Глава вторая. 1920 год. Весна.

Глава вторая

1920 год. Весна.

— Так значит, это здесь ты живёшь? — спросил Альберт, не веря действительности.

Перед его глазами стояла однокомнатная квартира — собственность Курта. Она была съёмной, но старую хозяйку Гроссе видел настолько редко, что привык считать квадратные метры своими. Расположившись в ней очень удобно ещё до войны, он и не думал оставлять её и продолжал жить в этом маленьком уголке, полном хаоса. В гостиной стоял диван — чудесная замена кровати, если надоест спать на ней в тесной спальне, откуда окна выходят на шумную улицу, полную машин и демонстрантов. Помимо дивана радио, купленное (или подобранное) совсем недавно, столик, пустой и слишком уж красивый сервант и зеркало в полный рост у самого входа. Далее — дверь в спальню, в которую кроме кровати и гардероба ничего не умещалось, ванную комнату и коридор на кухню — совсем уж непримечательную.

По описанию самого Курта квартирка была уютной и приятной для обитания. После его красочного рассказа, включившего в себя попытку визуализации — чертёж ручной работы, она понравилась Альберту. В ином случае он не согласился бы и на первый смотр и предпочёл бы подыскать жильё, которое подходило бы его стандартам в большей степени. В отличие от Курта после объявления мира он не вернулся к старой работе по причине её отсутствия и продолжил службу в армии. Жизнь в гарнизоне обеспечивала его едой, кровом, одеждой и весьма скудным, но постоянным жалованием. Его Рихтер практически полностью спускал на средства для чистки сапог и формы, чтобы всегда выглядеть презентабельно и соответствовать своим понятиям о внешности капитана. Когда по нововведённым законам началось сокращение армии, а Альберту не повезло оказаться в числе тех военнослужащих, которые были нужны государству, — или оставшимся от него ошмёткам — в первую очередь встал вопрос о его будущем проживании. На выручку тогда пришёл Курт, предложивший стать соседями по квартире и платить за неё вместе, до того как Рихтеру удастся найти гражданскую работу.

Альберт был благодарен старому товарищу за предложение, способное спасти его от неутешительного будущего, и следующим днём прибыл по адресу Вердерштрассе номер четыре, второй этаж, квартира двадцать девять. Она в точности соответствовала описанию, которое было представлено Альберту, за исключением одной детали: бардак в ней больше походил на свалку. Одежда, скомканная и помятая, была разбросана на диване и на полу, тумбы прогибались под тяжестью стоявших на них горах мусора (Назвать содержимое иначе было невозможно), посуда в кухонной раковине начинала плесневеть. Страшно было представить, что в этом беспорядке живёт человек, которого Рихтер раньше считал порядочным.

— Ну да. Можешь располагаться.

Альберту пришлось переступить порог. Разуваться он не торопился, сомневаясь, что подошва его сапог прибавит грязи. Он снял только шляпу и аккуратно примостил её на вешалке. Курт не воздержался от комментария, желая сбавить возникшую неловкость.

— Знаешь, хочу найти мастера, который мне вешалку по форме пулемёта сделает. Настоящий я сюда не притащу, но и декор смотреться неплохо будет.

— Верно. Декор лишним здесь не станет, — Альберт, оставив чемодан у порога, ходил по квартире и осматривался. После уборки, которая займёт не меньше трёх часов, она будет выглядеть весьма мило. Рождённый перфекционистом, он не был против сделать некоторую перепланировку. — Мне в спальне нужно больше места. Для книг и стихов.

— Тебе в спальню?

— Да, — Альберт был удивлён. Вопрос о том, какую из двух комнат он займёт, казался закрытым и не должен был открываться вовсе. — Ты так и сказал: " Можешь располагаться хоть в спальне, а я буду на диване". Если так, то мне не нравится планировка. Кровать можно переставить, да и гардероб, чтобы для книжного шкафа оставить место.

— Не помню, чтобы такое говорил. Надо начинать записывать разговоры, — Гроссе понял чемодан Альберта и переставил его к входу в спальню. — Напомни, что с работой?

— Каждый требует квалифицированных работников со стажем. Таких сейчас разве найдёшь? — Рихтер удручённо упал на скрипнувший под ним диван. — А кому не нужны, те требуют дома строить. А я хочу стихи писать или прозу, как подполковник говорил. Кто-нибудь может взяться за печать.

— Так и вижу, дружище, что на полках лавок появятся книги за авторством Альберта Рихтера, повествующие о тяжести ручного труда, — Курт издевательски приложил тыльную сторону ладони ко лбу. — Можешь теперь располагаться. Тебе помощь не понадобится?

Альберт не представлял, какую помощь может получить от Курта в вопросе упорядоченного размещения вещей, и отказался. Процесс осваивания спальни оказался недолгим: одежды у Рихтера было мало, и вся она уместилась в гардеробе, книги он временно вывалил на стол в гостиной. Его библиотека состояла всего из трёх томов художественной литературы — классики — и должна была расшириться после получения им работы. Альберт был уверен, что его исключительные таланты вскоре понадобятся кому-то кроме начальника завод.

Закинув чемодан на гардероб (Для этого, правда, Альберту пришлось притащить в комнату стул под разочарованный взгляд Курта, повторно предложившего свою помощь, но отвергнутого), Рихтер вернулся к товарищу и сел на подоконник. Вид из окна открылся привлекательный: на улице два человека в костюмах разыгрывали выступление.

— Закончил? — Гроссе подошёл к нему, в руках зажав две бумажки. — Прилечь не хочешь — ты сегодня поразительно тихий? Знаю, мы давно не встречались, многое в жизни могло измениться, но неужели жизнь вдали от старого друга так сильно тебя угнетала? Не могу поверить, что среди оставшихся вояк ты не нашёл последователей твоего светлого социализма.

Гадать было не о чем. Курт был рядом с Альбертом, когда пришло известие о конце войны. Капитан Рихтер отчитывал его за незначительную оплошность и требовал в качестве наказания отдать ему лишнюю пачку сигарет. И до глубокой ночи, пока не забылся нервным сном, сидел с опустошённым взглядом, вертя в руках сигарету, которую не решился зажечь. Видясь с ним уже много после ноября восемнадцатого года, Гроссе словно встречался с другим человеком — угрюмым, вялым, лишённым жизненного ориентира. Он больше не сиял звездой, не мечтал о великом и гениальном, не посвящал его даже в те науки, которые Курту раньше были чужды, и открывались в другом ракурсе. Так и случилось, что встречи стали редки и пропали вовсе — на них Альберт мучился.

Тремя днями ранее Рихтеру удалось связаться с Куртом. За два года он приучил себя к мысли о правильности окончания войны и светлого будущего страны после революции и при разговоре дал понять, будто вернулся к прежнему состоянию уверенного в себе лидера, ведущего весь германский народ в новое завтра. Но ещё более бледный цвет лица и ножами торчащие скулы давали ясно понять — в душе у Альберта по-прежнему идут бои. Тогда Гроссе не стал пытать его расспросами, ожидая, что со временем Альберт сам заведёт этот разговор.

— Никак не могу свыкнуться с тем, что война закончена, — Рихтер припал головой к оконной раме. Холодное стекло остужало голову, кипящую от мыслей — будущего у страны нет, блистательной карьеры у него нет, окружает беспорядочная неизвестность. — Стрелять не надо, убивать. У меня в руках не будет винтовки, и ничья жизнь более не станет зависеть от моих выстрелов. Империя рассыпалась, как ваза, которую по неаккуратности столкнул с тумбы ребёнок. И теперь эти осколки ногами убраны во все уголки дома, а те, кто их находит, бездумно играются; и никому из них не приходит в голову склеить вазу обратно, потому что красота более не цепляет людей — им бы растерзать всё великое и выставить себя героями и заставить хозяина вазы платить за неё вдвое больше стоимости.

— Хочешь сказать, Германия не стоит 20 миллиардов марок?

— Я хочу сказать, что демократы уничтожат то, что ещё осталось после Версаля. СДПГ — яд, отравляющий нас ещё с прошлого века. Кайзер должен был это предвидеть.

Альберт перешёл запретную черту. Курт Гроссе — полностью аполитичный человек, которого заботит только то, что происходит в пределах его мира. Война расширила его пределы и положительно сказалась на образе жизни Курта: приятные знакомства и воровские навыки помогали найти себе место в стране, испытавшей на себе пламя революции и не сумевшей его погасить. Если в этом ей помогут ненавистные Альберту демократы — флаг им в руки и поцелуй на прощание. Он не раз пытался убедить товарища в правильности своей точки зрения, получая в ответ полный пересказ «Капитала» и собственные трактаты, по замыслу предназначенные для широких масс, но на практике вливаемые в уши одного Курта. Тяжелее теорий для переваривания могли быть только пространственные и часто дилетантские рассуждения о том, как Германии следовало развиваться со времён Оттона Первого.

— Тебе не кажется, что после войны мир вокруг стал тихим? — перебил Гроссе яростного оратора, для которого сия небольшая ремарка стала первой за прошедшие месяцы. Рихтер послушно замолк. Курт его не узнавал, ибо привык быть замеченным не ранее, чем после десятой просьбы остановиться.

— Кажется, — Альберт ответил так лениво и безразлично, будто его клонило в сон. — К этому я тоже привыкнуть не могу. Тишина давящая, как будто голову в тиски взяли.

— Верно. А ночью от малого шороха проснёшься — и строишься в линию, — Альберт даже не улыбнулся.

Соглашаясь на совместное проживание, Курт хотел помочь другу не только с местом жительства. Его нужно было спасать от вязкого болота меланхолии, в котором тот тонул без шанса выплыть самостоятельно. Будь Альберт любителем выпить — давно уже сидел бы у подъездов со шляпой для монет, но он губил себя иначе — леностью.

— Я и забыл, зачем к тебе подошёл. Сегодня вечером неподалёку Эрика Лихтенберг выступает, я билеты купил, — поднял руку. Цветастые бумажки теми билетами и оказались. — Уши от тишины избавим.

— Сегодня? Сходим.

К вечеру Альберт сделался свежее. Просидев у окна в образе печального одиночки час с лишним, а после, занявшись чтением, он очистил голову от печальных мыслей и освободил место для искусства. Страсть к нему была способна вытащить Рихтера из самой затяжной хандры, и даже если качество музыки, картины или архитектурного сооружения не было высоко, он был готов внимать. Громкое слово " экстаз", вошедшее тогда в моду среди просвещённой молодёжи, к коей Альберт не без скромности причислял себя, не давало полной окраски тому бархатистому чувству, что разливалось в нём. В детстве и сознательной жизни любому занятию он предпочёл бы поход в музей или консерваторию, но некоторая нехватка средств предлагала только бар.

— Откуда у тебя билеты? Место дорогое, и ходят туда в основном ради сделок, — Рихтер примерял две шляпы, отличавшиеся друг от друга шириной полей на несколько миллиметров и оттенками, в которых он ничего не смыслил, и на время остановился.

— Знакомства. Я там почти что родной, и билеты получаю с немалой скидкой.

Альберт в задумчивости провёл языком по зубам. Уметь правильно выбирать друзей и заводить знакомства он был обучен с раннего детства и никогда не пользовался этим, безусловно, практичным советом — не до того было. Поставив на карьеру офицера, он проигрался полностью, но не бросил грезить о славе и всеобщем обожании. Чтобы однажды его портрет нарисовали и стали в домах вешать и фотографии в газетах печатать.

— " Без прочных связей я никого не заинтересую", — рассудил он, откидывая одну из шляп. — Скажи, со многими людьми ты знаком?

— Со всеми, — Курт удивился доверчивости друга – тот вытаращил глаза так, что они едва не вывалились. Годы шли, а прежние методы продолжали работать. — Тебе, друг мой, придётся ещё многое понять в жизни. Твои двадцать лет — начало познания общения с людьми. И я, твой проводник, сделаю всё возможное, чтобы ты понял, как важно разговаривать, — Курт выдержал театральную паузу. — Сегодняшний вечер станет тебе уроком. Убери шляпы, они обе тебе не к лицу и в коммуникации не помогут, — вторая шляпа улетела к первой, грустно свесив поля.

На дружескую иронию, свойственную Курту и иногда переходящую в колкий сарказм, Рихтер давно перестал отвечать и вышел из квартиры без ответа. Курт долго провозился с ключами, и у Альберта возникла мысль — неплохо будет обзавестись собственной парой на случай, если Гроссе где-нибудь загуляет. Он не мог знать наверняка, но предполагал, что подобное с товарищем происходит нередко. Даже в полевых условиях он мог при желании, периодически возникавшем у всей роты, раздобыть фляжку спиртного. Откуда ему удавалось стащить алкоголь, было известно почти наверняка — у французской армии или жителей соседних деревень, но почему так выходило, что он всегда был наивысшего качества, оставалось загадкой.

— Берт, погоди. Мне за тобой не угнаться, — с лета восемнадцатого года Курт хромал на левую ногу — ранение в колено и неудачно вытащенная пуля обеспечивали ему проблему в передвижении. Но для армии он оставался годен.

— Прости, задумался, — Альберт виновато склонился и шаркнул подошвой о плитку, взбудоражив муравья, который разделывал на ней лист травы.

— О, это не беда. Для меня важно, чтобы ты не думал слишком часто, иначе моему обществу предпочтёшь высокопоставленных дураков и ошибёшься.

Мимо пробежал мальчишка, размахивая газетой и держа ещё стопку в другой руке. Он пытался кричать заголовки на бегу, задыхался и выдавал не стройные фразы, а обрывки, из которых трудно было составить связные предложения. Альберт удержал его за руку и поставил перед собой.

— Повтори ещё раз, что сегодня в газете? — спросил он обеспокоенно.

— С удовольствием! — мальчишка улыбнулся, показав дырки в стройном ряду зубов. — История страшного убийства, покрытого тайной! Вчера вечером на улицах города был застрелен граф Рудольф фон Кляйн.

— Сколько за выпуск?

— 190 марок.

Рихтер, чьё лицо покрылось расплывчатыми розовыми пятнами, судорожно сунул руки в карманы. Достав оттуда кипу бумажек, он сунул их в ладонь мальчика, не пересчитав. Много или мало — пусть забирает себе и делает с ними, что хочет. Мальчик довольно блеснул глазами, отдал Альберту газету и умчался к следующему прохожему, пасть собаки которого, по его мнению, прекрасно подходила для свёрнутого выпуска. Альберт раскрыл газету и, закусывая губу, по диагонали прочитал все представленные там колонки. Сильнее всего его интересовала та, что содержала статью об убийстве и имела даже размещённую фотографию убитого. Всмотревшись в неё, Альберт отдал газету недоумевающему Курту.

— Ты знал этого графа?

— Да, он хорошо ладил с отцом, а мы с его сыном, Дитфридом, с детства звались товарищами. В Академии вместе учились. Насколько я помню, у герра Кляйна не было недругов.

— А что сказано здесь?

— Что убийство подтверждено, но у полиции нет догадок о том, кто мог его совершить. И только автор статьи, пренебрегая простейшими правилами грамматики, предположил, что к убийству причастен Дитфрид. Но возможность увидеть мир всегда интересовала его больше, чем отцовское наследство.

— Значит ты впустую потратил марки, — Курт свернул газету и посмотрел в неё, как в подзорную трубу. — Пойдёшь на похороны?

— Не хотелось бы встретиться с Дитфридом после нескольких лет разлуки при таких обстоятельствах. Я его четыре года не видел, и мне не кажется, что он хотел бы увидеть меня у могилы отца.

За углом следующего дома Альберта ослепила сверкающая вывеска бара «Югенд», под которой толпились охотники попасть внутрь. При каждом открытии двери улицу пробуждала приглушённая музыка, доносившаяся изнутри. Местечко было на удивление приличным и привлекало людей с достатком. Среди чопорных мужчин во фраках, расстёгнутых к моменту прихода друзей уже до середины, и их спутниц, ярко разукрашенных и надушенных, Рихтер чувствовал себя пристыженным, оставив у Курта дома даже жилет. Выискивая свободное место — столики, стоявшие перед сценой на расстоянии, позволявшем общаться с артистами во время перфоманса, считались хорошими и были заняты, — Альберт выпрямил спину и сунул в рот сигару, позаимствованную у отвернувшегося франта. Вкус и запах она имела тошнотворный. Курт, видя благовонный шлейф вокруг Альберта, обогнал его и преградил дорогу.

— Немедленно избавься от этой дряни.

— Позволь мне развлечься сегодня. Мы не за этим здесь? — оказавшись победителем, Альберт пустил другу в лицо кривое колечко едкого дыма. — Дай пройти, я нам место нашёл.

На одном из стульев трёхместного столика, подмеченного Рихтером, висел пиджак — занято. Альберт понадеялся, что его хозяин заблудился, свалился пьяный или пересел, забыв о своей вещице, и неплохое по расположению место может по праву принадлежать им.

— Ты будешь что-нибудь брать? Без хорошей выпивки мы с тобой не сможем должным образом понять ангела.

Альберт был очарован сценой, на которой упомянутый ангел должен был выступать, и не дал ответа. Опущенный занавес и спины иных посетителей мешали ему лицезреть сцену полностью, отчего он старался всячески извернуться и заранее определить удобное положение. Выбор напитков остался за Куртом.

— Нам с товарищем по чешской сливовице, — Гроссе сделал заказ, а после, опустив руку Альберту на плечо и надавив, убедил его перестать крутиться как ребёнок. — Тебя в певицах интересует только голос, который услышат и уличные зеваки. Я сам весь репертуар Лихтенберг так и услышал. Расскажи лучше о своём друге, раньше ты о нём не упоминал.

— О Дитфриде? — Рихтер поморщился и скинул с плеча дружескую ладонь. — Говорил, но без имени. Он на тебя чем-то похож или же был, когда мы расстались. Приключения, неприятности, жаркие споры — это о нём. Не знаю, почему он в младенчестве обратил внимание на меня, но читать книги он не позволял. Вечно вытягивал куда-то, предлагал однажды из Академии сбежать и жить за городом, в лесу. Я-то остался, а он попробовал и был пойман тем же днём, — он усмехнулся.

Воспоминания о времени до войны были похожи на неясный сон, сильно отличающийся от настоящего мира и потому запоминающегося.

— А когда война началась, он оказался трусом. Я тогда не мог поверить, что он отговаривает меня ехать на фронт — обычно случилось бы наоборот. Не знаю, решился ли он поехать или спрятался за отцовскими деньгами, но мне не верится, что он мог покуситься на жизнь отца. Никто не стал бы.

Смерть матери во многом изменила взгляды Рихтера на жизнь и семью, в том числе. Его второй младший брат, убивший её своим рождением, навсегда заслужил клеймо жалкого ничтожества и ненавистного создания в глазах Альберта. Разумное зерно осознания его невиновности в смерти матери он задвигал в глубины подсознания, предпочитая тихо презирать младенца младше его на двенадцать лет. Отец, не сумевший уберечь милую матушку, потерял нишу доверия Альберта. Деспотичный, корыстолюбивый, всегда отстранённый и холодный, Рихтер-старший был мелкой сошкой в сравнении с отцом Дитфрида — святым человеком, готовым принять всех его детей за родных. Проводя в доме фон Кляйнов и дни, и вечера, Альберт был прекрасно осведомлён, что святым Рудольфа считал и его родной сын.

— Ну что же, — Курт поднял гранёный стакан, совсем не похожий на уроженца тех мест, и прочистил горло. — Предлагаю тост за этого… Э… Рудольфа! Мир и покой его праху.

— Mein Herren, — перед столиком возник человек с вежливой улыбкой и нервно бегающими маленькими глазками. — Боюсь, этот столик занят.

— Так это ваш пиджак? — Рихтер снял его со стула и подал хозяину. — Нам с товарищем хотелось насладиться выступлением вблизи.

— И найти знакомства, — добавил Курт, протягивая руку. — Курт Гроссе и мой друг, Альберт Рихтер. Хотим составить вам компанию. Одному на трёх стульях усидеть крайне сложно.

— Бесспорно. Йозеф Циглер, — он ответил на рукопожатие Курта и хотел закрепить знакомство и с Альбертом. Тот нервно опустил руку под стол и отвёл взгляд. — Что же… Вы ценители хороших компаний?

— Мы и есть хорошая компания. Берт неразговорчив, но очень талантлив и голосист, когда переберёт. В остальное время я выполняю роль его рупора.

— После окончания вечера предлагаю переместиться в более приятное место с более приятными людьми. Такими как, например, я, — Йозеф бесцеремонно взялся за стакан Альберта и ударился с Куртом.

Рихтер поймал взгляд друга — " Потерпи его, нормально же разговор пошёл". Альберт сложил руки на груди. Наглость этого франта не устраивала капитана, хоть и бывшего. Впрочем, чувство собственного достоинства не может исчезнуть с фактическим понижением. Внешне Циглер, насколько мог судить Рихтер, был ровесником Курта, то есть человеком, обязанным встать на защиту родины в тяжкое для неё время, когда превосходящие силы противника давят на границы, стремясь поставить своё клеймо на германской территории. Но что-то в его манере держаться не позволяло сказать, что войну он не просидел в городе за стеной лжи и взяток. Из-за трусов — никак иначе таких людей назвать нельзя — Империя проиграла войну, и всего два года спустя после крупнейшей катастрофы в истории они растят капитал и ставят себя выше честных капитанов, заслуженно носящих кресты, медали, ленты и справедливо желающих большего — звания генерала для начала.

— Герр Циглер, вы служите? — Рихтер попробовал улыбнуться также непринуждённо, как и его оппонент, а под столом нервно заламывал пальцы.

— На государство. Работаю в главном отделении Дойче Банк здесь, в Берлине. Управляю финансами. Могу заняться спонсорством и продвижением, — резюме Циглер составил краткое и точное, словно оно у него было подготовлено заранее и именно для этого случая.

Альберт был приятно удивлён отсутствием встречного вопроса, ответ на который привёл бы его в неловкое положение, но благородство Циглера предпочёл считать глупостью и невнимательностью.

Свет в зале приглушили, и под звонкие аплодисменты не вполне трезвых немецких граждан на сцену вышла роскошная Эрика Лихтенберг, одетая в неприлично короткое чёрное платье с полой до колен, отливающим золотыми блёстками, клетчатые чулки и экстравагантную шляпку. Голосом, похожим на звон ездового колокольчика, Лихтенберг размеренно запела, очаровывая весь зал. Во время исполнений самых пошлых своих песен, она периодически спускалась к публике и с неподдельной жадностью впивалась в губы случайно выбранного мужчины. Первым из них стал фельдфебель, от которого за несколько метров несло рыбой.

— Везения ему не занимать, — усмехнулся Курт и был встречен одобрительным кивком Циглера.

— Воля случая, господа. Однажды и нам повезёт найти жён, способных залечить разбитые сегодня сердца.

Альберт недовольно отвернулся и давно закрыл бы уши, если б не голос фройляйн Лихтенберг. Она вела распутную жизнь, которая не вполне соответствовала стандартам Рихтера, однако он мог уважать её только за найденные силы творить и дополнять выгоревший мир остатками того, что когда-то называлось жизнью. Её вызывающее поведение, манера одеваться и тексты песен, заставлявшие Альберта иногда краснеть, определённо намекали на то, что мужчины вроде Циглера не интересуют певицу. Альберт пожалел бы его, но судьба, ревностное отношение к вниманию Курта, полностью отданное Циглеру, и жуткая непереносимость наглости в других людях — только к себе он был более снисходителен и даже принимал излишнее желание показать себя за достоинство, ибо заслуживал быть замеченным — не могли проявить к случайному знакомому и капли сожаления.

Когда Лихтенберг, поклонившись и пустив по залу воздушные поцелуи, скрылась со сцены, Курт вспомнил о предложении Циглера прогуляться и повторно согласился не него. Рихтер был удивлён его трезвости, поскольку сам начинал чувствовать головокружение и покалывание в кончиках пальцев.

— Берт, идёшь с нами? Ночь ещё молода, — Гроссе прихватил со стола недопитую до конца бутылку и поигрался ей в руке.

— Откажусь, — не будь с ними Циглера, он бы согласился. Несколько мыслей, возникших у него во время выступления и касающихся природы женщин в современном мире, ему хотелось высказать тет-а-тет.

— Герр Рихтер, что же вы так? Не бросайте нас, — Циглер выглядел разочарованным и готовым разрыдаться на месте. — Вы мне приглянулись. Возьмите мой номер и звоните, когда возникнут финансовые вопросы. Если ответит женщина, моя горничная, скажите ей позвать меня, — рукой он потянулся к карману пиджака, но, не найдя там чего-то, нахмурился и похлопал себя по всему телу. — Вот же я… Забыл визитные карточки. Простите за неудобство, — взяв карандаш, он начиркал на салфетке цифры и подвинул её к Альберту. — Вы состоите в партии?

— Нет.

— За-ме-ча-тель-но! Очень рекомендую вступить в НСДПГ. Можете не сомневаться — за ней будущее! И при случае купите «Фрайхайт». Из этих газеты вы узнаете все прелести социал-демократии, и тогда о членстве в партии не останется вопросов.

Альберт не понимал, почему случайный знакомый, чужой ему человек предлагает помощь, как старому товарищу, и после одного вечера даёт телефон. Он бросил рассеянное " спасибо", дважды свернул салфетку, убрал в карман штанов и достал уже в куртовой квартире. А перед этим выкурил у порога сигарету, успокаивая нервы и заставляя себя открыть дверь. Курт перед прощанием дал единственный ключ, приказав не запираться, ибо ночёвка в подъезде виделась ему не лучшей перспективой. Рихтеру стоило бы называть квартиру своей — жить в ней наверняка придётся долго — и учиться распоряжаться уже сегодня, чтобы неловкость потом не захлёстывала, но даже войти и целую ночь быть единственным хозяином было нелегко. Разувшись, Рихтер соображал, куда деть салфетку, и пощипывал её края. Он подходил к кухне, к шкафу, к столику, силился опустить на поверхность и в решающий момент выбирал это место неподходящим. Гроссе не успел объяснить ему порядок расположения вещей в доме, но он имелся. Беспорядочный, нелогичный и невозможный для чужого восприятия. Салфетка с телефонным номером вполне могла стать серьёзным нарушением, за которое следующую ночь проведёт на улице уже он.

— " Альберт, не думай о такой чепухе. Какое Курту дело до салфетки? Он и не заметит её", — он побил себя по щекам. Решив не обращаться к Циглеру никогда в жизни и забыть о нём навсегда, Рихтер сунул салфетку в карман случайного пальто. Однажды она всплывёт и тогда же отправится в мусор, а сейчас избавляться от неё не так весело.

⇐ Предыдущая 123 4 Следующая ⇒