень жаль. Неприятно слышать такие слова от собственной жены. Двор весьма подходящее место для младенцев, кому, как не вам, это должно быть известно.

— Я только забочусь о здоровье малютки, милорд, — холодно отозвалась Анна. — Сдается мне, ей лучше бы воспитываться в деревне.

— Пусть мать решает, что ребенку лучше, — величаво произнес Генрих.

Я улыбнулась — мед, а не улыбка. Вот он — мой шанс.

— Конечно, конечно, с вашего позволения отвезу ее летом в деревню, в Гевер. Пусть познакомится с моими детьми.

— С моим сыном, — напомнила мне Анна.

Я обольстительно улыбнулась королю.

— Почему бы и нет, — сказал он. — Делайте, что вам угодно, леди Стаффорд.

Он предложил мне руку, я опустилась в реверансе, а потом нежно взяла его под руку, взглянула на него, будто король все еще красавец-мужчина, а не лысеющий толстяк, в которого он успел за эти годы превратиться. Нижняя челюсть потяжелела. Волосы на макушке поредели, висят тоненькими прядками. Полные, манящие поцелуем розовые губы искривились надутой гримаской. Блестящие когда-то глаза скрыты тяжелыми веками и толстыми щеками. Выражение лица самодовольное и в то же время ужасно несчастное. Не мужчина, а капризный ребенок.

Я сияла улыбкой, заглядывала королю в глаза, смеялась его шуточкам, до слез рассмешила его историями о том, как взбивала масло и отжимала сыр. Между тем мы вошли в парадную залу, он уселся на трон во главе стола, а я скромно заняла одно из мест, предназначенных для придворных дам.

Обед длился долго, чревоугодие при дворе теперь в почете. Двадцать разных мясных блюд, дичь и домашний скот, птица, рыба, пятнадцать видов пудинга. Я видела, Генрих попробовал каждое блюдо, снова что-то положил себе на тарелку. Анна сидит рядом — лицо холодно как лед. Ковыряется в тарелке, глаза посверкивают. Посматривает то в одну сторону, то в другую — откуда ожидать подвоха.

Едва тарелки убраны, начинается празднество. Двор всерьез увлечен танцами. Даже в кругу танцующих, даже флиртуя со старыми друзьями, я все гляжу на небольшую дверь у камина. Вскоре после полуночи мои старания были вознаграждены, дверь отворилась, в залу проскользнул Уильям, мой муж, принялся отыскивать меня взглядом.

Свечи почти догорели, в густой толпе танцующих его никто не заметил. Я извинилась, прервала танец, подошла к нему, он утащил меня в альков, за занавеску.

— Любовь моя, — обнял меня крепко. — Кажется, вечность прошла.

— Я тоже ужасно соскучилась. А как малышка? Устроились?

— Когда я уходил, они с кормилицей сладко спали. Я их удобно устроил, и нам найдется спаленка, если удастся вытащить тебя отсюда.

— У меня предложение получше, — весело перебила его я. — Король мне обрадовался, спросил о тебе. Ты приглашен завтра ко двору. Мы сможем быть здесь вместе. Он разрешил этим летом отвезти малышку Анну в Гевер.

— Его Анна об этом попросила?

Я отрицательно качнула головой.

— Оказывается, Анну одну надо благодарить за ссылку. Она бы мне в жизни не позволила повидаться с детьми, если бы я не попросила короля напрямую.

Он тихонько присвистнул.

— Не забудь хорошенько поблагодарить добрую сестричку.

— Что толку жаловаться — природу не переделаешь.

— А как она?

— Ужасно, — тихо-тихо шепчу я. — Больна и грустна.

Лето 1535

Вечером мы с Георгом сидели у Анны, пока она готовилась ко сну. Король собирался провести эту ночь у нее, она приняла ванну, попросила меня расчесать волосы.

— Пусть он будет поосторожней, хорошо? — сказала я встревоженно. — Вообще-то ему не следовало бы с тобой сейчас спать — это грех.

Георг громко хихикнул, он разлегся на кровати Анны, сапоги на тонком покрывале. Она повернула голову:

— Нам теперь не до грубых приставаний.

— Что?

— Иногда он вовсе ни на что не способен. Бывает, совсем ничего не получается, ну совсем ничего. Отвратительно. Лежит сверху, ерзает, потеет, тужится, пыхтит, а толку никакого. Потом злится, и я оказываюсь во всем виновата. Будто дело во мне.

— Пьяный?

— Ты его знаешь, — пожала сестра плечами. — Король всегда к вечеру полупьяный.

— Если ты ему скажешь, что в положении…

— Не хочу говорить до июня. Вот начнет шевелиться — скажу. Он отменит летнее путешествие, и мы останемся в Хэмптон-Корте. Георг будет с ним охотиться, носиться по полям, держать от него подальше эту круглолицую девку, Джейн.

— Архангелу Гавриилу не удержать женщин от того, чтобы вешались королю на шею, — небрежно бросил брат. — Ты сама это дело завела, Анна, а теперь жалеешь. Они все готовы в него вцепиться, сулят ему невесть что. Нет бы вести себя как наша душка Мария: чуток поиграли, получили поместье-другое и пора восвояси.

— Сдается, это ты получил поместье-другое. — Я не сдержала резкости в голосе. — И отец. И Уильям Кэри. Что мне досталось? Кроме кружевных перчаток и жемчужного ожерелья, ничего не помню.

— Корабль в честь тебя назвали. — Завистливая память Анны ничего не упустит. — Платьев несть числа, лошадь, новую кровать.

Георг рассмеялся:

— Прямо по списку, словно жених, перечисляющий приданое. — Он протянул руку, заставил Анну лечь на постель рядом с ним, голова к голове на подушках. Я взглянула на них — близнецы-неразлучники, лежат рядышком как голубки в самой знаменитой постели Англии.

— Я вас оставляю, — сказала резко.

— Давай беги к сэру Пустое Место.

Уильям уже ждал меня в саду, глядит на реку, лицо мрачнее тучи.

— Что случилось?

— Фишера взяли под стражу. Не думал, что они осмелятся.

— Епископа Фишера?

— Я всегда считал, он заколдованный. Генрих его так любит, он себе позволял защищать королеву Екатерину, и то его не тронули. Он один ей был верен, не изменил. Она расстроится.

— Ну продержат его в Тауэре неделю-другую и отпустят. И еще извинятся.

— Зависит от того, чего они от него хотят. Он не принес клятву на верность дочери Анны. Я в этом уверен. Он не позволит Елизавете унаследовать трон вместо Марии, он десяток книг написал, тысячу проповедей сказал в защиту брака. Не может он согласиться, чтобы дочь Екатерины осталась ни с чем.

— Тогда он там надолго останется.

— Похоже на то.

Я подошла ближе, взяла его за руку:

— Что ты так беспокоишься? У него будут книги и все остальное, друзья придут его проведать. А к концу лета его выпустят.

Уильям повернулся к реке, крепче сжал мою ладонь.

— Все дело в моменте, когда Генрих приказал его препроводить в Тауэр. Во время мессы, когда делами занимался. Сама подумай, Мария. Приказать во время мессы препроводить епископа в Тауэр.

— Он всегда делами занимается на мессе. — Мне не хотелось поддаваться печали. — Это ничего не значит.

— Вот они, законы Генриха! — Уильям так и не отпустил моей руки. — Акт о престолонаследии, да еще с клятвой, Акт о супрематии — верховенстве короля, и вдобавок Акт об измене. Это тебе не земельные законы. Генриху они нужны, чтобы поймать в ловушку всех своих врагов. Фишер и Мор прямехонько в этот капкан попадутся.

— Ну не отрубит же он им головы… — рассудительно начала я. — Послушай, Уильям, один из них самый уважаемый служитель церкви во всей стране, а другой был лорд-канцлером. Не осмелится он их казнить.

— Если он осмелится обвинить их в измене, никому из нас не уцелеть.

— Почему? — Я заметила, что, как и он, говорю шепотом.

— Потому что ему теперь ясно, Папа своих слуг не защищает, англичане против тирании не восстают. Будь человек трижды знаменит, будь у него все связи на свете — его все равно можно арестовать по новому закону, который сочинил король. Сколько еще времени королеве Екатерине быть на свободе, если ее главный сторонник в тюрьме?

Я вырвала руки.

— Даже слушать тебя не хочу. Собственной тени пугаешься. Мой дедушка Говард сидел в Тауэре за измену и вышел оттуда с улыбкой. Генрих никогда не казнит Томаса Мора, он его слишком любит. Может, они сейчас и в ссоре, но Мор всегда был его лучшим другом.

— Помнишь своего дядюшку Бекингема?

— Это другое дело, тот действительно был виноват.

Муж отпустил меня, опять повернулся к реке.

— Посмотрим. Молись, чтобы ты оказалась права, а я ошибался.

Бог не услышал наших молитв. Генрих решился на такое, что мне и в страшном сне привидеться не могло. Отдал епископа Фишера и сэра Томаса Мора под суд за то, что они свидетельствовали в пользу истинности его брака с королевой Екатериной. Теперь на кону их жизни — если не признают, что он, Генрих, — глава церкви, английский Папа. И эти двое — совесть не запятнана — самые уважаемые люди в стране, взошли на эшафот, положили головы на плахи, будто они — самые последние предатели.

В эти дни при дворе царила необычная тишина, два ужасных дня в июне, когда казнили сначала Фишера, а потом и Мора. Каждому казалось — опасность теперь таится прямо за поворотом. Если можно отправить на эшафот епископа Фишера, если можно обезглавить Томаса Мора, кому в Англии нечего опасаться?

Нам с Георгом уже не терпелось услышать, что дитя шевелится у Анны в утробе, что уже можно сказать королю — она в положении. Но и к середине июля не было никаких знаков.

— Может, ты ошиблась в расчетах? — спросила я.

— Скажешь тоже, — резко возразила она, — я только и делаю, что дни считаю.

— Или движения очень слабые, ты их не чувствуешь?

— Сама подумай, у тебя по этой части опыт богатый, всегда с приплодом. Может такое быть?

— Не знаю, право.

— Нет, знаешь прекрасно. — Хорошенький ротик крепко сжат, губы ниточкой. — Мы обе знаем. Знаем, что случилось. Ребенок умер. Уже пятый месяц, а я не поправилась нисколько с тех пор, как шел третий. Он там мертвый.

— Позвать к тебе врача? — Я в ужасе не сводила глаз с сестры.

Она замахала руками.

— Да уж скорее дьявола из преисподней! Если Генрих узнает, что у меня в утробе умерло дитя, он ко мне больше на пушечный выстрел не подойдет.

— А вдруг ты заболеешь от этого? — забеспокоилась я.

Она рассмеялась, коротким злым смешком.

— Что так, что этак — все равно умирать. Если кто прознает, что я уже второй раз не донашиваю, мне не уцелеть, от меня тут же избавятся. Что мне теперь делать?

— Я сама пойду к повитухе и спрошу, как от этого избавиться.

— Главное, чтоб не догадалась, что речь идет обо мне, — последовал быстрый ответ. — Стоит только пройти шепотку — и я погибла.

— Знаю, — бросила я угрюмо. — Мне Георг поможет.

После обеда мы с братом отправились к реке, пусть какой лодочник отвезет нас на своей лодчонке, не брать же для такого дела семейную барку. Георг знал бани, куда обычно ходят шлюхи. Там поблизости живет одна старуха, говорят, она мастерица колдовских заговоров, помогает прервать беременность, может наложить проклятье на поле, полное коров, или привести в сети речную рыбу. Бани у самого берега, большие окна глядят прямо на воду. В каждом окне горит свеча, сидят полуобнаженные женщины, их прекрасно видно с лодок. Георг натянул шляпу на глаза, я набросила капюшон. Лодка пристала к мосткам, я старалась не обращать внимания на девок, которые высовывались из окон и зазывно приветствовали Георга.

— Жди здесь, — приказал брат лодочнику, и мы принялись карабкаться по скользким, мокрым ступеням.

Поддерживая меня под локоть, Георг шагал по замусоренной булыжной мостовой к маленькому домику на углу. Постучал, а когда дверь бесшумно отворилась, остался на улице — дальше мне идти одной. Я помедлила на пороге, вглядываясь в темноту.

— Иди, — подтолкнул меня брат, резкое движение дало понять — он сегодня шутить не настроен. — Иди. Ей и впрямь это нужно.

Я кивнула и вошла внутрь. Маленькая комнатка, прокопченная дымом от еле тлеющего в очаге выловленного в реке сырого дерева. Простой деревянный стол, пара стульев. У стола сидит старуха, спина сгорбленная, волосы седые, мудрое, морщинистое лицо, синие, совсем не потускневшие, все на свете повидавшие глаза. Усмехнулась, обнажая полный рот почерневших зубов.

— Придворная дама. — Оглядела мой плащ, угадав под ним роскошное платье.

Я положила на стол серебряную монету:

— Это за молчанье.

Старая ведьма хихикнула:

— Какая от меня польза, если я буду молчать.

— Мне нужна твоя помощь.

— Хочешь приворотного зелья? Или избавиться от кого? — Старуха снова усмехнулась, хитрые глазки будто видели меня насквозь.

— Ни то ни другое.

— Кое-что в утробе завелось?

Я резким движением села на стул, у старухи все просто — любовь, смерть, дети.

— Не у меня, у подруги.

— Так все говорят, — усмехнулась она.

— Она в тягости, теперь уже пятый месяц, а дитя не растет и не шевелится.

— И что она думает? — куда более заинтересованно спросила старая знахарка.

— Наверно, умерло дитя.

— Она сама набирает вес?

— Нет. Не полнее, чем два месяца назад.

— По утрам не тошнит, груди не болят?

— Больше нет.

Она покивала головой.

— Кровит?

— Нет.

— Похоже, и впрямь умер младенчик. Проводи меня к ней, мне надо самой убедиться.

— Невозможно. Ее слишком хорошо охраняют.

— Ты не поверишь, в какие дома я пробиралась, — хихикнула она.

— Ее тебе не увидеть.

— Тогда придется рискнуть. Я тебе дам настой. От него будет ужасно тошнить, а потом ребеночек выйдет наружу.

Я кивнула, но она жестом остановила меня.

— А что, если она ошибается? Вдруг ребеночек еще жив? Просто отдыхает? Тихий такой?

Я недоуменно глядела на нее.

— Тогда ты его убьешь. Ты будешь убийцей, и она, да и я тоже. Выдюжишь?

Я медленно покачала головой:

— Нет, Боже мой, нет. — Я даже представить себе не могла, что со мной будет, если кто прознает, что я дала королеве снадобье, а она из-за этого не доносила наследного принца.

Я поднялась, повернулась к окну — вода серая, холодная. Я представила себе Анну в начале беременности, румяную, с набухшими грудями. А теперь она такая бледная, будто высохшая, все краски потеряла.

— Дай мне настой. Она сама решит, принимать его или нет.

Старуха тоже поднялась со стула, заковыляла в заднюю комнату.

— Обойдется тебе в три шиллинга.

Я ничего не сказала — хотя цену она заломила несуразную, положила серебряные монеты на засаленный стол. Одно быстрое движение — и монеты исчезли.

— Не того надо бояться.

Я обернулась на полдороге к двери:

— Что?

— Не питья, а лезвия — вот чего тебе надо бояться.

У меня по спине прошел холодный озноб, будто туман пополз с реки.

— Что ты хочешь этим сказать?

Она тряхнула головой, будто только что проснулась.

— Я? Ничего. Если понимаешь, в чем дело, тогда запомни мои слова хорошенько. Если невдомек, забудь пустую болтовню.

Я помедлила — вдруг старуха еще что надумает, но она молчала. Оставалось только открыть дверь и выскользнуть вон.

Георг ждал, руки сложены на груди. Когда я появилась, он в молчании взял меня под руку. Мы торопливо спустились по скользкой, замшелой лестнице, ступили в утлую лодчонку. Всю дорогу домой молчали, слышно было только, как лодочник ровно и сильно гребет против течения. Когда вышли на пристань, я быстро шепнула Георгу:

— Кое-что ты должен знать: если дитя не мертво, снадобье его убьет — будет на нашей совести. И еще…

— А можно как-нибудь узнать, вдруг это мальчик, прежде чем она выпьет настой?

Как же он мне надоел, только одно на уме — мальчик.

— Это никому заранее не известно.

— А что еще?

— Старуха сказала, что нам надо бояться не снадобья, а лезвия.

— Какого лезвия?

— Она не сказала.

— Меча? Бритвы? Топора палача?

Я пожала плечами.

— Мы Болейны, — кивнул он. — Всю жизнь проводим в тени у трона, значит, всегда должны опасаться лезвия. Нам бы эту ночь пережить. Пошли отнесем ей питье, а там посмотрим.

Анна вышла к ужину истинной королевой — лицо бледное, ни кровинки, но голова высоко поднята, а на губах улыбка. Сидела рядом с Генрихом, ее трон лишь чуть-чуть ниже, болтала с ним, льстила, очаровывала, как могла. Но стоило потоку остроумия иссякнуть хоть на мгновенье, глаза короля скользили вдоль стола — туда, где сидели придворные дамы. На кого он смотрит — на Мадж Шелтон, на Джейн Сеймур? Один раз даже мне нежно улыбнулся. Анна притворялась, что ничего не замечает, забрасывала вопросами об охоте, превозносила до небес его бодрость и здоровье. Выискивала на блюде самые лакомые кусочки, клала на и без того переполненную тарелку мужа. Такая знакомая Анна, кокетливый поворот головы, небрежные взгляды из-под ресниц, сверкающие глаза, но было что-то такое в ее уверенном очаровании, что напоминало мне ту, которая сидела в этом кресле раньше и тоже делала вид, что не замечает, как ее муж поглядывает на других женщин.

После ужина король объявил, что будет занят делами, — мы все знали, какие это дела, бражничать с горсткой приближенных.

— Мне лучше побыть с ним, — предупредил Георг. — А ты оставайся с ней после того, как выпьет зелье.

— Я останусь у нее на ночь. Старуха сказала — ее будет ужасно тошнить.

Он кивнул, нахмурился и вышел вместе с королем.

Анна велела передать придворным дамам, что у нее разболелась голова и она ляжет пораньше. Когда я ушла, они сидели как обычно, шили рубашки для бедных, работали не покладая рук, но я знала — стоит двери за нами закрыться, как начнутся нескончаемые потоки сплетен и разговоров.

Анна переоделась на ночь, протянула мне частую гребенку:

— Может, хоть чем полезным займешься, пока мы ждем.

Я поставила пузырек на стол.

— Налей мне.

Что-то в этом стеклянном пузырьке со стеклянной же притертой пробкой меня ужасно пугало.

— Нет. Это твое дело, сама и наливай.

Она передернула плечами, как игрок, поднимающий ставку, когда в кармане пусто, и вылила питье в золотую чашу. Подняла в насмешливом тосте. Откинула голову. Выпила. Я видела, горло сжалось, три глотка прошли вниз. Отшвырнула чашу, улыбнулась мне вызывающей, злой усмешкой:

— Дело сделано. Теперь молись, чтобы пошло легко.

Мы ждали, я расчесывала ей волосы, скоро она сказала:

— Давай ложиться спать, я ничего не чувствую.

Мы забрались в постель, вместе, как в те далекие дни, проснулись на рассвете, по-прежнему ничего, ни тошноты, ни боли.

— Не работает, — усмехнулась она.

Я все еще глупо надеялась, а вдруг ребеночек там удержится, вдруг он живой, хрупкий, маленький, но живой, несмотря на зелье.

— Я пойду к себе, если я тебе не нужна.

— Ясно, хочешь побыстрее забраться в постель к сэру Пустое Место. Чтобы тебя там хорошенько продрали?

Я ответила не сразу. Мне ли не знать этого тона, нет на свете ничего приятнее — в голосе сестры звучит зависть.

— Зато ты королева.

— Ага. А ты — леди Пустое Место.

Я улыбнулась.

— И до смерти тому рада. — Я выскользнула за дверь — последнее слово осталось за мной.

День идет, а ничего не происходит. Мы с Георгом глядим на Анну, будто она наше любимое дитятко. Она бледна, жалуется на жару — и впрямь: середина июля — однако более ничего. Король с утра занят делами, принимает просителей, все торопятся подать свои жалобы сейчас, пока двор еще не отправился в путешествие.

— Ничего? — спрашиваю я Анну.

Она переодевается к обеду.

— Ничего. Придется тебе к ней завтра сходить опять.

Около полуночи Анна уже в кровати, теперь я могу пойти к себе. Уильям дремлет, дожидаясь меня, но стоит мне войти, встает, помогает мне расшнуроваться — заботливый и нежный словно послушная служанка. Я улыбаюсь — у него такое серьезное лицо, он сосредоточенно возится с завязками, стаскивает с меня широкую юбку, я постанываю от удовольствия, когда он массирует мне спину там, где корсаж больно впивается в кожу.

— Так лучше?

— Когда я с тобой, всегда лучше.

Он берет меня за руку, ведет к постели. Я снимаю нижнюю юбку, забираюсь под простыни. Мгновение — и худое жилистое тело рядом со мной, теплое, обволакивающее. Его запах будоражит мои чувства, от прикосновения обнаженных ног к бедрам все во мне загорается, какое удовольствие — его грудь касается моих сосков. Губы сами раскрываются навстречу поцелую.

Мы проснулись в два часа ночи, еще совсем темно. В дверь кто-то тихонько скребется. Уильям вскочил, кинжал в руке.

— Кто там?

— Георг. Мне нужна Мария.

Муж тихонько выругался, набросил плащ на голое тело, кинул мне нижнюю рубашку, открыл дверь:

— Королева?

Георг покачал головой. Не может он посвящать чужого человека в семейные дела. Не глядя на Уильяма, кивнул мне:

— Пошли, Мария.

Уильям отступил, как же ему тяжело выносить, что брат может мне приказать вот так вылезти среди ночи из супружеского ложа. Я натянула рубашку, выбралась из кровати, потянулась за корсажем и юбкой.

— Некогда, — сердито буркнул брат. — Пошли уже.

— Она никуда не пойдет — полуголая. — В голосе Уильяма несгибаемая решимость.

Георг взглянул на свирепое лицо Уильяма. Улыбнулся чарующей болейновской улыбкой:

— Ей пора на работу. Семейное дело. Не задерживай ее, Уильям. Я за ней пригляжу, все будет в порядке. Но нам надо спешить.

Уильям стянул с себя плащ, укутал мне плечи, нежно поцеловал в лоб. Но я уже в дверях, Георг схватил меня за руку, потащил, бегом, в спальню Анны.

Она на полу у камина, обняла себя, будто пытается согреться. Рядом с ней кучка простыней в кровавых пятнах. Когда дверь открылась, она взглянула на нас из-под путаных прядей волос, отвела взгляд, ничего не сказала.

— Анна, — шепнула я.

Подошла, села на пол рядом с ней. Нежно обняла окоченевшие плечи. Она не прильнула ко мне, но и не отстранилась. Тело словно застыло — деревяшка, да и только. Я посмотрела на пугающий маленький сверток:

— Ребеночек?

— Почти без боли, — сказала сквозь зубы. — Ужасно быстро, минута — и все. В животе что-то повернулось, как будто мне приспичило. Я встала с кровати, села на горшок. И все было кончено в мгновенье ока. Мертвое. Крови почти не было. Наверно, месяц назад умерло. Столько времени пропало. Все это — только время потеряла.

Я повернулась к Георгу.

— Тебе надо от этого избавится.

— Как? — Он был в ужасе.

— Похорони его. Как-нибудь избавься. Ничего такого не произошло. Ничего вообще не было, ничего.

Анна запустила бледные пальцы в волосы, потянула с силой.

— Да, ничего не было. — Голос безжизненный. — Как в прошлый раз. Как в следующий раз. Ничего и никогда.

Георг подошел к сверточку, отпрянул, не может взять его в руки.

— Возьму плащ.

Я кивнула в сторону больших сундуков, стоящих вдоль стены. Он открыл один. Сладкий запах лаванды и сухих трав наполнил комнату. Брат вытащил темный плащ.

— Не этот, — махнула рукой Анна. — Этот настоящим горностаем подбит.

Георг застыл, пораженный таким неподобающим случаю высказыванием, но покорно взял другой плащ, набросил его на маленький сверток на полу. Такой маленький, что, даже завернутый в плащ, он терялся под мышкой у брата.

— Не знаю даже, где копать, — тихонько прошептал он мне, не спуская глаз с Анны.

Она все тянула сама себя за волосы, словно проверяя — жива ли еще.

— Спроси Уильяма. — Благодарение Господу, у нас есть помощник. — Он сообразит.

— Никто знать не должен, — простонала Анна.

— Иди, — подтолкнула я Георга.

Он вышел из комнаты со свертком под мышкой, будто завернул книгу в плащ, чтобы от сырости уберечь.

Дверь захлопнулась, я занялась Анной. Перестелила постель — простыни заляпаны кровью. Сняла с нее грязную ночную рубашку. Порвала белье на куски, спалила в камине. Вытащила свежую сорочку, уложила сестру в кровать, накрыла одеялом. Бледная как смерть, зубы стучат. Какая же она крошечная, словно усохшая под этими толстыми, искусно расшитыми покрывалами, за роскошным пологом королевской кровати.

— Давай подогрею тебе пряного вина.

В комнате, смежной со спальней, стоит большой кувшин, остается только сунуть туда раскаленную кочергу. Я плеснула немного бренди, налила питье в золотую чашу. Подержала сестру за плечи, пока та пила. Она больше не дрожит, но смертная бледность не проходит.

— Спи, — приказала я. — Я побуду с тобой.

Влезла под одеяло рядом с ней. Обняла, пусть согреется. Животик теперь плоский, тело такое маленькое, как у ребенка. Ночная рубашка на моем плече намокла, Анна беззвучно рыдает, слезы струятся из-под закрытых век.

— Спи, — безнадежно повторила я. — Больше нам нечего делать. Спи, Анна.

Она не открыла глаз.

— Сплю, — шепнула в ответ. — И Бога молю больше никогда не проснуться.

Конечно, утром она проснулась. Проснулась, приказала сделать ванну и чтобы вода была погорячей, будто хотела заживо свариться, только бы не чувствовать этой непереносимой боли в сердце и во всем теле. Стояла в ванне, неистово терла себя мочалкой, а потом легла в мыльную пену, приказала служанке подбавить еще кипятку. И еще. Король прислал сказать, что будет на заутрене, она обещала присоединиться к нему за завтраком — она слушает мессу у себя. Велела мне взять мыло и мочалку и тереть ей спину до красноты. Вымыла голову, заколола волосы на затылке, а сама снова легла в ванну. Кожа уже пылает, нет, приказала добавить еще горячей воды, а потом принести согретую простыню, чтобы вытереться.

Теперь сидит у камина, сушит волосы. Велела горничной разложить лучшие платья, выбирает, какое надеть сегодня, а какие взять с собой в путешествие. Я остаюсь в комнате, молча слежу за ней, пытаясь понять, к чему это крещение в кипятке, зачем такой парад роскошных платьев. Служанки помогают ей одеться, туго шнуруют, так чтобы из выреза платья дразнили соблазнительные округлости грудей. Чепец не скрывает блестящих черных волос, удлиненные пальцы гнутся под тяжестью колец, любимая золотая подвеска с буквой „Б“ — Болейн. Перед тем как выйти из комнаты, помедлила перед зеркалом, бросила своему отражению знакомую соблазнительную полуулыбку.

— Как ты себя чувствуешь? — Я наконец напомнила о своем присутствии.

Обернулась, алый шелк платья завился вокруг лодыжек, бриллианты в перстнях блеснули огнем.

— Bien sur! Отлично, как всегда. А ты сомневалась?

— Конечно нет. — Я попятилась, выходя из комнаты. Не от почтения к королеве, как ей бы того хотелось, просто не могу больше всего этого выносить. Ненавижу Анну, когда она вот такая каменная и сверкающая. Смотрю на нее, а самой поскорее хочется вернуться к Уильяму — его ласковой нежности, миру, где все просто и ясно.

Я знала, где искать мужа, — он, как всегда, прогуливался у реки с малюткой на руках.

— Отправил кормилицу позавтракать, — протянул мне малышку. Я ткнулась носом в ее мягкую макушку, щекой почувствовала бьющуюся жилку. Вдохнула сладкий младенческий запах, закрыла глаза от удовольствия. Уильям обнял меня, прижал к себе.

Я замерла на мгновенье, нет ничего приятнее прикосновения мужа, тепла дочкиного тельца, над головой — крики чаек и летнее солнышко. Тропинка идет вдоль реки, мы прогуливаемся взад-вперед.

— Как сегодня королева?

— Будто ничего не случилось. Этого будем и держаться — ничего не случилось.

Он кивнул, начал задумчиво:

— Хочу кое-что спросить, ты только не обижайся.

— И что же это?

— Что с ней такое? Почему не может доносить ребенка?

— Она же родила Елизавету.

— А с тех пор?

Я искоса взглянула на мужа:

— Давай договаривай.

— Каждому бы такая мысль в голову пришла, знай он то, что я знаю.

— Ну говори уж! — В моем голосе появились резкие нотки.

— Сама знаешь.

— Нет, ты скажи.

Он мрачно хмыкнул.

— Не смотри на меня так, словно ты — твой дядюшка, у меня уже душа в пятки ушла.

Я расхохоталась, покачала головой:

— Ну вот, больше не смотрю. Что у тебя на уме? Что бы люди сказали? А то пытаешься рот раскрыть, да никак выговорить не можешь.

— Люди бы сказали, что у нее грех на душе, ведовство, сделка с дьяволом. Не сердись, дорогая, ты бы и сама так подумала. Может, ей на исповедь пойти или в паломничество — грех замолить, совесть очистить. Не знаю, почем мне знать. Я и знать не хочу. Но она, похоже, что-то ужасное совершила.

Я резко повернулась, пошла прочь. Уильям догнал меня.

— Ты сама, наверно…

— Никогда, — решительно мотнула головой. — Знать не знаю, ведать не ведаю, что она сделала, чтобы стать королевой. Не представляю, как ей своего добиться — родить мальчика. Не знаю и знать не хочу.

Мы шли в молчании, Уильям поглядывал на меня.

— Если у нее своего сына не будет, ей понадобится твой. — Он знал, я думаю о том же.

— И то правда, — горестно шепнула я и сильнее прижала малышку к себе.

Через неделю двор отправился в путешествие, а мне разрешили поехать повидаться с детьми. В суете и суматохе больших сборов я стараюсь быть поосторожней — словно в посудной лавке танцую, вдруг у королевы опять переменится настроение.

Но удача меня не оставила, я не успела ничем прогневать Анну. Мы с Уильямом махали на прощание королевскому поезду, двор отправлялся на юг — в роскошные дворцы и уютные городки Суссекса, Гемпшира, Уилтшира и Дорсета. Анна в роскошном, белом с золотом наряде, рядом Генрих — все еще красавец-король, особенно верхом на могучем жеребце. Анна на своей кобыле скачет прямо рядом с ним, как тогда — всего два, три, четыре лета тому назад, когда он ее добивался, а она пыталась ухватить золотой приз — королевскую корону.

Она все еще может заставить его слушать, может его рассмешить. Все еще скачет во главе двора словно девочка, решившая прокатиться в солнечный денек. Никто не знает, чего ей это стоит — мчаться без устали, бросать королю остроты, махать поселянам, собирающимся по обеим сторонам дороги — из любопытства, не от любви. Никому и в голову не приходит, как тяжело ей это дается.

Уильям и я машем, покуда они не скрываются вдали, потом возвращаемся во дворец забрать дочку и кормилицу. Десятки тележек и повозок с королевским добром выезжают на дорогу. Теперь наш черед, на юг, в Кент, в Гевер, к нашему лету с детьми.

Как же я ждала этой минуты, сколько о ней молилась весь год! Благодарение Богу, до Кента сплетни не доходят, так что дети не знают обо всех наших семейных передрягах. Мне разрешили послать им письмо, где сообщалось, что я вышла замуж за Уильяма и ожидаю ребенка. Им сообщили, что родилась девочка, что у них теперь есть сестричка. Оба горят нетерпением увидеть меня и маленькую сестричку, а мне не терпится обнять их.

Я вижу — они на мосту, ждут нашего появления. Мы уже в парке, Екатерина толкает Генриха, оба несутся нам навстречу, девочка высоко задирает юбку, чтобы не мешала бежать, длинноногий мальчик легко ее обгоняет. Я спрыгиваю с лошади, ловлю обоих в свои объятья. Они прижимаются ко мне. Обнимают крепко-крепко, не оторвешь.

Как же оба выросли! До чего же быстро они растут в мое отсутствие. Генрих мне уже по плечо, наверно, будет высоким, крепко сложенным, как папаша. Екатерина, еще год-другой — и девица, высокая, как брат, привлекательная. Болейновские карие глаза и лукавая улыбка. Отстранила дочку от себя. Поставила рядом — получше рассмотреть. Фигурка уже принимает женственные очертания, в глазах — ожидание взрослой жизни, надежда, доверие.

— Екатерина, становишься новой болейновской красавицей, — говорю я, и девочка, густо покраснев, снова прячется у меня в объятьях.

Уильям спешивается, обнимает Генриха, замирает почтительно перед Екатериной.

— Похоже, тебе уже пора целовать ручки.

Она смеется, крепко его обнимает:

— Я так рада, что вы поженились. Как прикажешь тебя теперь величать — отец?

— Да. — Голос твердый, словно дело давно решенное. — Зови отцом, а иногда можешь сэром.

Она только хихикает:

— А где девочка?

Я подошла к кормилице, ехавшей на муле, взяла у нее из рук младенца:

— Вот она. Твоя сестричка.

Екатерина берет ее на руки и тут же принимается ворковать над малышкой. Генрих склоняется над ними, откидывает покрывальце, смотрит на крохотное личико:

— Какая маленькая!

— Она быстро вырастет. Родилась и того меньше.

— А она часто плачет?

— Не слишком, — улыбаюсь я. — Не то что ты. Ты был настоящим плаксой.

— Правда? — До чего же хороша открытая мальчишеская улыбка.

— Чистая правда.

— Он и сейчас плакса! — Чего еще ждать от старшей сестры?

— Вовсе нет, — возражает мальчик. — Матушка и… отец, что же вы стоите? Обед уже почти готов. Мы не знали точно, когда вы приедете.

Уильям обнимает паренька за плечи, идет к дому.

— Давай расскажи про учебу. Говорят, тебя учат монахи-цистерцианцы? Занимаешься греческим или только латынью?

— Можно я ее понесу? — спрашивает Екатерина.

— Хоть весь день с ней играй, — разрешаю я. — Няне нужно чуть-чуть отдохнуть.

— А она скоро проснется? — Екатерина глаз не сводит с малютки.

— Скоро. Тогда увидишь ее глазки. Красивые, темно-синие. Может, она даже соизволит тебе улыбнуться.

Осень 1535

Осенью я получила от Анны только одно письмо:

Дорогая сестрица! Мы охотимся, особенно в почете соколиная охота, и добыча неплохая. Король много времени проводит в седле и даже купил по дешевке нового жеребца. Получили немало удовольствия, остановившись у Сеймуров в Вулфхолле. Джейн разыгрывала гостеприимную хозяйку, вежливая, сил нет, так бы и убила. Прогуливалась с королем по саду, показывала лекарственные растения — бедных лечить, хвасталась вышивками и ручными голубями. У них даже рыба в пруду приплывает кормиться из рук. Джейн день-деньской сидит на кухне, следит, как отцу готовят обед, думает — все, что женщине надо, так это быть служанкой при мужчине. Само очарование — мочи нет. Король вокруг нее увивается словно мальчишка-школьник. Можешь себе представить, меня этим не купишь, но я продолжаю улыбаться, я-то знаю — козырный туз у меня, не в рукаве, в животе.

Благодарение Богу, на этот раз все благополучно. Пишу тебе из Винчестера, а потом мы едем в Виндзор, приезжай к нам туда.

Ты мне там будешь нужна. Следующей весной родится ребенок, и все будет в порядке. Не говори никому — даже Уильяму. Надо хранить молчание как можно дольше, кабы опять чего не случилось. Только Георг знает, и теперь ты. Я ничего не скажу королю, буду ждать третьего месяца. На этот раз, похоже, младенец растет крепкий. Молись за меня.

Анна

Я нащупала в кармане четки, от всего сердца шепчу молитву — пусть на этот раз ей удастся доносить и пусть это будет мальчик. Еще одного выкидыша нам не пережить, кто-нибудь да обнаружит тайну, уничтожит нашу удачу. А то и сама Анна ненароком оступится, не сможет удержаться на тернистом пути непоколебимого честолюбия, доходящей до сумасшествия погони за успехом.

Я смотрела, как служанка укладывает мои наряды — пора возвращаться в Виндзор. В дверь тихо постучали, вошла Екатерина.

Я приветствовала дочь улыбкой, она села рядом, смотрит на застежки туфель, явно хочет что-то сказать.

— В чем дело? Скажи мне, Кэт, не давись словами.

Она подняла голову:

— Я хочу тебя кое о чем попросить.

— Конечно, дорогая.

— Я знаю, Генрих останется с другими мальчиками в школе у цистерцианцев, пока королева не прикажет ему быть при дворе.

— Да, — процедила сквозь зубы.

— Можно мне поехать с тобой? Мне уже почти двенадцать.

— Тебе только одиннадцать.

— Почти двенадцать. Сколько тебе было, когда ты из Гевера уехала?

— Четыре. — Я скривила губы. — От этого и пытаюсь тебя уберечь. Я плакала каждую ночь, пока мне не исполнилось пять.

— Но мне уже почти двенадцать.

— Ты права. — До чего же она настойчива! — Поедешь со мной. Я за тобой там присмотрю. Может, Анна возьмет тебя придворной дамой. И Уильям тоже будет за тобой присматривать.

Я подумала о всевозрастающем распутстве двора, о том, что новая болейновская девчонка привлечет к себе всеобщее внимание. Хрупкая красота моей дочери в безопасности в Гевере, чего не скажешь о королевском дворе.

— Наверно, уже пора. Но надо спросить разрешения дядюшки Говарда. Если он позволит, поедешь на следующей неделе вместе с нами.

Лицо просияло, захлопала в ладоши.

— А новые платья у меня будут?

— Наверно.

— А новая лошадка? Придется же ездить на охоту?

— Четыре новых платья, новая лошадь. — Я загибала пальцы. — Что еще?

— Чепец и плащ, я из старых уже выросла.

— Хорошо, чепец, плащ.

— Это все. — Она дышать не могла от восторга.

— Ничего, справимся, — пообещала я. — Но помни, мисс Екатерина, двор не такое уж милое местечко для юной девицы, особенно хорошенькой юной особы. Надеюсь, ты будешь слушаться, никаких ухаживаний, любовных писем. Если что, немедленно говори мне. Не желаю, чтобы ты оказалась при дворе с разбитым сердечком.

— Нет, нет! — Она танцевала по комнате как дворцовый шут. — Конечно нет. Я буду слушаться. Ты только скажи, я все сделаю. И наверно меня там вообще никто не заметит.

Юбка вьется вокруг колен, тоненькая фигурка, копна волос.

— Не беспокойся, заметят, — угрюмо усмехнулась я. — Они тебя заметят, дочурка.

Зима 1536

Никогда еще я так приятно не проводила двенадцать дней после Рождества. Анна ждет ребенка, поэтому излучает здоровье и уверенность. Уильям, теперь уже признанный муж, рядом, малышка в колыбели, красавица-дочь при дворе, Генрих приехал на рождественские каникулы — Анна, опекунша, разрешила. Усаживаясь в двенадцатую ночь за обед в главной зале, вижу сестру на английском троне и всю семью за лучшим столом.

Начинаются танцы.

— Ты просто сияешь, — говорит Уильям, занимая место напротив меня.

— Отчего же не сиять? Наконец-то Болейны получили все, что хотели, могут чуть-чуть расслабиться.

Он смотрит на Анну, ведущую дам в замысловатой фигуре танца, тихонько спрашивает:

— Она беременна?

— Да, — шепчу я в ответ. — Как ты догадался?

— По глазам. К тому же только в это время она способна быть вежливой с Джейн Сеймур.

Не могу сдержать смешок. Джейн, бледная невинность в кремово-желтом платье, стоит опустив глаза долу в кругу танцующих, ожидает своей очереди. Делает шаг вперед, в центр круга. Король пожирает ее глазами как кусок марципанового пирога с глазурью.

— Сущий ангел, — замечает Уильям.

— Змея она напудренная — вот кто, — решительно возражаю я. — Перестань таращиться, я этого не потерплю.

— Анна же терпит, — говорит он вызывающе.

— Поверь мне, она этого не допустит.

— Она зарывается, — заявляет Уильям. — В один прекрасный день он устанет от скандалов, и девушка вроде Джейн Сеймур покажется тихой гаванью.

Качаю головой:

— Она в неделю его уморит — от скуки помрет. Он король, любит охоту, поединки, развлечения. Только мы — девушки из семьи Говард — способны принимать во всем этом участие. Не веришь — посмотри сам.

Уильям переводит взгляд с Анны на Мадж Шелтон, потом на меня и наконец на Екатерину Кэри, мою прелестную дочурку. Она сидит, смотрит на танцующих, поворот головы — точь-в-точь зеркальное отражение кокетливой позы Анны.

Мой муж улыбается:

— Я поступил мудро — сорвал самый пышный цветок. Мне досталась лучшая из сестер Болейн.

На следующее утро мы с Екатериной и Анной сидим в покоях королевы. Анна заставила придворных дам вышивать престольную пелену, это напомнило мне времена королевы Екатерины — бесконечное вышивание голубого неба, растянувшееся, казалось, на целую вечность, а ведь тем временем решалась ее судьба. Екатерине, как самой младшей и скромной из придворных дам, позволено лишь подрубать огромный прямоугольник материи, в то время как остальные дамы, стоя на коленях или придвинув табуреты, трудятся над центральной частью. Их болтовня подобна летнему воркованию голубей, лишь голос Джейн Паркер звучит не в лад. Анна, с иголкой в руках, откинувшись в кресле, слушает музыку. У меня тоже нет охоты вышивать, сидя у окна, всматриваюсь в застывший от холода сад.

Громкий стук, дверь распахивается. Входит дядюшка, ищет глазами Анну. Она поднимается на ноги.

— В чем дело? — спрашивает без церемоний.

— Королева умерла.

Он в таком волнении, что забывает — ее надо называть вдовствующей принцессой.

— Умерла?

Дядя кивает. Анна заливается краской, лицо расплывается в улыбке.

— Слава Богу, — произносит она просто. — Наконец-то все кончено.

— Господи, благослови и помилуй ее, — шепчет Джейн Сеймур.

Темные глаза Анны вспыхивают от гнева.

— И помилуй вас, Джейн Сеймур, раз вы забыли, что вдовствующая принцесса бросила вызов королю, заманила брата своего мужа в капкан фальшивого брака, принесла ему немало горя и боли.

Но Джейн не дрогнула.

— Мы обе служили ей, — мягко напоминает она. — Королева была доброй женщиной и милостивой госпожой. Конечно, я говорю: „Господи, благослови ее“. С вашего позволения, я покину вас и помолюсь за нее.

Казалось, Анна не разрешит. Но, поймав жадный взгляд Джейн Паркер, сестра вспоминает — не пройдет и пары часов, как двор будет во всех подробностях обсуждать малейший скандал.

— Конечно идите, — произносит она почти ласково. — Кто еще пойдет к мессе вместе с Джейн, а кто со мной к королю — праздновать?

Выбор сделать нетрудно. Джейн уходит одна, а мы отправляемся через главную залу к королю.

Он приветствует Анну радостным воплем, обнимает, целует. Можно подумать, он никогда не был рыцарем Верное Сердце для своей королевы Екатерины. Можно подумать, не стало его злейшего врага, а не женщины, двадцать семь лет преданно любившей его, умершей с его именем на устах. Он зовет распорядителя увеселений — поскорее устроить праздник с пиром, с танцами. Английский двор веселится — женщина, не сделавшая ничего плохого, умерла в одиночестве, разлученная с дочерью, отвергнутая мужем. Анна и Генрих одеваются в желтое — радостный, солнечный цвет. В Испании это траурный королевский цвет, хорошая получилась шутка — послы могут доложить императору о двусмысленном оскорблении.

Я не сумела выдавить улыбку, глядя, как Генрих и Анна празднуют победу. Повернулась, пошла к дверям. Кто-то ухватил меня за локоть — дядюшка.

— Ты останешься!

— Это низость.

— Да, возможно. Но ты останешься.

Попыталась ускользнуть, но он держит крепко.

— Она была врагом твоей сестры и нас всех. Она чуть не свалила нас, чуть не победила.

— И было бы справедливо! Мы оба знаем.

Улыбается от души. Его развлекает мое негодование.

— Справедливо или нет, она мертва, а твоя сестра стала королевой, этого никто отрицать не может. Испания не нападет, Папа отменит отлучение от церкви. Возможно, она была права, но ее правота умерла вместе с ней. Если Анна родит сына, мы получим все. Так что останься и смотри повеселей.

Я покорно остаюсь стоять рядом с ним. Анна и Генрих отошли к окну, говорят о чем-то. Сблизили головы, быстрое журчание их речи предупреждает любого — вот величайшие заговорщики на свете. Даже Джейн Сеймур поняла бы — ей не разрушить это единство. Когда королю нужен ум, такой же быстрый и такой же неразборчивый в средствах, как у него, он идет к Анне. Пусть Джейн молится за королеву, Анна будет плясать на ее могиле.

Придворные, предоставленные сами себе, разбиваются на группки и парочки, судачат о кончине королевы. Уильям оглядывает комнату, замечает — я стою с унылым видом возле дяди, подходит предъявить свои права.

— Она остается здесь, — заявляет дядя. — Мы должны держаться вместе.

— Она поступит так, как сочтет нужным, — возражает Уильям. — Не стану ей указывать.

Дядя поднимает бровь:

— Что за редкостная жена!

— Как раз такая мне подходит. — Уильям смотрит на меня. — Ты уходишь или хочешь остаться?

— Пожалуй, останусь. — Мне не хочется спорить. — Но танцевать не буду. Это неуважение к ее памяти, не хочу в этом участвовать.

Появляется Джейн Паркер, заглядывает Уильяму через плечо:

— Говорят, ее отравили. Вдовствующую принцессу. Умерла внезапно, в страшных мучениях, ей что-то подсыпали в пищу. Как вы думаете, кто мог такое сделать?

Старательно отводим глаза от королевской четы — кто больше них выиграл от смерти Екатерины?

— Это бесстыдная ложь. На твоем месте я не стал бы ее повторять, — советует дядюшка.

— Но весь двор только об этом и говорит, — оправдывается она. — Все спрашивают — если ее отравили, то кто?

— Так отвечай: ее вовсе не отравили, она умерла от тоски, слишком много тосковала. Полагаю, женщина может умереть и от клеветы, особенно если порочит могущественную семью.

— Это и моя семья, — напоминает Джейн.

— Совсем забыл, — отвечает дядя. — Ты так редко бываешь с Георгом, от тебя так мало проку, я иногда даже забываю, что ты наша родственница.

Одно мгновенье она выдерживает его взгляд, потом опускает глаза.

— Я бы и рада больше бывать с Георгом, но он вечно пропадает у сестры, — заявляет невозмутимо.

— У Марии? — делано удивляется дядюшка.

Джейн вскидывает голову:

— У королевы. Они неразлучны.

— Он понимает — надо быть полезным королеве, надо быть полезным семье. Ты тоже могла бы быть всецело в распоряжении королевы, да и в распоряжении мужа.

— Сомневаюсь, что ему вообще нужна женщина, — взрывается Джейн. — Кроме королевы, разумеется. Вечно он то с ней, то с сэром Франциском.

Я так и застыла, даже на Уильяма не осмеливаюсь взглянуть.

— Твой долг — быть рядом с мужем, нужна ты ему или нет, — спокойно отвечает дядя.

Боюсь, она начнет спорить, но Джейн только хитренько улыбается и отходит.

Анна позвала меня к себе за час до обеда. Заметила — я не переоделась в желтое к празднику.

— Тебе лучше поторопиться!

— Я не иду.

Думала, начнет требовать, но Анна предпочла уклониться от ссоры.

— Ладно, только объяви, что нездорова. Не желаю лишних вопросов.

Полюбовалась на свое отражение в зеркале.

— Можешь мне объяснить, почему я поправляюсь быстрее, чем с предыдущими? Значит, ребенок лучше растет, правда? Значит, он крепкий?

— Конечно, — успокоила я. — Ты хорошо выглядишь.

Она уселась перед зеркалом.

— Расчеши меня. Никто не делает этого лучше.

Сняла с Анны желтый чепчик, оттянула назад густые блестящие волосы. Взяла одну из ее серебряных щеток, потом другую, словно лошадь чищу.

Анна откинула голову в ленивом наслаждении.

— Он будет крепким. Никто не знает, как был зачат этот ребенок, Мария. И никто никогда не узнает.

Мои руки вдруг отяжелели, стали неловкими. В голове промелькнуло — колдуньи, заклятья, чем еще она воспользовалась?

— Он будет величайшим принцем, которого знавала Англия, — продолжала Анна тихонько. — Потому что я дошла до врат ада, чтобы заполучить его. Ты никогда не узнаешь.

— Так и не говори, — попросила я малодушно.

Она рассмеялась:

— О да! Подбери юбки, чтобы не выпачкаться в грязи, сестренка. Ради Англии я отважилась на такое, что тебе и не снилось.

Заставила себя снова взяться за щетку, успокаивающе приговариваю:

— Уверена, ты совершенно права.

Несколько минут она сидела спокойно, потом открыла глаза и удивленно произнесла:

— Мария, наконец-то!

— Что?

— Ребенок! Он только что шевельнулся.

— Где, покажи!

Она нетерпеливо шлепнула рукой по тугому корсажу.

— Вот здесь! Прямо здесь! — Она затихла, лицо сияет, раньше я никогда ее такой не видела. — Снова! Как легкое трепетание. Это мой ребенок, он шевелится. Хвала Господу, я жду ребенка, живого ребенка!

Она вскочила, волосы в беспорядке падают на плечи.

— Беги скажи Георгу!

Даже зная их близость, я удивилась:

— Георгу?

— Я имела в виду королю, — поспешно поправилась Анна. — Приведи его сюда.

Я побежала в королевские покои. Его одевают к обеду, в спальне с полдюжины кавалеров. Прямо в дверях я нырнула в реверансе, он просиял от удовольствия при виде меня:

— Это же другая Болейн! Та, у которой хороший характер!

По комнате прокатились смешки.

— Королева умоляет вас, сэр, тотчас прийти к ней. У нее хорошая новость, которую она не может скрывать ни минуты.

Рыжеватые брови приподнялись. Вид у него поистине величественный.

— Она посылает вас, словно пажа, привести меня как щенка?

Я снова сделала реверанс.

— Сэр, ради такой новости я готова бежать со всех ног, а вы, зная, в чем дело, пошли бы на свист.

За моей спиной раздался ропот, но король уже накинул золотистую мантию, разгладил обшлага из меха горностая.

— Ведите, леди Мария. Щенок готов идти на свист. За вами — куда угодно.

Легонько коснулась его протянутой руки, он притянул меня ближе, я не противилась.

— Замужество идет вам, Мария, — шепнул он доверительно, пока мы спускались по лестнице, половина придворных — за нами. — Вы прелестны, как в те времена, когда были моей маленькой возлюбленной.

Чем сильнее он ластится, тем больше я настораживаюсь.

— Это дело давнее, — отвечаю осторожно. — Зато ваше величие с тех пор по меньшей мере удвоилось.

Как только у меня вырвались эти слова, прокляла себя за глупость. Хотела сказать: он стал могущественнее, прекраснее, а получилось — какая же я идиотка, — что он стал в два раза толще (чудовищная, но правда).

Он так и застыл, не дойдя трех ступенек до конца лестницы. Я глаз не смела поднять, чуть на колени не упала со страха. Хоть весь свет обойди, среди придворных дам не найдешь более неловкой, с моей страстью говорить комплименты и полным неумением делать это как следует.

Раздался громовой рев, я взглянула на короля и, к неимоверному облегчению, увидела — он хохочет.

— Леди Мария, вы что, совсем разум потеряли? — осведомился он.

Я тоже начала смеяться:

— Похоже на то, ваше величество. Я имела в виду, тогда вы были моложе, я была девчонкой, зато теперь вы король среди принцев, а получилось…

Мои слова заглушил новый раскат хохота. Придворные позади нас вытянули шеи, наклонились, желая понять, что развеселило короля, почему я краснею от стыда и смеюсь одновременно.

Генрих обхватил меня за талию, крепко обнял.

— Мария, я вас обожаю! Вы лучшая из Болейнов, никто не может так рассмешить. Ведите меня скорей к жене, а то вы можете сказать совершенно страшные вещи, и придется отрубить вам голову.

Я выскользнула из его жестких объятий, повела дальше, на половину королевы, придворные — за нами. Анна все еще во внутренних покоях, я постучала в дверь и объявила о приходе короля. Она стоит с распущенными волосами, держа чепец в руках, лицо сияет удивительным светом.

Генрих входит, я закрываю за ним дверь, встаю перед ней — никто не сможет подойти ближе и подслушать. Это величайший миг в жизни Анны, пусть сполна насладится им. Пусть скажет королю, что беременна и в первый раз после Елизаветы ребенок шевельнулся у нее в животе.

Входит Уильям, видит меня перед дверью, проталкивается через толпу придворных.

— Стоишь на страже? Руки в боки, прямо как торговка, защищающая свое ведро с рыбой.

— Она сейчас рассказывает королю, что беременна. Имеет право обойтись наконец без этой проклятой Сеймур.

Появляется Георг:

— Что рассказывает?

— Ребенок шевельнулся. — Я улыбаюсь брату, предвкушая его радость. — Она сразу же послала меня за королем.

Вместо радости вижу что-то другое, на его лицо набегает тень. Георг всегда так выглядит, если сделал что-то дурное. Знаю я его виноватый взгляд. Что-то мелькнуло в его глазах и исчезло, я даже не уверена, было ли на самом деле, но теперь я знаю, совершенно точно знаю — его совесть нечиста, путешествие ко вратам ада, дабы зачать наследника для английского трона, они совершили вместе.

— Господи, что такое? Что вы оба наделали?

Пустая придворная улыбка.

— Ничего, ничего! Какое счастье! Какие дни! Екатерина мертва, а новый принц жив. Vivat, Болейны!

Уильям не может сдержать улыбку.

— Твои родственники всегда поражают меня своим умением воспринимать любое событие в свете собственных интересов, — учтиво замечает он.

— Имеешь в виду веселье по случаю смерти королевы?

— Вдовствующей принцессы, — одновременно поправляем мы с Уильямом.

— Ага, именно ее, — ухмыляется Георг. — Конечно мы рады. Твой изъян, Уильям, — отсутствие честолюбия. Ты не понимаешь, в жизни есть только одна цель.

— Какая же? — интересуется мой муж.

— Всего и побольше, — просто отвечает брат. — И чем больше, тем лучше.

Весь мрачный холодный январь мы с сестрой провели вместе — читали, играли в карты, слушали музыку. Георг все время подле Анны, как любящий муж, — подает питье, подсовывает подушку под спину, она просто расцветает от его внимания. У нее также появилась слабость к Екатерине, и я имела возможность наблюдать, как моя дочь, подражая манерам придворных дам, грациозно сдает карты или перебирает струны лютни.

— Вижу, растет настоящая Болейн! — Анна одобрительно смотрит на Екатерину. — Слава Богу, у нее мой нос, не твой.

— Я каждую ночь благодарю Бога за это. — Сарказм всегда ускользает от Анны.

— Мы должны подыскать ей хорошую партию. Она же моя племянница, и король проявит интерес.

— Не хочу пока выдавать ее замуж, тем более против воли.

— Она же Болейн, ее брак совершится по выбору семьи.

— Она — моя дочь, и ее не продадут тому, кто даст лучшую цену. Ты можешь обручить Елизавету в колыбели, это твое право, в один прекрасный день она станет принцессой, но мои дети будут детьми, пока сами не захотят вступить в брак.

Анна кивнула, пусть будет так.

— Твой сыночек по-прежнему принадлежит мне, — заметила, чтобы сравнять счет.

— Никогда не забуду, — стиснула зубы, но голос звучит спокойно.

Погода держалась ясная. Каждое утро подмораживало, гончие хорошо брали след и гнали оленя через парк и дальше, по полям. Лошадям приходилось тяжелее. Генрих менял коня дважды, трижды в день, парясь под толстым плащом в ожидании конюха со свежей охотничьей лошадью в поводу. Он скакал как юноша, потому что снова ощущал себя молодым — будущий отец сына от прелестной жены. Екатерина умерла, словно ее никогда и не было, Анна ждет ребенка, вернулась его вера в себя. Бог улыбается Генриху, и он верит — так и должно быть. В стране царит мир. Теперь, когда королева умерла, не будет угрозы испанского вторжения. Результат — лучшее доказательство. Раз в стране мир и Анна беременна — значит, Бог против Папы и императора Испании. Самонадеянно считая, что Бог на его стороне, Генрих совершенно счастлив.

Анна тоже довольна. Мир принадлежит ей, как никогда раньше. Екатерина, соперница, теневая королева, омрачавшая ее путь к трону, наконец мертва. Дочь Екатерины, которая угрожала правам ее детей на трон, теперь вынуждена признать поражение, занять второе место. Елизавете присягнули на верность все мужчины, женщины и дети в стране, те же, кто отказался, — в Тауэре или кончили жизнь на плахе. И самое лучшее — Анна носит под сердцем крепкого, быстро растущего ребенка.

Генрих объявил — состоится рыцарский турнир, каждый, кто считает себя мужчиной, должен, взяв коня и оружие, принять вызов. Генрих сам решил сражаться, вновь обретенная молодость и самоуверенность толкают его бросить вызов всем и каждому. Уильям, без конца жалуясь на дороговизну, одолжил доспехи у другого бедного рыцаря и выступил в первый день турнира, больше заботясь о коне, чем о победе. Он удержался в седле, но противник без труда был признан победителем.

— Помоги мне Боже, я вышла замуж за труса! — говорю я.

Уильям подходит к нашему шатру. Впереди, под навесом, сидит Анна, закутанные в меха дамы стоят позади.

— Видит Бог, ты права. Зато моя охотничья лошадь не получила ни царапины, а это куда важнее, чем считаться героем.

— Ты простой человек. — Я нежно улыбаюсь ему.

Обнимает меня за талию, притягивает к себе, целует украдкой.

— У меня заурядные вкусы — люблю жену, люблю мир и покой, люблю свою ферму, а самый лучший обед для меня — кусок хлеба с ломтиком бекона.

Прижимаюсь ближе, шепчу:

— Хочешь уехать домой?

— Только вместе с тобой, — мирно отвечает Уильям. — Она родит и отпустит тебя.

Генрих выступал в первый день и добился победы. На второй день Анне с утра нездоровилось, поэтому она решила сойти вниз только в полдень. Мне она велела не отходить от нее, часть придворных дам тоже осталась, а другие отправились смотреть турнир. Дамы в ярких платьях, некоторые джентльмены — уже в доспехах.

— Георг позаботится об этой Сеймур, — заявила Анна, глядя в окно.

— Король будет думать только о поединке, — успокоила я. — Он больше всего на свете любит выигрывать.

Утро мы провели мирно. Снова разложили престольную пелену, я взялась за большую, скучную полоску травы, Анна вышивает покров Богородицы. Между нами простирается длиннющий кусок, еще ждущий своего часа, — святые попадают на небеса, черти низвергаются в ад. Вдруг за окном шум — всадник галопом проскакал к замку.

— Что там? — Анна подняла голову от вышивания. Встав на колени на скамью под окном, я выглянула наружу:

— Кто-то несется как сумасшедший. Въехал на конюшенный двор. Интересно зачем…

Я прикусила язык. Две крепкие лошади вывозят из конюшенного двора королевские носилки.

— Что там? — спросила Анна у меня за спиной.

— Ничего. — Я вспомнила о ее ребенке. — Ровным счетом ничего.

Она поднялась с кресла, встала у меня за спиной, но носилки уже исчезли из виду.

— Кто-то прискакал в конюшню, наверно, конь короля потерял подкову. Ты же знаешь, он терпеть не может остаться без лошади хоть на миг.

Она кивнула, но осталась наблюдать за дорогой, опираясь о мое плечо.

— Там дядя Говард!

Впереди — болейновский штандарт, с дядюшкой группка людей, они подъезжают к замку, скрываются на конюшенном дворе.

Анна возвращается в кресло. Немного погодя мы слышим — хлопает входная дверь, шаги на лестнице, входит дядя. Анна поднимает голову, смотрит вопрошающе. Он отвешивает поклон. Что-то мне не нравится — обычно он не кланяется Анне так низко. Анна вскакивает на ноги, вышивание соскальзывает с колен на пол, одной рукой она зажимает рот, другая — на распущенном корсаже.

— Дядя?

— С сожалением сообщаю вам, его величество упал с коня.

— Он ранен?

— Серьезно ранен.

Анна побелела и чуть не упала.

— Нам надо приготовиться, — сурово произносит дядя.

Усаживаю Анну, обращаюсь к дядюшке:

— Приготовиться к чему?

— Если он умрет, необходимо защитить Лондон и Северную Англию. Анне надо написать обращение. Она станет регентшей, пока мы не учредим совет. Я буду ее представлять.

— Умрет? — повторяет Анна.

— Если он умрет, нам придется объединять страну. Ребенок у тебя в утробе еще не скоро станет мужчиной. Надо разработать план. Мы должны быть готовы защитить страну. Если Генрих умрет…

— Умрет? — вновь спрашивает Анна.

Дядя Говард глядит на меня:

— Сестра объяснит тебе, нельзя терять времени. Надо защитить Англию.

Анна совсем потеряла голову, сейчас от нее не больше толку, чем от ее мужа. Она не может вообразить мир, где его нет.

Она не способна ни подчиниться дядиным требованиям, ни защитить страну, где больше не правит король.

— Я все сделаю сама, — вмешиваюсь я. — Составлю и подпишу. Не надо приставать к ней, дядя Говард. Она не должна волноваться, ей нужно думать о ребенке. У меня похожий почерк, наши письма путали и раньше. Я напишу и подпишу.

Он явно обрадовался. Что одна сестра Болейн, что другая. Придвигает табурет к письменному столу. Коротко бросает:

— Начнем. „Да будет вам известно…“

Анна полулежит в кресле, глаз не сводит с окна, одна рука на животе, другая зажимает рот. Носилки не показываются, значит, с королем неладно. Если человек просто ушибся, его сразу несут домой, если он близок к смерти, с ним обращаются осторожнее. Пока Анна, не отрываясь, смотрит в сторону конюшен, я начинаю понимать — вся надежность нашего существования, вся наша безопасность исчезают на глазах. Если король умрет, нам конец. Страну растащат на куски, каждый лорд будет драться только ради своей собственной выгоды. Так было перед тем, как отец Генриха объединил страну — Йорк против Ланкастера и каждый за себя. Дикая страна, где каждое графство принадлежит своему владельцу и никто не подчиняется законному королю.

Анна оборачивается, видит мое лицо, пораженное ужасом, наклоняется над своим требованием о регентстве при малолетней дочери Елизавете.

— Он умрет? — спрашивает она.

Подхожу к ней, беру ее холодные руки в свои.

— Бог даст, не умрет.

Его принесли наконец. Носилки движутся медленно, словно гроб. Георг в головах, Уильям и остальная ярко одетая турнирная компания в испуганном молчании бредут позади.

Анна со стоном оседает на пол, платье задирается. Одна из служанок подхватывает ее, мы относим ее в спальню, укладываем в постель, посылаем пажа за пряным вином, за врачом. Я расшнуровываю ее, ощупываю живот, беззвучно шепчу молитву — лишь бы это не повредило ребенку.

Появляется моя мать с вином, Анна, бледная как смерть, делает попытку сесть.

— Лежи смирно. Хочешь все испортить?

— Как Генрих?

— Очнулся, — лжет мать. — Он сильно расшибся, но сейчас все в порядке.

Краешком глаза вижу — дядя перекрестился, прошептал слова молитвы. Первый раз вижу, как этот суровый человек просит о помощи. Моя дочь Екатерина заглядывает в дверь, мать подзывает ее, вручает кубок с вином — смачивать Анне губы.

— Идем закончим письмо, — просит вполголоса дядя. — Это сейчас самое важное.

Бросаю долгий взгляд на сестру, возвращаюсь в приемную, снова берусь за перо. Мы составляем три письма — в Сити, в Северную Англию, в парламент, я подписываю все три — Анна, королева Англии. Появляется врач, парочка аптекарей. Опустив голову, в рушащемся мире, я искушаю судьбу — подписываюсь за королеву Англии.

Распахивается дверь, с ошеломленным видом входит Георг:

— Как Анна?

— В обмороке. А король?

— Бредит. Не понимает, где он. Зовет Екатерину.

— Екатерину? — подхватывает дядюшка. — Зовет ее?

— Не знает, где он. Думает, его вышибли из седла на каком-то давнишнем поединке.

— Идите оба к нему, — велит дядя. — Заставьте его замолчать. Король не должен упоминать ее имя. Если услышат, как он зовет Екатерину на смертном одре, трон перейдет к Марии, а не к Елизавете.

Георг кивает, ведет меня в большую залу. Короля не решились нести наверх, опасаясь споткнуться на лестнице. Он грузен, да и не лежит спокойно. Носилки поставили на два сдвинутых стола, король мечется, ворочается с боку на бок, непрерывно двигается. Мы минуем кружок испуганных придворных, подходим к королю. Голубые глаза останавливаются на мне, он меня узнал.

— Мария, я упал. — Голос жалобный, как у ребенка.

— Бедняжка. — Я придвигаюсь ближе, беру его руку, прижимаю к груди. — Где болит?

— Везде. — Он снова закрывает глаза.

Врач вырастает у меня за спиной, шепчет:

— Спросите, может ли он двигать ногами, пальцами, чувствует ли свое тело.

— Можете пошевелить ногой, Генрих?

Мы оба видим, как дергаются его башмаки.

— Да.

— А пальцами?

Его рука крепче сжимает мою.

— Да.

— Вы чувствуете боль внутри, мой дорогой? Живот болит?

Он трясет головой:

— Везде болит.

Смотрю на врача.

— Ему надо поставить пиявки, — заявляет он.

— Но вы даже не знаете, где рана!

— У него может быть внутреннее кровотечение.

— Хочу спать, — чуть слышно говорит Генрих. — Не уходи, Мария.

Отворачиваюсь от врача, вглядываюсь королю в лицо. Сейчас, вялый, неподвижный, он выглядит гораздо моложе, я почти верю — это тот самый юный принц, которого я обожала. Он лежит на спине, не так видна полнота щек, красивая линия бровей не изменилась. Только он сможет сохранить Англию единой. Без него мы все погибнем, не только Говарды и мы, Болейны, погибнут все мужчины, женщины, дети в каждом городе, в каждом селении, во всей стране. Больше никому не удержать лордов, они вцепятся в корону. Четверо наследников могут претендовать на престол — принцесса Мария, моя племянница Елизавета, мой сын Генрих и бастард Генрих Фицрой. В церкви и так волнения, император Испании и король Франции получат папский рескрипт — навести в Англии порядок, и мы от них никогда не избавимся.

— Думаете, после сна вам станет лучше?

Открывает глаза, улыбается, слабым голосом отвечает:

— Да.

— Полежите спокойно, пока вас отнесут в постель?

Кивает:

— Только держи меня за руку.

Оборачиваюсь к врачу:

— Так и сделаем? Отнесем в постель, пусть отдохнет?

Он в ужасе. В его руках судьба Англии.

— Пожалуй, — произносит он неуверенно.

— Здесь ему не уснуть, — замечаю я.

Георг выбирает с полдюжины крепких мужчин, расставляет вокруг носилок.

— Держи его за руку, Мария, пусть лежит спокойно. Поднимайте, когда я дам сигнал, идите по лестнице, на первой площадке сделаем остановку. Раз, два, три, вперед!

Нелегко поднять носилки и держать их ровно. Я иду рядом, король сжимает мне руку. Носильщики движутся в ногу, шаркающим шагом поднимаются по лестнице. Кто-то успевает забежать вперед, распахнуть двойные двери королевских покоев, потом дверь в спальню. Носилки резко ставят на кровать, король стонет от неожиданной боли. Новая задача — переложить его в постель. Нечего делать — двое мужчин влезают на кровать, один берется за плечи, другой — за ноги, остальные выдергивают из-под короля носилки.

От такого грубого обращения врача передергивает, я понимаю — если у короля действительно внутреннее кровотечение, мы можем запросто его убить. Он стонет от боли, неужели это предсмертный хрип, неужели мы виноваты? Нет, открывает глаза, смотрит на меня:

— Екатерина?

Кто-то суеверно охает. Беспомощно смотрю на Георга.

— Вон, — бросает брат. — Все вон.

Сэр Франциск Уэстон подходит к нему, что-то шепчет на ухо. Георг внимательно слушает, благодарно касается его руки.

— Королева приказала оставить его величество наедине с врачами. Пусть возле него побудут его дорогая свояченица Мария и я, — громко объявляет Георг. — Остальные — ждите снаружи.

Все неохотно выходят. Слышу, как за дверями дядюшка громогласно объявляет — если король не сможет выполнять свои обязанности, Анна становится регентшей при Елизавете. Никому не надо напоминать — каждый из них принес присягу на верность принцессе Елизавете, единственной избранной и законной наследнице.

— Екатерина? — снова зовет Генрих, глядя на меня.

— Это я, Мария, — мягко возражаю я. — Мария Болейн, а теперь Мария Стаффорд.

Дрожащими руками берет он мою руку и подносит к губам.

— Любовь моя, — говорит он нежно, и никто из нас не знает, кого из многочисленных возлюбленных он имеет в виду — королеву, любившую его до самой смерти, королеву, полумертвую от страха за него, или меня, девушку, которую он любил когда-то.

— Хотите спать? — спрашиваю озабоченно.

Туманный взгляд, как у пьяного.

— Спать, спать, — бормочет он.

— Я буду рядом.

Георг подвигает стул, я сажусь, не выпуская руки короля.

— Моли Бога, чтобы он проснулся! — Георг смотрит на восковое лицо короля, на его дрожащие веки.

— Аминь, — отвечаю я. — Аминь.

Мы просидели с ним весь день — врачи в ногах постели, мы с братом в головах, отец и мать поминутно входят и выходят, только дяди нет — плетет где-то интриги.

Генрих вспотел, врач собрался сменить одеяло, но вдруг застыл на месте. На толстой икре, куда Генрих давным-давно был ранен на поединке, расплывается отвратительное темное пятно крови и гноя. Не залеченная как следует рана открылась опять.

— Необходимо поставить пиявки, они высосут яд.

— Я не выдержу, — дрожащим голосом признаюсь брату.

— Посиди у окна, только не падай в обморок, — грубо отвечает он. — Позову, как только закончат, и ты снова сможешь быть рядом.

Присела на скамью под окном, решила ни за что не оборачиваться, постаралась не вслушиваться в звяканье кувшинов — вот к ноге короля прикладывают черных пиявок, они сосут кровь из раскрытой раны.

— Вернись, посиди с ним, ничего страшного не видно, — позвал Георг.

Я вернулась на место, но снова отошла, когда раскормленных, превратившихся в черные слизистые шарики пиявок отрывали от раны.

Я поглаживала его руку, нежно, как гладят больную собаку. Вдруг он сжал мои пальцы, открыл глаза, взгляд наконец осмысленный.

— Кровь Христова, все болит!

— Вы упали с лошади.

Интересно, он понимает, где находится?

— Помню. Но как я попал во дворец?

— Мы вас принесли. — Георг выступил вперед. — Вы просили Марию посидеть с вами.

Снисходительная улыбка.

— Я?

— Вы были не в себе, бредили. Слава Богу, вы очнулись.

— Надо послать весточку королеве. — Георг приказал одному из стражников сообщить ей, что король пришел в себя.

— Пришлось вам попотеть, — сказал со смехом король, но как только попытался пошевельнуться, сморщился от боли. — Смерть Господня, моя нога!

— Открылась старая рана, пришлось поставить пиявки.

— А, пиявки. Надо сделать припарки, Екатерина знает, позовите ее… — Он закусил губу. — Ну, кого-нибудь, кто умеет делать припарки. Господи, кто-нибудь же знает способ.

Помолчал минуту.

— Принесите вина!

Подбежал паж с вином, Георг поднес кубок к губам короля. Король выпил, лицо порозовело, он снова обратил внимание на меня. Спросил с любопытством:

— Кто начал первым? Сеймуры, Говарды, Перси? Кто собрался придержать мой трон для дочери, а себя объявить регентом до ее совершеннолетия?

Георг слишком хорошо знает короля, теперь не время для смехотворной откровенности.

— Весь двор на коленях молится о вашем выздоровлении, никто ни о чем другом и не думает.

Генрих кивает, не веря ни единому слову.

— Пойду сообщу придворным. Мы отслужим благодарственную мессу. Как же мы испугались!

— Еще вина! — Генрих мрачен. — У меня болит каждая косточка.

— Мне уйти? — спросила я.

— Останься, — приказывает небрежно. — Подсуньте мне подушки под спину, спина затекает. Какой идиот так меня уложил?

Вспомнила, как мы переваливали его с носилок на кровать.

— Мы боялись вас потревожить.

— Растерялись, как наседки без петуха, — снисходительно заявляет он.

— Слава Богу, вы вернулись к нам.

— Да, Говардам и Болейнам не поздоровилось бы, умри я сегодня, — произнес он с мелочным удовольствием. — Вы нажили множество врагов, взбираясь наверх, они бы порадовались вашему падению.

— Мои мысли были только о вас, ваше величество.

— Что, посадят, согласно моему завещанию, на трон Елизавету? — добавил Генрих с неожиданной резкостью. — Можно предположить, Говарды поддержат одну из своих. А остальные?

Я встретила его взгляд:

— Откуда мне знать?

— Без меня, без наследного принца, клятву могут и не сдержать. Думаешь, сохранили бы верность принцессе?

Я покачала головой:

— Я не знаю. Не могу ничего сказать. Я все время была здесь, с вами.

— Вы сохраните верность Елизавете. Анна — регентша, за ее спиной — ваш дядюшка, так? Полноправный король Англии во всем, кроме имени. — Лицо потемнело. — Она должна была родить мне сына.

У него на висках вздулись вены, прижал руки к голове, будто хотел пальцами унять боль.

— Лягу снова. Вытащите эти проклятые подушки. Как болит голова, я почти ничего не вижу. Одна их говардовская девчонка на троне, другая — наследница, это не сулит ничего, кроме несчастий. На этот раз должен быть сын.

Открылась дверь, вошла Анна. По-прежнему бледна. Медленно подошла к постели, взяла Генриха за руку. Его полные боли глаза внимательно изучают ее лицо.

— Я думала, вы умрете, — говорит она напрямик.

— И что бы вы стали делать?

— Сделала бы все, что в моих силах, как королева Англии, — отвечает она, кладя руку на живот.

Его большая рука ложится поверх.

— Здесь должен быть сын. — В его голосе не хватает теплоты. — Думаю, как королеве Англии, вам мало что удастся. Чтобы удержать страну, нужен мальчик, принцесса Елизавета и ваш интриган-дядюшка — совсем не то, что я хотел бы оставить после своей смерти.

— Поклянитесь, что больше не будете участвовать в турнирах, — страстно молит она.

Он отворачивается.

— Оставьте меня в покое со своими клятвами и обещаниями. Видит Бог, когда я расстался с королевой, надеялся на что-нибудь получше этого.

У них никогда еще не было такой гнетущей ссоры. Анна даже не спорит. Оба бледны как привидения, чуть живы от своих собственных страхов. К чему может привести воссоединение влюбленных, только напомнить, как хрупка их власть в стране. Анна опустилась в реверансе перед тяжелым телом на кровати и вышла из комнаты. Она шла медленно, будто несла тяжелое бремя, задержалась у двери.

Я наблюдала. Анна вскинула голову, губы изогнулись в улыбке, плечи выпрямились, она собралась, как танцор при звуках музыки. Кивнула стражнику, тот распахнул двери, она вышла в гул голосов, чтобы сказать придворным — благодарение Богу, королю лучше, он смеется и шутит над своим падением, снова будет участвовать в турнире, как только сможет, и тогда-то уж мы повеселимся.

Генрих кажется спокойным и задумчивым, оправляется от падения. Боль стала предупреждением — он стареет. Из раны сочится кровь пополам с гноем, приходится все время носить тугую повязку, а садясь, класть ногу на скамеечку. Это унизительно — ведь он так гордится своими сильными ногами, крепкой посадкой. Теперь он хромает, толстый бинт уродует икру, но хуже всего запах — от него несет, как из курятника. Генрих, золотой принц Англии, признанный во всей Европе красавец, ощущает приближение старости. Вот кто он теперь — старая, больная, грязная, вонючая обезьяна.

Анне этого было не понять.

— Побойтесь Бога, дорогой супруг, вы спаслись, чего еще?

— Мы оба спаслись. Что вы без меня?

— Я бы справилась.

— Не сомневаюсь. Я еще остыть не успею, а ваша родня уже усядется на мое место.

Ей бы придержать язычок, но она привыкла с ним спорить.

— Хотите меня оскорбить? Обвиняете мою семью в отсутствии преданности?

— Говарды в первую очередь преданы сами себе, а лишь во вторую — королю.

Я заметила — сэр Джон Сеймур поднял голову, на губах таинственная улыбка.

— Мои родственники костьми лягут ради вас, — возразила Анна.

— И вы, и ваша сестрица, конечно, лягут, — быстрый как молния, вставил королевский шут.

Раздался взрыв хохота. Я залилась краской. Уильям потянулся к отсутствующему мечу. Но обижаться на шута бессмысленно — особенно если сам король смеется.

Генрих протянул руку, весело похлопал Анну по животу:

— И не зря!

Она раздраженно отбросила его руку. Он застыл, хорошее настроение сразу угасло.

— Я не лошадь, чтобы меня щупать, — бросила Анна.

— Будь у меня кобыла с вашим характером, я скормил бы ее собакам, — холодно возразил король.

— Норовистую лошадь нужно уметь объездить, — с вызовом произнесла она.

Мы ждали обычной бурной реакции. Долгую минуту король молчал, улыбка Анны становилась все более вымученной.

— Не все лошади того стоят, — ответил Генрих едва слышно.

Только несколько человек, те, что сидели поближе, разобрали его слова. Анна побелела, но в то же мгновенье вскинула голову и рассмеялась, будто король произнес что-то невероятно остроумное. Окружающие опустили головы, каждый сделал вид, будто занят разговором с соседями по столу. Ее взгляд скользнул мимо меня к Георгу, их глаза встретились осязаемо, как рукопожатие.

— Еще вина, дорогой муж? — предложила Анна.

Голос не дрожит. Один из придворных выступил вперед, налил королю и королеве вина, обед начался.

Генрих мрачен. Его не веселят ни танцы, ни музыка, хотя ест и пьет он еще больше обычного. Он поднялся на ноги, морщась от боли, захромал по зале, говоря то с одним, то с другим, выслушал чью-то просьбу, подошел к нашему столу, где сидели придворные дамы королевы, остановился между мной и Джейн Сеймур. Мы одновременно вскочили на ноги, но он смотрит только на нее. Потупив глаза, делает реверанс:

— Я устал, очень устал. Как бы хотелось очутиться в Вулфхолле, вы бы собрали для меня букет из трав.

— Я готова сделать все, чтобы ваше величество смогли отдохнуть и избавиться от боли, — произносит она со сладчайшей улыбкой.

Генрих, которого я знала, переспросил бы: „Действительно все? “ — радуясь вульгарной остроте. Но этот новый Генрих придвигает табурет, делает нам знак сесть подле него.

— Можно вылечить синяки и шишки, но не старость. Мне сорок пять, и я впервые чувствую свой возраст.

— Это из-за падения. — Голос Джейн звучит мягко, утешительно, словно молоко капает в подойник. — Вы ушиблись, устали, вы изнурены заботами о безопасности королевства, ведь вы день и ночь думаете об этом.

— Кому я оставлю в наследство прекрасную страну? — скорбно говорит Генрих. Оба смотрят на королеву, Анна, вспыхнув от гнева, — на них.

— Хвала Господу, королева ждет сына.

— Помолитесь обо мне, Джейн, — просит он шепотом.

— Это мой долг — молиться о короле, — отвечает она с улыбкой.

— Вы будете молиться об мне сегодня ночью? — спрашивает он еще тише. — Когда я в страхе лежу без сна и каждая косточка ноет, приятно знать — вы молитесь обо мне.

— Хорошо, — говорит она просто. — Я словно буду рядом, моя рука у вас на лбу, вам будет легче заснуть.

Я прикусила губу. За соседним столом моя дочь Екатерина с округлившимися глазами пытается разгадать этот новый способ ухаживания под видом вкрадчивого благочестия.

С гримасой боли король встает.

— Руку! — бросает через плечо.

Полдюжины кавалеров бросаются вперед ради чести помочь его величеству вернуться на свое место на возвышении. Генрих отстраняет моего брата, выбирает брата Джейн. Анна, Георг и я молча следим за тем, как Сеймур усаживает короля на трон.

— Я убью ее, — мрачно произносит Анна.

Лежу на ее кровати, лениво опираясь на локоть, Георг примостился у камина, сама Анна сидит перед зеркалом, служанка расчесывает ей волосы.

— Могу сделать это за тебя, — говорю я. — А еще святую из себя строит.

— Она очень хороша, — рассудительно замечает Георг, словно хвалит искусного танцора. — Не то что вы. Все время жалеет его. Крайне соблазнительно.

— Паршивая девка, — цедит Анна сквозь зубы. Берет гребень из рук горничной. — Можешь идти.

Георг наливает всем еще по стакану вина.

— Мне тоже пора, — говорю я. — Уильям ждет.

— Останься, — властно заявляет Анна.

— Слушаюсь, ваше величество, — покорно отвечаю я.

Сестра предостерегающе смотрит на меня:

— Может, удалить эту тварь Сеймур от двора? Не переношу ее постоянное жеманство. Как она меня бесит!

— Лучше оставь ее в покое, — советует Георг. — Когда король поправится, он захочет чего-нибудь поострее. И не дергай его. Он рассердился сегодня, но ты сама виновата.

— Не могу видеть его таким жалким. Он же не умер. Чего так страдать из-за ерунды?

— Он напуган. И он уже не молод.

— Снова начнется это притворство — дам ей пощечину. Предостереги ее, Мария. Еще раз посмотрит на короля с этой своей улыбочкой, словно она сама Богоматерь, пусть пеняет на себя.

Соскальзываю с кровати.

— Ладно, скажу ей. Может быть, не дословно. Теперь я могу идти? Я устала.

— Иди уж, — раздраженно бросает Анна. — Ты-то хоть останешься, Георг?

— Жена будет ворчать, — предупреждаю я. — Она уже жалуется на то, что ты все время здесь.

Думала, Анна не обратит внимания на мои слова, но нет, они обмениваются взглядами, Георг встает, собирается уходить.

— Неужели я вечно должна быть одна? — вопрошает Анна. — Гулять — одна, молиться — одна, в постель — одна.

Георг медлит, слыша такую неприкрытую мольбу.

— Ты сама захотела быть королевой, — говорю я твердо. — Я же предупреждала — радости это не принесет.

На следующее утро мы с Джейн Сеймур бок о бок идем на мессу. Дверь в королевскую часовню открыта, мы видим — Генрих сидит за столом, раненая нога на табурете, секретарь читает письма и подает на подпись. Джейн замедляет шаг, улыбается, он замечает ее, замирает с пером в руке, так что чернила успевают высохнуть.

Мы с Джейн стоим рядышком на коленях в часовне королевы, слушаем, как служат мессу в церкви под нами.

— Джейн, — окликаю я тихонько.

Открывает глаза, она сейчас далеко отсюда.

— Что, Мария? Прости, я молилась.

— Если ты не бросишь свои слащавые улыбочки, одна из нас, Болейнов, выцарапает тебе глазки.

Во время беременности у Анны вошло в привычку совершать прогулки по берегу реки — вверх, к лужайке для игры в шары, по тисовой аллее, мимо теннисных кортов и обратно во дворец. Мы с братом всегда сопровождали ее. Большинство дам, да и некоторые придворные тоже гуляли с нами, ведь король больше не охотился. Георг и сэр Франциск Уэстон обычно не отходили от Анны, развлекали ее, подавали руку на лестнице, а кто-нибудь из нашего узкого круга, Генрих Норрис, сэр Томас Уайетт или Уильям, шел рядом со мной.

Однажды Анна утомилась и сократила прогулку. Мы вернулись во дворец — Анна под руку с братом, я — с Генрихом Норрисом. Стражники широко распахнули дверь в покои королевы, и перед нами, как в рамке, предстала живая картина — Джейн Сеймур на коленях у короля. Она вскочила, он тоже попытался встать на ноги, с независимым видом отряхивая одежду, но пошатнулся, вид у него был дурацкий. Анна налетела на них как ураган.

— Пошла вон, девка, — прикрикнула она на Джейн Сеймур.

Джейн сделала реверанс и исчезла. Георг попытался увлечь Анну во внутренние покои, но она набросилась на него:

— Что эта тварь делала у вас на коленях? Припарку изображала?

— Мы беседовали… — неуклюже оправдывался он.

— Она так тихо говорит, что необходимо совать вам язык прямо в ухо?

— Это не то, что вы думаете…

— Знаю я, что это! — заорала Анна. — И весь двор знает, всем выпало счастье наблюдать. Гулять вам трудно, устроились тут в свое удовольствие с маленькой хитренькой втирушей на коленях.

— Анна! — Все, кроме нее, услышали мольбу в голосе короля.

— Я этого не потерплю! Она покинет двор!

— Сеймуры верные друзья короны и добрые слуги, — высокопарно произнес Генрих. — Они останутся.

— Чем она лучше городской шлюхи? — бушевала Анна. — И мне она не друг. Не желаю терпеть ее среди своих дам.

— Она милая, чистая девушка, и она останется. Вы забываетесь, мадам.

— Имею я право выбрать придворных дам? Я королева, и это моя комната. Клянусь, не потерплю здесь тех, кто мне не нравится.

— Вам будут прислуживать те, кого я выберу. Я король.

— Не смейте мне приказывать! — Анна задохнулась, прижала руку к груди.

— Анна, — вмешалась я, — успокойся, пожалуйста.

Она меня даже не услышала.

— Я имею право приказывать кому угодно, — заявил Генрих. — Будете делать то, что я велю — я ваш муж и ваш король.

— Не дождетесь! — Она повернулась на каблуках и ринулась в спальню. Обернулась и крикнула через порог: — Вы мне не хозяин!

Нога болела, и он не принял вызов. Это и стало ее роковой ошибкой. Ему бы броситься за ней, повалить на кровать, как столько раз до этого, а он разозлился. Обиделся, вместо того, чтобы наслаждаться ее все еще юной, дерзкой красотой.

— Это вы шлюха, а вовсе не она. Думаете, я не помню, что вы вытворяли у меня на коленях? Джейн Сеймур не знает и половины ваших штучек, мадам! Французские фокусы, продажные хитрости. Меня это больше не увлекает, но я не позабыл ничего.

Двор испуганно затаил дыхание, мы с Георгом в ужасе переглянулись. Дверь в спальню с шумом захлопнулась, король гневно посмотрел на придворных. Мы с братом, вне себя от страха, ждали, что будет.

Он поднялся на ноги, скомандовал:

— Руку!

Сэр Джон Сеймур оттолкнул Георга. Опираясь на него, король медленно двинулся на свою половину, придворные — за ним. Горло у меня пересохло так, что я с трудом сглотнула.

Жена Георга, Джейн Паркер, подскочила ко мне:

— Какие это штучки она выделывала?

Яркая картинка мелькнула у меня в мозгу — я объясняю ей, чего можно добиться, если пустить в ход волосы, руки, рот. Мы с братом многому ее научили. В Европе он знался с французскими, испанскими, английскими продажными женщинами, да и я, живя с одним и соблазняя другого, кое-что понимала. Мы объясняли Анне, как угодить Генриху, а ведь многое из того, что нравится мужчинам, церковь запрещает. Учили ее долгим, томным ласкам, учили приподнимать подол сорочки, раздеваться медленно, шаг за шагом — пусть поглядит, что у нее там. Учили пускать, когда надо, в дело язык, объясняли, как будить его воображение, какие слова нашептывать. Мы преподали Анне уроки продажной любви, а теперь ее этим попрекают. Я знала — брат вспоминает то же самое.

— Боже упаси, Джейн, — произносит он устало. — Король в гневе может сказать что угодно. Что она такого могла сделать? Ласки, поцелуи, обычные супружеские глупости, как у всех.

Помолчал, поправился:

— Только не у нас, конечно. Тебя же не очень хочется целовать, не так ли?

Она вздрогнула, как от удара, прошипела:

— Ты вообще женщину не поцелуешь, если она тебе не сестра.

Я оставила Анну в покое на полчаса, потом постучалась и скользнула в спальню. Захлопнула дверь перед носом у любопытных дам, огляделась. В комнате темно, зимой темнеет рано, свечи не зажжены, только отблески огня в камине на стенах и потолке. Она лежит ничком на постели, наверно, спит. Но вот подняла голову, темные глаза на бледном лице.

— Господи, как же он разозлился! — Голос охрип от рыданий.

— Сама напросилась, Анна.

— Что мне оставалось делать? Он оскорбил меня перед всем двором.

— Притвориться слепой. Отвернуться. Королева Екатерина всегда так делала.

— И проиграла. Пока она смотрела в другую сторону, я его заполучила. Скажи лучше, как мне его удержать.

Помолчали. Был только один ответ, всегда только один ответ, один и тот же ответ.

— Меня тошнит от злости, просто выворачивает.

— Постарайся успокоиться.

— Как я могу успокоиться, если везде Джейн Сеймур?

Я подошла к кровати, сняла с нее чепец.

— Надо переодеться. Спустишься к обеду, прекрасная, как всегда, все пройдет, все позабудется.

— Только не для меня, — уронила она с горечью — Я не забуду ничего.

— Просто веди себя как ни в чем не бывало, никто и не вспомнит, что он тебя оскорбил. Никто ничего не говорил, никто ничего не слышал.

— Он назвал меня шлюхой! — обиженно заявила Анна. — Этого не забудут.

— Все мы шлюхи по сравнению с Джейн, — бодро подтвердила я. — Ну и что с того? Ты его жена, разве не так? Ты носишь законного ребенка. В гневе он может обозвать тебя как угодно, ты легко вернешь его, когда он остынет. Верни его сегодня же.

Я позвала горничную, Анна стянула платье. Выбрала серебряно-белое — она чиста, даже если перед всем двором ее назвали шлюхой. Лиф украшен жемчугом и бриллиантами, подол серебристой юбки еще и расшит серебром. Прикрыла темные волосы чепцом. Теперь она настоящая королева с головы до ног, без единого пятнышка, снежная королева.

— Очень хорошо, — одобрила я.

Анна устало улыбнулась:

— Я должна удерживать Генриха, и так до самой смерти. Что будет, когда я постарею, а вокруг меня по-прежнему будут юные девицы? Что тогда?

Мне нечем было ее утешить.

— Давай думать о сегодняшнем дне. Зачем загадывать на годы? Когда у тебя родится сын, потом еще сыновья, можно будет не бояться старости.

Она положила руку на расшитый драгоценными камнями корсаж:

— Мой сыночек!

— Ты готова?

Она кивнула, пошла к дверям. Снова это движение — плечи назад, подбородок вверх, на губах улыбка. Горничная распахивает дверь, Анна, сияя как ангел, оказывается лицом к лицу со сплетниками, перемывающими ей косточки в ее собственной приемной.

Вижу — семейство явилось на подмогу, похоже, дядюшка услышал достаточно, чтобы испугаться. Тут и мать и отец. Удивительно — дядя в глубине комнаты дружески беседует с Джейн Сеймур. Георг подходит к Анне, берет ее руку. Гул нарастает — обсуждают ее прекрасное платье, ее дерзкую улыбку, группки беседующих распадаются, перемещаются, соединяются вновь. Сэр Уильям Брертон целует Анне руку, шепчет что-то об ангеле, спустившемся на землю, Анна смеется, возражает — она лишь прибыла с визитом. Непристойные намеки почти забыты. Возле двери началась сутолока, неуклюже топая, вошел Генрих, на круглом лице новые морщинки боли. Уныло кивнул Анне:

— Добрый день, мадам. Позвольте проводить вас к столу.

— Разумеется, дорогой супруг. — Ее голос слаще меда. — Как я рада — ваше величество прекрасно выглядит.

Ее талант быстро переключаться всегда озадачивал Генриха. Вокруг — алчные лица придворных, а она в хорошем настроении?

— Вы уже успели поприветствовать сэра Джона Сеймура? — Король указывает на того, кому она меньше всего хотела оказать честь.

Ее улыбка становится еще шире.

— Добрый вечер, сэр Джон, — произносит она кротко, как его собственная дочь. — Надеюсь, не откажетесь принять от меня небольшой подарок?

Он смущенно кланяется:

— Сочту за честь, ваше величество.

— Это резной табурет из моих личных покоев. Изящная вещица из Франции. Думаю, вам понравится.

Он снова кланяется:

— Весьма признателен.

Анна искоса смотрит на короля, улыбается:

— Это, собственно, для вашей дочери, для Джейн. Чтобы ей было где сидеть. Пока у нее нет собственного места, ей приходится занимать мое.

Гробовая тишина. Наконец Генрих разражается хохотом, до придворных тоже доходит, комната сотрясается от смеха, шутка удалась. Продолжая смеяться, Генрих предлагает Анне руку, она шаловливо улыбается. Король ведет ее к двери, придворные привычно занимают места позади, и вдруг я слышу вздох, тихий шепот:

— Боже мой! Королева!

Георг проталкивается через толпу, хватает Анну за руку, оттаскивает от короля.

— Прошу прощения, ваше величество, королеве нехорошо, — поспешно произносит он, наклоняется, что-то настойчиво шепчет ей в самое ухо.

На лицах придворных — жадное любопытство. Мне виден только ее профиль. Она бледнеет, бросается в спальню. Георг забегает вперед, открывает дверь, вталкивает сестру вовнутрь. Мельком я вижу ее со спины — по подолу платья расплывается кровавое пятно, алое на серебряно-белом. Она теряет ребенка.

Кидаюсь за ней сквозь толпу. Мать — позади. Она захлопывает дверь, хотя придворные заглядывают внутрь, а король не может прийти в себя от внезапного исчезновения жены и всей ее семьи. Анна дергает себя за подол, старается рассмотреть пятно:

— Я ничего не чувствую.

— Схожу за врачом, — предлагает Георг.

— Никому ничего не говори, — предостерегает мать.

— Что толку, — вырывается у меня. — Все же видели, сам король видел.

— Может быть, обойдется. Анна, ляг.

Анна, белая как полотно, медленно идет к кровати.

— Я ничего не чувствую, — повторяет она.

— Тогда, может, ничего и не случилось. Просто маленькое пятно.

Мать велит горничным снять с Анны туфли и чулки. Ее поворачивают на бок, расшнуровывают корсаж, снимают роскошное белое платье с огромным алым пятном. Нижняя юбка намокла от крови. Я встречаюсь взглядом с матерью.

— Может, ничего и не случилось, — повторяет она неуверенно.

Подхожу к постели, беру Анну за руку. Пока она не будет лежать на смертном одре, мать до нее и пальцем не дотронется.

— Не бойся, — шепчу я.

— Теперь ничего не скроешь, — шепчет она в ответ. — Все видели.

Мы сделали все, что могли. Тепло к ногам, укрепляющее питье, еще одно укрепляющее питье, припарки, освященное одеяло, пиявки, еще тепло к ногам. Никакого толку. В полночь начались роды, настоящие мучительные роды. Она вцепилась в простыню, привязанную к столбикам кровати, стонала от боли, а ребенок рвался наружу. Около двух она резко вскрикнула, и ребенок вышел. Никто не смог бы его удержать. Принявшая его повитуха вскрикнула.

— Что там? — Анна, красная от напряжения, едва дышит, пот стекает по шее.

— Это чудовище, настоящее чудовище.

Анна в страхе выдохнула, я в суеверном ужасе отскочила от кровати. В окровавленных руках повитуха держит уродливого младенца с выпирающим, лишенным кожи позвоночником, с огромной головой, вдвое большей, чем тощее тельце.

С хриплым криком Анна отшатнулась от ребенка. Как испуганная кошка ринулась в изголовье кровати, оставляя кровавый след на простынях и подушках, прижалась к столбикам, протянула руки, отталкивая от себя страшную картину.

— Закрой его! — закричала я. — Убери немедленно!

Повитуха мрачно взглянула на Анну:

— Как вы ухитрились заполучить такое чудовище?

— Я не виновата! Я ничего не делала!

— Это не человеческое дитя, это дьявольское отродье.

— Я не виновата!

„Что за чепуха“, — хотела я сказать, но горло сжалось от страха.

— Прикрой же его наконец! — Я совсем потеряла голову. Моя мать отвернулась от кровати, быстро пошла к двери.

Лицо сурово, как у палача, отходящего от плахи в Зеленой башне.

— Мама! — хрипло позвала Анна.

Не оглянулась, не остановилась. Молча вышла из комнаты, закрыла за собой дверь.

„Это конец, — подумала я, — Анне конец“.

— Я не виновата, — повторила Анна.

Я вспомнила о ведьминском зелье, о ночи, когда она лежала в тайной комнате в золотой маске, похожей на птичий клюв. Подумала о путешествии к вратам ада и обратно, чтобы добыть этого ребенка для Англии.

— Я отправляюсь к королю, — объявила повитуха.

В один миг я преградила ей путь к двери.

— Зачем огорчать его величество? Ему ни к чему знать подробности, это наши женские секреты. Пусть все останется между нами, ты заслужишь благодарность королевы и мою тоже. Тебе хорошо заплатят за сегодняшнюю работу и за благоразумие. Я за этим прослежу, обещаю.

Она на меня даже не взглянула. Держала ужасный сверток, этот кошмар, завернутый в пеленки. На один страшный миг мне показалось — он шевелится, маленькая ручка с ободранной кожей отодвигает пеленку. Повитуха сунула ребенка мне под нос, я отшатнулась, она успела открыть дверь, но я вцепилась ей в руку:

— Клянусь, к королю ты не пойдешь!

— Разве вы не знаете? — Она говорила почти с жалостью. — Я же у него на службе. Он приставил меня к королеве — слушать и наблюдать. Еще с тех пор, как у нее первый раз не было месячных.

— Зачем?

— Потому что подозревал ее.

Голова закружилась, я положила руку на стену, чтобы не упасть.

— Подозревал? В чем?

Она пожала плечами.

— Что-то с ней неладно, раз она не может выносить ребенка. — Она показала на мягкий комок тряпья. — Теперь он узнает.

Я облизнула пересохшие губы.

— Заплачу тебе, сколько захочешь, если унесешь это, а королю скажешь — она потеряла ребенка, но сможет зачать другого. Заплачу вдвое больше, чем он. Я Болейн, у нас есть и богатство и влияние. Будешь служить Говардам до самой смерти.

— Я исполню свой долг, — возразила повитуха. — Я так поступаю, потому что еще молоденькой девушкой дала торжественный обет Деве Марии никогда не изменять своей цели.

— Какая цель, какой долг? — Я ничего не понимала. — О чем ты вообще говоришь?

— Охота на ведьм, — ответила она просто.

Выскользнула за дверь с дьявольским младенцем в руках и исчезла.

Закрыла за ней дверь, задвинула засов. Решила никого не пускать в комнату, пока все тут не уберу, а сестра не будет готова бороться за свою жизнь.

— Что она сказала? — раздался голос Анны.

Белая, восковая кожа, стеклянные глаза. Она была где-то далеко от этой душной спальни, от надвигающейся опасности.

— Ничего особенного.

— Что она сказала?

— Ничего. Почему ты не спишь?

— Никогда не поверю. — Голос ровный, словно она не со мной говорит, словно она на допросе. — Вы не заставите меня поверить. Я же не темная крестьянка, чтобы рыдать над реликвией, которая на самом деле щепка, вымазанная свиной кровью. Меня не заставишь свернуть с пути дурацкими страхами. Я умею думать и действовать, я изменю мир по своему желанию.

— Анна, что ты говоришь?

— Меня не запугаешь! — уверенно повторила она.

— Анна!

Она отвернулась к стене.

Когда она уснула, я приоткрыла дверь и позвала Мадж Шелтон — она тоже Говард, пусть посидит с Анной. Служанки унесли окровавленные простыни, постелили на пол свежие циновки. Снаружи, в приемной двор все еще дожидался новостей, полусонные дамы склонили головы на руки, кое-кто играл в карты, чтобы скоротать время. Георг, подпирая стену, вполголоса беседовал с сэром Франциском, головы близко, как у любовников.

Уильям шагнул ко мне, взял за руку. Я помедлила, набираясь сил от его прикосновения.

— Все очень плохо. Нет времени рассказывать, надо найти дядю. Пойдем со мной.

Подскочил Георг:

— Ну как она?

— Ребенок умер.

Он побледнел как девушка, перекрестился.

— Где дядя? — Я оглянулась вокруг.

— Ждет новостей у себя в комнате, как все, кто не толпится здесь.

— Как королева? — спросил кто-то из придворных. — Она потеряла ребенка?

Георг шагнул вперед.

— Королева уснула. Она отдыхает и приказала всем вам отправляться по постелям. Новости о ее состоянии услышите утром.

— Она потеряла ребенка? — спрашивали Георга, а смотрели на меня.

— Откуда мне знать?

Послышался недовольный, недоверчивый шепот.

— Наверно, он умер, — сказал кто-то. — Что с ней неладно, почему она не может родить королю сына?

— Пора отсюда выбираться, — предложил Уильям Георгу. — Чем больше ты скажешь, тем хуже.

Муж с одной стороны, брат с другой, мы протолкались через толпу придворных, спустились по лестнице в покои дяди Говарда. Слуга в темной ливрее молча впустил нас. Дядя сидит за массивным столом, заваленным бумагами, свеча бросает на стены желтые блики.

При виде нас он велел слуге помешать огонь в камине, зажечь еще свечей.

— Что скажете?

— Анна родила мертвого ребенка.

Кивнул, на мрачном лице не отразилось ничего.

— Но есть кое-что и похуже.

— Что?

— Младенец родился без кожи на спине и с непомерно большой головой. — Горло сжалось от отвращения, я крепче ухватилась за руку мужа. — Настоящее чудовище.

Снова кивнул, будто услышал самые обычные, совершенно его не касающиеся новости.

Со сдавленным воплем Георг ухватился за спинку стула. Дядя сделал вид, что ничего не замечает.

— Я пыталась остановить повитуху.

— Да?

— Она сказала, что ее нанял король.

— А!

— Я просила ее спрятать ребенка, предложила денег, но она возразила, что ее долг перед Девой Марией…

— Что?

— Охота на ведьм, — прошептала я.

Странное ощущение — пол начал уплывать у меня из-под ног, звуки в комнате отдалились. Уильям усадил меня в кресло, поднес к губам стакан вина. Георг продолжал цепляться за спинку стула, его лицо еще белее моего.

Дядя даже не шевельнулся.

— Король нанял ее следить за Анной?

Глотнула еще вина, кивнула.

— Анна в большой опасности.

Долгое молчание.

— В опасности? — Георг смог наконец выпрямиться.

Дядя кивнул.

— Подозрительный муж — это всегда опасно, подозрительный король — еще опаснее.

— Она ни в чем не виновата! — твердо заявил Георг.

Взглянула на него краешком глаза — он пел ту же песню, что и Анна. И она клялась в своей невиновности, когда увидела чудовищного младенца, порожденного ее телом.

— Может, и так. — Дядя не стал спорить. — Но король думает иначе, значит, ей конец.

— Как нам ее защитить?

— Знаешь, Георг, — медленно произнес дядя, — в последний раз, когда мы с ней беседовали с глазу на глаз, она заявила — я могу убираться на все четыре стороны. Будь я проклят, если она не сказала, что достигла всего собственными усилиями и ничем мне не обязана, она даже грозила мне тюрьмой.

— Она Говард! — Я отодвинула вино.

Он склонил голову:

— Была Говард.

— Это же Анна! — воскликнула я. — Мы жизнь положили, чтобы посадить ее на трон.

— А где благодарность? Насколько я помню, тебя отправили в изгнание, ты и вернулась только потому, что ей понадобились твои услуги. Она слова за меня не замолвила перед королем, даже наоборот. Тебе сестра благоволит, Георг, но стал ли ты хоть на шиллинг богаче, с тех пор как она на троне? Она больше не просто любовница, а что от этого изменилось?

— При чем тут деньги, сейчас речь идет о жизни и смерти, — горячо возразил Георг.

— Роди она сына, ее положение было бы неуязвимым.

— Это он не может зачать сына! — заорал Георг. — Не мог с Екатериной, не может и с ней. Он почти бессилен! Вот почему она с ума сходила от страха…

Мертвая тишина.

— Бог тебя простит, Георг, зачем ты подвергаешь нас всех опасности? — холодно произнес дядя. — Такие речи — государственная измена. Я ничего не слышал, ты ничего не говорил. Теперь уходите.

Уильям помог мне встать, мы втроем медленно вышли из комнаты. На пороге Георг обернулся, хотел возразить, но дверь бесшумно закрылась у него перед носом, прежде чем он успел сказать хоть слово.

Анна проспала до полудня, у нее началась лихорадка. Я отправилась на поиски короля. Двор уже готовился к переезду в Гринвичский дворец, Генриху хотелось отдохнуть от суеты и суматохи, он играл в шары в парке. Вокруг фавориты, на первом месте, конечно, Сеймуры. Одно только радовало — Георг тоже там, прямо рядом с королем, чему-то довольно улыбается, а дядюшка сидит на скамье для зрителей. Отец предложил королю пари, на весьма выгодных условиях, Генрих поспешил его принять. Я подождала, пока игроки покатили последние шары, а отец протянул королю пригоршню золотых монет — никак не меньше двадцати. Только тогда подошла поближе, опустилась в реверансе.

При виде меня король поморщился — ясно, ни одна из сестричек Болейн теперь не в почете.

— Леди Мария, — так и разит холодом.

— Ваше величество, я здесь по просьбе моей сестры, королевы.

Кивнул.

— Она просит задержаться на неделю с переездом в Гринвич, дать ей время оправиться.

— Слишком поздно, скажи ей, пусть приезжает, когда выздоровеет.

— Но укладывать вещи еще и не начали.

— Слишком поздно — для нее, — поправился он. Вокруг тут же поднялся шепот. — Слишком поздно для нее просить у меня милостей. Мне известно то, что мне известно.

Я помедлила. Как же мне хотелось взять его за шиворот, вытряхнуть из него этого толстого себялюбца. Моя сестра больна после этих кошмарных родов, а тут ее муж, играет в свое удовольствие в шары на солнышке, открыто предупреждает двор — больше эта женщина у меня не в почете.

— Тогда вы должны знать — ни она, ни я, никто из Говардов ни на миг не перестаем любить и почитать ваше величество.

Дядюшку даже передернуло, когда он услышал упоминание нашего семейства.

— Остается только надеяться — ваша верность не подвергнется испытанию. — До чего же неприятный у короля тон. Отвернулся от меня, поманил Джейн Сеймур. Глазки долу, вид скромненький, засеменила к нему.

— Прогуляетесь со мной? — Теперь голос такой сладенький.

Она присела в реверансе — я, мол, с удовольствием. Положила руку на расшитый драгоценными камнями рукав, и вот они уже идут по тропинке, остальные придворные, тоже парочками, за ними — на почтительном расстоянии.

Двор лихорадит от слухов, ни у меня, ни у Георга уже нет сил все отрицать. Раньше — скажи слово против Анны и можешь быть уверен — тебя скоро вздернут на веревке. Теперь песенки и шуточки, как она заигрывает со всеми мужчинами при дворе, а ребенка выносить не может.

— Почему Генрих их не остановит? — спрашиваю мужа. — У него на это власти хватило бы.

— Он теперь всякому позволяет о ней болтать, — качает головой Уильям. — Утверждают, она на все способна, только что дьяволу душу еще не продала.

— Идиоты! — кричу я.

Он берет меня за руки, нежно разжимает сжатые кулачки.

— Сама понимаешь, Мария, откуда тогда взяться младенцу-чудовищу, если не от чудовищного союза. Она, должно быть, погрязла в грехах.

— Какого чудовищного союза? Ты что, тоже думаешь — она продала душу дьяволу?

— А как ты считаешь? Ни на минуту бы не задумалась, если бы получила за это сына.

Крыть нечем. Я взглянула прямо в карие глаза мужа. Боже, какой ужас!

— Ш-ш-ш. — Даже слово сказать страшно. — Думать об этом не хочу.

— А если она занялась колдовством — вот и родился урод?

— И что тогда?

— Тогда от нее можно избавиться.

Я натужно рассмеялась:

— Грустная шутка в грустные времена, Уильям.

— Это не шутка, женушка.

— Мне больше не вынести. — Я вдруг почувствовала — сыта по горло, до чего же все плохо вокруг. — Что с нами тогда станет?

Забыв о том, что мы в парке и весь двор может нас видеть, он обнял меня, крепко прижал, словно мы дома, в конюшенном дворе его маленькой фермы.

— Любовь моя, дорогая, — сказал нежно. — Она, верно, что-то ужасное сделала, такого урода родить. И ты не знаешь что. Она тебе ничего не поручала? За повитухой сходить? Принести какое-нибудь зелье?

— Ты сам… — начала я.

Он кивнул:

— Да, я похоронил мертвого младенца. Бога молю, чтобы все улеглось, тогда, может, никто не станет ни о чем спрашивать.

Только один раз королеву покинули в пустом дворце — королеву Екатерину, а Анна с королем весело носились по полям. И вот Генрих снова поступает так же. Анна, никем не замеченная, наблюдает из окна спальни, пристроившись на коленях в кресле — стоять еще нет сил, как король, а рядом с ним Джейн Сеймур, возглавляют королевский поезд, отправляясь в Гринвич, любимый дворец Генриха.

Веселые придворные следом за смеющимся королем и новой хорошенькой фавориткой, а среди них моя семья — отец, матушка, дядя, брат, показывающий ради удовольствия монарха фортели верховой езды. Мы с Уильямом чуть позади, скачем с детьми. Моя дочка тиха и задумчива, оглядывается на дворец, снова поднимает глаза на меня.

— Что с тобой? — спрашиваю я Екатерину.

— Нехорошо вот так, мы уезжаем, а королева остается.

— Она приедет попозже, когда поправится, — стараюсь я утешить девочку.

— Ты знаешь, у Джейн Сеймур во дворце в Гринвиче будут свои комнаты.

— Наверно, будет спать с другой девчонкой из их семейки, — возражаю я.

— Нет. — Ответ дочери краток. — Она сказала, король пообещал ей покои для нее одной, и фрейлин тоже пообещал. Чтобы никто не мешал ей музицировать.

Я сначала не поверила Екатерине, но дочка оказалась права. Прошел слух, сам секретарь Кромвель отказался от своих покоев, чтобы их могла занять Джейн — пусть дергает струны лютни, никого не беспокоя. Сказать по правде, покои секретаря соединялись небольшим коридорчиком с комнатами короля: Джейн удобно обосновалась в Гринвиче, как когда-то до нее Анна—покои не хуже комнат королевы, свой собственный двор.

Когда двор устроился, представители семейства Сеймур стали собираться по вечерам — танцы и прочие развлечения — в новых, роскошных комнатах Джейн, придворные дамы королевы, пользуясь ее отсутствием, тоже не забывали посетить приемную новой фаворитки. Король был там все время, беседовал, читал, слушал музыку или стихи. Он нередко обедал с Джейн в ее комнатах, а бесчисленные Сеймуры смеялись его шуточкам и развлекали за карточным столом. Во время обедов в парадной зале он сажал ее рядом, и только пустой трон королевы напоминал — она где-то там, одна в почти необитаемом дворце. Иногда я видела — Джейн наклоняется к королю, между ними — место Анны, и кажется — ее нет в природе и ничто не может остановить Джейн, она вот-вот займет пустующее кресло.

Она все время оставалась нежной и ласковой — чистый сахар. Наверное, в детстве, там, в Уилтшире, сахарной свеклой перекормили. Хорошее настроение не изменяло ей ни на минуту, она с обожанием глядела на Генриха, капризничает ли он от того, что болит нога, или радуется как мальчишка, всеми признанный герой, уложивший на охоте оленя. Спокойная, набожная — он нередко заставал ее на молитвенной скамеечке, пальчики перебирают четки, глаза к небу — и всегда-всегда сама скромность.

Ни за что не наденет французских чепцов в форме полумесяца, введенных в моду Анной после того, как она вернулась из Франции. Нет, на Джейн закрытые плоеные чепцы домиком, какие носила, бывало, королева Екатерина, — еще год назад любая дама, обрядившаяся в такой чепец, была бы признана всеми лишенной элегантности ханжой. Генрих нередко клялся и божился, что ненавидит испанский стиль, но этот суровый аскетизм только оттенял холодноватую красоту Джейн. Она носила чепец как монашеский убор — символ того, что земные соблазны ее не волнуют. И цвета подобраны умело — бледно-голубой, нежно-зеленый, желтовато-кремовый, чистые, светлые, неброские тона.

Я поняла, что Джейн скоро займет место моей сестры, когда Мадж Шелтон, малышка Мадж, любительница пококетничать, и не только, не брезгующая грубым словцом, явилась к обеду в бледно-голубом плоеном чепце домиком и в наглухо закрытом платье в тон, рукава французского покроя переделаны на английский манер. Двух дней не прошло, а придворные дамы уже облачились в чепцы домиком, все как одна скромницы — глазки опущены долу.

Анна приехала в феврале, прискакала с величайшей помпой — впереди королевский штандарт, позади штандарт с гербом семейства Болейн, в середине — вереница слуг в ливреях, всадники на конях. Мы с Георгом поджидали ее на ступенях, парадная дверь широко открыта, и каждому видно — Генриха здесь нет.

— Рассказать ей про комнаты Джейн? — спросил брат.

— Давай ты, я не смогу.

— Франциск посоветовал сказать ей, когда вокруг много народа, на людях она не взорвется.

— Ты обсуждаешь ее дела с Франциском?

— Ты же говоришь с Уильямом.

— Он мой муж.

Георг кивнул, глядя на приближающийся поезд королевы.

— Доверяешь Уильяму?

— Конечно.

— А я доверяю Франциску.

— Это не одно и то же.

— Ты просто не понимаешь, что для меня значит его любовь.

— Одно знаю — любовь мужчины к женщине совсем другое дело.

— Нет, я его люблю как мужчина мужчину.

— Это противно Божьему закону.

Он взял меня за руку, улыбнулся неотразимой болейновской улыбочкой.

— Довольно уже, Мария. Времена настали такие страшные, что одно лишь утешает — его любовь. Позволь мне это утешение. Бог свидетель, немного у меня других радостей, а опасности нам грозят немалые.

Следом за всадниками приблизилась и Анна. Сияет улыбкой, темно-красное платье для верховой езды, темно-красная шляпа с огромным пером, приколотым громадной рубиновой брошью.

— Vivat Anna! — кричит брат, заметил, как она одета. Она не смотрит на нас, глаза вглядываются в полутьму парадной залы — надеется, король выйдет встречать. Но его нет. Лицо даже не дрогнуло, продолжает улыбаться.

— Здорова? — спрашиваю я.

— Конечно, — отвечает весело. — А почему бы и нет?

Я киваю, говорю осторожно:

— И то правда.

Понятно, и об этом ребенке лучше не упоминать, не говоря уже о других умерших младенцах.

— Где король?

— На охоте.

Анна величественной походкой входит во дворец, слуги несутся открыть перед ней двери.

— Он знал, что я приезжаю? — бросает через плечо.

— Да, — отвечает Георг.

Кивает, идет в свои комнаты, захлопывает дверь.

— А где мои дамы?

— Одни охотятся с королем, — начинаю я. — А другие… — Не зная, как закончить фразу, добавляю уныло: — А другие не охотятся.

Она не глядит на меня, обращается только к брату:

— Объясни, будь любезен, что имеет в виду моя сестрица? Я знаю, ее французский и латынь оставляют желать лучшего, но теперь оказывается — она и английского не знает.

— Твои придворные дамы кудахчут вокруг Джейн Сеймур. — Брату ничего не остается, как только говорить правду. — Король дал ей бывшие покои секретаря Кромвеля, обедает с ней каждый день. У нее теперь свой маленький двор.

Анна переводит взгляд с брата на меня:

— Это правда?

— Да.

— Дал ей покои секретаря Кромвеля? Может пойти в ее комнату, никого об этом не оповещая?

— Да.

— Они любовники?

Я гляжу на Георга.

— Неизвестно, но спорю, что нет.

— Нет?

— Она, похоже, отказывается от предложений женатого мужчины. Гордится своей добродетельностью.

Анна подходит к окну, идет медленно, будто старается разгадать эту загадку — как такая новость отразится на ней.

— На что она надеется? Приманивает и отталкивает одновременно?

Мы не отвечаем, уж мы-то знаем, как это делается. Анна поворачивается, глаза словно у дикой кошки.

— Думает избавиться от меня? Совсем с ума сошла?

Мы молчим.

— Кромвеля выгнали из его комнат ради этой сеймуровской девчонки?

Я качаю головой:

— Он сам предложил ей занять его покои.

Она медленно кивает:

— Значит, и Кромвель теперь открыто против меня.

Ища поддержки и утешения, глядит на Георга, странный взгляд, словно и в нем не уверена. Но брат ее никогда не предавал. Он неуверенно шагнул вперед, положил руку на плечо братским, защищающим жестом. Она не повернулась к нему, не обняла, нет, когда он оказался у нее за спиной, оперлась на него, прильнула плечом к груди. Он вздохнул, обнял ее. Покачивает в объятиях, так и стоят, глядя в окно на Темзу, которая сияет в лучах яркого зимнего солнца.

— Я думала, ты побоишься даже дотронуться до меня, — шепнула она.

— Анна, Анна, — покачал он головой. — Согласно законам церкви и государства меня можно десять раз предать анафеме еще до завтрака.

Меня пробрала дрожь, но она только хихикнула, как девчонка:

— Все, что нами сделано, совершено ради любви.

Повернулась лицом к нему, взглянула, внимательно изучая, в глаза. По-моему, она ни на кого в жизни так не смотрела. Казалось, ее действительно заботят его чувства. Он теперь не просто ступенька на лестнице честолюбия Анны. Он ее любимый.

— Даже когда результаты получаются чудовищные?

Он пожал плечами:

— Я не знаток богословия. Но когда у моей кобылы родился жеребенок с тремя ногами вместо четырех, я не обвинил ее в ведовстве. В природе всякое случается, нет тут ничего такого особого. Просто тебе не повезло, вот и все.

— Меня так легко не запугаешь, — твердо сказала она. — Я видала кровь святых, сделанную из крови свиней, святую воду, набранную в ручье. Церковное учение наполовину увлекает тебя красивым обманом, наполовину запугивает до смерти — знай свое место. Меня не подкупишь и не запугаешь. Ничем. Я приняла решение — у меня свой путь, и я по нему иду.

Вслушайся Георг, заметил бы, наверно, резкие, звенящие нотки в голосе, но он только неотрывно смотрит ей в лицо.

— Все выше и выше, Анна-царица?

Она засияла улыбкой:

— Все выше и выше. Следующий будет мальчик. Повернулась, положила руки брату на плечи, взглянула на него, будто он возлюбленный, которому можно доверить все.

— Что мне теперь делать?

— Заполучить его обратно, — сказал он со всей серьезностью. — Не ругаться с ним, не показывать ему своего страха. Заполучить его обратно — любой женской уловкой. Снова его очаровать.

Она помолчала, улыбнулась и решительно произнесла — горькую правду, которую не скроешь:

— Георг, я на десять лет старше, чем тогда, когда его очаровывала. Мне почти тридцать. Он прижил со мной только одного здорового ребенка, а теперь он знает — у меня родился урод. Я ему буду отвратительна.

Георг еще сильнее обнял сестру.

— Ты не будешь ему отвратительна. А иначе нам всем не уцелеть. Ты его снова завоюешь.

— Но я, именно я, научила его следовать только своим желаниям. Хуже того, я забила его дурацкую башку новыми веяниями. Теперь он думает, его желания — проявления воли Божьей. Ему достаточно чего-либо захотеть, чтобы решить — такова Божья воля. Ему не надо советоваться со священниками, епископами, даже с Папой. Каждая его прихоть — святая истина. Как может такой человек вернуться к своей жене?

Георг взглянул на меня — может, я чем помогу. Я подошла поближе.

— Он любит, чтобы вокруг него носились. Оглаживали его, обхаживали, говорили, какой он замечательный да расчудесный, доброта и ласка — вот что ему нужно.

Она на меня так посмотрела, будто я по-древнееврейски говорю:

— Я его возлюбленная, а не мамочка.

— Но ему теперь нужна мамочка. У него нога болит, ему кажется — он изношен и стареет. Он страшно боится старости, боится смерти. Язва на ноге воняет. Он в ужасе от того, что умрет, не оставив наследника. Все, что королю надо, немножечко ласки, пока нога не заживет. Джейн Сеймур — сама доброта и нежность, сладкая как сахар. Тебе надо ее перещеголять в доброте.

Анна молчала. Мы все знали: никто не сможет сравниться в сладости с Джейн, когда у той перед глазами маячит корона. Никому, даже Анне — всем известной мастерице в науке обольщения, — в этом Джейн не перещеголять. Краски сбежали с лица сестры, и на мгновенье сквозь бледность проступили жесткие черты нашей матушки.

— Боже, пусть она подавится своим сахарным сиропом, — мстительно прошипела Анна. — Если протянет руку к моей короне, а задницу к моему трону, ей не жить. Боже, как я мечтаю, чтобы она умерла молодой. Боже, пусть умрет родами, в тот самый момент, когда собирается подарить ему наследничка. И мальчишка пусть тоже помрет.

Георг напрягся, увидел в окно — охотники возвращаются в замок.

— Беги вниз, Мария, сообщи королю о моем прибытии. — Анна высвободилась из объятий брата.

Я сбежала по ступеням как раз в тот момент, когда король слезал с лошади. Заметила — лицо перекосилось от боли, когда ему пришлось опереться на мгновенье на больную ногу. Джейн прискакала следом, за ними целая толпа Сеймуров. Я оглянулась в поисках отца, матушки, дяди. Тащатся где-то позади, Сеймуры их совсем затмили.

— Ваше величество, — присела в реверансе. — Моя сестра, королева, прибыла в замок и надеется засвидетельствовать вашему величеству свое почтение.

Генрих взглянул на меня, физиономия мрачная, лоб сморщился — наверно, от боли, рот скривился.

— Передайте ей, я устал после охоты, увижу ее за обедом.

Он прошел мимо, ступая тяжело, прихрамывая, чтобы поменьше беспокоить больную ногу. Сэр Джон Сеймур помог дочери спешиться. Я заметила новый наряд для верховой езды, новую лошадь, бриллиант, посверкивающий на затянутой в перчатку ручке. Как же хочется сказать ей какую-нибудь гадость, пришлось даже язык прикусить, чтобы сладко улыбнуться мерзавке и отступить, пока папаша и братец ведут ее во дворец, в роскошные комнаты — покои королевской фаворитки.

Мои родители следуют за Сеймурами, теперь их место позади. Я жду, что они спросят, как Анна, но они проходят мимо, едва мне кивают.

— Она совсем поправилась, — говорю я матери, когда та рядом со мной.

— Отлично. — В голосе лед.

— Вы к ней не зайдете?

Лицо такое, будто я не о ее дочери говорю, словно и я и Анна не от нее родились.

— Я к ней зайду, когда ее посетит король.

Все понятно, у нас — Анны, Георга и меня — больше нет защитников.

Придворные дамы возвращаются в покои королевы подобно стае стервятников — не уверены, где пожива лучше. Я с горьким удовлетворением замечаю, что с возвращением Анны, такой уверенной в себе, произошел раскол в области моды на чепцы. Кое-кто из дам снова надел французские чепцы в форме полумесяца — их носит Анна. Другие остались в чепцах, которые предпочитает Джейн. Как же им всем хочется понять — где теперь быть, в парадных апартаментах королевы или там, где Сеймуры? Куда король придет? Что предпочтет? Мадж Шелтон продолжает носить плоеный чепец домиком. Пытается стать своей в кругу Сеймуров. Девчонка решила, что Анне уже не подняться.

Я вошла в комнату, три женщины сразу же замолчали.

— Какие новости? — бросила я.

Никто не ответил. Первой не выдержала Джейн Паркер — всегда впереди всех со сплетнями и слухами.

— Король послал Джейн Сеймур подарок — целый кошелек золота. А она отказалась принять.

Я ждала продолжения.

Глаза Джейн Паркер блестят от возбуждения.

— Сказала, что незамужняя девушка не должна принимать таких подарков, это может отразиться на ее репутации.

Я помолчала, пытаясь понять тайный смысл подобного утверждения.

— Отразиться на ее репутации?

Джейн кивнула.

— Мне надо идти, — сказала я и, больше не обращая внимания на дам, прошла в спальню Анны.

Там Георг, а с ним Франциск Уэстон.

— Мне надо поговорить с вами наедине.

— Можешь говорить в присутствии сэра Франциска, — отрезала Анна.

Я только вздохнула.

— Слышали уже, что король послал этой девчонке Сеймур подарок, а она отказалась его принять?

Они покачали головами.

— Говорят, заявила, не может принимать таких подарков, пока не замужем, боится запачкать свою репутацию.

— Ого, — присвистнул сэр Франциск.

— Наверно, просто выставляет напоказ свою праведность, но во дворце только об этом и болтают.

— Намекает королю, что может выйти замуж за другого, — заметил Георг.

— Тоже мне, добродетель ходячая, — добавила Анна.

— Полно выставляться, — кивнул сэр Франциск. — Театр да и только. Она же лошадь обратно не отослала? А кольцо с бриллиантом? Подвеску с его портретом в медальоне? Но теперь ей удастся убедить и двор, и самого короля — есть на свете молодые особы, совершенно не интересующиеся ни деньгами, ни богатством. Отличный выпад! Туше! Пьеса в одной картине.

— До чего же она несносна! — процедила сквозь зубы сестра.

— Ну Джейн ты сейчас никак не отплатишь, — успокоил ее брат. — Даже думать о ней забудь. Голову выше, улыбку пошире и вперед — очаровывать короля.

— За обедом могут упомянуть союз с Испанией, — предупредил Франциск, когда она встала. — Не стоит против этого возражать.

— Если предстоит превратиться в Джейн Сеймур, — бросила Анна через плечо, — лучше сразу отойти в сторону. Что во мне есть хорошего — мозги, характер, страсть к переменам в церкви, и если это никому не нужно — значит, надо самой уйти. Коли королю понадобилась покорная, послушная жена, зачем мне вообще сдался трон. Если я — не я, незачем и стараться.

Георг подошел, взял ее руку, поцеловал.

— Право, мы тебя обожаем. Все это только прихоть короля, скоро пройдет. Теперь ему подавай Джейн, до того — Мадж, а еще раньше — леди Маргариту. Он придет в себя, вернется к тебе. Вспомни, сколько времени его удерживала королева. Он уходил и возвращался десятки раз. Ты его жена, мать принцессы, как она. Ты сможешь его удержать.

Она усмехнулась, расправила плечи, кивнула мне — открой дверь. Вышла, роскошное платье зеленого бархата, в ушах изумрудные серьги, на зеленом чепце посверкивают бриллианты, шею охватывает знакомая подвеска в форме буквы „Б“ на жемчужном ожерелье. Я услышала шум голосов в приемной.

К концу февраля похолодало, Темза у дворца замерзла. С пристани можно спуститься по лесенке к белому покрову, ступить прямо на гладкое стекло льда. Река превратилась в дорогу, иди куда хочешь. Где лед потоньше, видна зеленая, опасная глубина, там под прозрачной поверхностью движется вода.

Сады, тропинки, стены и аллеи вокруг дворца побелели от снега, за ночь намерзает ледяная корка, снова идет снег. Кусты в парке покрыты изморозью. По утрам, когда появляется солнце, таинственным, наброшенным на тоненькие ветки кружевом сверкают замерзшие кристаллы паутины. Каждая былинка, каждый прутик очерчены белым, будто все веточки и стволы выкрасил художник.

По ночам ужасно холодно, ветер с востока — русский ветер. Днем ярко светит солнце, в парке приятно гулять или играть на замерзшей лужайке в шары. Малиновки на деревьях ждут хлебных крошек, над головой проносятся стаи гусей — эти создания любят холод. Большие птицы кричат, вытягивают длинные шеи, ищут незамерзшую воду.

Король объявил — пора зимних развлечений, рыцарские турниры на коньках, танцы на льду, зимние маскарады с катанием на санях, пожирателями огня, акробатами из Московии. Пора дразнить медведей, на льду это куда смешнее, бедный зверь скользит и падает, бросаясь на преследующих его собак. Один из псов кидается на зверюгу, надеясь куснуть и отпрыгнуть, но лапам на льду не за что уцепиться, медведь переламывает псине хребет одним могучим ударом. Король просто ревет от смеха.

Со Смитфилда, лондонского рынка, привозят огромных быков — вместо дороги теперь замерзшая река. Жарят их на кострах у самой воды, парни носятся с кухни к реке со свежеиспеченным хлебом, кухонные псы заливаются лаем, путаются у всех под ногами, надеясь на подачку.

Джейн — зимняя принцесса, в белом и голубом, на шее, на оторочке капюшона — белоснежный мех. На коньках держится весьма неуверенно, ее все время с обеих сторон поддерживают брат и отец. Подталкивают ее, красивую куколку, поближе к трону, а я думаю — несладко быть сеймуровской девчонкой, явно не лучше, чем болейновской. Папаша и братец пихают тебя к королю, а у тебя нет ни сил, ни ума убежать подальше.

Ее место всегда рядом с креслом Генриха. Справа от королевского трона, как положено, трон королевы, но слева — скамеечка для Джейн, она там отдыхает, накатавшись на коньках. Сам король не катается — нога беспокоит, поговаривают о том, чтобы пригласить французских лекарей или отправиться в паломничество в Кентербери. Только Джейн может его развеселить, как это у нее получается — безо всяких усилий? Она то сидит рядом, то позволяет катать ее на коньках прямо перед ним, вздрагивает от страха при виде петушиных боев, замирает в восторге, глядя на пожирателей огня, ведет себя как всегда, маленькая дурочка, доставляя королю такое удовольствие, на какое Анна совершенно не способна.

Каждые три дня Анна появляется за обедом, подаваемом на льду, смотрит, как Джейн с неуклюжей грацией танцоров-москвитян движется на острых, сделанных из китового уса, коньках, а мне думается о том, что этой зимой все мы, Болейны, катимся по тонкому льду. Даже самое невинное словцо Анны вызывает раздражение короля, ему все неприятно. Он все время наблюдает за Анной, не сводит с нее подозрительных поросячьих глазок. Смотрит на нее и потирает руки, вертит на мизинце кольцо.

Анна дразнит его своей красотой и заразительным весельем. Она больше не ссорится с ним, какой бы он ни был кислый и скучный. Она танцует, играет в карты, смеется, катается на коньках, она вся радость, легкомыслие и веселье. Джейн Сеймур где-то позади, кто может отвести взгляд от Анны, посмотреть на другую женщину, когда моя сестра в таком радужном настроении. Даже король не спускает с нее глаз, когда она танцует, голова гордо поднята, шея чуть повернута, будто кто-то с ней разговаривает. Вокруг толпятся придворные кавалеры, пишут поэмы, воспевающие ее красоту, музыканты играют только для нее одной, она — центр всех развлечений двора. Король не сводит с нее глаз, но он больше не приходит в восторг. Глядит на нее, словно пытается что-то понять, будто раскрыл тайну ее колдовского очарования. Все, что когда-то было ему так дорого, теперь исчезло. Глядит на мою сестру с выражением человека, который купил дорогущий гобелен, стоивший целое состояние, и неожиданно обнаружил — это подделка, пора ее распускать на нитки. Глядит, словно не может поверить — она обошлась ему так дорого, а взамен не дала ничего. Сколько бы Анна ни старалась, ее очарование и живость ума не убедят его, что сделка того стоила.

Пока я смотрю на Анну, Георг и Франциск наблюдают за секретарем Кромвелем. По дворцу хотят слухи — от Анны избавятся, признают брак недействительным. Мы с Георгом только смеемся над этим, но сэр Франциск напоминает нам — в апреле, безо всякой видимой причины, был распущен парламент.

— И какое нам до того дело? — спрашивает брат.

— Все эти добрые деревенские рыцари разъехались по поместьям, никого здесь не будет, если король решит отделаться от королевы.

— С чего они вообще станут ее защищать, — удивляюсь я. — Они ее ненавидят.

— Они могут подняться на защиту самого принципа, — объясняет Франциск. — Их силой заставили выступить против королевы Екатерины, отречься от клятв верности принцессе Марии и признать наследницей принцессу Елизавету. Если теперь король захочет избавиться от Анны, они будут чувствовать себя последними идиотами, им опять указывают, что делать, кому это понравится. Если он теперь снова ухватится за решение Папы, им нелегко будет проглотить без звука подобные перемены — уж больно быстро все меняется.

— Но королева мертва. — Я подумала о своей покойной госпоже, Екатерине. — Даже если брак с Анной будет признан недействительным, он не сможет вернуться к ней.

Георг нетерпеливо присвистнул — ну до чего же я тупа, но Франциск спокойно объяснил:

— По решению Папы брак с Анной недействителен. В таком случае Генрих — вдовец и может жениться снова.

Мы все трое, не сговариваясь, взглянули на короля. Вот он встает с трона, поставленного на помост на льду. Рядом с ним сэр Джон Сеймур и сэр Эдуард Сеймур, помогают ему подняться. Джейн тут же, на губах улыбка, словно видит перед собой молодого красавчика, а не старую, толстую развалину.

Анна, на коньках, в сопровождении Генриха Норриса и Томаса Уайетта. Скользит к мужу, спрашивает:

— Как вы себя чувствуете, дорогой муж? Уже уходите?

Он глядит на Анну. Холодный ветер разгорячил щеки, на ней алая шляпка для верховой езды с длинным, белоснежным пером, прядь волос выбилась из-за уха. Такая веселая, такая невероятно красивая.

— Нога болит, — медленно отвечает он. — Вы тут резвитесь, развлекаетесь, а я страдаю. Пойду к себе, отдохну.

— Я пойду с вами. — Она приближается к нему. — Если бы знала, провела бы все время подле вас, вы сами сказали — иди покатайся. Мой бедный муженек, я вам приготовлю ячменный отвар и почитаю, если хотите.

Он качает головой:

— Мне лучше поспать. Предпочитаю тишину вашему чтению.

Анна вспыхивает. Генрих Норрис и Томас Уайетт отводят глаза, им, наверное, хочется под лед провалиться. Сеймуры делают вид, что ничего не слышат.

— Тогда увидимся за ужином. — Анна сдерживается, не дает себе высказать обиду. — Я помолюсь, чтобы вам стало лучше и боль прошла.

Генрих кивает, отворачивается. Сеймуры берут его под руки, помогают пройти по роскошным коврам, которыми, чтобы не поскользнуться, устлан лед. Джейн с кроткой улыбкой, словно извиняется за то, что выбор пал на нее, семенит вслед за ним.

— И куда это вы направляетесь, мисс Сеймур? — Голос Анны хлещет как кнут.

Девушка оборачивается, делает королеве реверанс.

— Король приказал мне сопровождать его, почитать перед сном. — Глазки опущены, сама невинность. — Я не знаю латыни, но немного читаю по-французски.

— Немного читаю по-французски! — восклицает моя сестра, она-то свободно владела тремя языками еще в шесть лет.

— Да, — гордо отвечает Джейн. — Только я не все понимаю.

— Вы, похоже, вообще мало что понимаете. — Последнее слово за королевой. — Можете идти.

Весна 1536

Снег тает, но до тепла далеко. На лужайке для игры в шары уже кое-где показались подснежники, но играть еще нельзя — слишком много воды, да и тропинки не просохли — не проберешься. Нога короля все не заживает, рана не затягивается, не помогают ни снадобья, ни припарки, воспаление все хуже и хуже. Он боится, что не сможет больше танцевать, а новости из Франции — король Франциск в прекрасном настроении, здоровье отменное — не прибавляют Генриху веселья.

Подошел Великий пост, прекратились танцы и пирушки. Теперь у Анны нет ни малейшей возможности затащить его в постель, а значит, неоткуда будет взяться новому младенцу. Никому, ни даже королю с королевой не дозволено спать вместе во время Великого поста. Анне ничего не остается, как наблюдать за Генрихом, сидящем в мягком кресле, больная нога поднята на табуретку, рядом устроилась Джейн, читает ему душеспасительные трактаты, а она, королева, даже не может заполучить законного мужа в спальню.

На нее больше никто не обращает внимания. С каждым днем все меньше придворных дам толпится в ее приемной, королева их выбрала, платит им содержание, а они весело проводят время в комнатах Джейн Сеймур. Только те, кого туда не приглашают, остаются верны Анне — наше семейство, Мадж Шелтон, наша тетушка Анна, моя дочь Екатерина и я. Бывают дни, когда из всех кавалеров с нами только Георг и его верные дружки — сэр Франциск Уэстон, сэр Генрих Норрис, сэр Уильям Брертон. Как раз те, с кем муж не советовал водиться, но делать нечего — у Анны нет иных друзей. Мы играем в карты, слушаем музыку, а когда появляется сэр Томас Уайетт, устраиваем поэтические состязания. Каждый пишет по строчке сонета, посвященного самой прекрасной королеве в мире, но нам совсем не весело, вместо радости в сердце вползает пустота. Анна уже почти все потеряла и не знает, как удержать хотя бы то, что осталось.

В середине марта она, забыв наконец о гордости, послала меня за дядюшкой.

— Сейчас не могу прийти, я занят. Передай королеве, зайду после обеда.

— С каких это пор королеве приказывают подождать? — заметила я.

Когда он пришел, Анна его дружески приветствовала, отвела в нишу окна поговорить без помех. Я сидела близко и слышала весь разговор, но ни он, ни она, соблюдая приличия, не позволили себе повысить голос.

— Мне нужна помощь — справиться с Сеймурами, — начала Анна. — Нам необходимо избавиться от Джейн.

Он пожал плечами:

— Дорогая племянница, помнится, ты не всегда мне помогала. Совсем не так давно пыталась очернить меня перед королем. Не будешь королевой — значит, ты больше не Говард.

— Что бы там ни было, я останусь Болейн, останусь Говард, — прошептала она, касаясь подвески с золотой буквой „Б“ на шее.

— Уж чего-чего, а недостатка в говардовских девчонках у нас нет, — немедленно отозвался он. — У моей жены герцогини в ламбетском доме их не меньше дюжины, все твои кузины, все как на подбор красавицы, не хуже тебя, Марии или Мадж. Веселые, горячие. Когда он устанет от этой — ни рыба ни мясо, найдется ей на смену какая-нибудь говардовская девчонка.

— Но я королева, а не какая-нибудь там молоденькая фрейлина.

Он кивнул:

— Так позволь сделать тебе предложение. Если в апреле Георг получит орден Подвязки, я буду на твоей стороне. Добьешься награды для семьи — посмотрим, сможет ли семья прийти на помощь.

— Я могу его попросить, — раздумчиво сказала она.

— Попроси. Поможешь семье кое-чего достичь — и мы с тобой договоримся по-новому, будем защищать тебя от врагов. Но на этот раз тебе придется запомнить, кто твой хозяин.

Она закусила губу, сейчас не время выказывать неповиновение. Сделала дядюшке реверанс и опустила голову.

23 апреля король вручил орден Подвязки сэру Николасу Кэрью, другу Сеймуров. Георга обошли. Вечером на пиру в честь этого важного события дядюшка и сэр Джон Сеймур наслаждались теплой компанией, сидели за столом бок о бок, перед ними огромное блюдо с мясом.

На следующий день Джейн Сеймур — редкая гостья — заявилась в приемную королевы. Комната в кои-то веки гудела от обилия народа, позвали музыкантов, собрались танцевать. Короля не ждали, Анна пригласила его на партию в карты, но он холодно отказался, сославшись на срочные дела.

— Чем это он занимается? — спросила Анна Георга, когда тот вернулся с ответом.

— Не знаю. Разговаривает с епископами. И с лордами, по очереди со всеми.

— Обо мне?

Оба старательно избегали глядеть на Джейн, хотя та была в центре внимания — и не где-нибудь, а в приемной самой королевы.

— Не знаю, — угрюмо бросил брат. — Наверно, мне последнему скажут. Но он спросил, кто из придворных тебя посещает каждый день.

Анна глядела на него не мигая:

— Все, конечно. Я же королева.

— Кое-какие имена упомянуты особо, среди них Генрих и Франциск.

— Генрих Норрис здесь появляется каждый день ради прекрасных глаз Мадж, — рассмеялась Анна. И вправду, Генрих склонился за плечом у Мадж, готовый, когда она кончит петь, перевернуть нотную страницу. — Пойдите сюда, пожалуйста, сэр Генрих.

Он шепнул что-то Мадж на ухо, подошел к королеве, шутливо встал на одно колено:

— Слушаю и повинуюсь.

— Пора уже вам жениться, сэр Генрих, — заговорила Анна с нарочитой суровостью. — А то вы все время околачиваетесь в моих покоях, моя репутация страдает. Как насчет предложения руки и сердца Мадж? Я желаю вознаградить достойное поведение моих придворных дам.

Он хохотнул, явно думая о достойном поведении Мадж:

— Она для меня только прикрытие, сердце мое тоскует кое о ком другом.

— Полно уже расточать сладкие речи, — покачала головой Анна. — Пора уже делать Мадж предложение, да и все тут.

— Она — ясный месяц, но мое солнце — вы.

Я закатила глаза, глянула на Георга.

— Мне, право, иногда хочется стукнуть его хорошенько, — громким шепотом отозвался брат.

— Круглый дурак. И толку от него никакого.

— Не могу я предложить мисс Шелтон мое сердце целиком, значит, она его и вовсе не получит. — Генрих с трудом выпутался из клубка любезностей. — Мое сердце принадлежит королеве, владелице всех сердец в Англии.

— Благодарю вас, — оборвала его Анна. — Возвращайтесь поскорее к своему месяцу.

Норрис снова поцеловал ей руку.

— Вы не пожалеете, — пообещал он, — я за вас умереть готов.

И засеменил обратно к Мадж. Мы встретились с ней глазами, я скорчила гримасу, она подмигнула мне в ответ. Нет, эта девчонка никогда не станет настоящей леди.

Георг склонился к Анне:

— Нельзя избавиться от сплетен по одной. Надо жить, будто их и вовсе нет.

— Я избавлюсь ото всех сплетен, — возразила она. — А ты разузнай, с кем встречается король и что они про меня говорят.

Георг никак не мог ничего разузнать. Он послал меня к отцу, тот отвел глаза и велел обращаться за новостями к дядюшке. Я отыскала дядюшку у конюшен, он осматривал перед покупкой новую кобылу. Апрельское солнышко жарило вовсю. Я подождала в теньке у ворот, пока он закончит, потом подошла поближе:

— Дядюшка, король все время заседает с Кромвелем, лорд-казначеем и вами. Королева хочет знать, что у вас за дела такие.

На этот раз он не отвернулся от меня, не ухмыльнулся горько, а посмотрел мне прямо в глаза, и я увидела в них, в первый раз в жизни, жалость.

— Забери поскорее своего сына из школы, — последовал совет. — Он ведь у цистерцианцев вместе с сыном Генриха Норриса?

— Да. — Не понять, какое это имеет отношение к делу.

— На твоем месте я бы держался подальше от Норриса, Брертона, Уайетта и Уэстона. Если у тебя есть их письма, поэмы и прочая любовная чепуха, все сожги.

— Я замужняя женщина и люблю мужа. — Я по-прежнему не могла взять в толк, что случилось.

— Это хорошо, поможет в случае чего, — согласился он. — Иди теперь. То, что я знаю, тебе ни к чему, пусть уж будет на моей совести. Иди, Мария. Но на твоем месте я забрал бы обоих детей и убрался подальше от двора.

Я не пошла к Георгу и Анне, которые с тревогой ждали моих вестей. Я отправилась прямехонько в королевские покои на поиски мужа. Он был в приемной, король заперся у себя с главными советниками. В эти весенние деньки он немало времени проводил запершись с лордами. Уильям увидел меня и сразу же вышел в коридор:

— Плохие новости?

— Даже не новости, загадка.

— Кто тебе ее загадал?

— Дядюшка. Он мне посоветовал держаться подальше от Генриха Норриса, Уильяма Брертона, Томаса Уайетта и Франциска Уэстона. Когда я сказала, что вовсе с ними дела не имею, посоветовал забрать Генриха из школы, держать детей при себе и убираться отсюда поскорее.

— И где же загадка?

— Что все это значит?

— Твой дядюшка для меня всегда загадка, — покачал головой муж. — Вместо того, чтобы задумываться, что он такое имел в виду, поеду немедленно, заберу Генриха, пусть побудет дома с нами.

В два прыжка снова очутился в королевской приемной, тронул одного из служителей за рукав, попросил сказать королю, если спросит о нем, что ему надо срочно отлучиться и он будет обратно через четыре дня. Вернулся ко мне, помчался по коридору с такой скоростью, что я с трудом за ним поспевала.

— Зачем? Что такое происходит? — Теперь мною овладел ужасный страх.

— Не знаю. Все, что мне известно, — твой дядюшка сказал, что Генриху негоже быть в компании сына Генриха Норриса, значит, надо забрать его домой. А когда я его привезу, мы все уедем в Рочфорд. Меня не нужно предупреждать дважды.

Дверь в сад была открыта, он выбежал из дворца. Я подхватила юбки, помчалась за мужем. Добрался до конюшен, короткое приказание — и конюх уже выводит его кобылу.

— Не можем мы его забрать оттуда без разрешения Анны, — поспешно напомнила я.

— Я его привезу, а разрешение, если понадобится, получим потом. Надо торопиться, а не то поздно будет. Главное, чтобы твой сын был в безопасности. — Он схватил меня в объятия, крепко поцеловал прямо в губы. — Любовь моя, как не хочется тебя оставлять, когда вокруг такое творится.

— Но что может случиться?

Он поцеловал меня еще крепче:

— Бог знает. Но твой дядюшка слов понапрасну не бросает. Я заберу мальчика. А потом постараемся удрать отсюда, покуда и нас не затянуло.

— Я сбегаю, принесу твой дорожный плащ.

— Не волнуйся, возьму плащ у конюхов. — Зашел в кладовую, вернулся с простецким дорожным плащом.

— Такая спешка, что не можешь взять свой собственный плащ?

— Лучше поторопиться. — Его решимость испугала меня еще пуще — может, и впрямь мой сын в опасности.

— Деньги у тебя есть?

— Полно, — хмыкнул он. — Только что выиграл целый кошелек у сэра Эдуарда Сеймура. Пойдет на доброе дело.

— Когда ты вернешься?

— Через три дня, — задумался он, — может, через четыре, не больше. Буду скакать без передышки. Продержишься четыре дня без меня?

— Да.

— Если что случится, бери малышку и Екатерину и уезжай немедленно. Не беспокойся, я привезу Генриха к тебе в Рочфорд.

Еще один крепкий поцелуй, нога в стремени, и он уже в седле. Лошадь хорошо отдохнула, горячится, но он заставляет ее идти шагом, не спеша выезжает из ворот на дорогу. Я провожаю его глазами. Вокруг яркое солнце, а меня знобит, словно тот единственный, кто может меня спаси, уехал.

Джейн Сеймур больше не появлялась в покоях королевы, в солнечных комнатах царит необычная тишина. Служанки по-прежнему моют и чистят все вокруг, камин исправно горит, кресла расставлены, столы ломятся от фруктов, воды и вина, все приготовлено для большой компании, только никто не приходит.

Никого, лишь Анна, я, моя дочь Екатерина, тетушка Анна да Мадж Шелтон. До чего же неуютно в пустых, отдающихся эхом комнатах. Матушка никогда не заходит, она будто забыла, что мы существуем на свете. Отца мы не видим. Дядюшка глядит мимо, словно мы — прозрачное венецианское стекло.

— Я теперь вроде привидения, — жалуется Анна. Вся компания гуляет вдоль реки, она опирается на руку брата. Я следом с сэром Франциском Уэстоном, за нами Мадж с сэром Уильямом Брертоном. Мне ужасно тревожно, и нет желания разговаривать. Я не понимаю, почему дядюшка перечислил все эти имена. Так и не разгадала его загадку. Будто вокруг плетется заговор и в любую минуту я, ничего не понимая, шагну, а ловушка захлопнется.

— Они все совещаются и совещаются, — рассказывает Георг. — Я кое-что узнал от пажа, который разливает вино. Они все там — секретарь Кромвель, дядюшка, герцог Суффолк.

Брат и сестра держатся будто ничего не происходит.

— В чем они нас могут обвинить? Ни в чем.

— Обвинения придумать нетрудно. Вспомни, что они говорили о королеве Екатерине.

Анна внезапно повернулась к нему:

— Мертворожденное дитя. В этом все дело! Выжившая из ума старуха, повивальная бабка, рассказывает безумные байки.

— Может быть, — кивнул брат. — Больше у них ничего нет.

Она вдруг бросилась бежать прямо ко дворцу:

— Я им покажу!

Мы с Георгом помчались за ней.

— Что ты собираешься делать?

— Анна, Анна, не торопись, подумай!

— Вот уже три месяца я во дворце словно маленькая мышка, корчусь от страха по углам. Вы мне сказали — будь милой и любезной. Сколько можно быть милой и любезной? Пора встать на защиту собственной чести. Они против меня, тайно разбирают мое дело. Пусть говорят вслух! Не дам себя засудить кучке стариков, которые давно меня ненавидят. Я им еще покажу!

Она перебежала лужайку и скрылась во дворце. Мы с братом застыли на мгновенье, потом повернулись к остальным.

— Продолжайте прогулку, — резко бросила я.

— Мы пойдем с королевой, — добавил Георг.

Франциск невольно протянул руку, пытаясь удержать друга, умолить его остаться с ним.

— Не волнуйся, — успокоил его Георг, — но лучше мне сейчас быть с ней.

Мы с братом помчались по траве и следом за Анной вошли во дворец. У двери королевских покоев ее нет, стража сказала, она туда не входила. Непонятно, что теперь делать, куда она подевалась. Тут мы услышали шаги, она бегом спускается по лестнице с принцессой Елизаветой на руках, девочка смеется, что-то лепечет, как хорошо — ее унесли из детской, вокруг мелькают огоньки.

Она расстегнула рубашонку на девочке, кивнула стражнику, тот, не успев понять, что происходит, распахнул дверь.

— В чем меня обвиняют? — едва переступив порог, спросила она короля.

Он неуклюже поднялся с кресла, стоявшего во главе стола. Мрачный взор Анны обводил одного за другим знатнейших людей страны, собравшихся тут.

— Кто осмелится обвинить меня прямо в лицо?

— Анна… — начал король.

Она взглянула на него:

— Вас потчуют ложью, отравляют уши ядом, возводят на меня напраслину. Я заслуживаю лучшего. Я была вам доброй женой, любила вас больше всех на свете.

Он откинулся в глубокое резное кресло.

— Анна…

— Я не сумела доносить сына, но это не моя вина, — продолжала она страстно. — У Екатерины сыновей тоже не было, но вы ее ведьмой не называли.

Среди сидящих прошла волна шепота, когда она громко произнесла это слово — грозное и ужасное. Каждый сделал пальцами знак оберега — крест, защиту против колдовства.

— Но я родила вам принцессу, прекрасную принцессу. Посмотрите на нее — ваши волосы, ваши глаза, как можно сомневаться, чья она дочь. Когда она родилась, вы сказали, что скоро у нас будут сыновья. Тогда вы от собственной тени не шарахались.

Она высоко подняла ребенка, показала ему. Генрих вздрогнул, когда девочка протянула к нему маленькие ручки, позвала его: „Папа“.

— Смотрите, чистая кожа, ни малейшего пятнышка, ни малейшего порока. Только не говорите мне — она не благословенное Богом дитя. Только не говорите мне — она не самая совершенная принцесса в мире. Я принесла вам благословенного, здорового, красивого младенца. Будут и другие. Посмотрите на нее, конечно, у нее будут здоровенькие, красивые братья.

Принцесса Елизавета смотрит на суровые лица. Нижняя губка девочки дрожит. Лицо Анны пылает негодованием, она держит дочку в объятьях. Но нет, Генрих только глянул на их обеих и отвернулся — от жены, от маленькой дочурки.

Я думала, сестра снова впадет в ярость, у короля недостает смелости глядеть ей в глаза, но когда он отвел взгляд, весь огонь, казалось, мгновенно улетучился. Теперь Анна знала: решение принято, из-за его упрямства и глупости она обречена на страдание.

— Боже, Генрих, что же вы натворили, — прошептали ее губы.

Он сказал только одно слово: „Норфолк“, и мой дядюшка вскочил на ноги, взглянул на нас с Георгом, застывших в дверях, не знающих, что делать.

— Уведите сестру, — приказал он. — Лучше бы вы ее удержали, не дали ей прийти сюда.

Мы молча шагнули вперед. Я взяла малышку Елизавету из рук Анны, она радостно потянулась ко мне, уютно устроилась в моих объятьях, положила маленькую головку на мое плечо. Георг обнял Анну, повел из комнаты.

Я обернулась. Генрих не пошевелился, отвернулся от нас, Болейнов, от маленькой принцессы. Дверь за нами закрылась, мы так и не узнали, что они обсуждали, к какому пришли решению, чего ожидать в будущем.

Оставалось вернуться в комнаты Анны, нянька забрала ребенка обратно в детскую. Я не хотела ее отдавать, она прижималась ко мне, а я думала о моей маленькой дочурке, представляла себе Уильяма, где он уже, скоро ли доберется до моего сыночка. Во дворце неуютно, как в бурю, всех одолевают дурные предчувствия.

Открыли дверь в спальню Анны, на пороге маленькая фигурка. Анна с криком отпрянула назад. У Георга уже наготове кинжал, он чуть не пустил его в ход, остановился в последнюю секунду.

— Смитон! Что ты тут делаешь?

— Мне надо повидать королеву, — пробормотал парень.

— Боже правый, я тебе чуть горло не перерезал. Негоже тебе тут появляться без приглашения. Уходи, парень, проваливай.

— Я должен сказать… Я должен спросить…

— Прочь! — повторил Георг.

— Вы защитите меня, ваше величество? — прокричал Смитон, когда Георг схватил его за шиворот, чтобы выставить из комнаты. — Они меня позвали и спрашивали, спрашивали…

— Подожди, — остановила я брата. — О чем тебя спрашивали, парень?

Анна села у окна, взгляд отсутствующий.

— Какая разница, — бросила она. — Они теперь всех будут допрашивать.

— Они меня спрашивали, хорошо ли я знаком с вашим величеством. — Парень покраснел, как девчонка. — И с вами, сэр, — сказал он Георгу. — Они спросили, не был ли я вашим Ганимедом. Я не знал, что это такое. И они мне объяснили…

— И ты?

— Я сказал — нет. Я не хотел им говорить…

— Отлично. На том и стой, и держись подальше от королевы, меня и моей сестры.

— Я так боюсь. — Мальчишка весь дрожит, на глазах слезы. Его часами допрашивали о пороках, о которых он слыхом не слыхивал. Эти закаленные, бывалые солдаты и князи церкви все знают о грехах, ему в жизни столько не выучить. Теперь он примчался сюда за помощью, а ему никто не хочет помочь.

Георг поволок паренька к двери, сказал резко:

— Вбей в свою тупую хорошенькую башку. На тебе нет никакой вины, и ты им все сказал, теперь убирайся отсюда. Если тебя здесь найдут, решат, ты у нас на службе. Выкатывайся и больше не появляйся. Здесь тебе помощи не дождаться, это уж точно.

Брат выставил его за дверь, но парнишка вцепился в косяк, застыл, не оторвал рук даже тогда, когда стражник получил от Георга приказ спустить его вниз по лестнице.

— И не смей упоминать сэра Франциска, — шепнул брат напоследок. — Молчи обо всем, что слышал и что видел. Понял? Молчи обо всем.

Парень продолжал цепляться за дверь.

— Я ничего не сказал! Я вам верен. Но вдруг меня снова позовут. Что тогда? Кто меня защитит, кто за меня постоит?

Георг кивнул часовому, тот сильно ударил мальчишку по руке, парень взвыл от боли и выпустил дверь, Георг резко ее захлопнул.

— Никто, — угрюмо рявкнул брат. — И нас тоже никто не защитит.

Назавтра праздновался Майский день. По обычаю, Анну должны были разбудить поющие под окном девушки, каждая с охапкой ивовых веток. Но никто не отдал приказания, и ничего не было сделано. Она проснулась в обычное время, изможденная, бледная, провела не меньше часа на молитвенной скамеечке, потом отправилась на мессу, а за ней все придворные дамы.

Джейн шла позади, одетая в белое и зеленое. Сеймуры вступали в Майский день с цветами и песнями, Джейн проспала эту ночь с цветком под подушкой и, без сомнения, видела во сне будущего мужа. Я недобро взглянула на это ласковое, милое личико — интересно, понимает ли она, какова ставка в игре. Она улыбнулась мне в ответ, пожелала веселого Майского дня.

Мы шли мимо часовни, где молился король. Увидев Анну, он отвернулся. Она преклонила колени, внимательно следила за ходом службы, не упуская ни слова, благочестивая Джейн, да и только. Служба закончилась, мы вышли из церкви, король показался в дверях часовни, резко спросил Анну:

— Собираетесь на турнир?

— Да, конечно. — Она, казалось, удивилась вопросу.

— Ваш братец бьется с Генрихом Норрисом. — Он не сводил с нее глаз.

— Ну и что? — пожала плечами Анна.

— Трудно вам будет выбрать победителя поединка. — Каждое слово будто наполнено тайным смыслом, словно Анна должна понимать, о чем он толкует.

Анна взглянула на меня, я удивленно подняла брови: ничем не могу помочь, сама ничего не знаю.

— Я, конечно, ставлю на брата, как положено хорошей сестре. Но и сэр Генрих Норрис неплохой рыцарь.

— Похоже, не можете выбрать между этими двумя.

Жалко было смотреть на ее недоуменное лицо.

— Не знаю, сир. А кого вы мне посоветуете выбрать?

Его лицо враз потемнело.

— Будьте уверены, уж я погляжу, кого вы выберете, — с неожиданной злобой выплюнул слова король, повернулся, захромал прочь, подволакивая толстую от повязок больную ногу. Анна, не говоря ни слова, глядела ему вслед.

День выдался теплый, душный, низкие облака нависли над дворцом и турнирной площадкой. Я глаз не свожу с дороги в Лондон, каждую минуту надеюсь увидеть возвращающегося Уильяма, хотя он вряд ли появится здесь раньше чем завтра или послезавтра.

На Анне серебристо-белое платье, в руках белый майский жезл, словно она — беспечная девчонка на веселом празднике. Рыцари готовятся к турнирным состязаниям, скачут по кругу перед королевской галереей, шлемы еще не надеты, улыбаются королю и сидящей подле него королеве, машут придворным дамам, устроившимся за ними.

— Хотите пари? — спрашивает король.

— Конечно, — отвечает Анна, как же она рада услышать такой обычный вопрос.

— И кто же, по-вашему, победит в первом поединке?

Опять тот же самый вопрос, что в часовне.

— Ставлю на брата, — улыбнулась она. — Мы, Болейны, всегда стоим друг за друга.

— Я одолжил Норрису свою лошадь, — предупредил король. — У него больше шансов на победу.

Она рассмеялась:

— Тогда ему достанется мое благоволение, но деньги я поставлю на брата. Довольны вы этим, ваше величество?

Он молча кивнул.

Анна вынула платок, наклонилась, жестом подозвала сэра Генриха Норриса. Он подскакал поближе, отсалютовал ей копьем. Она бросила ему платок, он, легко удерживая лошадь одной рукой, другой грациозно поднял копье и одним небрежным движением поймал платочек. Так у него это изящно получилось, что все дамы, как одна, захлопали в ладоши. Норрис улыбнулся, опустил копье, снял с наконечника платок, спрятал его под нагрудник.

Все глядели на Норриса, а я смотрела на короля. Ужасный взгляд, никогда такого раньше не видела, нет, неправда, этот взгляд всегда прятался в уголках глаз словно тень. Он глядел на Анну, бросающую платок, как глядят на чашку, которую вот сейчас швырнут на пол. Так глядят на старую собаку, которую пора утопить. Больше ему моя сестра не нужна, ясно говорили его глаза. Только я еще не понимала, как он собирается от нее избавиться.

Послышался отдаленный раскат грома, зловещий, подобный рыку затравленного медведя. Король объявил начало турнира. Брат выиграл первую схватку, Норрис вторую, брат опять победил в третьей. Отвел коня к краю площадки, готовясь к новому состязанию. Анна стоя аплодировала брату.

Король сидит неподвижно, глаз не спускает с Анны. Так жарко, что от его раны исходит несносная вонь, но он не обращает ни малейшего внимания. Ему принесли вина и ранней клубники. Он осушил бокал, попробовал ягод, бисквита. Состязание продолжалось. Анна повернулась к королю, хотела с ним заговорить. Нет, рядом с ней грозный судия, словно это день суда над ней.

Под конец турнира Анна наделяла победителей призами. Я даже не заметила, кто победил, глаз не сводила с короля и Анны, раздававшей призы, протягивающей изящную руку для поцелуя. Король тяжело поднялся на ноги, пошел по галерее. Жестом поманил Генриха Норриса, махнул куда-то влево. Норрис уже снял доспехи, но еще сидел на взмыленной лошади. Поскакал вокруг, чтобы встретить короля за галереей.

— Куда делся король? — спросила Анна, оглянувшись.

Я глянула на лондонскую дорогу, надеясь увидеть Уильяма. Заметила королевский штандарт, за ним безошибочно угадывается тяжеловесная фигура — король верхом на коне, рядом Генрих Норрис и маленькая группка всадников. Они быстро удаляются по направлению к Лондону.

— Куда это он в такой спешке? — Анну явно не радует отъезд короля. — Не сказал, куда едет?

Джейн Паркер выступила вперед.

— Разве вы не знаете? — весело начала она. — Секретарь Кромвель прислал гонца, объявил, что этого парня, Марка Смитона, вчера взяли у него дома, отправили прямиком в Тауэр. Наверно, король туда поскакал послушать, в чем он признался. Но зачем ему понадобился Генрих Норрис?

Мы с Георгом и Анной затворились у нее в комнате, сидим затаившись. Больше говорить не о чем, нас окружили со всех сторон.

— Я уеду с рассветом, Анна, прости меня. Я должна увезти Екатерину.

— А где Уильям? — спросил Георг.

— Поехал забрать Генриха от цистерцианцев.

Анна вскинула голову.

— Генрих под моей опекой, — напомнила она. — Ты не можешь забрать его без моего разрешения.

Нет, не буду с ней сегодня ссориться.

— Бога ради, Анна, дай мне отправить его в безопасное место. Нет времени ругаться, выяснять, что кому принадлежит. Я постараюсь его уберечь, и если смогу, постараюсь уберечь и Елизавету.

Казалось, она снова начнет спорить, но сестра только кивнула, сказала небрежным тоном:

— Давайте, что ли, поиграем в карты. Спать я не могу. Будем играть всю ночь.

— Хорошо, пойду отправлю Екатерину в постель.

Дочь ужинала вместе с другими дамами. Сказала, что зала просто гудит от сплетен и слухов. Короля не было, место Кромвеля тоже пустовало. Никто не знал, почему арестовали Смитона. Никто не знал, почему король ускакал с Норрисом. Если ему оказан особый почет, то где они? Празднуют где-то Майский день?

— Не важно. Упакуй самое необходимое, перемену белья, чистые чулки, завтра утром уезжаем.

— Мы в опасности? — Она даже не удивилась, она теперь придворная дама, куда только подевалась наивная деревенская простушка.

— Не знаю. Надо, чтобы тебе хватило сил скакать весь день, значит, пора отправляться в постель. Обещаешь?

Дочь кивнула. Я уложила ее в свою кровать, на место Уильяма, укрыла. Помолилась в надежде, что завтра муж привезет Генриха и мы будем все вместе, там, где цветут яблони у дороги и маленькая ферма залита веселым солнечным светом. Поцеловала дочку на ночь, послала пажа предупредить кормилицу, что уезжаем рано утром, на рассвете.

Вернулась в комнату королевы. Анна скорчилась на каминном коврике, рядом Георг. Сидят перед камином, словно им ужасно холодно, хотя окно открыто и оттуда пышет жаром душной летней ночи, ни ветерка, занавеска даже не колышется.

— Болейны, — позвала я тихонько, переступая порог.

Георг обернулся, протянул мне руку, усадил рядом, обнял нас обеих.

— Спорим, мы и с этим справимся, — твердо сказал он. — Спорим, мы снова поднимемся и расстроим все их планы. Спорим, через год у Анны будет мальчишка в колыбельке, а мне пожалуют орден Подвязки.

Так мы провели всю ночь — тесно прижавшись друг к другу, как бродяги, прячущиеся в страхе от сторожа. С первым знаком зари я тихонько встала. Спустилась на конюшню, бросила камешек в окно, туда, где спали конюхи. Один из парней вышел, я велела ему седлать мою лошадь. Когда вывел лошадь Екатерины, остановился и покачал головой — лошадка потеряла подкову.

— Что?

— Мне надо ее к кузнецу отвести.

— Когда будет готова?

— Кузница еще не отперта.

— Скажи ему, чтобы отпер поскорее.

— Госпожа, там еще огонь не разведен. Надо его разбудить, он огонь разведет, тогда сможет лошадь подковать.

Я не сдержала бранного слова, отвернулась.

— Госпожа, возьмите другую лошадь.

Я покачала головой. Скакать нам долго, а Екатерина не такая искусная наездница, чтобы справиться с новой лошадью.

— Нет, мы подождем, покуда подкуют кобылу. Отведи ее к кузнецу, разбуди его, пусть сделает. Потом найдешь меня, скажешь тихо, что все готово. И не трезвонь об этом по всему замку. — Я тревожно взглянула на еще темные окна дворца. — Не хочу, чтобы весь свет знал, что я собралась на прогулку.

Он смахнул прядь волос со лба, протянул руку ладонью вверх, монета скользнула из моего кармана в его грязные пальцы.

— Получишь еще, когда все сделаешь.

Я вернулась во дворец. Часовой у двери вскинул сонные глаза — куда это я ходила так рано. Я знала, он доложит кому следует — секретарю Кромвелю, а может, дядюшке. А то и сэру Джону Сеймуру, он теперь большая величина, у него тоже небось завелись осведомители.

Помедлила на ступеньках. Как хочется пойти к Екатерине, она, наверно, еще сладко спит в моей огромной постели. Нет, под дверью покоев королевы мерцает свет. Мне надо туда, я должна закончить ночное бдение с ними. Часовой отступил. Я открыла дверь, проскользнула в комнату.

Они так и не ложились, сидят щека к щеке у камина, тихо шепчутся, как пара голубков в голубятне, повернулись на скрип двери.

— Не уехала? — спросила Анна.

— Нет, надо подковать лошадь Екатерины.

— А поедешь? — голос брата.

— Как только кобылу подкуют. Послала парня к кузнецу, он мне скажет, когда готово.

Села рядом с ними у камина, гляжу на пламя. Теперь все трое сидим лицом к камину, следим за язычками пламени.

— Хотелось бы мне тут остаться навсегда, — мечтательно протянула Анна.

— Да? — удивилась я. — Мне кажется, хуже в жизни не бывает. Хорошо бы эта ночь и не начиналась. Лучше всего — заснуть, проснуться и узнать, все только сон.

Улыбка брата мрачнее некуда.

— Значит, ты не так уж боишься завтрашнего дня. Если бы ты его страшилась, как мы, тоже бы желала вечно длящейся ночи.

Но, несмотря на их желание, становилось все светлее и светлее. Было слышно, что в парадной зале уже возятся слуги, служанки позвякивают ведерками с растопкой — пора зажигать камины в покоях королевы. За ними тянутся другие — с тряпками и щетками, протереть столы. Наступает новый день.

Анна поднялась с коврика, в лице ни кровинки, на щеках зола, как будто она в церкви и сегодня пепельная среда.

— Прими ванну, — посоветовал брат, — еще совсем рано. Прикажи подать побольше горячей воды. Вымой голову. Будет легче.

Она улыбнулась — слишком простое лечебное средство, но покорно кивнула.

Георг крепко ее поцеловал.

— До встречи на мессе, — пообещал он и вышел из комнаты.

Больше мы его на свободе не видели.

На мессе Георг не появился. Анна и я, розовые после ванны, чуть более уверенные в себе, ищем брата взглядом, его нигде нет. Сэр Франциск не знает, где он, ничего не знает и сэр Уильям Брертон. Генрих Норрис еще не вернулся из Лондона. Никто ничего не знает — даже в чем обвиняют Марка Смитона. Страх снова придавил нас, сгустился словно облака, нависшие над дворцовыми крышами.

Я послала весточку кормилице, велела ей быть наготове, мы попытаемся выехать через час.

Придворные играют в теннис, Анна пообещала победителю приз — золотую монету на золотой цепочке. Она спустилась к теннисному корту, устроилась в беседке под балдахином, внимательно наблюдает за игрой. Голова — то влево, то вправо, следом за мячом, но глаза ничего не видят.

Я присела рядом, ожидаю весточки от парня с конюшен, Екатерина у меня под боком, готовая по одному моему слову припуститься бегом, переодеться в дорожное платье. Вдруг дверца королевской беседки отворилась, вошли два стражника с офицером. Я тут же поняла — вот оно, самое ужасное. Открыла рот, но слова не шли. Безмолвно дотронулась до плеча Анны. Она повернулась, взглянула на меня, потом увидела суровые лица мужчин.

Они даже не поклонились, как положено. От этого стало еще страшнее. Над головой, пролетая низко-низко, как раненый ребенок, закричала чайка.

— Тайный совет требует вашего присутствия, ваше величество, — без предисловий начал капитан.

Анна с низким горловым звуком поднялась на ноги. Взглянула на Екатерину, на меня. Обвела взглядом остальных придворных дам, никто не глянул в ответ, все отводят глаза, притворяются, будто страшно увлечены теннисным матчем. Как Анна минуту назад, головы влево-вправо, следом за мячом, глаза не видят ничего, каждая в ужасе ждет, вдруг она прикажет следовать за собой.

— Мне нужен сопровождающий, — резко сказала Анна. Ни одна из этих хитрых лисичек даже не обернулась. — Кто-то из дам должен пойти со мной. — Она снова взглянула на Екатерину.

— Нет, — вскрикнула я, уже знала, что она задумала. — Нет, Анна, нет. Умоляю тебя.

— Могу я взять с собой фрейлину? — спросила она капитана.

— Да, ваше величество.

— Тогда я возьму Екатерину, — приказала она и, когда стражник открыл дверцу, торжественной поступью вышла из беседки. Екатерина, ничего не понимая, бросила на меня испуганный взгляд, затем засеменила за королевой.

— Екатерина, — резко позвала я.

Она оглянулась, бедная девочка совсем потерялась.

— Ступай за мной, — обернулась Анна, такое мертвое спокойствие в тоне, что Екатерине ничего другого не оставалось, как улыбнуться мне на прощанье.

— Держись веселей, — невпопад шепнула не своим голосом дочь — будто в пьесе играет. Потом повернулась и последовала за королевой, высоко, словно принцесса, подняв голову.

Я застыла, не в состоянии двинуться, только глядела им вслед, но стоило им скрыться из виду, подобрала юбки и понеслась во дворец, найти Георга, отца, кого-нибудь, кто поможет Анне, кто заберет у нее Екатерину, отдаст ее мне, и мы поскачем в безопасности по дороге в Рочфорд.

Несусь через зал, кто-то ловит меня в объятья, отталкиваю его прежде, чем понимаю — это тот единственный человек в мире, который мне нужен.

— Уильям!

— Любовь моя, любовь моя, что случилось?

— О Боже, Уильям, они взяли Екатерину! Они взяли мою девочку!

— Арестовали Екатерину? За что?

— Нет, она Анну сопровождает. Анне приказано явиться в Тайный совет.

— В Лондоне?

— Нет, здесь.

Он сразу все понял, выругался, шагнул вправо, шагнул влево, взял меня за руки.

— Тогда надо ждать, пока она выйдет. — Он взглянул мне прямо в лицо. — Да не беспокойся ты, Екатерина — молоденькая девчонка. Они не ее допрашивать будут, а Анну. С ней даже разговаривать не станут, а если и спросят что, ей скрывать нечего.

Я с трудом выдохнула, кивнула:

— Ты прав, ей скрывать нечего. Она ничегошеньки не знает. Ну зададут ей вопрос-другой, она благородных кровей, они ей ничего не сделают. А где Генрих?

— С ним все в порядке, он с кормилицей и малышкой. Я думал, ты так мчишься из-за брата.

— Что с ним? — Страх опять поступил к горлу, сердце часто-часто забилось. — Что с Георгом?

— Его арестовали.

— Вместе с Анной? Держать ответ перед Тайным советом?

Лицо мужа потемнело.

— Нет. Отправили в Тауэр. Генрих Норрис уже там, король сам препроводил его вчера в крепость. И Марк Смитон — помнишь мальчишку-певца? — тоже там.

Губы не двигаются, онемели, не могу задать вопрос.

— В чем их обвиняют? Почему королеву допрашивают здесь?

— Никто не знает, — покачал он головой.

До полудня мы ждали вестей. Я слонялась по коридору перед залой, где заседал Тайный совет, но меня даже на порог не пустили из страха, что я могу подслушать, о чем они там говорят.

— Да не собираюсь я подслушивать. Мне бы только дочку повидать, — умоляла я стражника. Он молча кивнул и жестом приказал отойти подальше.

Вскоре после полудня дверь отворилась, паж выскользнул из комнаты, что-то прошептал солдату.

— Уходите отсюда, — приказали мне. — Велено расчистить проход.

— Зачем?

— Уходите, — только и повторил он. Выкрикнул приказ, снизу из парадной залы донесся ответ. Меня оттеснили, не грубо, но настойчиво, от двери, за которой скрывался Тайный совет, от лестницы, от залы, от выхода в сад, от самого сада. Других придворных, если попадались на пути, тоже теснили в сторону. Требовалось идти, куда приказывают, чтобы и сомнений не оставалось в доселе невиданном могуществе короля.

Я поняла — они расчищают путь к парадной пристани. Побежала туда, где разгружают лодки с товарами. Там стражи нет, остановить меня некому, встала у самой воды, уставилась на парадную пристань Гринвичского дворца.

Мне отсюда все видно, Анна в голубом платье, в том самом, в каком сидела утром в беседке, Екатерина отстает от нее только на шаг. Как хорошо, она в плаще, не простудится, если на реке холодно. Господи, как же глупо беспокоиться о простуде, когда я не знаю, куда ее везут. Я пристально гляжу на них, будто хочу взглядом уберечь от опасности. Они прошли к барке короля, а не к судну королевы, и грохот барабана, задающий темп гребцам, прозвучал зловеще и печально, подобно барабану у плахи, когда палач берется за топор.

— Куда вас везут? — изо всех прокричала я, больше не в силах сдерживать страх.

Анна не услышала, но белый овал дочкиного личика повернулся на мой голос, она глазами поискала меня в саду.

— Здесь, здесь, — снова закричала я, замахала руками. Заметила меня, махнула мне тоненькой ручкой и взошла следом за Анной на королевскую барку.

Как только они оказались на борту, солдаты одним движением оттолкнули суденышко. Барка дернулась, обе женщины упали на сиденья, я потеряла их из виду. Через минуту снова заметила дочку, сидит на скамье рядом с Анной, смотрит на меня. Гребцы вывели барку на середину реки, лодка легко двинулась вместе с поднимающимся приливом.

Я не пыталась больше ее звать, знала — голос пропадет в грохоте барабана, да и незачем пугать Екатерину криками. Стояла не шелохнувшись, только махала ей рукой, пусть видит — я тут, знаю, куда их везут, приду к ней, как только смогу.

Даже не глядя, почувствовала — Уильям рядом, тоже машет нашей дочери.

— Как ты думаешь, куда их везут? — спросил он, будто сам не знал ответа на свой вопрос.

— Зачем спрашиваешь, ясно же, в Тауэр.

Мы с Уильямом времени не теряли. Прямо к себе, побросали кое-какую одежду в мешок, побежали к конюшням. Генрих уже ждал у лошадей, широко улыбнулся, мы наскоро обнялись. Все готовы, малышка крепко привязана к нянькиной груди. Уильям торопливо подсадил меня в седло, вскочил на коня. Забрали с собой и свежеподкованную лошадку Екатерины. Ее вел в поводу Генрих, а Уильям держал уздечку коренастой, с широкой спиной лошади кормилицы. Мы выехали из дворца, никому не говоря, куда едем и когда вернемся.

Уильям снял несколько комнат в доме позади францисканского монастыря, прямо рядом с рекой. Отсюда ясно видна башня Бошан — там Анна и моя дочь. Брат и другие мужчины, наверно, где-то неподалеку. В этой башне Анна провела ночь перед коронацией. Интересно, вспоминает ли она о роскошном платье, которое было на ней в этот день, и о молчании в Лондоне — знаке того, что ей никогда не стать возлюбленной королевой англичан.

Уильям приказал хозяйке дома приготовить нам обед, а сам отправился разузнавать новости. Вернулся, когда все было готово, подождал, пока женщина накроет на стол и выйдет из комнаты, принялся рассказывать. Трактиры у Тауэра гудят от новостей. Королеву взяли под стражу, обвиняют в супружеской измене, колдовстве и всем таком прочем.

Я кивнула. Теперь ясно, судьба Анны решена. Генрих умело воспользовался слухами, ходящими в народе, чтобы расчистить путь к расторжению брака и взять себе новую королеву. Во всех трактирах уже говорят, что Генрих снова влюбился — теперь его избранница юна, прекрасна и невинна, истинно английская девица из Уилтшира, храни ее Боже, добрая и благочестивая, не то что Анна — слишком уж образованная, да еще воспитывалась при французском дворе. Уже откуда-то поползли слухи, что Джейн Сеймур — лучший друг принцессы Марии, что она верой и правдой служила королеве Екатерине. Она и молится по-старому, и книг безбожных не читает, и с мужчинами, которые знают толк в жизни, не спорит. Семья у нее что надо, скромные, честные люди, не эти лорды, которым только бы заграбастать побольше. Очень плодовитое семейство. Нет сомнения, у Джейн будут сыновья, это вам не Екатерина с Анной.

— А брат?

— Никаких новостей, — покачал головой муж.

Я прикрыла глаза. Нельзя себе представить жизни без Георга, свободного как птичка, делающего все, что ему угодно. В чем можно обвинить Георга? Как его осудить — такого милого, такого бесполезного?

— А кто с Анной?

— Твоя тетушка, мать Мадж Шелтон и еще пара женщин.

Я поморщилась:

— Ей доверять некому. Но теперь она, по крайней мере, может отпустить Екатерину. Она там не одна.

— Наверно, стоит ей написать. Анне разрешено получать письма, если они не запечатаны. Я отнесу письмо Уильяму Кингстону, он комендант Тауэра, попрошу передать.

Я понеслась по узкой лестнице к хозяйке дома, попросила перо и бумагу. Та показала на свой стол, а когда я устроилась у сереющего в сумерках окна, зажгла свечу.

Дорогая Анна!

Я знаю, с тобой теперь придворные дамы, прошу, отпусти Екатерину, я без нее не могу. Умоляю, отпусти ее.

Мария

Капнула воск со свечи, приложила кольцо с печаткой — буква „Б“, Болейны. Но письмо не запечатала, отдала его Уильяму открытым.

— Хорошо. — Он бегло взглянул на письмо. — Отнесу прямо сейчас. Никакого скрытого смысла, никаких тайн и подвохов. Подожду ответа. Может, сразу приведу ее обратно, тогда завтра с утра двинемся в Рочфорд.

— Буду ждать, — кивнула я.

Мы с сыном играли в карты перед маленьким очагом, шатающийся столик, два колченогих табурета. Ставка небольшая — один фартинг, но потихоньку я выиграла все его карманные деньги. Чтобы немножко проиграть, стала жульничать, да только не рассчитала и продулась в пух и прах. Но Уильям все не возвращался.

Он появился около полуночи.

— Прости, что так долго. — Муж взглянул в мое побелевшее лицо. — Не смог ее привести.

Я тихонько застонала, он бросился ко мне, крепко обнял.

— Я ее видел, поэтому так задержался. Подумал, ты будешь рада, если поговорю с Екатериной, узнаю, как она.

— Очень расстроена?

— Мила и спокойна, — с улыбкой ответил он. — Завтра сама пойдешь и посмотришь, можешь ходить туда каждый вечер, пока королева там.

— Но она ее не отпустит?

— Нет, хочет держать при себе, а коменданту приказано выполнять желания Анны, конечно, в разумных пределах.

— Ясно…

— Я все перепробовал. Но королеве положены придворные дамы, и Екатерина — единственная, которую она потребовала. Остальных ей прислали. Одна из них — жена коменданта, шпионит потихоньку, повторяет все, что она скажет.

— А как Екатерина?

— Можешь ею гордиться. Передает тебе привет, говорит, что останется прислуживать королеве. Сказала, Анна больна, совсем без сил, рыдает, значит, надо остаться с ней, помочь хоть немножко.

— Она еще совсем дитя! — Я вздохнула, не зная — то ли гордиться, то ли расстраиваться.

— Нет, девочка уже выросла. Выполняет свой долг, как положено. Ей ничего не грозит, никто ее не собирается ни о чем спрашивать. Все понимают, она в Тауэре только из-за Анны. С ней ничего не случится.

— А в чем обвиняют Анну?

Уильям глянул на Генриха, потом решил — мальчик уже взрослый, пора и ему знать.

— Похоже, ее обвиняют в прелюбодеянии. Ты знаешь, что такое прелюбодеяние, Генрих?

— Да, сэр. — Мальчишка чуть вспыхнул. — Об этом сказано в Библии.

— Думаю, что на твою тетушку возвели напраслину, — ровным голосом продолжал муж. — Но таково обвинение Тайного совета.

Теперь и я начинаю понимать.

— Других тоже арестовали? В чем их обвиняют, в том же?

Уильям неохотно кивнул:

— Да, Генриха Норриса и Марка Смитона обвиняют в том, что они — ее любовники.

— Какая чепуха!

Уильям снова кивнул.

— А брата задержали для допроса?

— Да.

Что-то в его тоне меня насторожило.

— Они не будут его пытать? Не посмеют, да?

— Нет, дорогая. Они не забудут, что он благородных кровей. Его держат в Тауэре, пока допрашивают королеву и остальных.

— Но какое против него обвинение?

Уильям замешкался с ответом, взглянул на мальчика:

— Его обвиняют в том же самом.

— В прелюбодеянии?

Он кивнул.

Я молчала. В первое мгновенье хотелось опять крикнуть: „Чепуха“ — но тут я вспомнила, как нужен был Анне сын, вспомнила ее уверенность, что от короля не родить здорового ребеночка. Как будто снова увидела перед собой, она стоит с Георгом в обнимку и рассуждает, что церковь ей не указ — сама, дескать, знаю, грех это или нет. А он отвечает — меня можно отлучить от церкви, по крайней мере десять раз еще до завтрака, и она смеется. Не знаю, на что Анна могла решиться от отчаянья. Не знаю, на что Георг мог осмелиться от безрассудства. Нет, не буду больше думать об этих двоих.

— Что же нам теперь делать?

Уильям положил руку Генриху на плечо, улыбнулся мальчику. Его приемный сын уже по плечо отцу, глядит прямо и доверчиво.

— Немножко подождем, пока все уляжется, заберем Екатерину и отправимся в Рочфорд. Там чуток затаимся. Что бы ни случилось с Анной, отправят ее в женский монастырь или в ссылку, но время Болейнов прошло. Настала пора тебе, любовь моя, возвращаться к отжимке сыра.

Нечего больше делать — только ждать. Я отпустила кормилицу на целый день, послала Уильяма и Генриха прогуляться по городу, пообедать в трактире, а сама сижу дома, играю с малышкой. После полудня вынесла ее на воздух, на берег реки, на теплый морской ветерок. Вернулась домой, распеленала, искупала в прохладной воде, вытерла насухо сладкое, розовое тельце, положила девочку на одеяльце, пусть ножки и ручки побудут на свободе. Когда пришли Уильям с Генрихом, крошка уже лежала в чистых пеленках. Мы оставили ее кормилице, а сами отправились к главным воротам Тауэра, испросить разрешения повидаться с Екатериной.

Какая же она маленькая — моя девочка, идет по крепостной стене от башни Бошан к воротам. Нет, она истинная Болейн, шагает, будто вся крепость только ей и принадлежит, голова высоко поднята, на губах улыбка. Увидала меня сквозь деревянную решетку, засияла, выскользнула через открытую стражником калитку.

— Любовь моя. — Я крепко обняла дочь.

Она на мгновенье прижалась ко мне, потом рванулась к брату:

— Ген!

— Кэт!

Радостно взглянули друг на друга.

— Выросла.

— Потолстел.

Уильям улыбался, глядя на детей:

— Думаешь, они хоть когда-нибудь говорят больше одного слова подряд?

— Екатерина, я написала Анне, попросила тебя отпустить, — поспешно сказала я. — Хочу, чтобы ты уехала с нами.

Она мгновенно посерьезнела.

— Я не могу. Она ужасно расстроена. Она еще никогда такой не была. Не могу я ее покинуть. От остальных совершенно нет толку, две новенькие вообще не понимают, что делать, а тетушка Болейн и тетушка Шелтон только и сидят в уголке да все время перешептываются. Нельзя ее с ними оставлять.

— А что она делает целыми днями? — спросил Генрих.

— Плачет, молится. Поэтому я и не могу уйти, просто не могу. Это как младенца бросить, она совсем о себе не заботится.

— Тебя хорошо кормят? — О чем еще мне остается беспокоиться. — Где ты спишь?

— Я сплю с ней, только она совсем не спит. Едим мы хорошо, не хуже, чем при дворе. Не волнуйся, мама, это ненадолго.

— Откуда ты знаешь?

Капитан стражи наклонился, тихо сказал мужу:

— Поосторожнее, сэр Уильям.

— Мы пообещали ничего не обсуждать с Екатериной, — напомнил он мне. — Мы пришли ее повидать, узнать, как она себя чувствует, вот и все.

— Хорошо. — Я глубоко вздохнула. — Если она пробудет здесь больше недели, Екатерина, тебе надо будет уехать.

— Как скажете, матушка, — послушно кивнула дочь.

— Вам что-нибудь нужно? Я могу принести завтра.

— Чистое белье. Пару платьев для королевы. Сумеете забрать из Гринвича?

— Придется. — Делать нечего, всю жизнь я у Анны на посылках, даже сейчас, когда такое творится, выполняю ее приказания.

— Не возражаете, капитан? — спросил Уильям. — Моя жена передаст белье и пару платьев для дам?

— Конечно, сэр, конечно, мадам.

Я улыбнулась угрюмо. Им еще не приходилось держать под стражей королеву, которую неизвестно в чем и на каком основании обвиняют. Трудно сказать, как в таком случае поступать, чтобы не попасть впросак.

Я снова обняла Екатерину, гладко зачесанные волосы под чепчиком уткнулись мне прямо в подбородок. Поцеловала в лоб, вдохнула свежий запах теплой, юной кожи. Нет сил от нее оторваться, но она уже проскользнула обратно в калитку, бежит по брусчатке двора в тени башни, оборачивается, машет мне рукой, и вот ее уже нет.

Уильям помахал ей на прощание, потом повернулся ко мне:

— Одного у вас, Болейнов, не отнять — безрассудной храбрости. Если бы вы были лошадьми, лучше бы не найти — возьмете любое препятствие. Но с женщинами вашей породы уживаться нелегко, ох как нелегко.

Май 1536

Я наняла лодку до Гринвича — взять платья для королевы, белье для Екатерины. Уильям, Генрих и малышка остались в домике неподалеку от Тауэра. Уильям ни за что не хотел отпускать меня одну, я тоже страшно боялась ехать во дворец, прямо в сердце опасности, но уж лучше так, зато я знаю, мой сыночек — драгоценный, редкий товар, королевский сынок — упрятан подальше от их взглядов. Я обещала управиться за пару часов и нигде не задерживаться.

Попасть к себе комнату нетрудно, но покои королевы опечатаны печатью Тайного совета. Сначала думала найти дядюшку, попросить его, вдруг смогу взять ее платья, но потом решила — неосторожно привлекать внимание ко второй сестре Болейн, когда первая заперта неизвестно за что в Тауэре. Связала в узел пару своих платьев — Анне сгодятся, выскользнула из комнаты, но на пороге столкнулась с Мадж Шелтон.

— Боже милостивый, я думала, тебя взяли под стражу.

— За что?

— А за что всех остальных арестовали? Ты исчезла. Конечно, я решила, ты в Тауэре. Тебя допрашивали?

— Меня никто не арестовывал. Я уехала в Лондон, чтобы быть поближе к дочери. Она с Анной, ей же нужны придворные дамы. Обе в Тауэре. Я приехала за бельем.

Мадж рухнула в кресло, разрыдалась. Я оглядела пустой коридор, переложила сверток из одной руки в другую.

— Мадж, мне пора идти. В чем дело?

— О Боже, я думала, тебя взяли под стражу и скоро придут за мной.

— За что?

— Представляешь, нас словно медведям на растерзание бросили. Меня все утро допрашивали, пытались что-то выяснить. Что я слышала да что видела? Каждое слово выворачивают наизнанку, у них получается — мы просто шлюхи какие-то из публичного дома. Я в жизни ничего плохого не делала. И ты тоже. А им подавай все про всех, каждую мелочь, время, место. Я просто от стыда сгорала.

— Тебя допрашивали в Тайном совете? — Я все никак не могла взять в толк.

— Всех, всех придворных дам королевы, служанок, слуг. Всех, кто хоть раз танцевал в ее покоях. Они бы и Пурки допросили, если бы бедная собачка раньше не издохла.

— И что они спрашивали?

— Кто с кем комнаты делил, кому что обещали. Кто подарки получал. Кто к заутрене не являлся. Все-все. Кто признавался в любви королеве, кто ей стихи писал. Какие песни пели. Кому она особенно благоволила. И так без конца.

— И что им отвечали?

— Сначала мы вообще ничего не говорили, — горячилась Мадж. — Кто бы сомневался. Мы про свои тайны не болтаем и чужих знать не знаем. Но они выудят одно от этой, другое от той, а потом припрут тебя к стенке, начнут опять спрашивать, а это ты знаешь, да вот еще то. Дядюшка Говард глядит на тебя, будто ты последняя шлюха, а герцог Суффолк такой добрый, что поневоле начнешь ему отвечать, и через пять минут понимаешь, рассказала им все, что хотела держать в секрете.

Она снова разрыдалась, утирая глаза кружевным платком. Взглянула на меня:

— Уходи побыстрее. Увидят тебя здесь — примутся допрашивать. Они одно хотят знать, что вы с Георгом да королевой делали, где по ночам бывали.

Я кивнула, подхватила узел с одеждой, она прокричала вслед словно школьник, пытающийся доказать, что не выдал товарищей:

— Если вдруг увидишь Генриха Норриса, скажи, я старалась ничего не говорить. Они меня в ловушку загнали, я им рассказала, что однажды мы с королевой играли в карты на то, кто его поцелует. Но больше я ничего не сказала. Только то, что они и так уже знали от Джейн.

Даже имя жены Георга, этой твари ядовитой, меня не остановило, хотелось поскорее выскочить из дворца. Я схватила Мадж за руку, потащила за собой вниз по ступеням, в открытую дверь.

— Джейн Паркер?

— Она там пробыла дольше всех, исписала целый лист и подписалась. После этого нас всех снова вызвали, спрашивали про Георга. Только про Георга и королеву, как они пили вместе, как часто вы с братом с ней были, оставляла ли ты их вдвоем.

— Джейн уж на него наговорит, не задумается.

— Она потом хвасталась — сил нет. А эта сеймуровская штучка уехала, будет жить пока с семейством Кэрью в Суррее, пусть там изжарится от жары, пока нас тут таскают на допросы и мучают поодиночке, — закончила Мадж с рыданием. Я остановилась, поцеловала кузину в щеку.

— Можно я с тобой поеду? — убитым голосом спросила она.

— Нет. Лучше уезжай к герцогине в Ламбет, она тебя приютит. И не говори никому, что меня видела.

— Я попытаюсь, — честный ответ. — Но ты просто не знаешь, каково, когда они из тебя все жилы вытягивают, спрашивают одно и то же по сто раз.

Я кивнула и ушла, а она осталась стоять на ступеньках, красивая девчонка, попавшая к самому роскошному и элегантному двору в Европе, все успела, даже короля сумела соблазнить, и вот жизнь рушится, разваливается на куски, короля гложат черные подозрения. Теперь она узнала — ни одной женщине, будь ты даже задорной и хорошенькой, очаровательной и жизнерадостной, в этом мире себя не уберечь.

Я отнесла Екатерине белье, сказала, что платьев королеве не привезла. В подробные объяснения решила не вдаваться — незачем привлекать внимание ни к моей особе, ни к нашему скромному жилищу у стен францисканского монастыря. Не упомянула я и о новостях, услышанных от лодочника, — арестован сэр Томас Уайетт, старый воздыхатель Анны, много лет назад состязавшийся с королем за ее благосклонность — давным-давно, когда мы только тем и занимались, что играли в любовь. Еще один завсегдатай приемной королевы, сэр Ричард Пэйдж, тоже взят под стражу.

— Они скоро придут за мной. — Я сидела с Уильямом у очага в маленькой кухоньке. — Они забирают всех, кто был около нее.

— Тебе лучше не ходить к Екатерине каждый день. Я схожу, или служанку пошлем. А ты оставайся поодаль, найди место у реки, откуда сможешь ее увидеть — будешь знать, что у нее все в порядке.

На следующий день мы отыскали другое пристанище, поселились там под выдуманными именами. Генрих отправился в Тауэр, переодетый конюхом, понес сестре книги и всякое такое. Шел к замку обходными путями, а на обратной дороге затесался в толпу, чтобы никто не мог его выследить. Если бы мой дядюшка понимал, что можно любить дочь, а не только сына, он бы следил за Екатериной и уж точно нашел бы меня. Но откуда ему догадаться о такой любви. Немногие Говарды подозревали, что от девчонок какой-то прок — пешки в брачной игре, и только.

Да и занят он был, наш дядюшка. Через неделю мы поняли, что у него и минуты не было свободной — когда узнали, в чем же их все-таки обвиняют. Уильям принес новости из пекарни, где покупал хлеб к ужину. Он ничего мне не сказал, пока я не поела.

— Любовь моя, — начал ласково, — как мне тебя подготовить, даже не знаю.

Я посмотрела на мрачное лицо мужа, отодвинула тарелку.

— Выкладывай все сразу.

— Был суд, и их всех признали виновными — Генриха Норриса, Франциска Уэстона, Уильяма Брертона и этого парня молодого — Марка Смитона. Виновными в прелюбодеянии, совершенном с твоей сестрой королевой.

Мне казалось, я не слышу его голоса, не слышу слов — все будто отдалилось, звучало приглушенно. Уильям рванулся ко мне, тряхнул меня, странное, полусонное чувство куда-то пропало, я снова увидела доски пола, стол, комнату, пытаюсь вырваться из его рук.

— Пусти, я не в обмороке.

Он ослабил хватку, склонился надо мной, заглянул в лицо:

— Боюсь, тебе следует молиться за душу брата. Его уж точно обвинения не минуют.

— Он не был в суде с остальными?

— Нет, их судили в обычном суде. Он и Анна предстанут перед судом пэров.

— Тогда есть надежда. Может, там удастся выпутаться из этого дела.

Он в сомнении покачал головой. Я вскочила:

— Тогда я пойду в суд. Нечего было мне тут таиться, прятаться, как последней трусихе. Пойду и скажу им правду, пока дело не зашло совсем далеко. Если этих признали виновными, мне надо идти в суд, дать показания, рассказать, что Георг невиновен. И Анна тоже.

Я еще и двух шагов сделать не успела, а быстрый, как всегда, муж уже стоял в дверях, загораживая проход.

— Я знал, что ты скажешь. Никуда ты не пойдешь.

— Уильям, мой брат, моя сестра в страшной опасности. Я должна их спасти.

— Нет. Подымешь хоть чуть-чуть голову — сама головы лишишься и им не поможешь. Кто, как ты думаешь, выслушивает показания против всех них? Кто председательствует в суде, когда разбирается дело твоего брата? Твой дядюшка! Попытался он спасти племянника? Или твой отец — заступился за сына? Нет. Они знают — Анна научила короля быть тираном, теперь его уже не остановишь, он совсем сошел с ума.

— Я могу защитить брата. — Я попыталась оттолкнуть мужа. — Это Георг, мой ненаглядный Георг. Как мне жить с мыслью, что он совсем один в суде, оглянется вокруг, а никто даже пальцем не пошевелит, чтобы защитить его. Лучше умру, но пойду к нему.

Уильям отступил от двери:

— Тогда иди. Поцелуй на прощанье малышку и Генриха. Я передам Екатерине твое материнское благословение. И меня поцелуй на прощание. Если ты туда пойдешь, живой не выйдешь. Будь уверена, и тебе придумают преступление — по крайней мере, в колдовстве обвинят.

— За что? Что я сделала? Что, ты считаешь, я натворила? Что такого мы все сделали?

— Анну обвиняют в соблазнении короля с помощью ведовства. Твой брат ей в этом помогал. Поэтому их и судят отдельно от других. Прости меня, что сразу не сказал. Очень трудно такие новости рассказывать жене за ужином. Их обвиняют в прелюбодеянии — друг с другом, в сношениях с дьяволом. Это отдельный суд не потому, что тут дело полегче, нет, такие страшные преступления за одно заседание не рассмотришь.

У меня только и хватило сил, что прислониться к мужу. Он обнял меня, продолжил рассказ:

— Им обоим целый лист обвинений предъявили — навели на короля порчу, лишили его мужской силы, заклинаниями, а может, отравленным зельем. Утверждают, что они любовники, а родившийся ребенок — от Георга, и потому оказался таким уродом. Хочешь ты или нет, многому из этого поверят. Ты провела немало ночей, пируя в комнатах Анны. Ты ее учила, как соблазнять короля, после того как столько лет была его любовницей. Ты нашла ей знахарку, сама привела колдунью во дворец. Разве не так? А мертвые младенцы? Я похоронил одного, помнишь? И многое-многое другое, я наверно не все и знаю. Правда? Ты же всех секретов семейки Болейн даже мне не раскроешь?

Я отвела взгляд, он покачал головой:

— Так я и думал. А как насчет заклинаний и зелий, чтобы зачать? — Он посмотрел мне в глаза, пришлось кивнуть. — Епископа Фишера, беднягу невинного, она отравила. На ее совести, по крайней мере, три смерти. Пыталась отравить кардинала Уолси и королеву Екатерину…

— Я точно не знаю.

— Ты ее сестра, а ничего лучшего в защиту сказать не можешь. — Взгляд суровый, без улыбки. — Ты точно не знаешь, скольких она погубила, да?

— Не знаю, — прошептали мои губы.

— Она явно приложила руки к ведовству, она, несомненно, виновна в соблазнении короля, помнишь, как непристойно она себя вела. Она, безусловно, виновна в покушении на жизнь епископа, кардинала и королевы. Ты не можешь ее защитить. Она виновна, по крайней мере, в половине того, в чем ее обвиняют.

— Но Георг… — Мой голос еле слышен.

— Георг ей во всем помогал. Да и сам он немало согрешил. Если бы сэр Франциск и остальные признались, чем они занимались со Смитоном, их бы повесили за содомию, а не за что другое.

— Он мой брат. Я не могу его покинуть на произвол судьбы.

— Можешь отправляться туда себе на погибель. Или оставаться здесь, воспитывать детей, забрать дочурку Анны, которая к концу недели останется бесприютной сиротой, всеми забытой, опозоренной. Ты можешь дожить до конца этого правления, увидеть, что будет потом, узнать, какое будущее ждет принцессу Елизавету, уберечь своего сына Генриха от тех, кто захочет сделать его наследником престола или — еще хуже — претендентом на королевский трон. Ты обязана защитить детей. Анна и Георг сами выбрали свою участь. Но у принцессы Елизаветы, у Екатерины и Георга будущее еще впереди. Тебе нужно им помочь.

Я больше не упиралась кулачками ему в грудь, руки безвольно повисли по бокам.

— Да, ты прав, пусть этот суд идет без меня, — сказала я безжизненным голосом. — Не стоит идти туда и бросаться на их защиту. Но постараюсь убедить дядюшку — вдруг что-то еще можно сделать.

Я думала, муж и тут станет возражать, но он только спросил задумчиво:

— А ты уверена, что он и тебя не потащит в тюрьму? Он только что осудил этих троих, каждого знал с детства. Послал их на виселицу, на четвертование. Не очень-то похоже на милосердие.

Я кивнула, задумалась.

— Тогда сначала схожу к отцу.

К моему огромному облегчению, он кивнул:

— Хорошо, я тебя провожу.

Я набросила плащ, позвала кормилицу, наказала следить за малышкой и никуда не отпускать Генриха. Сказав, что уйдем ненадолго, надо кое-кого навестить, мы с мужем вышли из маленького домика.

— А где он, ты не знаешь? — спросила я.

— В доме у дядюшки. Половина двора еще в Гринвиче, но король сидит запершись, говорят, горюет. Правда, некоторые добавляют, он каждый вечер тайно видится с Джейн Сеймур.

— А что будет с сэром Томасом и сэром Ричардом? Их ведь тоже взяли под стражу.

— Кто знает, — пожал плечами Уильям. — Против них ничего нет, ни особой вины, ни особой защиты. Когда тиран сходит с ума, всякое может случиться. Их почти не допрашивали, а этот мальчишка Марк, который всего-то и знает, что свою лютню, его вздернули на дыбу, пытали, пока не зарыдал и не признался во всем, что им угодно было услышать.

Он взял меня за руку, согревая ледяные пальцы.

— Ну вот, пришли, пойдем через задние ворота. Я знаю кое-кого из конюхов. Хотелось бы разведать обстановку, прежде чем наобум бросаться вперед.

Мы тихо вошли на конюший двор, но не успел Уильям позвать кого-нибудь из слуг, мы услышали перестук копыт по брусчатке — перед нами очутился мой отец собственной персоной. Я бросилась к нему, лошадь шарахнулась, он грязно выругался.

— Простите, отец, мне надо вас повидать.

— Ты, неужели? Где ты пряталась всю неделю?

— Она была со мной, как ей и положено. — Уильям за моей спиной, в обиду не даст. — С детьми. А Екатерина с королевой.

— Да, знаю, — отозвался отец. — Единственная девчонка из семьи Болейн без пятна и порока, насколько мне известно.

— Мария хочет вас кое о чем попросить, а потом мы уйдем.

Я помедлила. Вот я перед отцом и сама толком не знаю, о чем его умолять.

— Отец, Анну и Георга помилуют? Дядюшка за них заступится?

Он глянул на меня — лицо мрачнее тучи.

— Ты небось не меньше других знала об их делишках. Вы трое всегда заодно, грешники ужасные. Тебя нужно допрашивать, а не других придворных дам.

— Ничего мы не делали, — возразила я со страстью. — Вы все знали, сэр. Нам дядюшка приказывал, а больше ничего. Мне велел научить Анну, рассказать ей, как очаровывать короля. Ей приказал любой ценой зачать младенца. Георгу поручил быть с ней, поддерживать, утешать. Мы только вашим приказам и подчинялись, делали все, что нам велят. А теперь прикажете ей за это умирать? За то, что была послушной дочерью?

— Я тут вовсе ни при чем, — огрызнулся отец. — Я ей ничего не приказывал. Она всегда все сама делала, и он, и ты вместе с ними.

Настоящий предатель! Он спешился, бросил поводья конюху, пошел к дому. Я ринулась за ним, схватила за рукав:

— Сумеет дядюшка ее спасти?

Он повернулся ко мне, шепнул на ухо:

— Время Анны прошло. Король понял — она бесплодна, ему нужна другая жена. Сеймуры выиграли эту схватку, сомнений нет. Брак аннулируют.

— Аннулируют? На каком основании?

— На основании их предварительного родства. Поскольку он был твоим любовником, он не мог стать ее мужем.

— Только меня снова не приплетайте.

— Именно так и будет.

— А Анну куда?

— В монастырь, если будет сидеть тихо. А нет — в ссылку.

— А Георг?

— Ссылка.

— А вы?

— Если переживу эту историю, мне уже ничто не страшно, — промолвил отец угрюмо. — А ты, если не хочешь свидетельствовать в суде, затаись, держись подальше ото всех.

— Но я могу дать показания в их защиту.

Он фыркнул недовольно:

— Не будет никаких показаний в их защиту. Когда судят за измену, защитников нет. Единственная надежда — снисходительность суда и помилование короля.

— А если мне обратиться к королю, попросить их помиловать?

— Если ты не Сеймур, он тебе не обрадуется. Если ты Болейн, по тебе топор плачет. Держись подальше, девочка. Если хочешь помочь брату с сестрой, пусть все будет тихо — тихо и быстро.

Мы услышали приближающийся топот копыт большого отряда, Уильям потащил меня прочь:

— Это твой дядюшка, давай скорей сюда.

Мы бросились в арку ворот, через которые обычно привозят сено. Там маленькая калитка, Уильям ее открыл, вытолкнул меня как раз в тот момент, когда во дворе замелькали факелы. Солдаты уже звали конюхов помочь его милости спешиться.

Мы с мужем шли по темным улочкам и проулкам Сити. Кормилица впустила нас в дом, малышка спала в колыбельке, Генрих рядом на соломенном тюфяке, голова в рыжих тюдоровских кудрях колечками.

Уильям повел меня к нашей кровати, задернул занавески, раздел, уложил. Обнял меня крепко, держал молча в своих объятьях, и я всю ночь прижималась к нему, пытаясь согреться.

Анна предстала перед судом пэров в Королевском зале лондонского Тауэра. Они побоялись везти ее через весь город в Вестминстер. Мрачное настроение горожан в день коронации теперь сменилось жалостью, народ теперь был на стороне Анны. План Кромвеля не удался — слишком уж много он всего напридумал. Кто поверит, что женщина может быть такой ужасной? Соблазнять мужчин во время беременности, как ее обвиняют в суде? Просто невозможно себе представить, что женщина станет заводить одного, двух, трех, четырех любовников под самым носом у мужа, если муж — король Англии. Даже те женщины, что в пору суда над Екатериной, завидев королевскую барку, кричали Анне — „шлюха“, убеждены — король опять решил разделаться с законной женой и взять себе другую фаворитку, помоложе.

Джейн Сеймур переселилась в город, в огромный дом сэра Франциска Брайана на Стрэнде. Все знали, что королевская барка причаливает к речной пристани каждый вечер и остается там за полночь, из сада слышна музыка. В этом доме что ни день, то маскарады, танцы и пиры, а королева заперта в Тауэре, и с ней пятеро джентльменов — четверых уже приговорили к смертной казни.

Генрих Перси, старая любовь Анны, заседал в суде вместе с остальными пэрами. Все они пировали у нее за столом, танцевали в ее комнатах, целовали ей руку. Как они себя чувствовали, когда она вошла в Королевский зал, села перед ними, золотая буква „Б“ у горла, французский чепец оставляет открытыми пряди черных волос, темное платье еще сильнее подчеркивает кремовый оттенок кожи. Она непрестанно молилась и плакала у маленького алтаря в часовне в Тауэре, но во время суда оставалась невозмутимо спокойной. Прекрасная, уверенная в себе, словно та юная особа, что только-только вернулась из Франции. Столько лет прошло с тех пор, как наша семья решила — теперь ее черед заполучить моего царственного возлюбленного.

Я бы могла пробраться в зал вместе с простолюдинами, сесть в задних рядах, но Уильям ужасно боялся, вдруг меня кто-нибудь узнает, да и у меня самой не было сил выносить всю эту ложь. Но я знала — мне не вынести и правды. Хозяйка дома, где мы остановились, пошла посмотреть на это величайшее в Лондоне зрелище. Вечером вернулась с полным списком тех, кого соблазнила королева, со всеми деталями — где, когда, как она их целовала, кому давала подарки, кто ночь за ночью старался превзойти один другого в ее спальне. Кое-какая правда в этих историях иногда проскальзывала, но чаще это был поток стремительной, дикой фантазии, который каждый, кто знаком с жизнью двора, мог легко опровергнуть. Но скандал всегда привлекателен, особенно скандал с похотливым душком, с грязью, с темными наветами. Простому народу нравятся подобные истории, экие страсти выделывает королева, что еще ожидать от шлюхи, которая обманом пробралась в постель короля. Была в этом правда, но не только об Анне, Георге и мне, все эти грязные детали немало говорили и о секретаре Кромвеле, простолюдине.

Не было никаких свидетелей, которые бы видели ее обхаживающей и улещающей мужчин, не было свидетелей, доказывающих, что она замышляла извести короля, напускала на него порчу. Суд утверждал, незаживающая рана на ноге и мужская неспособность короля — ее вина. Анна возражала, она невинна, пыталась объяснить пэрам, и без нее это знавшим, что раздавать подарки — обязанность королевы. Нет ничего странного, если танцуешь сначала с одним, а потом с другим. Конечно, ей посвящали стихи, естественно, любовные стихи. Король раньше никогда не жаловался на традицию куртуазной любви, царящую при всех европейских дворах.

В последний день суда граф Нортумберленд, Генрих Перси, ее первая любовь, не явился в зал заседаний. Прислал сказать, что болен. Тогда я поняла — пощады ей не будет. Лорды, ищущие благоволения Анны при дворе, готовые за ее милости продать собственных матерей на галеры, выносили вердикт, от самого младшего пэра до нашего дядюшки. Один за другим они провозглашали: „Виновна“. Когда дело дошло до дядюшки, он, давясь слезами, едва смог произнести: „Виновна“, никак не мог выдавить из себя решение суда — сжечь или обезглавить ведьму, как того король пожелает.

Хозяйка дома вытащила платок, промокнула глаза, сказала — какая тут справедливость, если королеву сожгут на костре за то, что танцевала с парой молоденьких кавалеров.

— И то правда, — заметил Уильям и выпроводил ее из комнаты. Когда она ушла, взял меня на руки, посадил на колени, баюкал, как дитя, обнимал.

— Ужасно, навсегда запрут в монастыре, ей этого не вынести.

— Придется, тут не до выбора. Монастырь или ссылка — все, что королю будет угодно.

На следующий день, поскорее, пока есть еще силы выносить эту беспардонную ложь, пэры принялись судить брата. Его, как и других, обвинили в том, что он был ее любовником и замышлял заговор против короля. Он стоически все отрицал. Его обвинили в том, что он сомневался в королевском происхождении принцессы Елизаветы, в том, что смеялся над мужской немощью короля. Георг, связанный принесенной клятвой, молчал — тут не отопрешься. Самое сильное обвинение основывалось на показаниях Джейн Паркер, его жены, которую он всегда ненавидел.

— Слушать оскорбленную жену? — кричала я Уильяму. — Повесить из-за ее показаний?

— Он виновен. Я не его дружок, но тоже не раз слышал, как он смеялся над Генрихом. Говорил, тому и кобылы в горячий сезон не покрыть, не то что такую леди, как Анна.

— Это непристойно и неосмотрительно, но…

— Это измена, любовь моя. — Муж взял меня за руку. — Конечно, за такие разговоры обычно не судят, но если судят, это измена. Обвинили же они в измене Томаса Мора за то, что отрицал верховное главенство короля над церковью. Теперь король сам выбирает, за что казнить, а за что миловать. Он получил эту власть, когда избавился от Папы и его власти над церковью. Мы дали Генриху это право — казнить и миловать. Теперь он решает. Вот и выходит, что твоя сестра — ведьма, а брат — ее любовник, и оба они — враги государства.

— Но он же их помилует, должен же, — плакала я.

Каждый день мой сын шагал к Тауэру и встречался с сестрой. Каждый день Уильям шел за ним следом, смотрел, не следит ли кто за ними. Нет, никто Генриха не выслеживал. Они слишком заняты — возводят напраслину на королеву, заманивают ее в ловушку, обсуждают глупые, вульгарные шутки Георга, готовят ему капкан.

В середине мая я пошла с Генрихом повидать свою дочь. Она выскользнула в калитку, даже отсюда нам слышны молотки — во дворе возводят эшафот, там отрубят головы Георгу и его четверым друзьям. Екатерина бледна, но спокойна.

— Пойдем со мной, — умоляла я ее. — Уедем в Рочфорд, все вместе. Здесь нам больше делать нечего.

Она покачала головой:

— Позволь мне остаться. Я останусь тут, покуда тетушку Анну не отправят в монастырь и все будет кончено.

— Как она себя чувствует?

— Хорошо. Все время в молитве, готовится к затворнической жизни. Она знает — ей уже не быть королевой. Не сомневается — больше ей не увидеть принцессу Елизавету, ее дочери не стать королевой. Суд кончился, теперь стало полегче. Там ее никто не слушал, только смотрели на нее — вот так ужасно. Сейчас она поспокойнее.

— А Георга ты не видела? — Я старалась не показать виду, но голос мой дрожит от горя.

Дочь взглянула на меня с жалостью. Темные болейновские глаза.

— Это тюрьма, матушка, я не могу расхаживать с визитами.

Я покачала головой — конечно, глупый вопрос.

— Когда я тут останавливалась раньше, Тауэр был просто одним из королевских замков. Каждый мог ходить, куда хотел. Ясно, теперь все иначе.

— Женится король на Джейн Сеймур? Она хочет знать.

— Скажи ей, похоже, что непременно. Он бывает у них дома каждый вечер. Все как в былые дни, когда он Анну обхаживал.

Екатерина кивнула — пора идти, часовой уже беспокоится.

— Передай Анне… — У меня не было сил продолжать. Слишком много хочется сказать в одной фразе. Столько лет соперничества, вынужденного единства, всегда и во всем. Они спаяли нашу любовь, заставляли нас поддерживать друг друга. Как выразить все это в одном слове, как сказать, что я ее все равно люблю и счастлива быть ее сестрой, даже если знаю, она сама обрекла себя на это, да и Георга потащила за собой? Я никогда не прощу ее за участь брата, но вместе с тем как же хорошо я ее понимаю!

— Что ей передать? — нетерпеливо переспрашивает Екатерина.

— Передай ей, что я о ней думаю. Все время. Каждый день. Как всегда.

На следующий день брат был обезглавлен, а вместе с ним и его любовник, Франциск Уэстон, и другие — Генрих Норрис, Уильям Брертон и Марк Смитон. Прямо здесь, на зеленой лужайке Тауэра, на глазах у Анны. Она смотрела, как умирают друзья, а за ними и брат. Я гуляла у реки с малышкой на руках, старалась не думать о том, что происходит. Дул легкий ветерок, над головой печально кричали чайки. В прибое болтались вынесенные на берег обрывки канатов, деревяшки, раковины и водоросли. Серая вода, запах соли в воздухе, я медленно иду, качаю малютку, пытаюсь понять, что же случилось с нами, Болейнами. Вчера мы правили целой страной, а сегодня мы — осужденные преступники.

Для казни Анны вызвали палача из Франции. Король планирует помилование в последнюю минуту, хочет, чтобы представление удалось на славу. В Тауэре, рядом с башней Бошан, опять сколачивают эшафот.

— И король ее помилует?

— Так твой отец говорит, — кивает Уильям.

— Ему нужен настоящий маскарад. — Я же знаю Генриха. — Прикажет помиловать в самую последнюю минуту, все будут так рады, что забудут о смерти этих пятерых.

Палач все задерживается во Франции. Еще день, за ним другой, а на эшафоте так никто и не появляется в ожидании королевского слова. Екатерина, как маленькое привидение, выскальзывает за ворота Тауэра.

— Сегодня приходил архиепископ Кранмер, принес бумаги, аннулирующие брак. Она все подписала. Они обещали ее помиловать, если она подпишет, отправить в монастырь.

— Благодарение Господу. — Боже, как же я боялась. — Когда ее отпустят?

— Наверно, завтра. Отправят жить во Францию.

— Ей там понравится, помяни мое слово, она в пять дней станет в монастыре настоятельницей.

Дочь слабо улыбнулась. Лиловые круги под глазами от усталости.

— Уходи отсюда сегодня. — Внезапно меня охватывает тревога. — Все уже почти кончено.

— Я приду, когда смогу, — обещает она. — Когда Анна уедет во Францию.

Я лежу ночью без сна, уставившись на полог нашей кровати. Шепчу на ухо Уильяму:

— Король сдержит слово, помилует ее в последнюю минуту?

— Конечно, — успокаивает меня муж. — Он уже получил все, что ему нужно. Ее обвинили в прелюбодеянии — значит, мертвый уродец родился не от него. Брак аннулирован, будто его вовсе не было. Все, кто сомневался в его мужских способностях, мертвы. Зачем еще ее убивать? Смысла не имеет. Он ей пообещал помилование. Она подписала все бумаги. Теперь ему остается только сдержать слово и послать ее в монастырь.

На следующий день ее привели на эшафот. Позади придворные дамы, среди них моя маленькая дочка.

Я в толпе, у самой стены. Но и отсюда мне видна изящная фигурка в черном платье, темный чепец сдвинут, густые волосы рассыпаются по плечам. Сказала что-то, мне не слышно, да и какая разница. Все это чепуха, очередное представление, вроде короля, обряженного Робин Гудом и придворных дам — поселянок в зеленом. Я жду, чтобы открылись выходящие к Темзе ворота, забили барабаны королевской барки, сверкнули весла в темной воде. Я жду появления короля, его слов, дарующих сестре помилование.

Он опять запаздывает, наверное, приказал задержать казнь, подождать, пока над рекой не пропоют трубы, возвещая прибытие монарха. Генрих всегда любил театральные появления. Теперь мы все ждем, когда развернется последнее действие этой драмы, он произнесет заготовленную речь — помилование. Анну отправят во Францию, я заберу дочь и поеду домой.

Вот она повернулась к священнику для последней молитвы. Сняла чепец, расстегнула подвеску с буквой „Б“. Я вонзаю ногти в ладони, сил нет терпеть — Анна красуется в последний раз, а король, как всегда, опаздывает. Почему бы им уже не сыграть до конца, не отпустить нас наконец по домам.

Одна из женщин, не Екатерина, выступила вперед, завязала сестре глаза, помогла ей встать на колени на эшафоте, отступила назад — теперь Анна совсем одна. Как поле ячменя на ветру, толпа у эшафота тоже преклонила колени. Только я стою прямо, гляжу поверх голов на сестру. Она на коленях в черном платье с вызывающе-красной юбкой, глаза завязаны, лицо белее мела.

Меч палача уже сверкнул на солнце, а я все еще жду королевской барки. Вот меч, подобно молнии, идет вниз, вот ее голова уже отделилась от туловища. Все, конец старинного соперничества между мной и другой Болейн.

Уильям бесцеремонно втолкнул меня в одну из ниш в стене. Бросился вперед, расталкивая тех; кто столпился вокруг помоста, где тело Анны заворачивают в белое полотно перед тем, как унести. Хватает Екатерину в объятья, будто она по-прежнему маленькая девочка, несется с ней сквозь еще не пришедшую в себя от ужаса толпу.

— Все, конец, — только и говорит он. — Пойдем уже.

Толкает нас перед собой, словно в приступе бешенства. Мы выходим из ворот Тауэра, из Сити, пробираемся сквозь толпы народа обратно к себе. Повсюду люди разговаривают о происшедшем, выкрикивают новости, у каждого свой рассказ — наконец обезглавили проклятую шлюху, убили бедняжечку королеву, избавились от честной жены, чего только не говорят об Анне, как, впрочем, всю ее жизнь.

Екатерина споткнулась, ее не держат ноги, Уильям поднял девочку на руки, понес как младенца, голова в полудреме прислоняется к его плечу. Столько дней она не спала вместе с моей сестрой, ожидая помилования, они же обещали, обещали. Шагаю, с трудом выбирая путь по булыжной мостовой, и все никак не могу поверить — он ее не помиловал. Тот, кого я так любила, прекраснейший принц христианского мира, превратился в невероятное чудовище, которое не держит данного слова. Приказал казнить жену только потому, что не может перенести — она останется жить, полная презрения к нему. Забрал у меня Георга, моего дорогого Георга. Лишил меня второй половины — моей сестры.

Екатерина спала — весь день и всю ночь. А когда проснулась, кони были уже готовы, и прежде чем дочь успела слово сказать, ее уже посадили на лошадь. Мы добрались до реки, пересели на корабль, поплыли вниз по течению, в Ли. Только на барке она немного поела. Генрих не отходил от сестры ни на шаг. Малышка спит у меня на руках, я смотрю на старших детей — благодарение Богу, мы сбежали из города, и если удача нам не изменит, если мы все будем делать по-умному, доживем в глуши, незамеченными, до нового царствования.

Джейн Сеймур выбирала подвенечное платье в тот самый день, когда казнили мою сестру. Не мне ее за это осуждать. Анна, да и я сама поступили бы так же. Если король Генрих передумает, поздно будет жалеть, благоразумной женщине лучше не возражать монарху, а повиноваться. Особенно теперь — с одной верной женой он уже развелся, а другую обезглавил, вошел во вкус власти.

Джейн будет новой королевой, ее дети, коли родятся, станут принцами и принцессами. Или, как другим королевам до нее, придется ей считать месяц за месяцем, ждать в отчаянной надежде, мечтать о зачатии сына, понимая, что с каждым днем любовь короля все слабее и слабее, а терпения у него все меньше и меньше. А может, проклятие Анны, пожелавшей ей умереть родами, предсказавшей ей смерть младенцев, обернется пророчеством. Не завидую я Джейн Сеймур. Я уже видела двух королев, двух жен Генриха, особой радости эти браки им не принесли.

А что до нас, Болейнов, отец прав — нам остается одно: попытаться выжить. После смерти Анны даже дядюшку покинула удача. Поставил Анну на кон, точно так же как поставил бы меня или Мадж. Коли девчонка годится для того, чтобы соблазнить короля, — хорошо, коли на ней можно сорвать королевский гнев — отлично. Для того чтобы добраться до вершины, занять подобающее место, девчонок не жалко, в семействе Говардов в них недостатка нет. Он-то снова сядет за игорный стол. Только с нами, Болейнами, покончено. Мы потеряли нашу девчонку, знаменитую королеву Анну, мы потеряли Георга, наследника семейного богатства. Дочь Анны, Елизавета, теперь пустое место, ей еще хуже, чем всеми презираемой принцессе Марии. Елизавете уже никогда не называться принцессой. Ей теперь никогда не сидеть на троне.

— Вот и хорошо, — сказала я тихонько Уильяму, когда сын и дочка заснули, убаюканные мерным покачиванием барки во время отлива. — Хочу жить с тобой в деревне, воспитывать детей, учить их любить друг друга и бояться Бога. Хочу немного покоя. Я уже по горло сыта придворной игрой на крупную ставку. Вижу, чем приходится расплачиваться, слишком высока цена, не по карману. Мне нужен только ты. Хочу жить в Рочфорде и любить тебя.

Он обнял меня, прижал к себе, укрыл от холодного, без устали дующего с моря ветра.

— Договорились. Твое дело, благодарение Богу, сделано. — Муж посмотрел туда, где на носу барки спали дети. Лодка шла вниз по течению реки, покачиваясь под мерными ударами весел гребцов. — А эти двое? Когда-нибудь им придется плыть вверх по течению, обратно ко двору, обратно к власти.

Я покачала головой — не хочу.

— Наполовину Болейны, наполовину Тюдоры, — задумчиво сказал Уильям. — Боже мой, что за сочетание. И их кузина Елизавета — тоже наполовину Болейн, наполовину Тюдор. Заранее не предскажешь, что им в голову взбредет.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 16 17 18 19 2021