Франц Финжгар 9 страница

‑ Сердце выбрало другого! ‑ хрипло повторил он. ‑ И ты сказала, что останешься с отцом?

‑ Да, останусь. Поэтому сердце так и выбрало.

Она повернулась и вышла, дрожа всем телом. Черные ногти Тунюша, словно ястребиные когти, вонзились в доску.

" Помоги мне, Девана! Чего он хочет от меня? Зачем произносит такие слова? Что он думает делать? " Ужас охватил девушку.

Тунюш остался сидеть. Он судорожно обхватил кленовую доску, ногти, вонзившиеся в дерево, посинели. Его душил гнев, он хрипел, не в силах произнести ни слова.

‑ Ее сердце... уже... выбрало другого, ‑ медленно наконец выдавил он сквозь зубы, еле шевеля толстыми, опаленными вином губами. Звериный затылок его склонился, угловатая голова опустилась, и плоский лоб стукнулся о стол. Когда гунну надо было что‑ то обдумать, он всегда ложился на землю лицом вниз.

Постепенно буря утихла в разъяренной груди.

" Ее сердце выбрало другого. Пусть! Знай я, кто он, я пронзил бы его копьем, клянусь тенью Аттилы; задушил бы его, как паршивого ягненка, чтоб он не портил стада! Но отчего, отчего я схожу с ума? Из‑ за этой девчонки, которую увидел тогда на Дунае и которая мне приглянулась? Ха, она почувствовала мою любовь, я хорошо это видел. И она боится меня, бежит и дрожит передо мной. Погоди, ласка! Не хочешь по‑ хорошему, будет по‑ плохому. Тунюш здесь хозяин! "

Эти мысли испугался его самого. Он поднял голову и оперся на широкую мозолистую ладонь.

" По‑ плохому? Нет, не смогу. Может она колдунья, околдовала меня, лишила мужества, связала руки? "

Гунн испугался.

" Прочь отсюда, прочь! Кровью упьюсь, вволю наиграюсь, столкнув славинов с антами, расплачусь за нее. Чтоб из‑ за девки хныкал Тунюш? Прочь отсюда! "

Своим тяжелым кулаком он так ударил по столу, что деревянная дощечка вместе с костью отлетела в огонь. Он схватил сосуд и жадно припал к нему, вино потекло по подбородку. Опустошив сосуд, он с силой припечатал его к столу, тот разлетелся вдребезги.

‑ Коня! ‑ прорычал он рабу во дворе.

Одним прыжком вскочил на коня и вылетел на вал к Сваруну, к которому жалась Любиница.

‑ Приветствую тебя, Сварун! Тунюш благодарит тебя за обед и еще раз советует: ударьте на антов и уничтожьте предателей!

Сварун удивленно смотрел на него.

‑ Не уезжай, друг, день клонится к вечеру. Оставайся, наш град ‑ твой дом, в доме ‑ ложе для отдыха и вдоволь еды.

‑ Мой дом ‑ вольная степь, моя постель ‑ седло, моя еда ‑ битва!

Тунюш посмотрел на Любиницу, теснее прижавшуюся к отцу.

‑ Не уезжай, говорю я тебе! Смотри, вон два всадника, Боян и Велегост! Погоди, послушаем, какие новости они везут.

‑ Новости, которые привезут они, для Тунюша ‑ старые истории. Повторяю, не слушай их болтовни, обнажите мечи и покарайте изменников, если вам дорого солнце свободы. Вперед, Церкон!

Услыхав свое имя, конь заржал и выскочил из града.

‑ Что такое, что с ним, Любиница? Ты его огорчила? Скажи мне, дитя! Он был наш гость, нельзя огорчать гостя! Боги разгневаются.

‑ Отец, я не огорчала его. Я прислуживала ему и сказала, что останусь с тобой до самой смерти, только с тобой.

Сварун посмотрел на нее широко раскрытыми глазами.

‑ Неужели он хотел... говори, дитя!

‑ Не знаю, я ничего не поняла. Странной была его речь.

Отец и дочь умолкли. Тяжкие предчувствия охватили их.

Вскоре в самом деле подъехали Боян и Велегост. Лица их были печальны.

‑ Говорите, братья, как все было!

‑ Горе, великое горе, Сварун! Напрасно мы ездили. Жестокая сеча между братьями, ломаются копья, сверкают топоры, волки пожирают стада, ибо нет пастырей. Словно огненный вихрь лютует война от Домбровицы до Черного моря. Только в нашем граде еще покойно. Однако и к границам нашего племени подкатывают волны, вопль ширится, народ сбит с толку.

‑ Позор, позор! Брат на брата, кровь на кровь! Морана, закрой мои глаза, чтоб не видеть этого!

Старец скорчился на траве, пальцы его рвали бороду, Рыдания сотрясали изнемогшее тело.

Любиница положила голову отца к себе на колени, целовала его лоб, гладила своей нежной рукой седые отцовские кудри. Боян и Велегост опустились на колени и мудрыми словами пытались утешить боль и горечь в душе старика.

В это время в лощине утомленный путник неожиданно увидел развевающийся плащ Тунюша; облаком вздымался он над мчавшимся конем. Ужас охватил путника, кровь застыла в его жилах.

Он упал в высокую траву и пополз в густые заросли.

" Боги, боги, ‑ шептал он. ‑ Пять ягнят, жирных и толстых, пожертвую тебе, Святовит, если ты укроешь меня. Пять, услыш меня и отведи Морану! "

Пригнувшись к конской шее, тунюш мчался, словно его преследовали ведуны, ничего не замечая вокруг. От злобы кровью налили его глаза, побагровело лицо. Скрежеща зубами, повторял он клятву, которую уже дал, когда ему помешали напасть на Эпафродита славины Радован и Исток: " Клянусь золотой короной Аттилы и его прекрасной женой Керкой, течет, разливается кровь! Широкой рекой польется ‑ и все из‑ за нее! "

‑ Словно христианский дьявол! ‑ прошептал путник, когда гунн пронесся мимо него. Едва отдышавшись, он вылез из зарослей и поспешил к граду.

Этим путником был Радован, шедший из Константинополя, чтоб передать приветствие Сваруну от его сына Истока.

Солнце озаряло Пропонтиду, в порту покачивались рыбацкие ладьи, над Боспором летали чайки. И вдруг молотки на строительстве церкви святой Софии замолкли. Сто надсмотрщиков закричали на десятки тысяч каменотесов.

Высоко на величественной стене появилась длинная тощая фигура. Скромная праздничная одежда скрывала в своих складках худое тело. Плечо стягивала перевязь, голову покрывал шерстяной платок, правой рукой человек опирался на посох. Это был император Юстиниан, который пришел взглянуть на строительство церкви Агиа Софиа. Его сопровождал лишь Павел Силенциарий, тайный советник и придворный поэт. Позади стояли Анфимий и Исидор Милетский, строители этого самого знаменитого сооружения того времени. Всю ночь Управда не сомкнул глаз. Государственный казначей развернул перед ним огромные свитки ‑ ненасытные пасти счетов на постройку церкви. Правда, стены уже возвели почти под самый купол, но государственная казна была исчерпана до дна. Восемьсот пятьдесят два стота золота сожрало сооружение, которое Юстиниан возводил ‑ якобы во славу мудрости божьей, на самом же деле, чтобы прославить самого себя. Все провинции стонали под бременем налогов, но Управда не отступал. Он запирался в своей канцелярии и строил новые планы, как добыть денег. Наутро мчались гонцы во все края, глашатаи объявляли в Константинополе об установлении нового налога. Чиновникам снизили жалованье наполовину. Государственная казна оправилась, но чиновники тоже хотели жить, и поэтому различные префекты, попечители, прокуроры и таможенники, словно пиявки, высасывали всю кровь из нищей людской массы. Тысячи людей приходили в отчаяние, покидали свои села и уходили к варварам или объединялись в разбойничьи шайки. Но divus Justinianus [божественный Юстиниан (лат. )], создатель Кодекса справедливости, не смущался, его честолюбие было бездонно, как море.

И пока по стране распространялся закон, который тысячи людей встречали проклятиями, который нес новое разорение, деспот в скромном одеянии стоял на стене и смотрел на процессию монахов, дьяконов, священнослужителей всех рангов во главе с патриархом, которые через форум Константина несли святыни в золотых футлярах, чтоб замуровать их в стену. Поднимался аромат ладана, звучали гимны во славу божью, облака благовоний клубились у ног деспота, но небо неблагосклонно принимало его дары ‑ то был дар Каина.

Когда Феодора видела, что лицо того, кто поднял ее с цирковой арены на престол, становилось хмурым, она удалялась. Не раз давала она супругу умные советы и с непостижимой легкостью помогала выбираться из затруднений и ловушек. Но, сластолюбивая до крайности, она терпеть не могла исписанных пергаменов, которые требуют долгих часов труда и раздумий. Она на целые недели оставляла деспота бодрствовать, а сама наслаждалась жизнью и свободой.

В то утро, когда Феодора застигла в саду Асбада, она вернулась к себе в прекрасном расположении духа. Шпионство и интриги были ее самым большим развлечением. Даже государственные фискалы находились под ее руководством, и она сама не гнушалась показываться в убогой одежде на ночных улицах, выслеживать и подглядывать. Когда евнухи вынесли ее, сонную, на ароматных носилках из ванны, она не легла отдыхать, как обычно после завтрака, а принялась размышлять о том, как подразнить Асбада и Ирину.

Недолго предавалась она неге на персидском ковре, обвеваемая легкими дуновениями вееров саисских рабынь. Хлопнула в нежные ладони, ее окружили придворные дамы, и спустя час она уже шла с Ириной в сопровождении небольшой свиты через сады к морю. Дрогнули весла в мускулистых руках греческих моряков, и прекрасная ладья быстро скользнула из Мраморного моря в тихие волны Золотого рога. Вскоре скрылись большие здания, пошли низкие домики, а за ними ‑ лишь редкие рыбацкие хижины. Из Фракии дул прохладный ветер, шумели вершины стройных пиний, цвел миндаль, по скалам взбирался плющ, его сердцевидные листья весело шелестели. Они прошли уже половину Золотого рога, миновали стену Феодосия, и вскоре ладья достигла Марсова поля, где находились казармы и учебные плацы палатинцев. Послышался лязг оружия, глухие удары щитов, звон тетив и свист стрел.

Шли большие воинские маневры.

Феодора велела пристать к берегу. Ее свита высадилась вслед за ней, и все двинулись к цветущей роще старых олеандров и лавра. На поляне, сплошь усыпанной маргаритками, рабыни расстелили ковры, и императрица, словно разнеженная пастушка, улеглась в тени, наслаждаясь ароматом цветов. Гордость и неприступность были написаны на ее лице, ‑ ведь диадема венчала ее чело, а тело ее ласкал пурпур. Но ни дворцовые церемонии, ни гордое высокомерие, ни золотой нимб, ни трепетные прикосновения уст придворных к ее усыпанным жемчугом туфелькам не изменили ее нрава, который она унаследовала от матери в трущобах ипподрома. Насильно подавляемые инстинкты потаскухи вдруг просыпались, и тогда, освободившись от всех церемоний, сбросив венец и пурпур, она отдавалась страсти.

Феодора послала к войску евнуха, чтоб он призвал к ней магистра экситум ‑ Асбада.

И еще не успел возвратиться проворный посланец ‑ уже застучали копыта, в пятидесяти шагах от рощи спешился магистр эквитум и пешком направился к шатру.

Ирина сидела возле императрицы, поглаживая своими мягкими пальцами ее буйные волосы.

‑ Асбад пришел!

Феодора в полудреме чуть приподняла густые ресницы и усмехнулась.

‑ Пусть приблизится!

Асбад подходил медленно, воинским шагом. Из‑ под шлема стекали капли пота. Неудачная ночь, непреклонность Ирины и смех императрицы оскорбили его, и он метался по плацу, словно бешеный, солдаты и командиры изнемогали от усталости.

Ирина покраснела и тут же снова побледнела. Сердце ее билось в непонятном испуге. Она хорошо знала, как сердит на нее Асбад за то, что она отвергла его мольбу, смяла и разорвала письмо. Лишь мельком она посмотрела на него и увидела страшный взгляд, в котором полыхали и страсть, и тоска, и любовь, и жажда мести; она быстро опустила глаза и шепнула Феодоре:

‑ Асбад ждет!

‑ Proskinesis [поклон с целованием туфли (греч. )], ‑ громко произнесла императрица, вытянув маленькую ногу в туфельке, на пряжке которой сверкал аметист.

Асбад опустился на колени, коснулся лбом зеленой травы и пересохшими губами поцеловал камень на ноге Феодоры.

‑ Раб трепещет в безграничном благоговении перед священной императрицей и ждет приказаний!

Феодора не двинула бровью, не взглянула на Асбада. Сквозь полуопущенные ресницы она не сводила глаз с лица Ирины, словно змея, поджидавшая добычу. После недолгой паузы она произнесла:

‑ Я привезла сюда Ирину; пусть она накажет тебя за то, что напрасно прождала тебя сегодня ночью, изменник!

На мгновенье раскрылись ее густые ресницы, и по лицу пробежала демоническая радость.

Два сердца затрепетали под ее взглядом: сердце голубки под отточенным ножом, и сердце Марсова пса Фобоса, разгрызающего железные узы. Асбад прокусил до крови губу, Ирина вздохнула про себя. Она и не подозревала, что императрица застала Асбада в саду. Она была убеждена, что причина всему ‑ предательство евнуха, который за двойную плату служил и Асбаду и Феодоре. Начальнику палатинской гвардии больше всего хотелось выхватить меч и пригвоздить к земле это существо, питавшееся чужими муками. Но он должен был униженно склонить голову.

‑ Христос Пантократор да вознаградит безмерную доброту великой августы!

Бледная Ирина склонилась к Феодоре. Дрожащие губы ее умоляли:

‑ Пощади, пощади меня, госпожа!

‑ Приведи сюда, магистр эквитум, две центурии, покажи нам воинские игры. Одной командовать Истоку, вторую возьми себе, чтоб усладить взор Ирины; царица желает оценить успехи варвара. Но помни: нас здесь нет! Ступай!

Песок и трава заглушили глухой стук копыт. Ирина склонилась к Феодоре, взяла ее руку и поцеловала, из глаз ее капали слезы.

‑ Смилуйся, великая госпожа, смилуйся, всемогущая! Зачем ты мучаешь меня?

И снова вспыхнула на лице Феодоры дьявольская радость. Но все‑ таки она вздохнула. Словно крохотная искра мелькнула в непроглядной тьме, и в ее свете она увидела себя, когда была такой, как Ирина. Феодора подняла руку, жалость заговорила в ней, и она погладила измученное лицо девушки:

‑ Дитя мое, ведь не можешь же ты запретить императрице развлекаться!

И Феодору охватила неодолимая печаль, она поднялась, крепко обняла голову Ирины и стала страстно целовать ее влажные глаза, словно демон решил выпить ясный свет неоскверненной души, а может, Феодора захотела вдруг вобрать в себя то, что сама растеряла в грязных волнах жизни.

Когда придворные дамы увидели, как императрица целует Ирину, в их душах пробудилась взращенная при дворе и пышным цветом расцветшая зависть. До сих пор они даже презирали Ирину, хотя она превосходила их красотой, и этого было достаточно, чтобы возненавидеть ее. Но она никому не становилась поперек дороги, не соперничала с ними из‑ за щеголеватых придворных офицеров и патрикиев, так что они даже дали кличку " Придворный монашек" и не докучали ей интригами. Феодора тоже подсмеивалась над ней во время обеда, а на вечерних прогулках любила расспрашивать Ирину о том, какой, по ее мнению, повелитель подразумевается под апокалиптическим числом 666. Однако теперь поцелуй Феодоры разожгли зависть в сердцах ее дам, и те думали только об одном ‑ как выжить соперницу.

Словно утомленная приятными воспоминаниями, Феодора оперлась на локоть и замолчала. Никто не решался заговорить. Белоснежными ручками дамы срывали маргаритки и терзали в тонких пальцах желтые глазки цветов. Всех тяготило что‑ то, и молчание становилось уже невыносимым, когда раздался гулкий парадный шаг манипул, идущих на плац. Феодора быстро поднялась с ковра и пошла к опушке, откуда было лучше видно. Асбад выбрал лучших старых и молодых воинов, к каждой сотне он добавил по восемь конников, потом построил по порядку гастатов, триариев, пиланов и принципов, чтобы в миниатюре продемонстрировать действие полных легионов.

Звонкий голос Асбада звучал резко и отрывисто. Солдаты выполняли приказания четко и слаженно, как один человек. Показав различные упражнения в движении, они образовали над головами крышу из щитов черепаху, потом кинулись в атаку с выставленными вперед щитами, потом медленно, шаг за шагом, отступили, рассыпались по звуку рога и ударили врагу во фланг, после чего Асбад приказал приступить к отдельным упражнениям. Поставили мишени; пращники, лучники, копейщики, построившись, поражали их копьями и дротиками. Феодора не сводила восхищенного взора с воинов. Не произнося ни слова, она почти не двигалась на своем шелковом сиденье, которое было подвешено на цепочках, искусно вырезанных из слоновой кости. И хотя она была низкого происхождения, в ней все‑ таки текла подлинная кровь могучих ромеев, для которых не было лучшего развлечения и большего праздника, чем воинские утехи. Ребенком, она все время проводила на ипподроме, любуясь упражнениями борцов и воинов.

Солдаты устали, и Асбад объявил отдых.

Феодора встала, на лицо ее легла тень.

‑ Как смеют рабы отдыхать перед императрицей! Вперед! ‑ почти крикнула она, и быстроногий евнух побежал передать приказ Асбаду.

Отряды разошлись в противоположные концы обширного поля. Под командой Истока были гиганты готы, среди них человек двадцать славинов. Шлем и серебряный доспех Истока сверкали на солнце. Ирина только теперь узнала его, хотя глаза ее уже давно его искали. Феодора, увлеченная воинскими играми, совсем позабыла о нем, пока молодой варвар, стройный и прекрасный, не встал во главе своего отряда. Он командовал на правильном греческом языке, хотя и с заметным акцентом.

‑ Исток! ‑ вслух произнесла императрица, с любопытством поворачиваясь к Ирине.

Девушка покраснела. Почувствовав, что вспыхнула, она испуганно и сердито подумала про себя: " Чего я так разволновалась? "

Глаза Феодоры блеснули. С непостижимой женской хитростью проникла она в душу девушки. В одно мгновенье созрело решение.

‑ Асбаду спешиться и встать во главе второго отряда!

Снова евнух поспешил к магистру эквитум.

‑ Пусть‑ ка, Ирина, твои возлюбленные померятся силами, да и нас потешат!

Ирина умоляюще посмотрела на Феодору и стыдливо опустила глаза.

‑ Монашек придворный, до чего ж тебе идет румянец! ‑ Императрица весело рассмеялась.

Фаланги двинулись. Над головами встал лес дубинок, которыми на маневрах пользовались вместо мечей. Щит к щиту образовали сплошную стену. Когда Исток увидел противостоящую фалангу, ведомую Асбадом, в душе его вспыхнуло тщеславие: " Один раз я уже победил тебя, на ипподроме. И нынче быть тому! "

‑ Вперед бегом! ‑ приказал он.

Под ногами великанов готов загудела земля. Словно выпущенная стрела, фаланга во главе с Истоком устремилась к отряду Асбада. Но тот был умелым и опытным командиром. Он вел своих воинов неторопливым шагом, и стремительная атака противника ни на секунду не смутила его. Он ждал, пока Исток приблизится, и, когда между ними оставалось несколько метров, отдал команду ‑ и его отряд отскочил в сторону, избежав прямого столкновения и собираясь ударить в спину неприятелю. Однако он опоздал. То же самое намеревался предпринять Исток. Отряды столкнулись. Загремели щиты, над головами замелькали дубинки, бешеной атакой готы пробили строй Асбада, и его фаланга отступила, расколовшись на две части.

Ирина не сводила глаз с Истока, и, видя это, Феодора, которая теперь больше следила за ней, чем за воинской утехой, радовалась от всей души.

" Чудесно, вволю же я наиграюсь с этим монашком", ‑ думала она про себя.

Увидев, что победил Исток, Ирина громко хлопнула в ладоши, чем привлекла к себе внимание свиты. Феодора шутливо поздравила ее и прошептала:

‑ Монашек, Исток тебе растолкует Священное писание.

Императрица была в отменном настроении и наслаждалась смущением Ирины, а та не знала, что сказать, и ругала себя за неосторожное проявление радости.

Рабы расстелили на траве ковры и поставили на них серебряные блюда с холодными жареными куропатками, арбузами, финиками, тутовыми ягодами и сухими фруктами.

Феодора приказала воинам вернуться в казармы, где их угостят вином и фруктами. Асбада и Истока она пригласила к завтраку.

" Варвар, язычник, таксиарх будет завтракать с императрицей! " ‑ пришли в ужас дамы, но, зная Феодору, принялись в один голос восхвалять ее безграничную милость.

Исток не знал, куда ему велено идти. Асбад не осмелился раскрыть тайну. Он сказал лишь, что на завтраке будут девушки, а он сам приглашает Истока в награду за то, что тот прекрасно себя показал. Так принужден был лгать Асбад, тогда как с языка его рвались брань и клятва уничтожить соперника на поприще славы.

Вначале Исток никого не узнал. Императрица в нимбе и порфире, которую он видел на ипподроме и во дворце, и эта простая госпожа, должно быть, знакомая Асбада, ‑ что между ними общего? Он вытер пот, отложил щит и шлем и лег в зеленую траву.

‑ Ирина, угости героя. Разве тебе не жаль его?

С этими словами обратилась Феодора к Ирине, и та, покорно поднявшись, велела евнуху угостить юношу из серебряного кубка. А императрица вскользь бросила взгляд на Асбада, чуть кивнула ему головой, дескать, смотри.

Когда Исток повернулся и увидел те самые голубые глаза, с которыми не расставался тихими ночами, которые полонили его душу, он был так поражен, словно увидел виллу в родных лесах. Из рук его выпал ломоть арбуза, губы задрожали: Ирина, Ирина...

‑ Подкрепись, центурион, ты хорошо командовал своим отрядом! сказала ему Ирина на языке славинов. Ее голос тоже дрожал, и она не решалась глянуть ему в глаза.

А Исток, словно во сне, раскрыл объятия и устремился к ней.

‑ Девана смилостивилась надо мной, о боги...

Асбад заскрипел зубами.

Однако Исток быстро пришел в себя. Ирина ловко ускользнула от него, и центурион увидел Феодору, узнал ее взгляд, ‑ так она смотрела на арену из ложи ипподрома и с трона во дворце.

Он пал ниц перед ней и произнес на правильном греческом языке:

‑ Милости, самодержица, рабу ничтожному!

Холодно повернувшись к Асбаду, Феодора небрежно бросила:

‑ Хороший учитель у этого славина и ясный разум.

Воины, демонстрировавшие перед Феодорой свое военное искусство, пили вино. Исток не отведал ни глотка, он бежал шума казармы; оседлав коня, он поехал домой.

Задумчиво сидел он на своем вороном. Мелькали дома, с площадей кланялись ему высокие обелиски, из толпы гуляющих раздавались возгласы: " Истокос! Истокос! " Люди приветствовали известного всему Константинополю победителя ипподрома. Но Исток не слышал приветствий, не видел дружелюбных взглядов. Дух Ирины жил в нем, ее глаза улыбались ему, как тогда, когда он, прощаясь, осмелился поцеловать ей руку.

" Как я люблю тебя, Ирина! " ‑ прошептал он на родном языке, склонив кудрявую голову к ее белой ручке, и почувствовал, как она вздрогнула, когда он прикоснулся к ней пылающими губами. Сердцем он понял, что среди лесов, по ту сторону Дуная, Ирина прислонила бы голову к его груди и слушала бы его песни о тихих колосьях, по которым ступает прекрасная Девана. Но здесь, в обществе тиранов, где варвару ставят ногу на затылок, где веруют в иных богов, где радуются оковам и цепям на руках старейшин, здесь Ирина не может припасть к его груди. Вдруг на душе его стало веселее: и почему такая простая мысль не приходила ему в голову? Когда он отправился домой, Ирина поедет с ним.

Он удивился сам себе. Он не знал происхождения Ирины, видел ее возле императрицы всего лишь трижды и тем не менее ни секунды не сомневался в том, что она поедет с ним к славинам, что ее голубым глазам пристало жить под синим свободным небом, ведь это оно зажгло в них небесную синь.

Молодой и пылкий, он не задумывался над тем, захочет ли изнеженная девушка вскочить на коня и мчаться с ним через небезопасный Гем, спать ночью под чистым небом, там, где не слышно шелеста Пропонтиды, а лишь воют волки да дикие кабаны гнусавят свою колыбельную. Он не думал об этом. И так же как незыблемо было его решение вернуться домой, а затем вместе со своими снова прийти в Византию, так же крепко он был убежден в том, что приведет к очагу сестры Любиницы и отца Сваруна прекрасную Ирину.

Он пришпорил коня, резче застучали по граниту копыта, и вскоре он уже въезжал во двор Эпафродита.

Раб принял поводья, Исток весело пошел к дому.

В саду он увидел Эпафродита: в шелковом гамаке, подвешенном между двумя скипидарными деревьями с острова Хиоса, грек наслаждался вечерней прохладой, веявшей с моря.

Исток пошел прямо к нему. Не доходя пяти шагов, он нагнул голову и преклонил колено, приветствуя его по‑ гречески, как учил Касандр.

Попытайся кто‑ либо другой прервать размышления Эпафродита, его немедля прогнали бы слуги, укрытые за цветущим миндалем. Но Истока грек любил. Торговец до мозга костей, он не забывал, что если б не Исток, спасший его от Тунюша, другой мог бы качаться сейчас в его саду и пересчитывать его золото.

Маленькие глазки грека приветливо сверкнули в лунном свете при виде красивого юноши.

‑ Здравствуй, Исток! Что нового, центурион?

Исток подошел ближе, сел на траву у ног Эпафродита и доверчивым, сыновним взглядом посмотрел ему в глаза.

‑ Ясный мой господин, сегодня я снова победил Асбада!

Лицо грека омрачилось, он подался вперед и спросил:

‑ Асбада? Он ведь магистр эквитум, как же ты мог с ним сразиться?

С воодушевлением юного победителя Исток рассказал все.

Лицо грека оставалось мрачным. Все более глубокие морщины бороздили его, глаза глубже уходили под косматые брови, мысли скрещивались, как нити у ткача. Искушенный лис видел дальше простодушного варвара, который запросто мог бы повторить свой рассказ в какой‑ нибудь жалкой корчме на рынке рабов на берегу Золотого рога.

" Проклятая! Забавляется, словно на арене, а потом насытится, оттолкнет от себя, и уничтожит невинного. Проклятая служанка сатаны! " сквозь зубы бормотал Эпафродит, пока Исток заканчивал свой восторженный рассказ. Оба замолчали. Тонкими пальцами грек сжимал высокий лоб. Исток удивленно смотрел на него. В саду было тихо, лишь с моря доносились удары весел, на которых шел корабль. На дереве пела цикада.

Долго ждал Исток похвалы из уст Эпафродита. И не дождался. Грек откинул голову назад и нервно барабанил пальцами по лбу, временами он стискивал голову руками, потом резко отдергивал руки, и снова пальцы его как бы искали в морщинах лба новую нить.

Исток не понимал, что происходит с Эпафродитом. Он еще раз перебрал мысленно весь свой рассказ, ‑ не вырвалось ли ненароком неосторожное слово, которое могло бы обидеть господина? Он надеялся обрадовать грека, а то опечалился. Не выдержав, Исток прервал молчание:

‑ Господин, ведь Ирина поедет со мной, когда я покину Константинополь?

Эпафродит убрал руки со лба, пальцы его дрожали.

‑ Я люблю ее, так люблю, что готов за нее вырезать половину Азии, море переплыть, сразиться с дикими зверями.

Грек не пошевельнулся, не произнес ни слова.

‑ Твоя милость думает, что Ирина не любит меня? Любит, она меня тоже любит. У нее рука дрожала, когда я ее поцеловал, и она покраснела. Она поедет, я знаю, она поедет со мной...

‑ На свою погибель! ‑ резко оборвал Эпафродит. Он выпрямился, лицо его было темно, как туча, и он повторил серьезно и торжественно: ‑ К гибели идешь ты, и она вместе с тобой!

‑ К гибели... я... к гибели... она? Не говори так, господин! ‑ почти онемев, испуганно попросил Исток.

‑ Сядь поближе, сын несчастья! Говорить будем шепотом. Хоть и высоки стены вокруг моего сада, однако уши шпионов Константинополя растут даже на верхушках деревьев.

‑ Господин, я готов объявить на форуме, что люблю ее. Славины любят открыто.

‑ Славины любят открыто, поэтому выслушай меня. Запомни: больше Ирины тебя любит императрица!

Исток остолбенел.

‑ И ее любовь ‑ гибель для тебя и гибель для Ирины!

‑ Императрица ‑ вероломна? Мы, славины, вешаем знак позора на доме вероломных женщин. И все, кто идет мимо такого дома, плюют на него. Я славин, господин мой!

‑ Поэтому ты не то дерево, что может пустить корни в нашей земле. Мне дорога твоя жизнь, как она дорога твоему отцу. Вот почему я говорю тебе: ложись и отдохни. В полночь тебя будет ждать лучший конь, оседланный и накормленный. Увесистый кошелек золота даст тебе раб Нумида, а в серебряной трубке ты найдешь подпись самого Управды. Тебе открыт путь через городские ворота, и кланяться тебе будут до самого Дуная. Спасайся, Исток, уезжай на родину! Так советует тебе тот, кто любит тебя!

Прикажи эпафродит прыгнуть Истоку в море и потопить корабль, качающийся на волнах, ‑ тот бросился бы в воду, не раздумывая. Но бежать, прежде чем он достиг цели, которую поставил себе во имя родины, прежде чем завоевал ту, которую любил всей душой, бежать, не окончив дела, одному, без нее? Нет! Исток воспротивился, стиснул кулаки, глаза его засверкали, горделивым движением он снял свой шлем и твердо ответил:

‑ Нет, господин, без нее ‑ никогда!

Грек молчал. Он снова откинулся на шелковый ковер, вполголоса повторяя стихи Еврипида:

Кто любит, безумен... не спасут его боги...

После долгой паузы Эпафродит решительно встал и загадочно произнес:

‑ Центурион, Эпафродит понимает зов молодой крови. Но молчи, как стена. Берегись Асбада, берегись императрицы! Не дай господи, чтоб Эпафродиту пришлось делать для тебя то же, что сделал ты для него! Ступай!

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒