Ласточки. Бабушкин подкидыш

Ласточки

У самой крыши нашего дома ласточки из земли и глины слепили гнездо. Крепко-накрепко прикрепили его к карнизу. Висит оно, как чашечка, в укромном месте. Ни дождь, ни ветер ему не помеха. А ласточки с утра кружат, кружат над крышей.

Мать сказала:

— Сыночек, а ведь это к счастью!

Я любил наблюдать, как хлопотливые птицы носили в свой дом перышки, пушинки, листочки горькой полыни, каких-то других трав.

Когда у ласточек появились птенчики, забот прибавилось. С утра и до темна стремительно носились они туда-сюда. Прилетит ласточка с мушками, комарами, мелкими козявками в клюве, не успеет сесть на край гнезда, а навстречу пять широко открытых желтых ртов. Тянутся, наперебой свиристят, требуют еды. Ласточка всех детей оделяет поровну. Нет у нее /маменькиных сыночков да сладкоежек.

Как-то утром мать накинулась на меня:

— Сынок, это ты натворил? — и показала на карниз.

Взглянул я — глазам не поверил: под ласточкиным Гнездом висит на нитке вниз головой птенец, машет слабыми крылышками, качается.

Подтащили мы к дому ящик, на него табуретку поставили да еще маленькую скамеечку. Подсадила меня мать. Дотянулся до гнезда. Взял ластовёнка и ещё больше удивился. Все пять птенчиков были связаны одной длинной волосинкой, видимо, из конского хвоста или гривы. И узелки на лапках такие — развязать мудрено.

— Вот видишь, мама, а ты на меня...

А вечером на завалинке дед Никифор, теребя седую бороду негнущимися пальцами, разъяснял:

— Ласточки — мозговитые птахи. Они завсегда детям путы вяжут, чтобы они, стало быть, во время озорства, по глупому разумению, наземь не скопыхнулись.

А недели через две мне посчастливилось увидеть: подпрыгнул ластовёнок и примостился на краю гнезда. Старая ласточка села рядом, схватила клювом волосинку, потеребила её, перекусила. Птенец соскользнул с гнезда, расправил крылья и полетел. Так мать освободила всех детей от пут.

Завидно было глядеть, как птицы, недавно еще совсем •беспомощные, теперь легко парили в небе.

Как хотелось в тот миг и мне обрести крылья.

Бабушкин подкидыш

Мы, дети, любили свою старенькую бабушку, звали ее бабой Катей, бабуней, бабусенькой.

Была она высокой, худощавой, слегка сгорбленной. На её смуглом морщинистом лице светилась улыбка, а карие глаза искрились добротой и любовью.

Каждый день бабуня сыпала нам чудесные степные сказки, удивительные истории. Прожила она девяносто шесть лет, и большую часть жизни — в диких целинных степях Приманычья. Зимой и летом коротала дни и ночи на далеком птичьем зимовнике донского помещика. Ее крохотная мазанка стояла у манычской поймы, вблизи большого мелководного озера.

Жарким летом озеро зарастало камышами, кугой, бодягой, покрывалось куширом, служило приютом для перелетной птицы.

Приехали как-то из города охотники. Плавали по озеру на душегубках, бродили в длинных сапожищах по заболоченным местам. Много дичи добыли. А уезжая, швырнули старушке в чулан совсем ещё молодого, беспомощного журавлёнка.

Много хлопот доставил он ей. Вначале есть ничего не хотел, дичился, тосковал. Бабушка даже плакала. Отпустить же в болото боялась.

— Ведь погибнет. Все равно что сироту-несмышленыша вышвырнуть за ворота, — рассуждала она.

На третий день неволи журавлёнок осмелел. С жадностью набросился на еду. И такой у него аппетит появился, что бабушка едва успевала корм доставлять. Она нежно называла его Журкой-подкидышем.

Месяца через три у журавленка отросли длинные крылья, вытянулись нош. Он стал походить на взрослого журавля.

Пойдет, бывало, бабушка на птичник кур и уток кормить, а Журка за ней по пятам на стройных ногах, как гвардеец, вышагивает. Обитатели птичника с недоумением смотрели на пришельца, покорно расступались, уступали дорогу. Не понравился он лишь лохмоногому петуху Горлопану. Подкараулил тот журавленка, исподтишка набросился, стал мутузить. Оробел подкидыш. Его ещё никто не обижал. Боль пробудила в нем дикую ярость. Он сам набросился на обидчика, клювом, крыльями нанес забияке такие удары, что тот едва дух не испустил да и бежал с позором.

Недружелюбно встретил подкидыша и щенок Рябчик. Подкрался и цапнул за хвост. Журка изо всех сил ткнул обидчика острым клювом так, что тот завизжал и бросился наутёк. С тех пор следил Рябчик за недругом издали, иногда рычал и тявкал. Не мог забыть кровную обиду.

Часто бабушка уходила в целинную степь, рвала цветы, целебные травы, у манычских яров собирала ежевику, откапывала корешки цикория. А Журка-подкидыш ни на шаг не отставал. Сначала ходил и бегал, потом подлетывать стал. Однажды робко поднялся на крылья, покружил над озером да и сел на болотную мочежину. Долго глядел в воду, будто отражением своим любовался. Затем начал за лягушатами гоняться. И так ему это занятие понравилось, что стал он туда летать ежедневно.

Незаметно уходило лето. Пожелтели на озере камыши, пожухла трава на вековой целине. А журавлёнок всё рос да рос.

Шла бабушка как-то со своим питомцем к копанке за водой. Откуда-то из поднебесья опустилась журавлиная стая, закружилась над болотом. «Курлы-курлы», — неслось с высоты.

Запрокинул подкидыш голову, одним глазком поглядел в небо, насторожился, затем откликаться стал. Покурлыкали журавли и опустились на круглом острове.

Поглядел Журка на бабушку, как бы спрашивая: «Как же быть дальше? Что делать? »

— Полети, милок, погляди, авось, родителей опознаешь...

Будто поняв сказанное, журавлёнок взмыл в небо, описал полукруг и сел вблизи острова. Сородичи окружили его. Распустив крылья, топтались вокруг, гомонили. Видать, спорили о чём-то.

На закате солнца поднялась стая, выстроилась в небе клюкой. Полетел с ней и Журка.

Помахала бабушка рукой, поглядела вслед, а у самой — сердце разрывается, будто родного дитя лишилась. А когда стемнело, воротился подкидыш домой, к великой радости её. Видно, понял: слабы его крылья, не угнаться за дикими журавлями. Только с того дня он плохо стал есть, всё глядел в бездонное небо, прислушивался к далеким, неведомым, куда-то манящим и только ему понятным звукам. Иногда он поднимался над зимовником высоко-высоко и снова опускался.

Прошла неделя. Ранним утром пошла бабушка открывать птичник и видит: журавли вновь кружат над болотом, сигналы подают,

Отпустила она журавлёнка. Тот стремглав полетел к острову и только поздним вечером воротился. Так продолжалось много раз.

С каждым днём становилось холоднее. Подули с калмыцких степей певучие ветры. Будто пожарища полыхали, горели вечерние зори, предвещали ненастье.

Как-то во время грозы журавли всю ночь оставались на острове. Тогда не вернулся домой подкидыш. А утром бабушка видела: пролетала стая над зимовником, журавлёнок начал снижаться. Старые журавли окружили его, своими телами подталкивали снизу вверх все выше и выше. Боялись, видно, останется детеныш в суровом краю и погибнет.

С голосистыми ветрами прилетела зима. Сковала Маныч озеро. Закидала сугробами степь. Бураны сметали снег в овраги, терновые балки. По ночам в густых зарослях непролазного камыша протяжно, на разные голоса выли волки. А бабушка сидела в своей землянке да всё думала: «Где теперь милый Журка-подкидыш? Что с ним?.. »

Но сколько ни злобствовали ветры, как ни лютовали морозы, пришлось зиме отступить на север… Весеннее солнышко съело снега. Как невеста, нарядилась дикая степь в ярко-зелёное платье, запестрела красными воронцами, лазоревыми тюльпанами.

И опять с юга на север, как тысячи лет подряд, потянулась перелётная птица. Возвратилась и журавлиная стая. И Журка-подкидыш пытался вернуться на зимовник, но сородичи не позволили. Они увели его в далёкие калмыцкие степи.

Лишь поздней осенью, снова улетая на юг, журавлёнок всё-таки снизился над избушкой, что-то прокурлыкал, а бабушка стояла у порога, углом платка утирала слезы.

⇐ Предыдущая 123 Следующая ⇒