Эпилог от М. Файнштейна 4 страница

Ночью были слышны разрывы снарядов, гром пушек и тяжелый гул. Бабушка тоже не спала и, услышав, как я ворочаюсь, негромко сказала, что это приближается фронт. Может быть, идет красная армия. Я у нее спросил: если снова придут большевики, мы будем жить по-старому? Она долго молчала, а потом сказала, что надеется, что будет свободнее, легче, ведь нельзя так долго жить под грузом страха и нужды.

Я неожиданно для самого себя спросил, за кого она — за красных или за немцев? Она ответила, что любая не от людей власть — это грубое насилие. А как это людская? Не знаю, уже совсем тихо прошептала бабушка. А в бога ты веришь, не удержался я. Спи-спи, станешь совсем большой, разберешься — немного, на мой взгляд, невпопад ответила бабушка.

13 ноября. Холодно. Минус десять. Ночью шел снег, а утром были видны тропинки: куда ходили люди. Посередине улицы следы танков и грузовиков.

Выступающих на концерте сняли с занятий, и мы ходили в женскую гимназию на репетицию. Разучивали барыню. Я постоянно спотыкался и наступал Христе на ноги. Она смеялась и с удовольствием командовала нашими совместными движениями.

Через полчаса я устал так, как будто бы работал в Лапыгино. Остановился, сердце закатывалось в горло, рубаха пропотела до мокроты. Преподавательница забеспокоилась и разрешила посидеть. Через несколько минут остановились и другие. Пацанам было тяжело, да и девчонок, по-моему, спасал лишь прирожденный вкус к танцам и музыке.

Заявился Распопов и разорался, что не репетируем. Директриса ответила, что мы обессилены и нужен дополнительный паек. Тогда этот гад развернулся к нам и громко пообещал, что если через две недели концерт не будет готов, то половина из нас поедет в Германию, а других — просто расстреляют. Вместе с преподавателями — зловеще зашипел он.

15 ноября. Сильный ледяной ветер. Метель. Температура минус десять градусов. Сегодня после занятий ходил к Вовке в гости. Давно не бывал, да, в общем, и не тянуло, привык, что он бегает к нам. Послала бабушка. Слазила в погреб, принесла маленький шматок сала, десяток соленых огурцов, два кусочка сахара. Завернула все в тряпицу — сказала гостинец. Я удивился. Она заметила это и пояснила, что мать Вовкина болеет и надо помочь. А то, не дай бог, и придется Вовку к нам брать, чтоб не пропал.

Я поразился бабушкиному уменью из небольшого события — болезни, делать вот такие необычно большие выводы.

Вовка с матерью тоже жили в летней кухне. Саму хату захватили русские добровольцы, странное военное формирование, то большое, то маленькое. Вовка рассказывал, что они с партизанами воюют, их немцы специально натаскивают и посылают в леса по разным районам области.

Живет Вовка, на мой взгляд, хуже, чем мы. Кухня не утеплена, вместо кроватей старые тюфяки лежат прямо на полу. Стол стоит на трех ножках, табуретки шатаются. А мать его, то время, как я был у них, лежала на печи. Вот печь — хорошая. Теплая, хотя Вовка говорит, что топили еще утром. Я его чуть-чуть подзудил, и мы под перины сделали некое подобие топчанов. По крайней мере, приподняли их с пола, теперь и дуть будет меньше, и убирать под ними станет сподручней. Табуретки сбили и связали веревками. Приделали и четвертую ножку. Вовка очень благодарил, сказал, что без меня он никогда бы такое не смог сделать. Я верю ему, он такой ветреный, озорной. А перед уходом я отдал гостинец от бабушки. Его мать так благодарствовала, что мне стало неловко, и я поскорее убежал.

17 ноября. Снег. Минус пятнадцать. Даже не верится, что недавно было лето и солнце выходило каждый день, а мы с Вовкой бегали купаться и загорать, ловить ракушки и раков и тут же, на берегу, их варить в котелке и есть.

На центральной улице и возле реки немцы и мадьяры понагнали техники. Машины, танки, артиллерия, пушки с длинным стволом, какие-то агрегаты с шестью трубами. Мы сначала медленно подошли и посмотрели издалека. Часовых не было, и немцы в зеленой форме, не такой, в какой ходят городские, не противились тому, что мы подошли ближе.

Огромные, красивые машины — грузовые, сзади прицеплены пушки, на носу в белом кружке три луча, наверное, эмблема. Легковушка низкая, вытянутая и блестит как начищенная луковицей, чистенькая и не поцарапанная, переливается от серых к черным тонам. Мы даже потрогали машины: гладкие и скользкие, как лед.

Рядом стоял немец и дудел на губной гармошке. Другой присел на подножку грузовика и мазал руки чем-то из синей круглой коробочки. Вовка авторитетно сказал, что это специальный крем для рук, чтобы кожа не портилась, и пояснил, что слышал, как русские добровольцы у них в избе горевали, что немцы воюют с комфортом, с парфюмерией и какими-то лосьонами.

Немец подозвал нас, мы сначала не пошли, тогда он нахмурился и махнул автоматом. Делать нечего…

Он начал нам показывать фотокарточки: Германию, дом, женщину и двоих детей: мальчишку — противного, рыжего и толстого, и девчонку, уже взрослую. Вовка с умным видом переводил: жена, сын, дочь, усадьба… Я чуть не засмеялся, но немец нахмурился и опять потянулся за автоматом. Так мы и простояли около него с час, и он все показывал и показывал фотокарточки, пока команда не раздалась им на погрузку. Немец погладил Вовку по щеке, тот сразу зеленым сделался от ненависти, а мне дал шоколадку. Мы долго думали потом, что с ней делать, и в конце концов съели. Слаще сахара оказалась. Вовка глубокомысленно заметил, что он теперь понимает, почему русские идут служить немцам: у них еда слаще.

19 ноября. Зябко, но температура повысилась до нулевой. Ветер промозглый и противный. В гимназию ходить не хочется. Мечтаю забраться на кровать под толстое одеяло и почитать Грина алые паруса или Джека Лондона о бесстрашных золотоискателях. Бабушка так и делает — лежит на кровати, но меня гонит в гимназию. Говорит — учись. Пока есть возможность, потом пригодится, хоть при красных, хоть при ком...

В гимназии сыро, но директор пытается выбить нам дров и угля. Уборщицы приносят с улицы разный мусор и топят печи. Но они огромные, и ветер выдувает тепло, не давая ему перейти в комнаты. Пальцы мерзнут, когда мы пишем, тогда учителя заставляют вставать и делать разминку. Слегка помогает, но потом, когда садимся на холодные скамьи — снова холодно. К тому же с крыши протекает вода, и потолки почти во всех классных комнатах влажные.

Ходят слухи, что в городе появились партизаны. Они якобы подожгли немецкий госпиталь и бросили гранату в немецкий склад.

Магазины почти все закрыты, работает только один — для немцев и венгров и господ из городской управы. Продают там вещи, которые сдают за продовольствие горожане, да русские добровольцы привозят из своих походов за партизанами. Местная газета продолжает хвалить власть и немцев и печатает сводки с фронтов о том, как Германия и ее союзники доблестно воюют. Нам эти сводки ежедневно после утренней молитвы перед началом занятий в гимназии зачитывают.

21 ноября. Снова мороз. Пятнадцать градусов. Пошел густой и крупный снег.

Вовка заболел и не ходит в гимназию. Я к нему бегаю каждый день, стараюсь сразу после занятий и до комендантского часа. Венгры и полицаи ужесточили режим. Теперь как только видят, что люди собрались по три человека — сразу подбегают, начинают драться и задавать вопросы: партизаны, подпольщики? Народ запуган, и теперь даже мы в гимназии стараемся ходить по одиночке.

Из старшеклассников многих забрали в Германию. Просто пришли полицаи во главе с Распоповым, посмотрели, кто поздоровее и повыше, приказали собираться и увели. Мне этот гад вонючий сказал, что я буду следующим. Ничего не стал мамке говорить, бесполезно, только ее расстрою.

23 ноября. Снова большой снег. Температура минус десять. Занятий в гимназии не было, выгнали на уборку снега с проезжей части. Полицаи конвоировали и потом бдительно присматривали, чтобы мы тщательно убирали сугробы. Мальчишки болтают, что они так ожесточились из-за того, что им пригрозили отправкой на фронт.

С нами работали и девчонки, я с удовольствием перемигнулся с Христей, а в перекуре мы немножко поболтали. Приятно и тепло как-то стало. Я ей на прощание кусочек сахара подарил, она покраснела, но не отказалась.

Пришел поздно домой и понял, что надо чистить дорожки. Или сразу, или же вставать рано утром, перед занятиями. Колебался долго. Вышла сестра, посмотрела на меня и взяла лопату, пришлось мне брать вторую — деревянную. Чистили упорно, раза два заглядывал часовой, но помалкивал. За калиткой неожиданно нашел свои деревянные игрушки: обломанную саблю, загогулину, похожую на пистолет, и лук без тетивы. По сердцу ударило кровью. Сел на снег и как маленький зарыдал, до икоты. Сестра прибежала, начала по шапке гладить — утешать, а я не могу остановиться, держу эти дурацкие игрушки, и мысль стучит в мозгах: война… война… война…. Зашел полицай — долбанул прикладом в спину, сестра завизжала, а я перестал плакать.

25 ноября. Небольшой мороз. Небольшой снег. Занятий в гимназии снова не было. Гоняли хоронить немцев и венгров в бывший Пионерский парк. Десятка два тупорылых в бело-грязных разводах машин пришли со стороны Воронежа. Мы сначала долбили ломами землю — надо было проделать яму хотя бы по пояс, потом в углубления залезли ребята с лопатами, потому что земля пошла полегче, а мы стали выгружать трупы.

Они мерзлые, тяжелые, и если бы не белесые, как недопеченные блины, лица, то вполне смахивали бы на дрова. Двое пацанов стояли в кузове, двое принимали внизу и укладывали штабелями у могил. Там стоял немецкий священник в офицерской шинели и что-то по-немецки гнусавил. После этого их перекладывали в продолбленные и выскребленные ямы, причем на каждого нас заставили копать отдельную. А девчонки, которых тоже привели, засыпали немцев землей и укладывали на холмики венки из сосны и ели. Самое неприятное, когда натыкались на старые могилы, но фашисты махали руками — ставить своих сверху на давнишние гробы — и мы так и делали.

Христя тоже была. Мы улыбались друг другу, а уже поздно вечером, когда работа закончилась и нас разводили по гимназиям, она сумела сунуть мне в ладонь бумажку. Дома я развернул, карандашом было написано: привет. Я спрятал бумажку в самую свою любимую книжку Джека Лондона. Потом сразу уснул, и снилось мне солнце и продовольственный магазин, в витрине которого, в вазочках, лежали горками конфеты, очень много разных конфет, а в разноцветных коробочках мои любимые леденцы.

26 ноября. Мороз пятнадцать градусов. Долго смотрел на свой градусник, желтый, поцарапанный, мутный. Какой-то он неправильный, все время показывает круглые цифры. Может, он испортился?

Снег. Вспоминал, как виделся с Христей.

Немцев-то мы хоронили на том месте, где летом, как говорит бабушка, ховали и умерших в госпитале красноармейцев. Красных сначала с духовым оркестром закладывали в могилы, а потом убитых стало много, привозили не только из госпиталя, но и с линии фронта, и перестали музыку играть. Быстро копали, тоже гоняли горожан, но хорошо — не нас, бабушка говорит, по двое — по трое складывали, и засыпали. Теперь лежат вместе: и красные, и черные. Почти весело: вы жертвою пали...

Ночью выходил во двор по-большому. Огромная, кошмарная луна висела над городом, задевая краем крышу жандармерии и тюрьмы. Так близко был лунный круг, что я видел кратеры на красно-желтой стороне, обращенной к нам. На Марсе есть жизнь, интересно, почему сначала полетели туда, а не ближе — на Луну. Может быть, там, под лунной землей, тоже живут разумные существа; и там, наверняка, нет войны. Ведь как можно воевать под землей? Тесно и еще более страшно, чем на поверхности. Я, когда вырасту и война закончится, стану аэронавтом и, как в “Аэлите”, полечу на какую-нибудь планету, чтобы помогать тамошним жителям в обустройстве бытия.

28 ноября. Вчера был предвыборный концерт. До него, днем, мадьяры установили на площади памятник, на котором выбито: Венгерская армия принесла вам Веру, Землю, Демократию! Открывали его торжественно: согнали толпу, венгерский и немецкий коменданты сказали по речи, наш учитель немецкого языка переводил. Потом представили Распопова — это лучший кандидат для руководства нарождающейся демократической власти — и он тоже высказался. В том духе, что диалемы быть не может, русский народ приверженец православия и новой власти, и в глубине народа есть здоровые ростки, которые он поведет в бой за демократию.

В назидание расстреляли двух евреев, с табличками на груди: партизан, и учащихся под конвоем направили в гимназию — на концерт.

Я, когда танцевал с Христей, не замечал ничего, кроме ее лица. Жизнерадостного, веселого, с ярким румянцем на щеках, влажными губами. Мне хотелось танцевать еще и еще… А за кулисами в темноте она меня поцеловала, торопливо, и угодила в скулу. Смешно.

После концерта нас загнали в зал, причем гимназисток посадили отдельно — чтобы соблюсти, как сказал поп из Александра Невского, нравственность, — и мы еще раз выслушали наставления Распопова и венгерских, немецких офицеров, как надо себя вести, когда начнутся выборы и население поведут к урнам. Я сначала не понял, что такое урна. А потом разъяснили: это такой деревянный ящик, в который люди, и мы, будем бросать бумажки с написанной фамилией Распопова. Этот гад пригрозил, что если не приведем с собой на выборы родителей и знакомых, то расстреляют по десять заложников с каждой улицы. Выборы назначили на второе марта 1943 года.

Глава 5

1 декабря. Вовка выздоровел и как только появился у нас дома, рассказал страшную новость. Венгры проводят в городе и близлежащих слободах облавы на евреев. Кто-то из соседей указал им на Христю и ее маму, что они беженцы из Польши и евреи… Их арестовали.

3 декабря. Мороз пятнадцать градусов. Ветер, снег. Попросил маму поговорить с Распоповым, чтобы отпустили Христю. Она внимательно на меня посмотрела, помолчала, а потом непреклонно отказала.

Спросил у Вовки, где его пистолет, которым он хвастался летом. Мой друг перепугался и забормотал, что выбросил.

Бабушка сказала, что я должен крепиться, что все когда-нибудь кончается.

А я не хочу, чтобы заканчивалось плохо.

5 декабря. Долго вспоминал, кто в городе при советской власти был коммунистом или помогал им. Оказалось, что все оставшиеся после отступления большевиков красные активисты сейчас или в полиции, или в городской управе служат. Странно.

7 декабря. Мороз двадцать градусов, снег, сильный ветер. Приходили с обыском мадьяры. Забрали с бабушки валенки и полушубок, у сестры шаль и варежки, из погреба вытащили два мешка картошки, лукошко с луком, бочонок с солеными огурцами, платок с сухарями, последние головки чеснока. Больно ударили прикладом по плечу. В гимназию не хожу.

9 декабря. Забегал Вовка, рассказал, что найденных при облаве евреев содержат на Казацких буграх, в концлагере. Охрана из местных полицаев, но начальником венгр. Мороз двадцать градусов, ветер. Думаю, что сделать.

11 декабря. Мороз. Снег. Ходил в гимназию, учителя дают только устные занятия, не пишем, потому что чернила мерзнут, а перья на ручках мазюкают и царапают по бумажкам. Ребята передают по рукам листовку, что Красная армия побеждает немцев под Сталинградом. Вовка сказал, что такие листовки сбрасывает самолет, летающий по ночам над городом.

13 декабря. Мороз пятнадцать градусов. Снег мелкий и прилипчивый. На улице большие сугробы. Если приходим в гимназию, то сразу выгоняют на расчистку дорог и мостов для техники, если остаемся дома — приходят и сюда полицаи и опять же выгоняют на расчистку снега. Один раз попытался спрятаться, избили бабушку и пригрозили, что, если в следующий раз я не выйду на работу, заберут сестру в Германию.

Предложил Вовке сходить на Казацкие бугры к лагерю. Может, увидим Христю и что-то сделаем. Вовка перепугался, но потом все-таки согласился. Бабушка слушала-слушала, потом молча слазила в погреб и вынесла шматок сала и сухари из белого хлеба. Сказала, чтобы я предложил полицаям, вдруг отпустят девчонку. Я сам еще взял с собой луковицу и два початка кукурузы, а Вовка в узелке сушеной рябины.

15 декабря. Очень холодно. Я не верю этому градуснику. Так холодно, что кажется, кости промерзли насквозь. На нашей кухне печка продувается ветром, тепло вылетает и почти не греет, зато дым вползает внутрь. Бабушка боится — не хватит дров и тех кусков угля, которые мы натащили летом.

Ходили в концлагерь. Самая макушка большого бугра ограждена колючей проволокой, повешенной на столбы. Ворота тоже из бревен и колючей проволоки. Четыре вышки с пулеметчиками, под ними огромные сугробы, наверное, ветер нанес или же чистили в те стороны от середины. И двое охранников у ворот. Нас не подпустили близко — начали орать, чтоб остановились, а то застрелят.

Издалека было видно, что посередине лагеря темно-серая масса, как воронья стая на рассыпанном зерне. Я сначала не уразумел увиденное, а потом Вовка сказал, что это люди сбились в огромную кучу. Кое-где на белом снегу, возле ограды и ворот, как ошметки грязи разбросанные — и до меня вдруг дошло, что это трупы.

Подошел полицай с белой повязкой на рукаве. Я ему сказал, что сын Распопова. Он на меня внимательно посмотрел и ответил, что я компрометирую высокопоставленного папеньку. Поинтересовался, что надо. Я сказал, что знакомой принес еду. И не удержался, выпалил: а можно ее забрать из лагеря? Он долго и хрипло смеялся, размахивая винтовкой, но, когда мы предложили сало и сухари, замолчал и разрешил подойти к проволоке и позвать Христю.

Мы подошли вплотную к проволоке и начали кричать. Минут десять вопили, потом темно-серая масса дрогнула, и, как расплывается чернильное пятно, так из этого объема в нашу сторону потек человеческий ручеек. Мне стало страшно. Заключенные выглядели как свиньи, которых мы забивали в Лапыгино, некоторые так и передвигались — на четвереньках.

Я сорвал голос и уже не мог кричать, а только хрипел: Христя… Христя… А они ползли к нам и не было понятно, кто из них мужчина, кто женщина, только глаза видно: на пол-черепа, впадинами, из которых сочилась мутная влага. Мы стали бросать им еду, и они, поднявшись на ноги, с воем побежали прямо на нас. Я испугался до ужаса и рванул назад. Вовка за мной, а полицаи начали стрелять с вышек из пулеметов.

Сколько людей покрошили — я уже не видел, потому что бежал вплоть до улицы Гитлера без остановки. Вовку не видел, он, наверное, как-то самостоятельно домой добирался.

Ночью на кухню пришел Распопов и избил поочередно меня, бабушку, сестру. Сказал, что если узнает хотя бы еще один случай с упоминанием его фамилии, то он нас поубивает.

17 декабря. Мороз двадцать пять градусов. В гимназию не хожу. Медленно заживает рука, по которой скалкой ударил Распопов. Не могу сидеть, задница кровоточит и посинела, лежу на животе. Сестра опять замолчала, и платок повязывает так, что открыты лишь глаза. У бабушки температура и кашель. Мать приходит каждый вечер и поит нас кипятком, заваренным на рябине и морковке. Тоже молчит.

20 декабря. Мороз двадцать семь градусов. Сильный ветер со снегом. Приходили полицаи — выгнали и меня, и бабушку, и сестру на расчистку дороги. Там встретился с Вовкой. Он сказал, что лагерь на Казацких буграх ликвидировали: более или менее стоящих на ногах угнали куда-то дальше — на Украину, а больных и лежачих расстреляли на месте. Убитые там так и лежат. Охрану сняли.

22 декабря. Мороз такой же. Сильный ветер. Из города пропали кошки и собаки, не видно даже ворон, патрули русских добровольцев, да азиатов шастают по домам — еду ищут. Каждый день бомбежки. Мы уже не прячемся — привыкли.

Учащихся согнали в гимназию. Объявили, что началась подготовка к проведению рождественской елки. Обязательно будет концерт и выступление кандидатов на должность главы городской управы.

Я сказал директору, что у меня нет партнерши. Он скривился, как будто бы получил прикладом по зубам, и сказал, что буду танцевать с Вовкой, как получится.

Ненавижу.

24 декабря. Мороз. Снег слетает с небес большими, частыми хлопьями. Венгры радуются снегу — рус фанера не прилетит. Когда чистили дорогу, немецкие пушки выкапывали из колеи вместе с машинами. Не сдержался — засунул в дуло кусок мерзлой земли. Вовка увидел — покраснел от страха, с волос потек пот, но ничего не сказал, только всю обратную дорогу держался за рукав моей телогрейки и трясся.

Ночью бегал к церкви, где стоят зенитки. Часовые попрятались в теплые землянки. В затворы четырех пушек насыпал песка из нашего погреба. Прибежал домой — бабушка не спит, посмотрела на мои грязные ладони, сказала, чтоб о снег вымыл. Плохо засыпал, Христя виделась…

27 декабря. Тридцать градусов мороза. Снег. Гоняли два дня подряд на расчистку мостов через реку, ночью тоже чистили, потом снег утих, и разрешили идти домой. Спал восемнадцать часов. Потом пил кипяток с рябиной и морковкой. Ночью порвал “Алые паруса”, своровал у бабушки последний коробок спичек и ходил к танкам, которые стоят в капонирах у реки. Часовых не было, фрицы привыкли к тишине и спокойствию. Подложил Ассоль под снарядные ящики и поджег. Убежал далеко, и только потом начали рваться снаряды.

Успел домой примчаться, скинуть верхнюю одежду, сапоги и упасть в кровать. Зашел Распопов, развернул от стенки, внимательно посмотрел, ударил по лицу, но промолчал. В коробке осталось пять спичек, бабушка потребовала, чтобы я его вернул и больше не брал. Я отдал.

Спал плохо. Снились вороны.

30 декабря. Снег двое суток подряд. Мороз до тридцати градусов. Приходим в гимназию, и нас сразу гонят на расчистку колеи для машин и танков. Дома завалены сугробами под крышу. Магазины не работают, а городские патрули ходят по улицам на коротких лыжах. Домой не отпускают, ночуем прямо в классах, на партах. Позавчера венгры расстреляли двадцать человек. За подожженные танки. Среди них была Вовкина мать. Он сказал, что открутил бы голову тому, кто поджигал. Лицо у него при этих словах заострилось и вызверилось, он не мигал, а губы сплющились в тонкую полосочку и втянулись под зубы, резцы выперли наружу и с одного скапнула маленькая слюнка.

Глава 6

1 января 1943 года. Перед полночью приходила мать. Принесла мне и сестре по конфете, бабушке и себе самогон. Налила морковного чаю нам и самогон в кружки себе и бабушке. Очень тихо поздравила с новым годом. Пожелала остаться живыми. Выпили. Молчали. Мать обняла бабушку, и они потихоньку завыли. Глаза сухие. До войны на новый год они всегда пели веселые песни. Становились похожими друг на друга, как в зеркало смотрелись. Смеялись. А теперь не похожи. Мать худая, красивая, горит изнутри огнем, а лицо бабушки пепельного цвета, уголки губ опустились, под носом выросли седые короткие волосы. Как у Сталина. А выли они однотонно, совпадающее, с пониманием о чем.

2 января. Тридцать градусов мороза. Снег закончился, перестал назойливо мельтешить и колоть кожу. Он покрыл рубцы танковых гусениц, грязь, неведомые останки какой-то живности. Воздух прозрачный и ледяной, с крыш свисают огромные толстые и острые сосульки.

Преподаватели гимназии стали тонкими и высокими. Лица у них черные или серые. Нас, четверых, оставшихся без партнерш, вызывал директор. Сказал, что двоим придется одеть сарафан и изображать девчонок. Мы не спорили, только я попросил, чтобы мне поставили другую пару, не Вовку.

Увидел случайно себя в директорское зеркало, встроенное в шкаф. Не узнал: какая-то мутная тень, с висящими длинными, почти до колен руками, в темных тряпках, даже не похожая на человека. И лица совершенно не видно, тусклое пятнышко. Решил, что зеркало просто покорежено от взрывов и бомбежек, неправильное. Потому что до войны, — я это прекрасно помнил, — мое отражение было розовым и веселым. Я всегда рожи корчил смешные, когда смотрелся в большие зеркала в доме пионеров, в кинотеатре, даже в больших желтых трубах городского оркестра, игравшего по субботам в том парке, где сейчас хоронят гансов, и мое отражение хоть и было кривым, но неизменно веселым. Поэтому я, подумав, понял, что директорское зеркало сместилось от потрясений.

Вовка свирепо поинтересовался, почему не хочу танцевать с ним. Ответил ему, что танки поджег я. Он остановился в коридоре, а я пошел дальше.

Потом был рождественский вечер. Полицаи притащили высокую елку, установили в актовом зале школы. На верхушку прилепили черную свастику, а на ветви мы нацепили куколок, сделанных из ваты и бинтов, обрывки газет и венгерские почтовые открытки. Над сценой повесили большой портрет фюрера, украшенный лапником и черно-красными лентами.

Поп помахал кадилом и прогнусавил проповедь о том, что все люди братья и сестры и только добрые дела и покаяние принесут в этот мир спокойствие и стабильность.

Как танцевал, не знаю, лишь заметил, что Вовка упорно старается не встречаться со мной взглядом. Потом снова о своей диалеме выступал Распопов, а в заключение собравшихся поздравил немецкий комендант майор Гаух, призвавший столь же активно, как и сейчас, поучаствовать в предстоящих выборах, которые назначены на второе марта.

На кухне для исполнителей концертных номеров накрыли стол, начальство ушло пировать в кабинет директора. Каждому достался кусочек вареной капусты, четвертинка свеклы и морковный чай с немецкой галетой.

3 января. Мороз тридцать градусов. Из Германии приходят письма от уехавших. Начинаются они одинаково: “Здравствуйте, дорогие родные, пришлите мне валенки, фуфайку и шапку”. И подпись.

4 января. Мороз двадцать семь градусов. Снег. Немцы выпустили лотерею в честь скорой победы великой Германии. По домам ходят полицаи — забирают еду, а вместо денег отдают лотерейные билеты.

5 января. Мороз тридцать пять градусов. Снега нет. Фронт приблизился вплотную к городу. Даже днем видны вспышки разрывов и слышна стрельба. Вовка не приходит.

Каждую ночь прилетают один-два небольших самолета с красными звездами на крыльях — сбрасывают осветительную бомбу, а потом начинают бомбить. Днем появлялись и красноармейские штурмовики, обычно очень низко, и совершали налеты на немецкий аэродром.

Вчера рано утром на участок напротив нашего дома красные выбросили десант. Его поддержал огнем пулемет с водонапорной башни и какие-то люди в штатской одежде, атаковавшие немецкие позиции из-за реки. Немцы сначала ошалели от неожиданности, а потом переставили пулеметы и пушки на прямую наводку и стали бить штурмующих в упор. Через полчаса поле покрылось бугорками и черными воронками, будто крот прошелся. Раненых добили там же, пулеметчика стащили с башни еще живым и повесили возле базара. Да вдобавок расстреляли еще десятерых из ближайших хат за то, что среди нападавших были гражданские.

7 января. Два дня город бомбят красные. А сегодня с утра после самолетов стала стрелять артиллерия. Мы сидим в погребе. Темно, сыро. Мать как ушла вчера на работу, так еще и не возвращалась.

9 января. Сидим в погребе. Наверху очень сильно стреляют. Погреб трясется, с потолка сыплется земля. От долгого сидения в темноте стал различать предметы. Иногда, чтобы перекусить, зажигаю керосиновую лампу. Сестра вцепилась в руку и не отпускает, даже когда ходит в дальний угол по-маленькому. Бабушка умерла.

10 января. Хочется пить. Бабушка завоняла, сестра уже раза четыре рвалась, последний — жидкостью желтого цвета. Мамы нет.

12 января. Мороз тридцать градусов. Ясно. В небе огромная красная луна. Видны кратеры. Облака проплывают рядом, сквозя зеленоватым светом. Нас шатает. Вчера ночью вылезли из погреба, поскольку большая стрельба прекратилась.

На границе нашего и соседского участка воронка от бомбы. Вытащил в три приема из погреба бабушку, тяжелая, переволок в эту яму и закопал. Сестра болталась рядом и молчала. Ну, хорошо хоть перестала цепляться за меня.

13 января. Мороз двадцать восемь градусов. Сильный ветер.

Сегодня в слободу Ямскую вошли полевые мадьярские части. Вчера они побирались по домам, христарадничали — не угрожали, им немцы три дня еды не давали за то, что не удержали оборону.

14 января. Мороз за тридцать. Воздух звенит от стылости.

Близко бьет артиллерия. Все бросили работать, немцы уезжают. Магазины распахнутые, товары растащили. Телефоны сняли. Со шляха тянут уголь.

Матери и Распопова нет. Сестра отморозила щеки, они почернели и стали сыпаться большими кусками кожи. Молчит.

Бомбежка и артиллерийские налеты продолжаются. Мы перешли в дом, потому что в погреб попала бомба, а кухню разворотил немецкий танк. Я с трудом нашел дневник и кое-какие продукты. В доме немцы соорудили дзот, заложив одно из окон мешками с песком, а на огороде выкопали траншею и установили зенитное орудие.

17 января. Мороз.

Прислуживаем немцам. Таскаем боеприпасы, чистим снег и укрепляем землей бруствер траншеи. Питаемся рябиной и морковкой, постоянно тошнит. Гансы ходят как больные и дерутся по каждому поводу. Еды и теплой одежды у них тоже мало, если видят нас жующих — пристают, угрожают — где пища?

Вечером железнодорожная станция загорелась в двух местах.

21 января. Холодно.

Красные бомбят, стреляют из пушек. Утром вспыхнула нефтебаза, дым закрыл полгорода. В полдень летали русские самолеты, обстреливали и бомбили Казацкий шлях, по которому немцы отступают.

Мы сидим в траншее вместе с зенитчиками. Дом разрушен снарядами. Убитые немцы валяются рядом. Хорошо, идет снег, закрывает трупы, никто не заставляет хоронить.

Вчера старый фриц дал сестре кусок хлеба. Она лежит второй день на тряпках в углу окопа.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 Следующая ⇒