Хэнк Муди 12 страница

2. Тана. Моя лучшая подруга. Моя, считай, сестра, пусть не по крови, но по духу. Как же можно было не видеть, что за чувства испытывает по отношению к тебе самый близкий человек. Очень просто: такое возможно, если ты — полная скотина.

3. Дафна. Да, конечно, с головой она не дружит. Но в какой мере я сам виноват в этом? Изменял ей, постоянно обманывал, провоцировал на ссоры, подливал масла в огонь. Делал все для того, чтобы она почувствовала себя виноватой, даже если прекрасно понимал, что сам не прав. Я даже украл у нее мечту об отеле «Челси» и присвоил себе. Хвастался, что помогу ей, если она меня о чем-то попросит, а вместо того, чтобы пытаться разыскать ее отца, трачу все свое время и силы на то, чтобы переспать с фотомоделью.

4. Кей. Пытался увести ее у парня, причем не потому, что во мне вспыхнули какие-то настоящие чувства, а просто чтобы потешить свое либидо. Воспользовался их размолвкой и ее слабостью.

5. Нейт. См. п. 4.

6. Герман. Врал ему, что поэт.

7. Зак Шуман. Администратор в Хемпстедском гольф-клубе. Редкостный, конечно, козел, но я ведь специально делал все для того, чтобы его уволили. Хуже того, когда это случилось, я был вне себя от радости. Ну и кто я, спрашивается, после этого?

8. Тот парень в общежитии для первокурсников, которому я на приходе от грибочков зафигачил в лицо струю из огнетушителя. Досталось парню ни за что. Черт, я ведь даже не помню, как его зовут.

Список занимает у меня несколько страниц. Я даже сам удивляюсь, как много успел нагрешить. Сколько-то еще пакостей нарою в своем прошлом? Последний пункт перечня меня просто потрясает.

27. Отец.

Отец. В каких только грехах я тебя не обвинял. Да, конечно, первое место на конкурсе «Отец года» тебе не светит. Но ты ведь давал мне кров, оплачивал мою учебу, а я принимал все эти дары как должное, да еще и выпендривался. Я даже сам не понял, как вышло, что ты стал для меня кем-то вроде антихриста, хотя на самом деле ты просто такой же недалекий, запутавшийся в этой жизни человек, ничем не хуже прочих.

Самолет приземляется в аэропорту «Кеннеди». Я выхожу в зал прилета и звоню Билли из телефона-автомата — за счет принимающей стороны, разумеется, бумажник-то тю-тю. Неприятно, конечно, но делать нечего: приходится признаваться ему в том, что я завис в аэропорту без гроша в кармане, а следовательно, без какой бы то ни было возможности добраться до города.

— Ладно, постараюсь найти кого-нибудь тебе на подмену, — недовольно говорит Билли. — Но учти, парень, твои отгулы… Добром это не кончится.

— Виноват. Но у меня смягчающие обстоятельства.

— Обойдусь я без твоих извинений. Обстоятельства у него, понимаешь ли. Давай начистоту: за последние несколько недель ты сумел не только подцепить, но и удержать нескольких новых клиентов. Не думай, что Он этого не заметил. — (Я так понимаю, Билли имеет в виду Первосвященника и моих персонажей, выдуманных для того, чтобы Дэнни Карру было что покурить. Увы, этим ребятам придется уходить на пенсию. ) — В общем, о тебе сложилось хорошее мнение. Но учти, у любого хорошего мнения есть свой кредит доверия, и ты, парень, этот кредит уже практически исчерпал.

— Все понял.

— Вот и хорошо. Ну а теперь давай шевели задницей, и побыстрее.

— Слушай, а заехать за мной некому, да?

Билли молча кладет трубку.

Позвонить Тане? Но мы ведь с нею не говорили с того самого ужина у меня в номере. Не пойдет. Остается единственный реальный вариант. После некоторых препирательств с секретаршей, впервые слышащей о звонках за счет принимающей стороны, меня наконец соединяют с отцом.

— Привет! Это я, — говорю. — Подвезти меня сможешь?

— Ты в порядке? Ты, вообще, откуда звонишь? — К своему удивлению, я слышу в голосе отца что-то похожее на искреннее беспокойство.

— Я в аэропорту.

— Как тебя туда занесло?

— Лучше не спрашивай.

Несколько секунд отец молчит, а затем произносит:

— Вообще-то, я только что пришел на работу, и у меня полно дел.

— Надо же, какое потрясающее совпадение. Я практически наугад набираю твой номер и застаю тебя в офисе. Слушай, отец, ты же прекрасно понимаешь, что я не стал бы звонить тебе без крайней необходимости. Если уж до этого дошло дело, то сам видишь — деваться мне просто некуда.

— Какой аэропорт — «Кеннеди» или «Ла Гардиа»?

— «Кеннеди», международный терминал. Да и кроме того: можешь считать меня неблагодарной свиньей, но если бы ты смог сейчас «напрячься» и оторвать от сердца те сто баксов, которые «одолжил» у меня, то я, пожалуй, не стану ломаться и соглашусь взять эти деньги.

Отец приезжает за мной через час. Я влезаю в машину на переднее сиденье.

— Ну что, ты тут как? — спрашивает он.

— Да все нормально, поехали.

Некоторое время отец рассматривает меня в боковое зеркало. Затем он заводит машину и отъезжает от тротуара.

— Наркотики? — спрашивает он меня в лоб. — Ты что, подсел на что-нибудь?

— Нет, папа, ни на чем я не сижу.

— И то ладно. — Он нажимает кнопку прикуривателя и достает из кармана сигареты. — Курить будешь?

— Пожалуй, не откажусь.

Свой последний «Кэмел» я выкурил где-то над Тихим океаном. Отец протягивает мне пачку, и, когда прикуриватель срабатывает, он жестом предлагает мне закурить первому.

— Тут такое дело… В общем, все из-за женщины, — говорю я.

— Что я могу на это сказать — плохо, сынок.

— Что плохо? Что я встречаюсь с женщинами?

— Плохо то, что ты, похоже, становишься в этом плане таким же идиотом, как я.

— Да ладно тебе, не скромничай, — с улыбкой говорю я. — До тебя в этом смысле мне еще расти и расти.

— Да ну тебя, — отмахивается он. — Я тут к маме заезжал, похоже, плохи у нее дела.

— Да я в курсе. Нет, ты не подумай, я, конечно, виноват, что совсем ее забросил, но поверь — я исправлюсь. Отныне и впредь я буду о ней заботиться как положено.

— Боюсь, что это «впредь» надолго не затянется, — мрачно говорит отец. — Куда едем-то?

— До ближайшего метро. Если, конечно, ты мне деньги отдашь.

— Деньги я тебе, конечно, отдам. Но ты мне все-таки скажи, в какой заднице-то был?

Я начинаю ему рассказывать кое-что о своих приключениях, и к метро мы подъезжаем как раз в тот момент, когда речь заходит про корейских девочек и их «логово».

— Ладно, в следующий раз расскажешь остальное, — говорит отец, отдавая мне сто долларов. — Может быть, даже посидим где-нибудь за рюмкой-другой.

— Я, в общем-то, не против.

— Ты уж извини, что я порой вел себя как полный козел.

— Перестань, отец, никакой ты не козел. Я, в общем-то, тоже не всегда идеальным сыном был.

— Постарайся к маме заехать, — говорит он мне вслед, когда я выхожу из машины.

В центр города я добираюсь как раз вовремя, чтобы записать на свой счет половину рабочего дня. Получив вечером положенные за отработанное время деньги, сажусь на электричку и еду на Айленд. В больнице я очень быстро убеждаюсь, что маме гораздо хуже, чем я понял с отцовских слов. Ее накачали сильным обезболивающим практически до бессознательного состояния. Увидев меня, она слабо улыбается, но сил на то, чтобы поговорить со мной, ей уже не хватает. Просидев с нею примерно час, я выхожу в коридор и сталкиваюсь с проходящим мимо палаты доктором Вестом. Догоняю его и говорю:

— Она что-то совсем плохо выглядит.

— Молодой человек, извините, но… Напомните, пожалуйста, кем вы ей приходитесь?..

Я представляюсь.

— Ах да, конечно-конечно, — говорит врач. — Мы ведь с вами вроде бы уже говорили на эту тему.

— Со мной — вряд ли. Скорее всего, это был мой отец.

— Хорошо… То есть нет, я имел в виду — плохо. Совсем плохо. Осталась неделя, может быть, две.

— Что?! Неделя или две?

На лице доктора вдруг появляется выражение, изображать которое он, должно быть, научился еще в институте, когда сдавал зачет по теме «Общение с безнадежными пациентами и их родственниками».

— Очень сожалею, но, увы, медицина в подобных случаях бессильна. Уверен, что ей гораздо легче, когда вы рядом. Поймите, больные в таком состоянии толком не могут ни говорить, ни выражать свои чувства. Тем не менее для них очень важны ваша забота и ваше присутствие. Ну, по крайней мере, так принято считать.

Я вдруг обнаруживаю, что доктор Бест жмет мне руку.

Ночую я у мамы в палате. Сижу в кресле и слушаю ее дыхание. И постепенно сам засыпаю. Рабочая неделя превращается для меня в бесконечную карусель: по утрам я просыпаюсь в больничном кресле, бегу на электричку и, в общем и целом, вписываюсь в поток офисных тружеников, которые с утра толпами едут в центр, а по вечерам — обратно в пригороды. Вечер за вечером я возвращаюсь в больницу, захожу в палату и заступаю на вахту сиделки. Я не могу не видеть, что с каждым днем мама все отчетливее приближается к последней черте.

Глава 18

— Что ж, она хотя бы долго не мучилась, — говорит Дотти, явно стараясь не акцентировать внимания на тех мучениях, которые моей матери пришлось выдержать за двадцать два года совместной жизни с моим отцом.

Он, кстати, и на похоронах выглядел таким же безучастным, каким был, по крайней мере в последние годы ее жизни. Впрочем, и большинство присутствующих на панихиде также не склонны бурно выражать свои эмоции. Папашин темперамент, а вернее, отсутствие оного не выглядит патологическим равнодушием на фоне суровых и мрачных маминых родственников — несколько человек из ее большой семьи прилетели на похороны со Среднего Запада.

Разительный контраст, по сравнению с остальными присутствующими, на мрачной церемонии представляет Тана. Она просто убита горем и рыдает весь день — до, во время и после похорон. По окончании панихиды она обнимает меня и шепчет мне на ухо слова соболезнования.

— Давай пройдемся вместе, — говорю я ей. — Проводишь меня, а я пока покурю.

Мы с отцом, не сговариваясь, стараемся не «светиться» с сигаретами и зажигалками перед мамиными родственниками. Не то чтобы мы чего-то стесняемся, просто нам обоим не хочется напоминать им о раке легких, что так рано свел в могилу их некурящую родственницу.

— Странно это все, — говорю я, когда мы с Таной отходим по кладбищенской тропинке подальше — туда, где деревья прикрывают нас от посторонних взглядов. — Такое ощущение, будто я всегда воспринимал ее словно не в трех, а в двух измерениях. Сама понимаешь, мама — она вроде бы и есть мама. Что творилось в ее внутреннем мире, я никогда не знал. Мне это было неинтересно. Теперь, получается, я уже никогда этого не узнаю. Наверное, не зря говорят: «Каждый умирает в одиночестве».

— Странные вы все какие-то, согласись, — говорит Тана.

— Это смотря кого ты понимаешь под «нами всеми».

— Вы, мужчины. Все время твердите какую-то дурацкую бессмыслицу: «в жизни нет никакого смысла», «каждый умирает в одиночестве», «ничто ни от кого не зависит», «ничто ничего не значит».

— Если бы что-нибудь хоть что-то значило, — говорю я, — мама не умерла бы от болезни, которая, по совести говоря, должна была свести в могилу кого угодно, только не ее.

— Чушь это все. Я уверена, что твоя мама как жила, так и умерла не в одиночестве, — говорит Тана, провожая взглядом вереницу гостей, идущих от могилы к выходу с кладбища. — Может, в каком-то смысле мы все и вправду одни, дрейфуем в темноте и пустоте. Но все равно мы пытаемся выстроить отношения с близкими. Понимаешь, каждый из нас строит свой мир, в котором есть место тем, кого мы любим. Твоя мама умирала не в одиночестве. У нее были друзья, была семья, и даже если близкие порой ее обижали, она всегда чувствовала, что у нее есть дом, что есть люди, которые ее любят, на которых она может опереться.

Тана вновь ревет в голос. Я снова обнимаю ее и шепотом говорю:

— Прости… Ну, тогда… я не прав был.

— Ты тоже меня прости, — шепчет она в ответ и добавляет: — Только давай больше не будем об этом. Постараемся просто забыть.

Я крепко обнимаю Тану, и мы долго стоим так — две одинокие фигуры в глубине кладбищенской рощи.

Глава 19

Несколько дней спустя я возвращаюсь в отель «Челси» — как выясняется, в последний раз. Незаметно проскочив мимо Германа, бегом взлетаю по лестнице и подхожу к своей комнате. Замок в двери, оказывается, уже успели поменять.

— А вот и он, — объявляет Герман, когда я спускаюсь в холл и подхожу к его стойке.

— Привет! Какая-то фигня творится с ключами, дверь открыть не могу.

— И не говори. У меня тоже какая-то фигня творится — никак деньги за номер получить не могу.

— Ах, вот оно в чем дело…

— А еще я поговорил с одним приятелем из «Нью-Йоркера», они там про тебя даже не слышали.

Герман торжествующе улыбается и берет со стола здоровенную связку ключей. Я рассчитываю на то, что он поднимется и откроет мне номер, но вместо этого он отпирает кладовку за своей спиной, и я вижу, что моя дорожная сумка и пишущая машинка уже перекочевали сюда.

— Спасибо за то, что выбрали наш отель. Удачи на поэтическом поприще.

Я, надрываясь, подтаскиваю свое барахло ко входу и вдруг вижу, что дверь мне любезно придерживает Нейт.

— А, Человек Травы! — орет он во все горло. — Ты где пропадал?

Я смотрю на Кей, стоящую рядом с Нейтом. Она в упор не замечает меня, пристально разглядывая что-то на полу прямо у нее под ногами.

— Только не говори, что сваливаешь от нас.

— Да вот, переехать решил, — отвечаю.

— Ну ладно, удачи тебе и все такое.

Кей наконец вступает в разговор:

— Слушай, надо бы выпить чего-нибудь вместе. Посидим, угостим тебя на прощание…

— Ну, не могу, не могу я, детка, понимаешь, — говорит ей Нейт. — Я ведь обещал этой репортерше из «Роллинг стоун», что перезвоню, и должен был это сделать, наверное, час назад. Сейчас, кстати, сколько времени?

— Ну, тогда я пойду в бар и угощу его на прощание, — с вызовом в голосе говорит Кей.

По такому знакомому коридору мы идем в «наш» мексиканский ресторан. Буквально месяц назад тут зародились наши отношения, ну а сейчас мы здесь же произведем им вскрытие и выпишем свидетельство о смерти.

— Что случилось? Куда ты пропал? — спрашивает меня Кей, когда бармен приносит нам заказанную выпивку.

— Да так… В Корею вот ездил, хотел с тобой повидаться.

Ее глаза в течение нескольких секунд словно играют в классики. В них отражается то смятение, то виноватость, то какие-то упреки, то сожаление и грусть.

Наконец, взяв себя в руки и вернувшись на исходную позицию, Кей переспрашивает:

— Ты ездил в Корею? Так почему же ты не…

— Нейт.

Кей снова принимается изучать пол.

— Клянусь тебе, я понятия не имела, что он туда приедет. А он взял вдруг и нарисовался ни с того ни с сего.

— Ну да, с морем цветов, как мне рассказали. И с камешками.

При этих словах я выразительно смотрю на нитку бриллиантиков, сверкающих у нее на шее.

— Это все я виновата, — говорит она. — Внушила тебе, что с Нейтом все кончено, а потом…

— Да неужели?

— Ну да… Господи, что же я наделала, мы ведь с тобой… То есть ты… Ты был просто потрясающим. То есть ты и есть потрясающий, ты заслуживаешь такого счастья…

Я поднимаю руку — хватит, мол.

— Во-первых, сделай одолжение, избавь меня от прощальных речей. Сам не раз и не два уходил от девчонок и хорошо знаю, что ты сейчас чувствуешь.

— Ничего ты не представляешь. Ты понятия не имеешь, что я сейчас чувствую…

— А во-вторых, смею тебя заверить, я имею именно то, чего заслуживаю.

Задумчиво помолчав, Кей произносит:

— Я тогда совсем запуталась. Да и ты пропал. Я ведь, когда вернулась, хотела с тобой увидеться. А тебя все нет и нет. Записки не оставил, телефона я твоего не знаю, сам не звонишь.

— Знаешь, как-то, прямо скажем, не до того было.

— Мама? — осторожно спрашивает Кей.

Я киваю и ловлю на себе ее искренне сочувствующий взгляд.

— Ты, наверное, меня ненавидишь, — тихо произносит она.

— Ненавижу? Вовсе нет, — почти искренне уверяю ее я. — Расскажи хотя бы в двух словах, как у Нейта дела? Я так понимаю, им уже «Роллинг стоун» интересуется. Карьера на взлете.

— Ну, типа того… По крайней мере на данный момент. Что будет дальше — кто знает.

Я чувствую, что в ее душе дверь для меня снова приоткрыта, через узкую щелочку вновь пробивается луч надежды.

— Кто знает.

На прощание мы тепло обнимаемся и расходимся. Я тащу на себе баул и пишущую машинку до конца квартала, затем сворачиваю в переулок и пристраиваю свой багаж прямо на тротуаре. Дальше я иду уже налегке. И, оказавшись на станции, сажусь в первую же электричку, идущую до Левиттауна.

Глава 20

Еще пару недель я мотаюсь как сумасшедший, из дома на работу и обратно, а затем меня вызывают к Первосвященнику, в ту самую квартиру в Нижнем Ист-Сайде. Мне толкуют о том, что в экономике спад, возможно лишь сезонный, а потому работы для всех Лиц Фирмы не хватит. На самом же деле я прекрасно вижу лежащий перед Первосвященником свежий номер «Пост», открытый на странице с репортажем о первом дне судебных слушаний в скандальном процессе «штат Нью-Йорк против Дэниэла Карра». В общем, истинная причина моего увольнения мне абсолютно понятна. Пейджер мне ничего плохого не сделал, и я не представляю, как можно разбить такую замечательную вещь, швырнув ее об пол или стену. Выходя из квартиры, я отдаю «Моторолу» Билли.

Против ожидания мы с отцом оказались на редкость комфортными соседями. Я имею в виду, что мы не лезем в жизнь друг друга, и более того, нам даже удается поддерживать дом в относительной чистоте. Из уважения к памяти мамы или, быть может, просто из какого-то суеверия мы, не сговариваясь, перестали курить в доме. Теперь мы набиваем окурками банки из-под кофе, которые пристраиваем на крыльце с той стороны дома, которая так и осталась обгоревшей после пироманского эпизода у Дафны.

Через несколько дней я наведываюсь к ней в больницу. У Дафны отросли волосы до плеч, и она перестала краситься в блондинку. Я рассказываю ей о том, что случилось с мамой, и у нее на глазах появляются слезы. Но мне сейчас важно даже не это: в глазах Дафны я снова вижу, казалось, безвозвратно потухшие, но вновь заигравшие с прежней силой искорки. Когда же и меня накрывает и по щекам у меня начинают течь слезы, Дафна обнимает меня и шепчет на ухо:

— Ничего, все будет хорошо.

Я беру себя в руки, и она провожает меня до выхода из клиники.

— Врачи говорят, что я иду на поправку, — сообщает она мне. — Значит, получается, мне удалось обмануть их.

— Так что же, психоневрологическая фаза твоей жизни подходит к концу?

— Ладно, неделю-другую комедию поломать еще придется.

Похоже, чувство юмора вернулось к ней: я вижу перед собой все ту же хорошо знакомую Дафну. Я вспоминаю, как влюбился в нее, как пара лет разницы в возрасте казалась таинственной пропастью, разделявшей нас, пропастью, которую нужно было срочно преодолеть. Она познакомила меня с «Рамонес» и Джонатаном Ричманом [25]. Именно с нею я научился выдерживать пьянки и гулянки по три дня кряду. Именно с ней мы занимались сексом едва ли не в открытую в общественных местах. Именно она научила меня тому, что любовь и боль порой идут рука об руку. Когда мы познакомились, я был наивным, самоуверенным восемнадцатилетним юнцом, быть может чуть более счастливым, чем сейчас, благодаря наивности и отсутствию жизненного опыта. Того человека больше нет — я стал другим и таким, как был, больше никогда не буду. Тем не менее сейчас, глядя на Дафну, я вижу, что в ее глазах отражается тот самый мальчишка, почти подросток.

— На самом деле меня, скорее всего, действительно выпустят ближе к концу месяца, — говорит Дафна.

Я прощаюсь с ней, обнимаю ее и прошу, чтобы она сразу же позвонила мне, как только выяснится, когда именно ее будут выписывать.

Еще через несколько дней отец сообщает мне, что собирается переезжать.

— Джанин, — поясняет он, — она сказала, что не сможет спать на той же кровати, на которой спала твоя мама. Ну, мол, еще никто не доказал, что рак не заразен. Вот ведь дурная баба — что с нее возьмешь!

— Знаешь, я уже успел убедиться в том, что лучшие из них действительно ни умом, ни хорошим характером не отличаются.

— Слава богу, она наконец нашла в себе силы уйти от этого зануды, с которым прожила столько лет. В общем, мы подумываем о том, чтобы снять себе где-нибудь квартиру. Да ладно, что я тебе лапшу на уши вешаю: в общем, мы уже сняли себе жилье и живем теперь вместе.

— Рад за тебя. Поздравляю.

— Ты здесь живи, сколько будет нужно. Продавать дом я все равно не собираюсь. По крайней мере в ближайшее время, пока рынок недвижимости так здорово просел. Со временем, когда снова устроишься на работу, если сможешь, будешь частично оплачивать счета. А там — видно будет.

— Спасибо, папа. Знаешь, это, наверное, прозвучит странно, но я действительно искренне желаю, чтобы вы с Джанин были счастливы.

— Счастливы, — фыркнув, повторяет вслед за мной отец. — Никто, в общем-то, и не говорил, что мы все это с ней затеяли ради какого-то там счастья.

Глава 21

На протяжении первых двух недель нового семестра, после того как Тана вернулась в колледж, мы с нею перезванивались каждый вечер. Затем я вдруг подметил, что наши разговоры становятся все короче, что созваниваемся мы уже не каждый день и что голос Таны в трубке звучит все более звонко и жизнерадостно. Я подозреваю, что все это — побочный эффект появления в ее жизни какого-то парня по имени Тодд. Судя по всему, они начали встречаться.

— Пидор? — высказываю я предположение в тот редкий момент, когда по тону разговора становится понятно, что мы с Таной понимаем друг друга, как раньше.

— Ну, он и вправду любит «Уотербойз» [26], — признается Тана, — но, смею тебя заверить, во всем остальном он сумел доказать мне, что с ориентацией у него все в порядке. Уверяю тебя — нормальный мужик.

— Ах ты, хитрая лиса, — говорю я, — обзавелась бойфрендом, спишь с ним, а мне — ни слова.

Мне не нужно видеть Тану, чтобы представить себе, как она краснеет.

— Давай лучше расскажи про свою новую работу, — меняет она тему.

Оставшись без работы и без подруги, я занялся приведением в порядок родного дома, особенно стен и ковров, до сих пор закопченных, после того как Дафна устроила поджог. И вот однажды в хозяйственном магазине я встречаю Зака Шумана, моего бывшего начальника в гольф-клубе. Того самого, которого выперли с работы за мои «подвиги». К моему немалому удивлению, он тепло поздоровался со мной, и я понял, что зла он на меня не держит.

— Слышал я про твою маму, — сказал Зак. — Хреново дело обернулось.

— И не говори. Спасибо.

— Слушай, меня тут взяли управляющим в кафе «Бифштекс у Чарли». Это в Гарден-Сити, — сказал он. — Мне как раз официант нужен. Вот я и думаю…

Через несколько дней, примеряя в раздевалке ресторана черные брюки и белую, как для смокинга, рубашку, выданные мне в качестве спецодежды, я ловлю себя на мысли: «Последний подарок от мамы».

Я приступаю к новой работе, проходит две недели, и вдруг в один прекрасный вечер раздается звонок. В трубке слышен голос Дафны.

— Угадай с трех раз, кого на следующей неделе выпускают из психушки?

В день, когда Дафну выписывают, я приезжаю за ней на мамином «бьюике».

— Ну и куда? — спрашиваю я.

— Куда угодно, лишь бы там был свой, а не общий на все отделение душ, — отвечает Дафна.

Я везу ее к себе домой. Мы паркуемся, и я вижу, что Дафна напряженно осматривается в поисках следов, оставшихся от ее выходки. Бесполезно: я не зря потратил уйму времени на ремонт и перекраску. Когда же Дафна видит наконец ванную комнату (полностью переоборудованную и выложенную свежим кафелем), глаза у нее загораются, как у изголодавшейся жертвы кораблекрушения при виде хорошего стейка. Дафна пропадает в ванной больше чем на час. В какой-то момент я не выдерживаю и, набравшись храбрости, стучу в дверь. На самом деле я беспокоюсь за нее: кто его знает, может быть, она вовсе и не полностью выздоровела, что бы там ни говорила.

Дафна открывает дверь — вся мокрая и абсолютно голая.

— Забыла попросить у тебя полотенце, — говорит она.

Мы просто бросаемся друг на друга и начинаем жадно целоваться. Несмотря на некоторое беспокойство Дафны («флюоксетин, по идее, должен подавлять либидо»), прежние навыки не утрачены. Эту ночь мы проводим в кровати моих родителей и продолжаем заниматься здесь любовью на следующий вечер и дальше — каждый вечер и каждую ночь. Когда меня приглашают к Киршенбаумам на празднование Песаха, я беру с собой Дафну.

Мой отец приходит к Киршенбаумам с Джанин, которая так до сих пор и не оттаяла, хотя принимают ее очень тепло. Вообще, настроение у всех самое что ни на есть праздничное, все стараются рассмотреть получше Тодда — спутника Таны, которого она пока что скромно представляет как «однокурсника». Несмотря на остатки подростковых прыщей на лице, Тодда, по выражению представителей более старшего поколения, можно с полным правом назвать «достойным молодым человеком». Меня же гораздо больше радует то, что он, похоже, искренне обожает Тану и что у него, судя по всему, нет такого неприятного жизненного опыта, который уже успели накопить все мы. Атмосфера в доме настолько теплая и дружеская, что даже отец не может противостоять общему благостному настрою: завидев Дафну, он тепло обнимает ее и ни словом не упоминает о пожаре. А когда его объятие несколько затягивается, дядя Марвин, весело присвистнув, кричит: «Эй, да оттащите вы его от нее».

В самый разгар праздника в гостиной Киршенбаумов появляются поздние гости — мистер Хэд в сопровождении супруги, миссис Хэд. Выпив пару бокалов вина, частный детектив отводит меня в более или менее тихий уголок.

— Слушай, я уже давно пытаюсь с тобой связаться, — говорит мне Хэд. — Бесполезно. Тот телефон, который ты мне оставил, вроде бы больше не работает. — («Моторолу», значит, отключили, думаю я. ) — И вообще, кому, спрашивается, это нужно: мне или тебе? — продолжает напирать Хэд. — Короче, у меня для тебя есть кое-какие новости. Дело было так: пошли мы с Лорной, — для большей убедительности он кивает в сторону миссис Хэд, — на одну гаражную распродажу. Так вот, иду я, значит, и вдруг вижу — лежит старый телефонный справочник. Нет, ты только представь себе — эти ребята пытались продать старый телефонный справочник! Кому это, спрашивается, нужно? Вот ты мне скажи, какой толк может быть от старого телефонного справочника?

— Это уж лучше вы мне скажите.

— А вот, как выясняется, толк может быть, да еще какой. В общем, вспомнил я имя того человека, которого мы с тобой разыскать пытались. Питер Робишо. Я, конечно, поначалу запамятовал, но потом вспомнил, что он ассоциировался у меня с одним частным детективом из романов Джеймса Ли Берка. Не читал такого? Ну так вот, был у него там персонаж по имени Дейв Робишо, детектив из Нового Орлеана.

Я мотаю головой — нет, мол, не читал. В этот момент Дафна, услышав имя своего отца, подходит к нам поближе, чтобы не пропустить ни слова из нашего разговора.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8 9 10 111213 Следующая ⇒