Ночные животные 11

Цивилизованного Тони Гастингса взрастили кроткие люди, мыслящие и образованные, воспитанные и добрые, отец — профессор колледжа, мать — поэт. Он вырос в кирпичном доме с братом, сестрой, с домашними питомцами, они кормили птиц и проводили лето на Кейпе. Он научился ненавидеть предрассудки и жестокость. Молодым человеком был учтив и внимателен к женщинам. Женился по любви, сделался профессором, купил дом, родил дочь и купил летнюю дачу в Мэне. Он читал книги, слушал музыку, играл на пианино и развесил картины своей жены по стенам дома, окруженного лужайкой, на которой рос дуб. Он вел дневник. Иногда он подозревал, что цивилизованность таит в себе великую слабость, но поскольку не мог придумать, как это исправить, то цеплялся за нее и гордился ею.

До того, как все это случилось, он отчаянно боялся, что цивилизация рухнет и он останется среди руин. Ядерная война, или анархия, или терроризм. Какой будет удар для человечества, если все, достигнутое веками труда, уничтожится. Ежевечернее чтение подсказывало ему и другие катастрофы: углекислый газ превращает все в тропики и пустыню, солнце испепеляет нас сквозь исчезающий озоновый слой. И куда более непосредственная возможность в любой момент пасть жертвой техники, например, при сшибке машин на шоссе.

Теперь он думал: я это видел. Я знаю, что там, за стенами Трои. Потрясенный утратой, Тони Гастингс понимал, как важно оставаться цивилизованным — за глазными яблоками у него бомба, которая взорвется, если он не будет осторожен. Ее следует обезвредить бережными ритуальными действиями. Важно помнить, кто он, Тони Гастингс, профессор, живет там-то, сын таких-то, отец такой-то. Повторять свое имя, идя в темноте по дороге. Группировать слова, выстраивая мысль. Осторожно бриться вокруг усов. Готовиться к тому, что придется почувствовать.

В мотеле он читал журналы, потому что было важно поддерживать умственную деятельность. Он не давал воли слезам, потому что было важно владеть лицом. Он не позволил Мертону отвезти его домой, потому что это было важно. Было важно признавать важность вещей, потому что теперь он знал, что все важное — важно, нет ничего важнее важности.

Утром, пока готовили его машину, он позвонил в похоронное бюро Фрэзера и Стовера, которое посоветовал ему Бобби Андес. Он сказал:

— Это Тони Гастингс. Не знаю, говорили ли вам обо мне полицейские.

Этому человеку не говорили. У него был голос певца, добрый и неудивленный. Он сказал:

— Я так понимаю, что вы не хотите кремации?

— Я об этом не думал.

Неправда. Тони вспомнил, что год или два назад Лора сказала: я думаю, нас всех кремируют, когда нас не станет, а Хелен воспротивилась: меня не кремируйте, бога ради. Поэтому он сказал:

— Моя дочь боялась кремации.

— Понимаю, — сказал человек. — Мы подготовим тела и отправим их в Цинциннати, чтобы там занялись церемонией. Кому нам их отправить?

Тони понятия не имел. Где проводить похороны, он тоже не знал. В церковь они не ходили, и он не знал, что делать.

— Не беспокойтесь, — сказал человек. — Мы все устроим, постепенно. В конце концов все уладится.

После «Фрэзера и Стовера» Тони Гастингс позвонил по межгороду Джеку Хэрримэну, который составлял завещание Лоры. Оно было таким же, как у него, каждый оставлял все другому. Для адвоката тут большого интереса не было — платья и обувь, кастрюли и кухонные ножи, краски, холсты, мольберт. Он отразил Хэрримэновы соболезнования:

— Я просто хочу понять, что делать. Заколачивать ли дом.

В чемодане все было сырое, и он разложил одежду сушиться на свободной второй постели в номере. На следующее утро он рано позавтракал и заплатил по счету. Ему показалось странным уезжать, никому ничего не сказав, поэтому он позвонил в полицейский участок и попрощался с Бобби Андесом.

Машина была на ходу, и водить он не разучился. Он направился к шоссе, остро ощущая, что он в машине один. С набрякшими сумками Лоры и Хелен, как будто с телами, в багажнике. Резкая боль: он бросает их, бегство. Это не так, они последуют за ним — на самолете или в грузовике, он не знал как. День собирался быть жарким, небо белое, лесистые кряжи и поля в долинах смазаны, бесплотны, бледны и отуманены. Он вел быстро, но внимательно. Он сказал себе: я переживаю необычайный стресс. Соответственно, я должен быть внимательным к своему вниманию и вести осторожно, и он вел осторожно.

К злому шоссе вернулась невинность. Теперь это была широкая белая дорога, полная грузовиков и обгонявших друг друга легковых. Он не пытался заметить место на другой стороне, где их остановили, и скоро оно осталось позади. Он смотрел на других водителей. Семьи, пары, одиночки, разъездные агенты. Он сказал: езда по шоссе не будет для меня травмой. То, что со мною произошло, — это исключительный случай, один на миллион. Эти водители в основном обычные люди, и, если мне придется остановиться и ждать помощи, мне ничего не будет угрожать. Я не боюсь обгоняющих меня машин, потому что знаю — они просто едут быстрее, чем я, точно так же, как я сам еду быстрее, чем кто-то другой.

Он не позволял налетам смятенной мысли отвлекать его внимание. Пустота в машине — они же здесь проезжали всего три дня назад. Он спустился с лесистых гор на плоские земли Огайо, небо по-прежнему было бело, и в густом воздухе млели далекие моля. Он исправно останавливался выпить кофе, заправиться, поесть, следя, чтобы не остановиться там, где они останавливались раньше.

Его ум работал. На высоковольтных башнях, строем идущих по полю к дымному горизонту, он увидел оттиск ночного поворота с бородатым мужчиной по имени Лу, увидел свою машину у дороги, а Лу сказал ему ехать, не твоя это, у твоей машины четыре двери, и он знал по отпечатку Лориного пальца на столбике кровати, что они с Хелен были тогда там, в трейлере среди деревьев с тусклым светом в окошке, в присутствии двух мужчин, которых звали Рэй и Турок.

Он еще раз прогнал все сначала, бессознательно обходя грузовики и превышая скорость. Их, наверное, только что привезли. Возможно, они стояли у входа, Рэй держал Лору за руку, а Хелен высматривала возможность убежать, и Лора сказала: отпустите нас, что же вы делаете. В эту секунду они, вероятно, услышали подъезжавшую машину, надежда полыхнула и умерла, когда машина проехала мимо, и поблекшая оборчатая оконная занавеска с розанами и листьями, повешенная женой охотника, скрыла сцену от ночи.

Потом он с усилием вызвал следующую картину, пытаясь представить себе, как их мучили — приставил ли Рэй нож к горлу Хелен, чтобы заставить ее мать раздеться, выкручивал ли он Хелен руку, пока не сломал, чтобы вынудить мать повиноваться, или имелся пистолет, хотя Тони его и не видел. Их изнасиловали, сказал Бобби Андес, и представлялась кровать под цветастой занавеской и столбик, в который вцепилась Лора, изо всех сил отталкивая того, кто подминал ее под себя. Крича и дерясь. Изуверы — их острые пальцы вонзались в мягкие плечи его жены, его дочери, валили их, охваченных ужасом, на голый матрас с жестокими пружинами, затопляя ненавистью нежность, которую знал Тони, и неведомое будущее его дочери.

Он вел машину навстречу жаркому сиянию размытого полуденного солнца и не хотел знать, как они погибли, ему было бы легче, если бы там был пробел, наподобие всех прочих пробелов в мировой истории. Но он знал. То были не безымянные жертвы мира, а Лора и Хелен, удар по голове, удушение. И невозможно было не проигрывать все снова и снова: Рэй и Турок (и, возможно, Лу, вернувшийся в трейлер после того, как оставил Тони в лесу) бьют молотком и вдавливают маленькое отбивающееся тело в стену, черт я сказал заткнись.

Он доехал до дома ранним вечером. Он внутренне собрался, завидев дом, безмолвный, как картина самой жизни. Дуб на передней лужайке, в сторонке — пригорок, заросший сиренью, и на нем — дом мистера Гуссерля. Он снова взял себя в руки, когда отпер дверь, вошел, а там никого. Кухня, прибранная перед отъездом, в темной гостиной — две Лорины картины на стене в тусклом сумеречном свете. Ты знал, что будет трудно, сказал он, этого следовало ожидать. Он притащил набрякшие чемоданы и сумки, отнес их в комнату Хелен, бросил на пол. Немного погодя зажег свет.

Зазвонил телефон.

— Вы дома?

— Да.

— В газете написали.

— Да? Кто это?

— Вы нормально добрались?

— Да. Кто это?

Не ответили. Он посмотрел на холодильник. Ему понадобится молоко, сок и хлеб на завтрак. Он не хотел сегодня никуда выходить, не хотел, чтобы кто-нибудь его видел. К черту.

Телефон зазвонил опять, Лиза Макгрегор из «Трибьюн», хочет интервью. Он опустил шторы. Сел в гостиной, глядя на пустое Лорино кресло, не зная, что делать. Пошел наверх и кинул свою одежду, еще сырую, в мешок для стирки. Разделся, сходил в туалет, в темноте добрался до кровати. Ему казалось, что он в узкой колее, и куда бы он ни пошел, его окружало осязаемое отсутствие.

Следующий день он специально занял делами. Он позавтракал в «Кофейне Джека», надеясь, что его никто не узнает. Потом позвонил Биллу Ферману и провел с ним долгий разговор, отчего почувствовал себя цивилизованнее, и позволил Биллу взять на себя устройство похорон и оповещение о них. Разговаривая, он заметил перед домом, в тени дуба, пестрый фургон. Он принадлежал местному телеканалу. Стильная молодая женщина в деловом костюме подошла по дорожке к дому, за ней двое мужчин с аппаратурой. Она хотела, чтобы он высказался. Она спросила:

— Поддерживаете ли вы смертную казнь?

Он сказал:

— Я пока не хочу отвечать на этот вопрос.

После он отправился на Лот Хилл. Мистер Кэмел показал ему участок на холмике с видом на заднюю ограду и череду дворов. Он зашел в похоронную контору, твердь веков, гранит. Равнодушно подсчитал, во сколько все обойдется. Дома он подмел внизу и запихнул одежду в стиральную машину и сушилку. Чистые простыни и полотенца для брата — в гостевую и для сестры — в комнату Хелен, думая: это цивилизованно. Я делаю то, чего раньше не делал, и это хорошо. Он встретил в аэропорту Полу, которая обняла его и плакала, и они дождались самолета Алекса. Этим вечером в доме они были втроем, воссоединившиеся дети своих родителей, хотя взрослая жизнь разлучила их так надолго, что они чувствовали себя чужими. И все же люди в доме и разговор на кухне сыграли свою роль. Будущее было вроде новорожденного дикого зверя, которого они приручали разговором. Как Тони будет теперь жить, оставаться ли ему в этом доме, сможет ли он о себе позаботиться? Пола все спланировала, купила провизии, поговорила с миссис Флейшер. Был аперитив и затем обед, который приготовила Пола, и было много воспоминаний и ностальгии. Они договорились, что, после того как Тони побудет у Полы на Кейпе, она приедет в сентябре помочь ему разобрать вещи. На День благодарения он поедет к Алексу в Чикаго, а на Рождество — опять к Поле в Уэстчестер.

Он сидел в первом ряду унитарианской церковки, прикрытый с обеих сторон Полой и Алексом, в окна тек свет. Озеро, в котором потонуло жестокое воспоминание, и жестокость исчезла. Свет с музыкой и негромкими голосами. Перед ним — две странные продолговатые формы, бок о бок, укрытые белой тканью. Тони Гастингс смутно понимал, что церковь полна людьми и люди украдкой на него взглядывают. Коллеги. Друзья Лоры, он не знал точно, кто там кто. Старшеклассники, друзья Хелен. Потом рукопожатия. Знакомые и незнакомые плакали и обнимали его. Его пробрало поднявшейся в нем волной, и он тоже плакал.

На следующее утро они с Полой заперли дом и улетели на Кейп. Поднявшись, самолет пролетел над городом. Воздух был чист, улицы и дома как на ладони. Он высматривал маленький зеленый уголок на Лот Хилл, но железная капсула уносила его от них, и, возможно, это был и не Лот Хилл. Земля смещалась, и он не мог понять, Лот Хилл это или нет. Потом были белые хлопковые облака и весь мир как море.

Рэй сказал Лу: сукин сын, блядь, ты его отпустил, теперь он донесет, и Лу сказал: черт, да откуда мне было знать, и Рэй сказал: эй, мистер, тебя жена зовет, и Пола сказала: нам будет хорошо на океане, да?

Писатель экономит на том, что известно читателю: Тони живет в Цинциннати, как и Эдвард. От этого у Сьюзен возникает странное чувство, словно она знает что-то такое, чего знать не должна. Ничего. На сегодня хватит, дружище Эдвард. Что тут скажешь? Книга крепко ее держит, это она может сказать честно. Долгое медленное погружение в злую ночь. Тони, который пытается цивилизованно держать себя в руках. Соображение о том, что цивилизованность таит в себе великую слабость. Прочная холодная гладь напряжения и иронии не дает ей определить, отражает ли эта гладь печаль, привнесенную ее воображением, или же сама источает печаль. Ирония наводит ее на мысль об Эдварде, что препятствует печали, потому что от Эдвардовой иронии ей всегда делалось не по себе.

Она кладет рукопись в папку, и даже это кажется насилием — как опускать в землю гробы: образы выходят из книги в дом. Страх и раскаяние. В этом страхе, как в зеркале, отражается страх, с которыотоп

м она начинала читать. Тогда она боялась войти в мир романа и забыть действительность. Теперь, покидая его, она боится, что не сможет вернуться. Книга паутиной оплетает место, где она сидит. Чтобы выйти, ей нужно ее продырявить. Паутина повредится, дыра разойдется, и когда она вернется, паутины уже не будет.

Она оставляет книгу. Из гостиной — на кухню. Холодильник, свет, наверх по лестнице, и Тони устраивается на покой на своих страницах. Она вспоминает, — как будто прошло много времени, столетия, неясный ужас по поводу отсутствия Арнольда, но теперь он кажется далеким, как сам Арнольд. Она думает об Эдварде. Оживают детские дела. Когда мы сидели вдвоем на крыльце, глядя через реку на Палисейдс, дети помладше играли в прятки, и мы разговаривали на важные темы, как брат с сестрой. Что потом?

Он уехал учиться. И встретил ее снова через несколько лет в аспирантуре. Ну, детская любовь, возгласила, ничего не понимая, ее мать.

Так что же пошло не так, все время спрашивала ее мать, не спрашивая. Арнольд появился, и все? Но с Эдвардом наверняка что-то было не так, ведь никто не поверит, что Сьюзен Морроу попросту поменяла его на более авантажный экземпляр. Какое злое дело сделал Эдвард?

Официально заверенное объяснение. Оно гласит: не так с Эдвардом всегда было только одно. Его характер. Все обиды быльем поросли, но его характер никуда не делся. По-настоящему его знали лишь самые близкие, потому что снаружи он был хоть куда: ответственный, внимательный, надежный. Застенчивый. Скромный. Приятный. Надо быть с ним день и ночь. Вот тогда от него полезешь на стенку.

Эдвард был привередливый. Он был капризный. Он был придирчивый чистоплюй. Он поджимал губы. Он притопывал ногой. Он говорил регулировщику: что вас смутило, офицер? Он отказывался смотреть поздно вечером телевизор. Им было по пятнадцать лет, лодка, на берегу — большой мэнский дом, они прохлаждались, никуда не правили, и он попросил ее не волочь рукой по воде. Никто не греб, и он все равно попросил ее не волочь рукой. Он был таким с самого начала и, вероятно, таким родился. Правда, Стефани?

Она жалеет, что об этом подумала. Она не хотела думать про поджатые губы Эдварда, когда пытается по достоинству оценить его книгу.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒