Глава первая. 1916 год. Весна.

Глава первая

1916 год. Весна.

Кому как не солдатам знать, что такое жестокость? Они и убийцы, и насильники, и мародёры, и много кто ещё. Их жестокость — на деле обычная, человеческая — просыпается примерно раз в двадцать лет и приводит к мировым конфликтам. Они заканчиваются лет через десять и благополучно забываются народом и мировым правительством, пока жажда убивать, которая с течением эволюции не выветрилась из человекоподобных, не взывает повторно. К такой канители привыкаешь, когда на уроках истории только и учишь о том кто, когда, где и с кем начал очередную войну, и глаз замыливается.

Однако когда сербский студент по случайному стечению обстоятельств всаживает пулю в тушку австрийского эрцгерцога и убивает его, чем приводит в волнение сильных мира сего и путешествует в решётку, забыть его жестокость не получается. Наступает новая эпоха, новая война, которую двадцатый век с радостью пускает в объятия, а лидеры государств услужливо подсказывают солдатам, где они могут записаться на фронт. Всё происходит так, как происходило веками. И только через два года в душу закрадываются сомнения и подозрения. 730 дней — а как будто несколько десятков лет.

Курт знаком с фронтом с лета 1914 года. Тогда он был именно того возраста, когда на фронт принимают с распростёртыми объятиями — двадцать два года. Состояние здоровья — отличное: хронических заболеваний нет, физическая форма как у лучших спортсменов и не совсем уж идиот. Умом он никогда не блистал, но рядовому солдату мозги не нужны. Две недели тренировок — и определён пулемётчиком под Льеж. За без нескольких месяцев два года кровавой бани — иначе происходящее на фронте назвать язык не поворачивался — он усвоил урок о том, что есть война, и отверг идею её восхваления, которая преследовала его первый час бытия в окопах.

Там, на войне, люди сходили с ума. Курт не знал точно, умеют ли так же думать и чувствовать лягушатники по ту сторону нейтральной территории, но во всяком случае надеялся, что он, расстреливая толпы молоденьких французиков в ярко-красных штанишках, приносит кому-то несчастье и страдания, которые сам чувствовал при смерти товарищей. Отто, Пауль, Хайнц — сколько их было? Вместе подготовку прошли, с некоторыми он и до войны знался, поскольку на одном заводе пахал, и всегда почему-то казалось, что они-то уж точно выживут и после вернутся на свои рабочие места. А оказалось, что их новое назначение теперь в земле, если кому-то повезло быть похороненным, а не брошенным посреди прочих изуродованных сплошным огнём тел.

Весной 1916 года 2-ая германская армия, а с ней и 12-ая рота, где Курт продолжал нести долг пулемётчика, засела под французским Пероном, близ Соммы. Всё чаще на фронт стали прибывать новобранцы, только что прошедшие подготовку, и среди них Курту приглянулся один. Их было много, все разные, и прибывали со всей Германии. А этот выглядел уж больно молодо, но этому Гроссе не удивлялся. Сколько у него было знакомых, которые врали про собственный возраст, чтобы поскорее попасть на фронт, — и не сосчитать. Однако странным в этом солдатике было то, что он был до такой степени прилизан и педантичен, что на первый взгляд думалось, будто он офицер и родом из аристократической семьи. А форма рядового. Чтобы знатное лицо за какой-то надобностью притворялось рядовым — это впервые. А потому Курту хотелось поближе познакомиться с эдаким индивидом.

— Эй, как тебя? — окликнул он паренька, после его первого построения. Был тот редкий случай, когда молчали пушки и солдатам дозволялось побыть людьми. Юноша стоял, обняв себя руками, и подозрительно озирался по сторонам, в то время как остальные новобранцы занимались кто чем: заводили знакомства, без надобности чистили новенькие винтовки и строчили письма. А этот нервно оглядывался, как будто ожидал у себя за спиной вместо стенки окопа увидеть врага с ножом. — " Или полицейского", — усмехнулся Курт про себя. Сомнения в том, что этот здесь незаконно, у него практически пропали.

— Альберт Рихтер, сэр, — юноша очнулся от своих мыслей, подровнялся и отдал честь. Винтовка в этот момент скользнула с его плеча, и стоило бы её поправить, однако Альберт не стал нарушать равнение и только дёргал плечом, не давая оружию скатиться ниже. В таком положении он напоминал шута. — А вас как зовут?

Гроссе был готов представиться и ещё до того, как Рихтер назвал себя, протянул ему руку. Но после заданного вопроса озадаченно вытаращил глаза на юношу и поджал губы. Как он к нему обратился, на " вы"? Это за кого простого ефрейтора нужно принять, чтобы к нему обратиться с таким уважением. Со своим природным обаянием Курт иной раз и старшим офицерам тыкал.

— Курт Гроссе, но можно просто Курт. И давай без лишних формальностей, — взяв себя в руки, он добродушно улыбнулся и почти уткнулся концами пальцев руки в грудь Альберта. Только тогда тот сообразил, что от него требуется, и с детской улыбкой произвёл рукопожатие. Так слабо, как будто он боялся Курту пальцы переломать, на что вряд ли был способен. — Приятно познакомиться.

— Мне тоже. А скажите… Ну, то есть скажи: здесь ценят настоящий талант и героизм? Который не у всех, конечно, есть, но ведь самых храбрых и преданных судьба щадит и вознаграждает. Я слышал, иногда сам кайзер приезжает, чтобы лично с героями познакомиться.

— Да, он и мне однажды руку жал, — Курт заверительно кивнул и прищурился. А Рихтер, кажется, на секунду воспринял его слова всерьёз и весь подобрался, так и льнул. — Бывает, что приезжает и награждает. Вон, как Рихтгофена. Ну а ты что, в герои метишь?

— Конечно! — Рихтер усердно закивал и пригладил белобрысые волосы. — Война два года идёт, а мы всё никак не победим. Знаешь, я думаю, это от того, что не нашлось ещё в Германии человека, способного её закончить. Но это ясно почему — раньше к войне не готовили и всех кого попало на фронт слали. А теперь всё по-другому, это правда. Нас готовят героями, и многие ими станут, — он мечтательно улыбнулся. Под " многими" подразумевался один человек — он сам. — Вот я и хотел у опытного человека спросить. Ты, наверное, уже давно воюешь, может, знаешь… Как стать таким же, как Красный Барон?

— " А узнать, почему я до сих пор не генерал, не хочешь? ", — таких вот, как этот Альберт, Курт успел много повидать. Себя они видят всемогущими, а остальных зачастую ни во что не ставят. Умереть за Родину — долг каждого солдата и большая честь, но себя они к смертникам не причисляют. Скорее метят в тех, кто всех переживёт, кидаясь в самые опасные авантюры, и за несколько недель получит медаль. Потом у врага украдёт шифр какой-нибудь и окончит войну. План невероятно прост, и как же он смешил Курта, когда в очередной раз слышался из уст такого же юнца. — " И где они все? ", — не будь Рихтера рядом, Гроссе бы оглянулся по сторонам. — " Давно в земле лежат, герои. И ты, Альберт, будешь. Похоронят тебя вместе с амбициями. Жалко", — но говорить ему это бесполезно — не послушает. Уж какими судьбами он на фронте оказался, Курт хотел выяснить после следующего боя. Если Альберт его переживёт, с ним можно будет по душам толковать. — Надо ум не терять и поменьше офицеров слушать. Они такого наговорить могут, что стыдно потом. Ты, лучше, на соседей своих смотри.

Альберт не понял. Вскинул брови, склонил голову и, потеряв всякое уважение к собеседнику, поправил наконец винтовку. Чего-то большего от него ожидать было жестоко. Курт хлопнул его по плечу и оставил в одиночестве. Отходить надолго от пулемёта было слишком большой роскошью, ибо неожиданные атаки особо полюбились командованию обеих сторон. Пехотинцы за несколько секунд могли построиться и выскочить из окопов, но если хотя бы один пулемётчик медлил и вовремя не успевал оказаться у станка, на его совести оставались сотни погибших и столько же выживших.

В двенадцать пополудни загремела немецкая артиллерия. Выстрелы были предупредительными, и практически не попали в цели. Обычно около пяти снарядов достигали французских границ, и это был повод праздновать победу, а теперь дело ограничилось парой удачных выстрелов. По законам этой войны следующими должны были ринуться в атаку пехотинцы. В воздухе застыло напряжение, сквозь которое артиллерийские удары были едва слышимы. Альберт стоял по левую руку от Курта и мелко подрагивал от каждого выстрела, вцепившись в винтовку как в спасительную трость. Самоуверенности в нём поубавилось, а во взгляде ярко-бирюзовых глаз всё так же блестела решительность и жажда показать себя.

— Vorwä rts, Angriff! — крикнул, громко и яростно, старший сержант, размахивая в поднятой к небу руке пистолетом. Он же первым и выскочил из окопа, а следом за ним ринулся десяток солдат.
Стрелять в спину своим же соотечественникам пулемётчикам не разрешалось, хотя иногда Курт был уверен, что сможет попасть во французов. Командование произвол не любило, а оттого ещё досаднее было смотреть, как меньше чем за минуту боя — теперь расстрелу изобрели новый синоним — гибли солдаты, ещё не повидавшие жизнь. Заряжающий Курта, Йозеф, как-то сказал ему, что рад не видеть сведённые предсмертной судорогой лица погибших, но поддержать его в этом мнении Гроссе не мог. Он отчётливо и во всех красках представлял, как выглядят мёртвые, и то, что они чаще падали на живот, не останавливало игры воображения, которое когда-то трогали его до глубины души, а теперь оставались извечным напоминанием о том, где он находится.

Сержант погиб одним из первых, а следом за ним на хлюпающую бурую землю свалились и остальные бойцы. Помимо Альберта, с которого Курт не сводил взгляда, в живых осталось ещё двое новобранцев, которые чудом не отправились в Himmelreich. Они кое-как сообразили, что спасутся в воронке из-под недавнего снаряда, втроём заползли туда и засели.

— Беда, — Йозеф цокнул языком. — Лучше бы их убили. Теперь до темноты там просидят, если лягушатники чего не придумают.

— Нет, — с чем именно он не согласен, Гроссе не комментировал. — Вставай к пулемёту, заменишь меня. А я помогу крохам.

— Что ты собрался делать?

— Напиши домой, что я погиб, спасая девушку, — Курт присвистнул, присел и, с помощью рук и силы толчка выбравшись из окопа, побежал к воронке.

Французы, не дав ему и секундой форы, открыли огонь, на который соотечественники ответили пулями. Перекрёстный бой самый жаркий. Двигаясь быстрее гепарда — уж так сильно Курту теперь хотелось жить, а не спасать остатки пушечного мяса, — он подскочил к воронке и кубарем свалился в неё, измазавшись в грязи, которая расцвела после ночного ливня. В ней сидели все трое, да только что-то — на первый взгляд и не поймёшь, что именно, — смущало в виде двух Курту незнакомых солдат и позе, в которой он встретил Альберта. Рихтер вжался в стенку воронки и, не моргая, смотрел на товарищей, пока по его лицу катились слёзы. И — не звука. Прежде чем трогать юношу, Гроссе подполз к другим воякам. У одного из них весь живот переполнился кровью, которая выплёскивалась наружу и заливала собой полотно кителя. Второй, сидя рядом, держал в руках пистолет, и смотрел вперёд пустыми глазами; из виска вдоль скулы текла почерневшая кровь.

— Эй, парень! — Курт приблизился к Альберту и стал тормошить его за узкие — а теперь ещё и сжатые — плечи. — Как же тебя… Альберт!

Звук его голоса — далёкий и едва различимый сквозь шёпот умерших, которые мрачным тенями нависли над ним и звали за собой в Ад, — частично вернул Альберта к реальности. Поведя в разные стороны бровями, он тихо заскулил. Его лицо скривилось в ужасающей мине со сведёнными мышцами. Как мокрая тряпка, он ввалился в руки Курта и, обняв его по-детски, как последнюю часть прежнего мира, где такой жест ещё был приемлем, громко разрыдался.

— Не хоч-чу тут быть… Хочу домой… Мне не место здесь, нет! Я д-дол-лжен уйти… — вопил Альберт сквозь слёзы, цепляясь за руки Курта и разрывая рукава.

— Да-да, конечно, — Курту впервые довелось лично успокаивать истерящего. Неловко сложив руки на спине Рихтера, он позволил ему использовать свой китель в качестве носового платка. Эмоции Альберта были ему ясны, и привычными для Курта шутками их было не успокоить.

— Что это такое липкое у меня на руках? Кровь?

— Да, — на войне ложь во благо не работает. — Можешь хоть сколько бояться её и сторониться, но придётся привыкнуть. Ты оказался здесь и думать должен о настоящем. Все люди хотят жить, даже французы и англичане. Ради этого они убивают других в надежде, что сами спасутся. Тебе тоже придётся убивать. Если бы у нас по венам текло пиво вместо крови, я был бы счастливее всех пивоваров. Но у жизни плохо с юмором.

Рихтер молчал и только сбито дышал. Курту удалось рассмотреть его поближе и заметить, как молодо он выглядит. На скулах белел ещё детский пушок, который с трудом можно было назвать щетиной. И глаза, мокрые от слёз, так опухали, как если бы плакался младенец. На восемнадцати- и уж тем более на девятнадцатилетнего он был похож не более, чем на бравого воина Старой Германии.

— Сколько же тебе лет на самом деле? — шепнул он себе под нос, не обращаясь к Альберту. Но тот его услышал и встрепенулся, вытерев кулаком влажные дорожки на лице. По тому, с какой осторожностью он смотрел теперь на Курта, было ясно, что вопрос этот его волнует. — Любопытно знать, на этом всё.

— Восемнадцать.

Решили ждать ночи. Рисковать жизнью тем же способом, так ещё и прихватив с собой почти-что-ребёнка, и делать марш-бросок до своей стороны Гроссе не хотелось. Уж лучше в темноте, когда сонный противник станет более медлителен и запустит световые ракеты только в случае атаки немецкой стороны (Курт впервые в жизни молился, чтобы Генштаб эту ночь провёл в спокойствии и ему в голову не взбрело устроить атаку), что, впрочем, можно было сказать и о позиции " своих", и не решится пристреливать двух солдат, крадущихся во мраке ночи. Воронка была глубокой и служила надёжным укрытием. В её случае поговорка " В одно и то же место снаряд дважды не попадает" оказалась ложью, но очень хотелось верить, что третьего раза не случится. Артиллеристы выдолбили глубокое укрытие, и на этом надо бы им остановить свою деятельность и палить по лесам, полям и деревням где-нибудь подальше.

— Альберт, — Рихтер почти заснул, хотя старался не подавать виду. Но после истерики сил осталось мало, и глаза у него сами собой закрывались. Ну точно мальчик. Да и по расписанию давно пора в гости к Морфею: без семи двенадцать ночи. — Мы сейчас назад пойдём. Будешь за мной шаг в шаг ступать, понимаешь? И чтоб не звука. И если я… — ну уж нет, умереть он не может. — В общем, когда вернёмся, нас наверняка Гёртнер вызовет. Знаешь его? — Альберт кивнул. — Да, лейтенант наш. Ты молчи, а я с ним разговорюсь.

— А я хотел с вами ещё поговорить, — Рихтер закусил губу и сжал рукой штанину. Назад к " вы" вернулся и даже не заметил.

— Лучше и сейчас помолчи, а то мы оба отправимся в гости к моей бабке, и у Гёртнера останутся ложные воспоминания о нас. А мне бы хотелось, чтобы над моей могилкой он поплакал.

Альберт виновато поник головой и сжал челюсть, чтоб случаем не издать какой звук. Курт на это только усмехнулся. Ну и забавные же эти новобранцы, ей-Богу. Ещё смешнее было бы услышать его оправдания перед лейтенантом, но Гроссе не был садистом. Мальчик и так многое пережил за день, хватит с него. Да и чем заслужил бы такую насмешку? Конфузится он мило, а сейчас и вовсе старается исправить ошибку и шагает тихо, как кошка крадётся. И зрение у него оказалось орлиным: когда Курт чуть не уколол руку о проволоку, Альберт успел схватить его за запястье.

Как только солдаты спрыгнули в родной окоп, перед ними возник Фридрих — выскочка и грубиян, метивший в офицеры. Среди ротных Курт имел определённый авторитет и уважался как старый боец и изрядный шутник, потому Фридрих не решался вступать с ним в откровенные схватки, но зелёных юнцов отчего-то на дух не переносил и цеплялся к ним, когда выпадал шанс. Поговаривали, что эта его злость пошла с пятнадцатого года, когда его лучшего друга на следующий же день заменили чистеньким солдатиком, а про него забыли навсегда и даже не помянули. К этим же слухам приписывалась и склонность Фридриха к мужеложству, и невероятная глупость, и прочая обильная мишура, в которую Курт не верил. Помимо наглого гордеца в его жизни была навозная куча других забот.

— Гроссе, Рихтер, вас к себе вызывает лейтенант, — провозгласил Фридрих с самодовольной улыбкой, от которой его лицо становилось похоже на жабье.

— Неужели наградить за боевые заслуги и помощь товарищу в трудную минуту? — Курт сложил руки на груди. — Давно пора было ввести эдакую медаль.

— Твои шутки здесь неуместны, — повторил он манеру Гёртнера, но так неумело, что выглядел жалко. — Лейтенант не будет вас долго дожидаться.

Задерживать его и задерживаться самому Курту не хотелось. Вместо этого — отмолить Альберта и завалиться спать, пока на поле боя перемирие. Он кивнул Рихтеру в сторону офицерского блиндажа; от них — направо. Ещё дальше располагалась кухня, и только её обозначили на указателе, чтобы неосведомлённые солдаты, бросившись за пищей, угодили в офицерские руки.

— Лейтенант, — заявил о своём присутствии Курт, спустившись в блиндаж и отдав честь Гёртнеру. Альберта он поставил возле себя. — Ефрейтор Гроссе по вашему приказанию прибыл!

— Почему у вас расстёгнут воротник?

— Потому что день сегодня жаркий. И вместо смерти от удушья я предпочёл жизнь с расстёгнутым воротником. Потеря меня стала бы трагедией для всей Германии.

— Солнце давно зашло за горизонт, ефрейтор. Живо застегнитесь и избавьте меня от ваших колкостей!

Курт послушно вдел пуговицу в петлю и одёрнул китель, с вызовом смотря на Гёртнера. Они находились в хороших отношениях и недавно даже принимали участие в одной партии виста. В ней Гроссе проигрался и до сих пор выплачивал лейтенанту долг сигаретами и не был против этого: Гёртнер хорошо знал своё дело и не доставлял проблем прочим солдатам, за что и был уважаем. Однако уважение это становилось слабее, когда лейтенант становился офицером и припоминал бесчисленные уставы, значимость которых в разгар боя была ничтожно мала. В такие моменты Курт брал на себя ответственность напоминать ему о реальности, отнюдь не такой прямолинейной, как правила.

— До меня дошли сведения о том, что рядовой Рихтер отказался продолжать атаку и дезертировал во время боя, а вы оставили свой пост и без приказа перешли границу Империи. Это правда?

Альберт хотел что-то вякнуть, но Курт не позволил ему совершить подобную глупость. Мягким жестом руки он приказал тому молчать и сделал небольшой шаг вперёд. Если сегодняшний день начался со спасения мальчишек, им он и должен закончиться, считал Гроссе.

— Верить слухам — дурная привычка. Наши границы меняются так стремительно, что я забываю, где они теперь кончаются. У того сломленного деревца возле колодца?

— Отвечайте на вопрос.

— Да, это правда. Не вся. Рихтер не дезертировал, а сменил дислокацию, дабы ввести противника в заблуждение. А мне вздумалось вытащить его из-под пуль.

— Вздумалось, значит? Вам, ефрейтор, не было приказа думать.

— Но он спас мне жизнь! Я трус… Но герр ефрейтор — герой! Законы военного времени разрешают самовольничать, когда иного пути нет, — раздался голос Альберта, звучавший на удивление ровно. — Это был храбрый поступок.

Курт обернулся, сжав губы так, чтобы солдатик точно уяснил, что должен держать рот на замке. Продолжил бы он говорить и сказал бы то, о чём следует молчать. И без того выдал лишнего.

— Верно. Если бы бой продолжился, я бы тот час же вернулся к стрельбе, — кивнул Курт в подтверждение слов Рихтера.

— Я вас понял, господа, — сквозь зубы процедил Гёртнер, поправив пряжку ремня. Альберт после его слов весь сжался и подался назад, но Курт мягко остановил его рукой. — Насколько я понимаю, вы впервые принимаете участие в сражениях, Рихтер?

— Так точно, герр лейтенант.

— В таком случае можете благодарить Бога и кайзера за то, что я прощаю вам этот поступок. Учитесь за собственных ошибках. Вы свободны.

Альберт резво щёлкнул каблуками. Звук разнёсся по всему блиндажу, и Курт обернулся, через плечо провожая взглядом спешно покидающего помещение Альберта. Он был готов поклясться, что юноша хотел бы убежать отсюда и спрятаться куда подальше, и удивлялся его выдержке. Ей мог похвастать не каждый ветеран.

— И на кой чёрт ты полез за ним? — спросил Гёртнер, когда Рихтер вышел. Взяв со стола портсигар, он вытащил две сигареты, одну из которых сунул в зубы, а вторую предложил ефрейтору. — У меня хороших солдат не так много, чтобы ими жертвовать ради жизней таких вот героев с пропагандой вместо мозгов.

— Не могу знать, — Курт взял из пальцев лейтенанта сигарету и, ловко управляясь с зажигалкой, жал прикурить и ему, и себе. — Захотелось. Но коли я так сглупил, то позвольте мне присмотреть за мальчишкой.

— О чём ты просишь? Это война, не школьный двор.

— Так точно, но я прошу только о том, чтобы ему было дозволено везде, где это возможно, быть при мне. Пулемёты всегда следуют за пехотой, и пусть он обойдётся без переводов. Я уверен, ты сможешь в этом помочь.

— Пусть так, — он лениво махнул рукой и зевнул. — Если я замечу вас в одной постели, выговор назначу обоим. Теперь иди. Если мусье Прюну обладает каплей разума, он даст своим и нашим войскам сегодня отдохнуть.

Прощаться Курт не стал, как и тушить сигарету. Прошмыгнув на улицу, он сперва убедился в том, что его звено прибывает в полном составе. Похоже, этот день обошёлся малой кровью для всего отряда. Пока не пойдут проливные дожди, любимые гости Франции, выживаемость сможет продлиться дольше обычного. Так, может, и Альберт наберётся опыта и не помрёт к концу месяца. Отчего-то Гроссе не хотел видеть его смерть и даже пророчил ему великое будущее, хотя долго знаком с ним не был. Однако мог бы познакомиться и очень к этому стремился. Поговорить с солдатиком было необходимо вне зависимости от его желаний, поскольку первые фронтовые ночи порою бывали хуже первый фронтовых дней. Человеческая фантазия, будь она неладна, на многое способна. И когда спит весь организм, она начинает работать на всю мощность и кому подаст идею изобретения, а кому обеспечит боязнь собственной тени дней на десять. Тут ведь не угадаешь.

Фронтовики не привыкли ложиться спать по команде. Отбой был дан, но большинство из тех, кто не первые полгода служит, не подчинились приказу и курили в окопах. Их никто за это не судил — офицеры дымили рядом. Рихтер же отыскался внутри солдатского блиндажа. Волею судьбы он свернулся калачиком, поджимая под себя ноги и шмыгая носом, под койкой, принадлежащей Курту. Вот так совпадение. Гроссе сел на пол возле койки и стал терпеливо ждать, когда Альберт, прилагающий все усилия для того, чтобы публично не разрыдаться, обратит на него внимание. Он не торопился оглядываться по сторонам, и Курт даже начал клевать носом. Случайно свалившись лбом в матрас койки, которая от неожиданности издала протяжный скрип, он спугнул Альберта. Тот обернулся и тупо уставился на Курта, в полумраке с трудом различая его силуэт.

— Герр ефрейтор? — осторожно спросил он, неуверенный в догадке.

— Я. Хотел узнать, как ты. Непростой выдался денёк, верно? Не всякому после первого же боя удаётся заслужить внимание Гёртнера, а тебе повезло.

— Да, — Рихтер сухо улыбнулся. — Я хотел поблагодарить вас за сегодняшнее.

— Я уже говорил — давай без формальностей? Не люблю я их. Да и благодарить меня нечего. Таких спасений тьма, считать замучаешься. Свой ты, поэтому я и полез.

— Но никто другой не стал… Я просто… Когда, — Рихтер бегал глазами и сжимал руками одеяльце, пытаясь верно сформулировать мысль, что ему, как малому ребёнку, давалось с трудом. Покраснев от усилия, он наконец выпалил: — Когда я о войне раньше думал, то мне казалось, что здесь всё не так будет. Что побеждать легко, если меткий, ловкий, умный…

— И что люди вокруг не умирают, враги ни на что не годны, а твоя задача — скакать на деревянной лошадке и рубить сабелькой головы плюшевым медведям? Такое только в газетах бывает. Читаешь иногда — смех берёт. Остолопы всё это пишут, которые в глаза линию фронта не видели. Их фотографы и то больше знают.

Курт хорошо понимал своего солдатика. К началу осени четырнадцатого года стены всех домов Берлина были обклеены патриотическими плакатами, призывающими немцев всех возрастов записаться в армию и восстановить мировую справедливость. Он и сам в это верил, пока не увидел передовую на расстоянии нескольких километров. От плодородных иностранных полей, которыми были разрисованы почтовые марки и открытки, остались только глубокие серые рытвины. И доблести в том, чтобы понаделать ещё сотен триста таких же, не было нисколько.

— Нет, всё-таки я знал, что на фронте не может быть так, как нам говорили, — в голосе Рихтера звучали нотки обиды. — Я только себя считал победителем, и зря… И почему-то надеялся найти здесь героев, настоящих. А здесь одни звери.

— И я тоже?

— Нет! Вы не зверь — помогли мне! Но другие…

— Другие жить хотят, как и ты. Только им жизнь обеспечивают стенки окопа, а ты был за их пределами. Не всё в этом плохо, но, пожалуй, зверья у нас хватает: крысы, волки, змеи. Все они и среди наших, и среди французов найдутся. Да так и в жизни. Держись к хорошим поближе — и будешь жить дольше, — потянувшись, он продолжил. — Их, не стану скрывать, меньшинство. Тебе может показаться это несправедливым — так и есть. Офицерам и кайзеру Вильгельму это невдомёк: мы для них как свиньи, идущие на убой. Но чтоб тебя, Альберт, не сожрали, учись им — этим зверям — подражать.

— Герр ефрейтор, вас же Куртом именуют? — Рихтер несколько осмелел и, втянув носом сопли, перевернулся лицом к Курту.

— Верно. Скажи-ка, дружок, откуда ты такой интеллигентный? Не строй такой удивлённый вид, тебя даже походка выдаёт.

— Из Берлина. Отец из меня хотел джентльмена сделать, и кое-что ему удалось, — весьма уклончиво ответил Альберт, однако на время утолил интерес Курта.

— " Кое-что" — это тебе так кажется, а я вижу тебя достойным высшего общества. Если хочешь сойти за простачка, которым весь день притворялся, больше наблюдай за другими. Можешь и за мной — я до войны в Берлине квартиру снимал, — ефрейтор потянулся. — Ох, а перед этим советую покумекать. Скоро ты на сон молиться станешь, сейчас прошу только не кричать. Не люблю шумных соседей.

— Молиться на сон? Не стану, я не религиозен.

— Значит скоро будешь. Вместо Библии начнёшь читать наш кодекс чести и перед сном, когда повезёт найти на него время, станешь просить Господа о еде, сигаретах, девках и прочем. Это с возрастом приходит.

— Спокойной ночи! — у Альберта аж волосы стали дыбом, он поспешно отвернулся к стене. Глупый ещё.

Курт ловко забрался на верхний ярус и вперился глазами в потолок, кое-как скреплённый старыми досками. Пробежал жирный таракан, а Гроссе подумалось, что с Альбертом он общий язык найти всё-таки сможет.

***

Ночью Альберт так и не смог заснуть. Знал, что нужно, что другой возможности может долгое время не быть, что сон лечит, а потому надо отдаться ему. Стоило ему на один только миг, самый короткий и незначительный, закрыть глаза, и киноплёнка в голове воспроизводила события минувшего дня. Он видел, как умерли его соседи по воронке. Долговязый солдат, похожий на стебель гибкой осины, первым смекнул, что надобно найти укрытие и толкнул Рихтера и второго, бледного и яростного, в воронку. Сам скатился к ним следом.

— Посидим тут, пока они не успокоятся, и дальше будем думать, — с улыбкой выдохнул длинный, садясь на землю и вытягивая ноги вперёд. Его сапоги увязли в грязи, и Альберта от такого зрелища передёрнуло. Долго же ему придётся их чистить!

В нём ещё оставался запал. Куда более слабый и почти потухший, но достаточный для того, чтобы продолжать верить в своё предназначение. Сейчас они отсидятся, переведут дух и как-нибудь обойдут французов, ударят со спины. Бесчестно, но здесь — можно. Рихтер был уверен, что товарищи его поддержат.

— А всё-таки хорошо, что кайзер войну начал, да?

Никто не откликнулся. Альберт скукожился и повёл плечами, всматриваясь в выражения лиц своих соседей. Долговязый бросил на него сочувствующий взгляд и отвернулся, но тот второй, сам неуклюжий и потный, впился в Рихтера налитыми кровью и презрением глазищами.

— Паскуда ты мелкая. Войны захотелось? — он взвёл курок винтовки и нацелил её на Альберта. — Побегай-ка от пуль ещё, пока из тебя вся дурость не выйдет. А хочешь, поди к таким же идиотам и ляг рядом с ними.

Рихтер не был дураком. Понять, какая опасность исходит от заряженной винтовки, легко. Он вжался в стенку воронки и скукожился, задышал как загнанный в ловушку зверёк. Он и был таким совершенно беспомощным и слабым зверьком без возможности спастись от человека, приручившего порох. На помощь пришёл длинный — оттолкнул потного и попытался выбить оружие из его рук. Не смог, но сдаваться намерен не был. За их короткой стычкой Альберт наблюдал с замершим сердцем, повторяя в голове мысль: " Он меня убьёт, он меня убьет, он меня убьёт". Прогремела череда выстрелов, оборвавших жизнь долговязого спасителя. Пустив ртом кровь, он свалился на землю и выкатил кишки из брюшной полости. Его зрачки медленно опустились, а руки дёрнулись, чтобы подобрать червями расползающиеся внутренности, и не успели даже согнуться. Он умер, так и не успев достать из нагрудного кармана фотографию любимой и проститься с ней.

Альберт смотрел на испустившего дух через белёсую пелену, затмившую ему глаза. Он боялся приблизиться к нему и только робко тянул руки, как будто его жалкие попытки могли вернуть его к жизни. Когда воздух вновь треснул от выстрела, возле длинного свалился потный с дыркой у виска и не успевшей выкатиться из глаза слезой. Вместо звуков — барабанная дробь пульса, вместо мыслей — пустота и тихий ужас. Рихтер отскочил от умерших и забился в самую дальнюю часть воронки, не помня себя от ужаса. Руки у него тряслись так, что пожелай он зажечь огонёк зажечь огонёк для прикура, пламя потухло бы от тряски. Альберт смотрел на ладони и видел на них чужую кровь, обзывая себя убийцей. Тряслись уже не только конечности, а всё его тело, объятое вонючим страхом. Он накрыл руками голову и потянул себя за волосы. Боли не было.

Жестокое убийство в ночи играло яркими красками и стояло перед глазами живой картинкой. Смерть, смерть, смерть — повсюду она, и негде от неё спрятаться. Проваливаясь в подобие сна, Альберт оказывался в истекающей кровью преисподней и, утаскиваемый за ноги сотнями когтистых лап, захлёбывался. К нему в голову впервые пришла мысль о смерти. О том, что на его глазах погибли не только эти двое, а ещё несколько десятков людей таких же, как он: с семьями, чувствами, страхами, мечтами и жизнью. Один пройденный метр — сотня убитых солдат. Убитые на поле боя, не успевшие ещё добраться до страшных врагов всего немецкого народа, они не успевали также испугаться смерти, которая пронзала их в один миг и выжигала на телах их имена, которые сгорали в огне войны.

В очередной раз открыв усталые глаза, Рихтер поднёс циферблат часов, подаренных ему отцом на крайний День рождения, и попытался различить время. Темно, хоть глаз выколи, но он, прикинув так и эдак, определил три пятнадцать ночи. Скоро, часа через два-три, их поднимут вне зависимости от действий французов, а он не проспал и получаса. Курт сверху показательно храпел и был счастлив, уготовив Альберту судьбу беспомощного завистника. И как только его, опытного солдата, не мучают угрызения совести за все совершённые преступления и убийства? Пулемётчиков, пожалуй, можно было назвать самыми жестокими солдатами, поскольку под их огнём гибли тысячами и никого страшнее их быть не могло. Но именно этот человек, жертвуя собой и заряжающим, спас его жизнь. Почему? Он не был ничем обязан Альберту и, как все прочие солдаты, должен был продолжить исполнять свой воинский долг, добывая Империи победу. Значит, он хороший человек, этот верзила.

Альберт прекратил мучить себя попытками уснуть. Успехом они уж точно не увенчаются, к чему тогда такие усилия? Сопенье боевых товарищей вокруг выводило из себя сильнее невозможности уснуть и нервировало. Надо было себя чем-то занять, и Рихтер, не придумав дела лучше, чем почистить девственно нетронутую винтовку, захватил с собой щётку и смазку и вышел из блиндажа. Часовые за его спиной только коротко переглянулись. А Альберт сел на перевёрнутое ведро в двух сотнях метров от входа и принялся начищать ствол, сдувая с него малейшие песчинки. За однообразной работой он вернулся к гнетущим мыслям. Не зря Курт упомянул крыс — хорошее сравнение. Он себя мог назвать крысой; проявил свою звериную натуру в первый же день службы. Вместо долговязого героя должен был быть убит он. Тогда бы справедливость торжествовала, и ефрейтор не зря лез под пули. Война должна раскрывать таланты тех, кто рождён блистать, а не дорожать при виде опасности. До попадания на фронт Альберт презирал дезертиров и людей, отказывающихся воевать, считал их дурным звеном, но сам оказался из таких. И от себя самого его тошно было.

— Не спится? — в манере всюду говорить с усмешкой узнавался Курт. Альберт был рад ему, но вида не подал и невозмутимо продолжил работу, исподтишка поглядывая на ефрейтора. — Не бойся, я к тебе не с выговором. К нужнику шёл, а тут ты.

— Не боюсь я, — от излишних подробностей целей, ради коих Гроссе вышел на свет Божий, Альберт предпочёл бы быть избавленным и от неловкости покраснел, вспомнил о заданном вопросе и выдал, заикаясь. — Не спится, да. Бессонница.

— Не у тебя одного. Оно ведь как бывает: убьёшь, а потом мертвецы из земли лезут. Я тоже, бывало, не спал — в кошмарах виделись убитые, искалеченные. Я до войны на заводе трудился, так там и под прессом людей так не давило. Но, думается мне, это можно пережить. Мертвецы должны оставаться мёртвыми, а до тебя им точно уж не дотянуться. А война… Требует убийств. Когда мне эта мысль в голову врезалась, легче стало, — Курт хлопнул Альберта по плечу, но отклика не получил. — М-да… Засыпающий на ходу боец может загубить жизни многих, Альберт.

— Я знаю, — он огрызнулся. Вопреки всему, слушать поучительный тон со стороны совершенно чужого человека было ему неприятно. И всё он не о том говорит — мешает. — Я ведь даже не убил никого.

— Как это — никого?

— Не успел.

— Вот в чём дело. В следующий раз со мной на нейтральную территорию пойдёшь, будем жетоны снимать, с кого получится. А пока, брат, вот что: вколи в себя дозу наркотика и ложись обратно. На тебе ответственность лежит слишком большая, чтобы умереть из-за желания спать во время битвы. Ты сам этого, наверное, ещё не осознаёшь, но выбор тебе здесь не предоставлен. Ты свой сделал, когда добровольцем сюда записался.

Рихтер замер в удивлении и выкатил глаза. Ему было непонятно, как ефрейтор мог догадаться о том, каким именно способом он оказался на фронте. Это, в конце концов, на его форме не написано, и разглашаться такая информация никем не должна. Сам лейтенант — жуткий человек, если о нём вспоминать, — об этом не знает.

— Чего ты так удивляешься? Я про тебя и про многих других всё узнаю, как посмотрю на них. Ты к этому привыкай скорее, и не будет это казаться чудным. Что по совету моему — морфин тебе, надеюсь, выдали?

— Да, — в подтверждение слов Альберт достал один из шприцов, лезвие которого ярко сверкнуло металлом в свете ночи.

— Пользоваться умеешь?

— Нет, — и вина по телу расползлась, стыд.

— Вытяни руку. Левую. А шприц мне дай, вот так. В темноте колоться — затейка так себе, но мы народ не требовательный, верно? Wir leben, wie Gott sagt.

Опять он со своим Богом. Рихтер аж дёрнулся, услышав о нём. Мечтая о передовой, он в последнюю очередь воображал её церковью, полной покорных монахов в длинных рясах. Война должна быть яростной, быстрой, могучей! Она должна нестись вперёд и вести за собой солдат, отдавшихся ей на растерзание и любящих её сильнее себя, сильнее матери и Родины.

— Дело это нетрудное, если в общем говорить. Находишь вену, ставишь шприц под углом и вводишь, — Гроссе сопровождал инструкцию наглядными действиями, влив в кровь Альберта не меньше четверти обезболивающего. — На сон хватит. А остальное используй по желанию, но не увлекайся: волосы выпадут быстрее, чем на них вши заведутся. Шевелюра твоя должна им по вкусу прийтись.

Волосы у Альберта были его главным достоянием: длинные, пока ещё бархатные, светлые с медным отливом, они кое-как зачёсывались, но в основном прятались за непропорционально маленькие уши. Уход за ними раньше был надлежащий и совершался в надежде привлечь молодых дам, но первым, кто обратил на них внимание, оказался Курт. Альберту под действию морфина, которого в нём было меньше, чем тот объём, который дозволялось бы назвать ничтожным, это обстоятельство показалось забавным.

— Клади мне руку за плечи — помогу дайти. Тебя развезло, как от спиртного.

Рихтер послушался старшего и сделал, как было велено. Курт подхватил его и повёл с чувством, с толком, с расстановкой — не торопясь. Юноша, поддерживаемый Куртом, всё равно спотыкался и не успевал заметить разбросанные всюду пустые деревянные ящики и сложенные ружья, прежде чем стукнуться о них ногой. Подошва сапогов, чьё призвание заключалось в защите солдатских ног от людских болячек, оказалась удивительно слабой и беспомощной перед силой морфина. Позволить ефрейтору кольнуть себя этой гадостью было ошибочным решением, Альберт смог это понять быстро. Желание спать подступило быстро, что и было обещано ему, однако преждевременно: спать на ходу Рихтер ещё не умел. До лошадей ему в этом плане было как до звёзд — непостижимо далеко.

На койку он свалился уже в полусне и забыл поблагодарить Курта за помощь: язык уже не поворачивался сказать слово, выученное им в детстве следом за " Mutti" и " Vati". Сны в ту ночь ему снились необыкновенно яркие и красочные, и за три часа непрекращающегося безумия красок Рихтер настился ими сполна и был счастлив проснуться под громоподобный крик Гёртнера. Голова болела, мешая понять, что происходит вокруг и почему на него рявкает едва знакомый человек. На выручку опять пришёл Курт, начавший торопить Альберта по-своему и вместе с его звеном, как если бы он был его частью.

— Альберт, не три ты глаза. Ты сам имеешь представление, в чём твои руки? — нетерпеливо прикрикнул Курт. Обратился, как старший брат с младшим. Рихтер тут же опустил руки по швам, потом поднял и нечаянно отдал честь. Оказалось, иметь старшего брата так же приятно, как об этом ему говорили младшие.

12 3 4 Следующая ⇒