Пеганка. Свиридов лебедь

Пеганка

Утку-пеганку мне довелось увидеть впервые ещё в детстве. Было это так. Летним утром собрались мы, друзья-приятели, в поход по берегу Маныча. Взяли с собой удочки, котелок, хлеба-соли да кубышки с подвязанными ручками — ежевику собирать. А её росло превеликое множество. Колючие плети, как змеи, сплошь окутали отвесные яры. И чем выше поднимались плети, тем крупнее там была ягода.

Пройдя верст десять по извилистому берегу, заросшему бузиной, лопухами, морковником, сделали привал. Забросили удочки. Наловили сазанчиков, окуней, ласкириков, затеяли тут же уху варить. Когда загорелся костер, мы пошли к густым зарослям ежевики, стали ягоды рвать.

— Ребята! Сюда! Сюда! — закричал Егорка Ерохин, сын школьного сторожа, маленький, но бесстрашный и отчаянный.

Он смело брал в руки лягушек, ужей, ящериц. Даже гадюк не боялся.

Мы сбежались. Оказалось, он нашел в обрыве лисью нору. На глине были отпечатки звериных лап.

— Давайте лисят заберем! Дома выкормим, — предложил он.

Филька Карпов стал отговаривать.

— Не хочешь? Ну и будь здоров. Нам больше достанется, — сказал Егорка. — Ищите, чем будем копать.

Вскоре, вооружившись палками, мы ковыряли глину, нору раскапывали. Когда уже были близки к цели, во тьме логова послышалось шипение. Отскочили мы в стороны. Только Егорка остался вблизи с поднятой палкой. Из норы с шумом вырвалась крупная белесая утка. С тревожным кряканьем стала носиться над яром.

— Что бы все это значило?

Пока мы размышляли, Егорка запустил руку в нору, стал вытаскивать зеленоватые утиные яйца. Их оказалось шестнадцать. Они были теплыми. Егорка приложил яйцо к уху, затем просмотрел его через кулак на солнце и безапелляционно заявил:

— Насижены. Скоро утята лупиться будут.

И мы положили их на место.

Странным было лишь то, как утиное гнездо оказалось в лисичкином домике? Эта загадка раскрылась для меня лишь через много лет.

Попал я как-то на заповедный остров Веселовского водохранилища— Большой Кузнецовский. Там познакомился с егерем Петренко, человеком, закопчённым на солнце, обдутым ветрами, влюбленным в девственную природу Маныча, его животный мир.

— Глядите, глядите! — показал он на плёс,

Там торопливо плыла в окружении семерых шустрых малышей белая, с желтизной, словно домашняя, утка.

— Это пеганка. Такую не часто увидишь. Хотите, покажу, где она детей вывела?

И он повел нас в овражек.

— Вот в этой норе.

— А как же лиса?

— Лису она выжила.

— Но как?!

Егерь загадочно улыбнулся:

— Без особого труда. Она хитрее лисички-сестрички,

И рассказал:

— Больше всего на свете лиса боится змей. Стоит гадюке заползти в её нору, она покидает жилище. Именно этот лисий страх помогает пеганке. Забравшись в чужой дом, она поджидает хозяйку. Едва та сунет голову в нору, пеганка вытянет шею, издаст змеиное шипение и затрясет головой так, что глаза ее во тьме засверкают. Лисица в ужасе отпрыгнет и умчится куда глаза глядят.

Но бывает и так. Старая лиса, строя жилище, сразу делает несколько входов и выходов. Если пеганка займет один из входов, перепуганная лисонька изнутри забивает его землей, отгораживается наглухо. И живут они совсем рядом. И утка находится под надежной защитой, так как другой зверь не посмеет сунуться к лисьему дому.

Свиридов лебедь

За высокими озерными камышами меркли блики зари… Тёмное, чуть окантованное солнечным пояском облако, напоминающее плывущего кита-исполина, поднималось над горизонтом. С каждой минутой оно росло, сгущая сумерки.

Я плыл на плоскодонке по Жабрею. После сильных ударов веслами переставал грести, брал в руки ружье. Лодка сама плыла ровно, бесшумно. В небе слышался посвист утиных крыльев. Мне казалось, что я вижу несущие черные точки, и стрелял наугад. Огненные вспышки, гром выстрелов разрывали мрак, будоражили озеро. Зажмурив глаза, я прислушивался, не плюхнет ли сраженная птица.

На ближних плёсах началась сумятица: разбегались, шлепали лапками по воде лысухи, пытающиеся подняться на крыло, с писком носились в воздухе невидимые кулики-бекасы, с хриплым «ква-а-ак! ква-а-ак! »... поднимались в небо кваквы.

Подплывая к лодочному причалу, я заметил дрожащий огонёк: кто-то в темноте курил. Когда лодка ткнулась в берег, услышал густой, с хрипотцой, голос, по которому узнал колхозного плотника деда Свирида.

— Пуляешь, значит?..

— Пуляю.

— И что ж... уб-иваешь?

— Убиваю.

— Что именно?

— Время и деньги, — ответил я чужими словами много раз слышанными от охотников-неудачников.

— Так-то оно и лучше

— А почему ж лучше?

— А ты поразмысли. К чему палил?

— Вы-то разве не охотник?

— В твои-то годы... грешил. Шомполку имел. Тебе её, верно, и видеть-то не довелось.

— Точно, не видел, — подтвердил я.

— А ты чей же будешь?

Услышав мою фамилию, дед Свирид воскликнул:

— А-а-а! Так ты тот самый, что в городе музыке обучаешься? Слыхал, как же! Доброе дело. А вот в небо палить — пустая, тебе скажу, музыка. Лучше уж с удочкой. Резону больше.

— А почему вы, дедушка, об охоте так отзываетесь?

— Мне об ней вспоминать тошно.

— Почему ж так?

Я присел рядом со стариком на борт лодки. Угостил его папироской, терпеливо ждал.

— Растравил ты душу мою, — сказал Свирид и стал жадно затягиваться.

Выражения лица его я не видел, но при вспышке папиросы заметил: лоб у деда гармошкой, борода дергалась, в глазах искры светились. Что-то сильно разволновало его. Но что?

— Непутёвым я был в твои годы, скажу тебе, ветрогоном. Без меня, бывало, нигде вода не освятится. Ночами от лихости в чужих садах яблоки сносил, арбузы обрывал на бахчах. Угощал на вечерушках девок после лихой пляски. По утрам проклинали мои косточки хуторяне. Соседки голову проломить чаплейкой сулились, а с меня как с гуся... Но вот после одного случая дурь как ветром смело. Будто подменили меня. По хутору даже слухи пошли, что я вроде чокнулся малость от неразделённой любви. Да только пустое это...

Дед полез в карман за кисетом. Я опередил. Снова раскрыл перед ним портсигар. Чиркнул зажигалкой. Сделав затяжку, дед Свирид продолжал:

— Стукнул мне, кажись, семнадцатый годок. И в тот день памятный в гости пожаловал дядя Матвей. Добрейший, скажу тебе, человек, царство ему небесное. Хватит он малость хмельного, обнял меня, растрогался.

— «На, владей! » — говорит. И преподнес мне шомполку-красавицу: резная ореховая ложа, ствол вороненый. По его словам, она на сто шагов утку срезала. Ошалел я, скажу тебе, от радости. Днями у ковадла сидел, из свинца дробь делал. По ночам пропадать стал. Люди сочинили, будто я на соседний хутор мотаюсь, невесту себе вроде высматриваю*. А я забьюсь в глухомань озерную и палю там из шомполки.

Как-то на зорьке затолкал лодку в кулигу. Обломал вокруг камышинки, чтоб стрелять сподручнее было. И слышу: «Кыл-кыл, кыл-кыл! » Поднял голову, а надо мной — лебеди. Тихо, плавно летят, вытянули шеи, сверкают крыльями. Глядеть бы да радоваться. А я приподнял ружье и в самую гущу ахнул. Смешалась стая, понеслась через плёс. Одна птица приотстала и... бултых в воду. Стая повернула было... Я не выдержал, выпихнул лодку из камышей, налег на весла. Лебедь, покачиваясь на волне, высоко поднял голову, стал уплывать. С меня пот ручьями. Брошу весла, дам выстрел. Пока-вновь заряжу — отплывет подранок. Снова гонюсь, снова стреляю. Ушёл от меня лебедь в камыши.

Старик смолк. Может, старался в точности припомнить какую-то деталь. А может быть, просто устал.

Темное облако-кит уплыло на север. Стало светлее. Сотнями вспыхивали звёзды, будто кто их из решета сеял.

Совсем близко от нас, в камышовых корневищах, слышалась возня каких-то зверушек. Испуганно цвенькнула камышовка. На соседнем озере продудела выпь.

— И что ж дальше? — не выдержал я.

Дед Свирид будто очнулся. А возможно, ждал вопроса.

— Много раз ходил я на озеро и всегда видел того лебедя. Держался он середины. Высоко, гордо этак поднимал голову, словно вызов мне делал. А вот когда пролетали сородичи, кричал вдогонку тоскливо, жалобно. Подплыть мне к нему так и не удалось...

Поздней осенью в последний раз пришёл я на озеро. Ветер трепал помертвевшие камыши, срывал с метёлок пух, сыпал на воду. На закрайках уже застыла ледяная корка. Лебедь мой, как и прежде, покачивался на волнах на самом глубоком месте.

Через глухие плёсы подобрался я к тем кустам камыша, куда лебедь уплывал на ночевку. И не успел еще выбрать надежного укрытия, как над озером засверкала лебединая стая. С большой высоты белые птицы-великаны опустились на воду и плотным кольцом окружили подранка. Я затаился, глаз не спускал. Гомонят они, плавают по кольцу, будто хоровод водят. Один из лебедей подплыл к подранку, взял своим клювом его клюв, как бы целуя, затем прижал свою голову к его голове. То же сделал второй, третий... Мне казалось, каждый из них хотел обласкать несчастного, шепнуть ему последнее прости. Хоровод кружил, пока простились все. Затем лебеди с криком дали разбег, поднялись над водой и, набирая высоту, растаяли в вечерней дымке.

Долго недвижно сидел покинутый подранок. Вдруг он приподнялся, со страшной силой стал хлестать крыльями, но они не подняли его. До меня донесся его стонущий крик. Когда он смолк, шея его упала, как плеть, голова погрузилась в воду.

Выехал я из камыша, налёг на вёсла, доплыл, но было уже поздно. Перевернул я лебедя, а под его крыльями зияли незажившие раны. Изо рта выливалась вода. Он утопил себя.

Придя домой, я со всего маха хрястнул ружьем о каменный каток, только щепы от резной ложи полетели.

Много лет не давал мне покоя тот лебедь. Только, бывало, усну, он тут как тут: бьет крыльями, пытаясь подняться ввысь. Не раз просыпался я от его предсмертного стона...

Смолк старик. И я не находил слов. Мне еще долго чудился Свиридов лебедь.

⇐ Предыдущая 1 23