Annotation 7 страница

В такой среде могли формироваться либо ничем не примечательная «уездная барышня» – Ольга, либо более чуткая по натуре и инстинктивно усваивающая из окружения все самое ценное – Татьяна. Сам выбор имени героини означает ее приближенность к национальной стихии, ее «народность». Ольга – имя более благородное и уже закрепленное в литературе.

Симптоматично, что в детстве Татьяна не любит играть со сверстниками. Это – знаковая деталь биографии романтического персонажа. Подобную направленность характера усугубляют и «страшные рассказы», которые привлекают девочку. Истории об оживших мертвецах, нечистой силе и т. п. вошли в моду через романтическую литературу. В таком же книжном ключе прочитывается и берущая начало все от той же романтической литературы привычка Татьяны встречать на балконе рассвет.

Правда, с романтической литературой Татьяна еще не знакома («Она влюблялася в обманы / И Ричардсона и Руссо»). И англичанин Ричардсон, и француз Руссо – выразители сентименталистского направления, в их произведениях обличаются общечеловеческие пороки и вознаграждается добродетель, прославляется неиспорченное сердце, способное глубоко любить и чувствовать, не гонясь ни за богатством, ни за знатностью. В характере же Татьяны романтическое начало имеет скорее стихийный источник, не зависящий от книг, что лишний раз подтверждает ее самобытность.

Это подмечает Онегин. Сопоставляя Татьяну с сестрой, он не видит в Ольге ничего оригинального. И даже Ленский, влюбленный в Ольгу, сравнивает Татьяну с романтической героиней («…грустна /И молчалива, как Светлана»).

Для романтизма характерно внимание к национальному фольклору. И Татьяне знакомы и близки «простонародные» качели, «подблюдны песни», [22] хоровод.

Близость к народному образу жизни и мироощущению обусловливает и веру Татьяны в приметы; ее святочное гаданье и сон не что иное, как сплав сказочных и песенных образов, расцвеченных воображением девушки.

Литература и искусство в романе

Весь пушкинский роман пронизан фольклорными образами, насыщен литературой и искусством, как ни одно другое произведение того времени. В «Евгении Онегине» постоянно возникают имена поэтов, прозаиков, драматургов – отечественных и зарубежных, то и дело вспоминается театр, музыка, живопись… Сам автор, выступая как одно из действующих лиц романа, декларирует свои эстетические взгляды, вкусы и пристрастия. Помимо всего прочего, Пушкин своим романом внушает, что искусство, прежде всего литература, формирует характеры и определяет поступки персонажей.

Нет смысла перечислять все имена, на которые ссылается поэт. Одних писателей он цитирует прямо или в скрытой форме – с помощью общеизвестной цитаты или упоминания какого-либо героя, на других, авторитетных, ссылается или спорит с ними, иронизирует и т. д. Здесь и греки, и римляне, и французы, и англичане, и немцы, и, конечно же, русские. Последних больше всего. Иногда даже современники и друзья Пушкина фигурируют в качестве эпизодических действующих лиц («У скучной тетки Таню встретя, / К ней как-то Вяземский подсел / И душу ей занять успел»). Если учесть, что некоторые имена упоминаются многократно (Байрон, Баратынский и др. ), то число таких упоминаний переходит за сотню. Кроме того, Пушкин в «Евгении Онегине» оперирует и множеством имен музыкантов, художников, актеров, ученых, публицистов и т. п.

Такое обилие «вкраплений» из различных сфер искусства вызвано не стремлением автора блеснуть эрудицией, они для Пушкина так же естественны, как рифма в стихе. Мы уже говорили, что в начале XIX века литература стала неотъемлемой частью дворянской культуры. Популярные романы и стихотворения или романсы цитируются в разговоре, литературным героям подражают в переписке и в дневниках. Персонажи Руссо и Шиллера, Карамзина и Байрона становятся предметом подражания и в жизни. И то, что центральные герои «Евгения Онегина» характеризуются с помощью их литературных вкусов, вполне естественно.

Ленский воспитывался в Германии и впитал там романтическое мироощущение. Об этом свидетельствуют его «вольнолюбивые мечты, / Дух пылкий и довольно странный», «восторженная речь / И кудри черные до плеч», «всегда возвышенные чувства», увлечение Шиллером и Гёте. Строфы VII—Х второй главы содержат перечисление романтических штампов, которыми наполнена поэзия Ленского. Погруженный в мечтания, «он сердцем милый был невежда» и воображал Ольгу верхом совершенства. Онегин же как опытный ловелас скептически замечает, что предмет любви Ленского – «Кругла, красна лицом… Как эта глупая луна / На этом глупом небосклоне». С Онегиным солидарен и автор:

Всё в Ольге… но любой роман

Возьмите и найдете верно

Ее портрет: он очень мил,

Я прежде сам его любил,

Но надоел он мне безмерно.

Именно Ольге принадлежит альбом, в котором Ленский рисует «…сельски виды, / Надгробный камень, храм Киприды, / Или на лире голубка…» и по поводу которого иронизирует Пушкин. Альбом этот – дань всеобщей моде, ни к чему «литературному» Ольга интереса не проявляет («В волненье бурных дум своих, / Владимир и писал бы оды, / Да Ольга не читала их»).

Татьяна же сроднилась с книгой, в ней она ищет совета, через книги пытается понять Онегина.

Однако между кругом чтения Татьяны и Онегина есть существенное различие. Татьяна, как уже сказано, выросла на сентиментальных романах, которые к моменту действия во многом уже архаичны. Онегин же увлечен Байроном и, как можно понять из контекста, «Рене» Шатобриана и «Адольфом» Б. Констана. «Значение «Адольфа» для характера Онегина не только в том, что современный человек показан в романе Констана эгоистом, но и в разоблачении его душевной подчиненности гнетущему бремени века. Титанические образы привлекательного романтического зла, которые «тревожат сон отроковицы», сменились обыденным обликом светского эгоизма и нравственного подчинения ничтожному веку» (Ю. Лотман). И чуткая душа Татьяны близка к разгадке очарования Онегина:

Что ж он? Ужели подражанье,

Ничтожный призрак, иль еще

Москвич в Гарольдовом плаще,

Чужих причуд истолкованье,

Слов модных полный лексикон?..

Уж не пародия ли он?

Но это прозрение приходит позднее, а в самом начале разительное несходство характеров, привычек и вкусов персонажей обусловливает невозможность их взаимной любви. «Встречу Онегина с Татьяной можно бы на современный лад уподобить встрече нынешнего любителя «постмодернистской» поэзии с провинциальной 17-летней десятиклассницей, поклонницей Степана Щипачева… Онегин поневоле относится к Татьяне свысока и покровительственно – и ни на волос ее не понимает именно потому, что и в отношении к книгам оба героя находятся в «непересекающихся» плоскостях разных литературных интересов…» (В. Кошелев). Различие в их мироощущениях дает о себе знать на всех уровнях. Знаменитое письмо Татьяны к Онегину, совершенно заурядное для последующего столетия (хотя женщины обычно предпочитают первыми не обнародовать свои чувства), совершенно недопустимо для молодой девушки в пушкинское время. Вот что сказано по этому поводу в книге, изданной в 1823 году: «Свет судит очень строго: одна неумышленная оплошность, замеченная и перетолкованная в дурную сторону, может погубить ваше доброе имя… Правила общежительных приличий предписывают молодым девицам высшего круга ограниченные пределы и воспрещают им многие маловажные свободные действия, стеснение и отнятие которых часто бывает очень тягостно. Но горе той девице, которая считает это за ничто! » (А. Книгге. «Об обращении с людьми») Татьяне тоже было известно, что «молодая девица не ведет никакой переписки без ведома родителей или родственников». Благонравные девицы так и поступали. Вот, например, мать Н. Гоголя вспоминала: «…Жених мой часто приезжал, а когда не мог приехать, то писал письма, которые я, не распечатывая, отдавала отцу. Читая их, он, улыбаясь, говорил: «Видно, что начитался романов! » Письма были наполнены нежными выражениями, и отец диктовал мне ответы».

Если бы Онегин рассказал о письме Татьяны даже такому близкому к семье Лариных человеку, как Ленский, то и тогда репутация девушки была бы погублена. Таким образом, молодой человек, скрывший от остальных факт получения письма от девушки и ограничившийся отповедью ей, по меркам света, поступает благородно. И коль скоро «мечтательница нежная» решается на такой поступок, это значит, что ее любовь самоотверженна.

Дуэль

Один из самых трудных для восприятия современного читателя эпизодов романа – сцена дуэли.

Начнем с ее первопричины, породившей последующий трагический финал. Для этого необходимо восстановить последовательный ход событий. Раздосадованный «обманом» Ленского (на самом деле, как уже было сказано, здесь всего лишь недоразумение, основанное на различном восприятии окружающего), Онегин в отместку «кружит голову» Ольге. С помощью «пошлого мадригала» он пробуждает в молоденькой провинциалке, которой редко приходится выезжать за пределы родительского дома, вполне объяснимое упоение атмосферой бала, своей «неотразимостью». «Сердечный невежда» Ленский воспринимает невинное кокетство нареченной как измену, как крушение всех обетов, тем более что Ольга отказывает ему в котильоне, уже обещанном Онегину.

Что слышит он? Она могла…

Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,

Кокетка, ветреный ребенок!

Уж хитрость ведает она,

Уж изменять научена!

Не в силах Ленский снесть удара;

Проказы женские кляня,

Выходит, требует коня

И скачет. Пистолетов пара,

Две пули – больше ничего —

Вдруг разрешат судьбу его.

Пылкому юному поэту представляется, что задеты его честь и достоинство. И виноват в этом человек, которого он считал своим другом. Такое коварство требует немедленной кары! Средство отмщения хорошо известно: поединок.

Ситуация довольно обычная. Среди дворянской молодежи, особенно военной, дуэль была широко распространена. Поводом для нее мог быть совершенный пустяк. Один из ссыльных декабристов рассказывал, что упоминаемый в десятой главе «Онегина» (строфа XV) «друг Марса, Вакха и Венеры» М. Лунин наслаждался чувством опасности в поединке. «Когда не с кем было драться, Лунин подходил к какому-нибудь незнакомому офицеру и начинал речь: «Милостивый государь! Вы сказали…» – «Милостивый государь, я вам ничего не говорил». – «Как, вы, значит, утверждаете, что я солгал? Я прошу мне это доказать путем обмена пулями…»

Уклонившийся от дуэли, как бы ни малозначаща была ее причина, рисковал потерей репутации «человека чести». В пушкинскую эпоху теоретически уже многие доросли до осуждения дуэли как варварского пережитка, но на деле все подчинялись заведенному порядку. И сам Пушкин вынужден был прибегнуть к пистолету как к последнему доводу.

Онегин в душе тоже недоволен собой. «Он мог бы чувства обнаружить, / А не щетиниться, как зверь…» Однако срабатывает автоматизм поведения денди. «Что будет говорить княгиня Марья Алексевна? » «Шепот, хохотня глупцов…» Вот почему Онегин, даже не успев собраться с мыслями, тотчас же отвечает секунданту Ленского, что он «всегда готов». В его готовности к поединку по любому поводу убеждает и то обстоятельство, что на место дуэли он прибывает в сопровождении лакея, которому велит взять с собой ящик с пистолетами. Очевидно, Онегин ехал в деревню, не помышляя ни о каких дуэлях. И тем не менее неписаный кодекс поведения светского человека, ориентирующегося на английский стиль, обязывал владеть оружием и иметь пистолеты под рукой на всякий непредвиденный случай.

Итак, Ленский решает смыть «бесчестие» кровью и шлет Онегину «…приятный, благородный / Короткий вызов, иль картель». В самом деле, вызов на поединок должен был быть написан кратко и учтиво, вдаваться в психологию или оскорблять противника в картеле не полагалось.

С этого момента поединок идет по установленному порядку, который невозможно изменить ни одному из его участников, если они не желают уронить свое достоинство.

После того как вызов доставлен секундантом инициатора дуэли, противники не должны встречаться и могут общаться только письменно. Главными лицами завязывающейся драмы пока являются секунданты, доверенные лица дуэлянтов. Первоочередная задача секундантов сводится к тому, чтобы, по возможности, кончить дело миром.

Зарецкий, которого избрал своим секундантом Ленский (обычно секундантов должно быть двое, но в деревне и одного сыскать оказалось трудно), этой обязанностью пренебрегает. Вспоминая свою молодость, он тешится сознанием собственной значимости в происходящем; отчасти им движет и желание нарушить монотонность существования – он, былой задира и «Картежной шайки атаман», ныне «Капусту садит… Разводит уток и гусей / И учит азбуке детей». Во всяком случае, Зарецкий ничего не делает, чтобы предотвратить назревающую кровавую развязку, хотя это его прямая обязанность.

Зарецкий встал без объяснений;

Остаться доле не хотел,

Имея дома много дел,

И тотчас вышел…

Вообще вся эта дуэль развивается с заметным пренебрежением дуэльным кодексом. Зарецкий даже не поинтересовался (еще одно нарушение правил! ), кто будет секундантом Онегина, и не озаботился поисками необходимого при поединке врача.

Только перед финалом Зарецкий «с изумленьем» спрашивает у Онегина, где же его секундант. Тот отвечает:

Вот он: мой друг, monsieur Guillot.

Я не предвижу возражений

На представление мое:

Хоть человек он неизвестный,

Но уж, конечно, малый честный.

Такой ответ вынуждает Зарецкого закусить губу. Почему?

Для людей пушкинской эпохи этот психологический нюанс был совершенно ясен. Во-первых, Онегин опоздал, что согласно дуэльному кодексу расценивалось как неуважение к противнику и его секундантам. Явившийся вовремя был обязан ждать опоздавшего не более четверти часа, а на опоздавшего ложилась тень подозрения в трусости. Ленский, кипящий жаждой мести и не искушенный в тонкостях поединка, еще мог не обратить на это внимания, но Зарецкий, «в дуэлях классик и педант», обязан был хотя бы указать на нарушение правил. Во-вторых, Онегин оскорбляет и Зарецкого, предлагая в качестве секунданта своего лакея и подчеркивая, что тот «честный малый», ибо Гильо на социальной лестнице стоит гораздо ниже старого «главы повес». И коль скоро Зарецкий морщится, но не протестует, это значит, что он готов даже унизиться, но в любом случае желает довести поединок до конца.

И еще раз пренебрегает Зарецкий своей обязанностью секунданта, который должен был предложить противникам помириться уже на самом месте поединка.

Обозначив на снегу две черты (барьеры), Зарецкий отводит каждого из участников на шестнадцать шагов от барьера. Таким образом, по сигналу секунданта они начнут сближаться и каждый может сделать выстрел, не переходя барьера. Расстояние между барьерами приблизительно десять метров (шагов). Условия для дуэли, в которой противников не разделяет кровная вражда, максимально жестокие. На таких условиях стрелялся с Дантесом Пушкин, а ведь между Онегиным и Ленским не было ненависти.

Следует команда Зарецкого: «Теперь сходитесь». Право первого выстрела принадлежит тому, кого вызвали на дуэль, то есть Онегину. Однако что стоило ему, уже осознавшему свою неправоту в инциденте, выстрелить в воздух?

Нет, такой жест выглядел бы оскорбительным. Стрелять в воздух имел право тот, кто стрелял вторым. В противном случае Онегин как бы связывал руки противнику, побуждая и его к великодушию.

Подобный случай описан в романе Ф. Достоевского «Бесы». «Я заявляю, – прохрипел Гаганов… – что этот человек (он ткнул опять в сторону Ставрогина) выстрелил нарочно на воздух… умышленно… Это опять обида! Он хочет сделать дуэль невозможною! » – «Я имею право стрелять как хочу, лишь бы происходило по правилам», – твердо заявил Николай Всеволодович. – «Нет, не имеет! Растолкуйте ему, растолкуйте! » – кричал Гаганов. < …> «Для чего он щадит меня? – бесновался Гаганов, не слушая. – Я презираю его пощаду… Я плюю… Я…» При промахе обоих дуэлянтов все начиналось снова. Поэтому лучшее, что мог сделать Онегин, целиться так, чтобы не причинить Ленскому особого вреда, попасть в руку или в ногу. Но из пистолетов того времени даже лучшим стрелкам такая точность не всегда давалась. Вспомним пушкинского Сильвио («Выстрел»), который ежедневно упражнялся с пистолетом, чтобы уметь попадать в карту.

Все это Онегин не рассчитывает, а знает изначально, почти на уровне автоматизма, ибо он дышит воздухом среды, в которой дуэль не есть явление экстраординарное. И уклониться от требований дуэльного кодекса – значит обречь себя на стыд и бесчестие, сделаться объектом сплетен.

А этого он боится, пожалуй, больше всего. Человека, убившего противника, будут побаиваться, но не осуждать, тогда как тому, кто «попал в историю», несдобровать. «О! история у нас вещь ужасная; благородно или низко вы поступили, правы или нет, могли избежать или не могли, но ваше имя замешано в историю… все равно вы теряете все: расположение общества, карьеру, уважение друзей… попасться в историю! ужаснее этого ничего не может быть, как бы эта история ни кончилась! » (М. Лермонтов. «Княгиня Лиговская»)

Правда, Онегин перед выстрелом сделал попытку переломить ход событий, попытку, которая, с точки зрения блюстителя дуэльных правил, тоже является нарушением.

Онегин Ленского спросил:

«Что ж, начинать? » – Начнем, пожалуй, —

Сказал Владимир…

Мы знаем, что с момента предъявления вызова противники могут общаться меж собой только письменно, разговаривать им не разрешено, тем более на месте поединка. И если Онегин обращается к Ленскому, то только в надежде, что тот хотя бы в последнюю минуту одумается, откажется от выстрела и тем самым позволит Онегину не потерять лица.

Не засмеяться ль им, пока

Не обагрилась их рука,

Не разойтиться ль полюбовно?..

Но дико светская вражда

Боится ложного стыда.

В романе не только воспроизводится весь ход дуэли, но и даже на такой подробности, как зарядка пистолетов, задерживается внимание читателя, словно автор желает отодвинуть последний роковой миг.

Оружие Онегина, как и все вещи, ему принадлежащие, высшего качества – «Лепажа стволы роковые». Лепаж – прославленный французский оружейных дел мастер. Пистолеты с его маркой считались одними из лучших в Европе.

Дуэльные пистолеты изготовлялись попарно и хранились в специальном деревянном плоском ящичке, в котором имелись также приспособления для отливки из свинца пуль и зарядки стволов. Пистолеты на место поединка приносили свои, а затем, по жребию, выбиралась та или другая пара. При этом каждый из противников заверял присутствующих честным словом, что пистолеты заранее не пристреливались. Это уравнивало шансы дуэлянтов, так как (напомним еще раз) оружие того времени особой точностью не отличалось.

«И щелкнул в первый раз курок». Это не осечка. После того как пистолет был заряжен, курок взводился, но ставился на предохранитель – отсюда и звук щелчка.

Поскольку от правильной зарядки пистолетов зависел исход дуэли, все манипуляции с пистолетами производил один из секундантов под наблюдением другого, тогда как сами дуэлянты ожидали, стоя на исходных позициях.

Онегин спустил курок, не дойдя до барьера трех шагов, и это снова неспроста: выстрел на расстоянии более десяти шагов указывает, по определению дуэльного кодекса, на «лояльность противника в бою чести».

Последствия дуэли в романе опущены. Онегин отправляется в путешествие, терзаемый воспоминаниями о случившемся. Между тем в реальной жизни любой поединок имел продолжение. Власти, начиная с Петра I, отнюдь не поощряли дуэлей. За участие в смертоубийстве карались и сами дуэлянты, и в равной мере с ними секунданты. Офицеров обычно разжаловали и ссылали в «горячие точки» (на Кавказ), не оставались безнаказанными и штатские.

По каждой дуэли возбуждалось уголовное дело и велось расследование, хотя результаты его редко бывали суровыми. Например, участники нашумевшей «дуэли четверых» (1817) взысканы были довольно мягко. Граф А. Завадовский, застреливший В. Шереметева, был выслан в Англию; А. Якубович переведен из гвардии в действующий на Кавказе полк; П. Каверин просто отсидел некоторое время на гауптвахте, а А. Грибоедов (все трое были секундантами) направлен в консульскую службу в Персии. Правда, на этот раз о смягчении участи провинившихся ходатайствовал отец погибшего.

Н. Мартынов, убивший на дуэли Лермонтова, тоже отделался легко. Царская резолюция по военно-судному делу о дуэли гласила: «Майора Мартынова посадить в крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию, а титулярного советника князя Васильчикова и корнета Глебова (секунданты. – В. М. ) простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной им в сражении тяжелой раны».

В «Онегине» все последствия дуэли остаются за кадром. Поэт не стал повествовать о том, чем грозило Онегину и Зарецкому это трагическое происшествие, ибо тогда сюжет стал бы развиваться не в том направлении, которое было нужно автору. Возможно, что «дуэль Онегина и Ленского вообще не сделалась предметом судебного разбирательства. Это могло произойти, если приходский священник зафиксировал смерть Ленского как последовавшую от несчастного случая или как результат самоубийства. Строфы XL–XLI шестой главы, несмотря на связь их с общими элегическими штампами могилы «юного поэта», позволяют предположить, что Ленский был похоронен вне кладбищенской ограды, то есть как самоубийца» (Ю. Лотман).

Есть место: влево от селенья,

Где жил питомец вдохновенья,

Две сосны корнями срослись;

Под ними струйки извились

Ручья соседственной долины.

Там пахарь любит отдыхать,

И жницы в волны погружать

Приходят звонкие кувшины;

Там у ручья в тени густой

Поставлен памятник простой.

Иными словами, могила Ленского находится вне кладбища – так хоронят самоубийц.

В Москве

Гибелью Ленского завершается шестая глава и исчерпывается тема деревни. В следующей главе Татьяна отказывает местным претендентам на ее руку, и мать по совету соседей решает везти ее «в Москву, на ярманку невест». Эти совершенно ясные для современников Пушкина слова станут понятнее и для нас, если обратиться к другому пушкинскому сочинению – «Путешествию из Москвы в Петербург» (1835). «…Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда же из Петербурга. Во всех концах древней столицы гремела музыка, и везде была толпа. В зале Благородного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут молодые люди знакомились между собою; улаживались свадьбы. Москва славилась невестами, как Вязьма пряниками». Знакомиться молодые люди могли лишь в присутствии родственников, сопровождавших девушку, причем представить возможного жениха мог только человек, знакомый с обеими сторонами.

Особо следует остановиться на поездке Лариных. В то время любая поездка для людей степенных на расстояние свыше 20–30 верст становилась настоящим событием. Множество «старосветских помещиков» так и проживало свой век, не покидая пределов своей усадьбы, не считая визитов к ближайшим соседям; а уж рассказов о путешествии в Москву или Петербург хватало им до конца жизни.

И немудрено. Прежде чем отправляться в путь, надо было решить, как ехать: на своих лошадях с подменой («на долгих») или же на почтовых («на перекладных»). По главным трактам, ухабистым и немощеным, на расстоянии каждых 30–40 верст располагались почтовые станции, на которых путешественник мог сменить усталых лошадей.

Получить свежую упряжку чаще всего было не так-то просто. Все зависело от официального статуса проезжающего, записанного в его подорожной, документа, где обозначались маршрут, чин и звание пользующегося почтовыми лошадями. В зависимости от этого путешественник и получал лошадей, количество которых обуславливалось чином и званием. Правом внеочередности пользовались фельдъегери (военные или правительственные курьеры, доставляющие экстренные документы) и даже обычные курьеры. Нечиновному человеку, а уж тем более немолодой и нерасторопной женщине порой приходилось торчать на станции несколько суток, да и платить за казенных лошадей так называемые прогоны приходилось немалые.

Жалобами на тяготы путешествия по отечественным дорогам наполнены многие мемуары, письма и литературные произведения XIX века. Вот Н. Гоголь пишет П. Плетневу в 1832 году: «Оборони вас испытать, что значит дальняя дорога! А еще хуже браниться с этими бестиями, станционными смотрителями, которые если путешественник не генерал… то всеми силами стараются делать более прижимок и берут с нас, бедняков, немилосердно штраф за оплеухи, которые навешает им генеральская рука». Так что Ларина с дочерью едут на собственных небойких лошаденках. «Боясь прогонов дорогих, / Не на почтовых, на своих…»

К путешествию готовились загодя, запасая и сменную одежду, и разнообразный провиант. Ларины отправляются на трех кибитках, которые влекут «осьмнадцать кляч». Выходит, что в каждый возок запряжено по четыре лошади, а шесть взяты в качестве запасных. В экипажи погружены:

Кастрюльки, стулья, сундуки,

Варенье в банках, тюфяки,

Перины, клетки с петухами,

Горшки, тазы et cetera,

Ну, много всякого добра.

На двух последних возках размещаются служанки, без коих барыня и ее дочь конечно же не могли обойтись. В дороге число слуг было минимальным, не более двух-трех, но к ним надо еще прибавить трех кучеров и «форейтора бородатого». Напомним, что форейторами, которые правили передними лошадьми в упряжке, назначались мальчики. «А мне в ту пору, как я на форейторскую подседельную сел, было еще всего одиннадцать лет…» (Н. Лесков. «Очарованный странник»). Бородатым форейтор назван потому, что Ларины пользовались его услугами так давно, что подросток успел обзавестись бородой. Таким образом, сопровождают Лариных не менее семи-восьми человек. Кибитка, в которой они преодолевают долгий путь, представляет собой обыкновенные сани, над которыми на каркасе натянута кожа или плотная материя, предохраняющая от ветра и снега. Пассажиры укрыты кучей одеял или шуб. Такое путешествие требовало физической выносливости: к вечеру от неподвижности ломит все тело, затекают руки и ноги. Выдержать подобную долгую поездку, особенно женщинам, не привыкшим к физическим нагрузкам, тяжело. Вот почему Чацкий не удержался и похвастал Софье, что за 45 часов одолел более семисот верст. Ларины почти такое же расстояние преодолевают за две недели.

Вдобавок ко всему на почтовой станции путешественник, рискнувший отправиться налегке, чаще всего оставался голодным. Один из современников Пушкина поведал, как он случайно встретился с поэтом в дороге на станции, где оба ожидали сменных лошадей. «…Ходил он задумчиво, наконец позвал хозяйку и спросил у нее чего-нибудь пообедать, вероятно, ожидая найти порядочные кушания по примеру некоторых станционных домов на больших трактах. Хозяйка, простая крестьянская баба, с хладнокровием отвечала ему: «У нас ничего не готовили сегодня, барин». < …> Пушкин… остановился у окна и ворчал сам с собою: «Вот я всегда бываю так наказан, черт возьми! Сколько раз я давал себе слово запасаться в дорогу какой-нибудь провизией и вечно забывал и часто голодал как собака». Воспоминанием о таких поездках и порождена строфа XXXIV главы седьмой:

На станциях клопы да блохи

Заснуть минуты не дают;

Трактиров нет. В избе холодной

Высокопарный, но голодный

Для виду прейскурант висит

И тщетный дразнит аппетит.

Рано или поздно однообразная зимняя дорога кончается. «…Перед ними / Уж белокаменной Москвы, / Как жар, крестами золотыми / Горят старинные главы».

Действительно, первым, что видел путник, подъезжая к Москве, были сияющие церковные купола. Недаром говорили, что в Москве церквей сорок сороков. Однако это не значит, что их было тысяча шестьсот. Сорок – это не количество, а церковная единица деления города на, так сказать, микрорайоны – староства или благочиния. В сороке могло быть и семь, и тридцать храмов, в зависимости от ландшафта и числа прихожан. И все же в Москве было очень много церквей и монастырей, являвшихся своего рода визитной карточкой города и видных издалека.

Ларины въезжают по Петербургскому тракту, со стороны нынешнего стадиона «Динамо». Одним из первых зданий, обращающих на себя внимание приезжего, был Петровский дворец или замок, сооруженный в 1776 году. Дворец этот именовался Петровским не по имени Петра I, а по названию Петровского монастыря, у которого была куплена земля для постройки. Дворец служил местом остановки императора и его свиты при прибытии из Петербурга. Вслед за отдыхом в Петровском замке следовал уже официальный церемониальный въезд в первопрестольную. В этом же замке в 1812 году спасался от бушевавшего в Москве пожара Наполеон. Почуяв близость отдыха, лошади из последних сил прибавляют скорости.

Пошел! Уже столпы заставы

Белеют; вот уж по Тверской

Возок несется чрез ухабы.

Мелькают мимо будки, бабы,

Мальчишки, лавки, фонари,

Дворцы, сады, монастыри,

Бухарцы, сани, огороды,

Купцы, лачужки, мужики,

Бульвары, башни, казаки,

Аптеки, магазины моды,

Балконы, львы на воротах

И стаи галок на крестах.

Здесь почти каждое слово нуждается в пояснении. Итак, по порядку…

«В середине XVIII века Москва была окружена кольцом земляного вала, по гребню которого день и ночь размеренно ходила стража. Строили вал не полководцы, ожидая нападения неприятеля, а бородатые московские толстосумы, торговавшие водкой. В городе она стоила дорого, и, чтобы никто не провозил беспошлинно дешевый самогон и другие товары, купцы огородили валом всю Москву» (Б. Бродский).

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒