Калорийная булочка.

Вчера я получил письмо из деревни. Вместе с другими новостями в письме было сообщение о том, что Оська, мой запредельный дружок и однокашник, живёт то ли в самой Москве, то ли где-то около. С Оськой мы расстались около пятнадцати лет назад. И вот сегодня сладко и тревожно заныло сердце, когда я с волнением заполнил анкету и подал её в окошечко справочного бюро. Неужели снова неудача?

- Подойдите минут через десять, - послышалось из окошечка.

Вокруг шумела Москва, и в этом шуме, конечно, не слышно было моего сердечного стука. Пятнадцать лет...

Я зашёл в открытое кафе, попросил фруктовой воды. Напротив меня сидела какая-то дама и медленно ела сметану. Она кончила есть и половиной булочки начала вытирать свои пальцы. Я смотрел, как крошилась булочка, исковерканная яркими крашеными ногтями. И мне вспомнились другие пальцы, другие руки. Мои плечи передёрнуло горьким ознобом, так живо и ясно встала перед глазами другая женщина — Оськина мать. И вот оживилось в памяти до святости суровое прошлое, далёкий военный год и наше с Оськой детство.

Однажды моя мать отдала Оське мои прежние драные штаны. Он так обрадовался, что запустил камушком в своего же кота, но промазал. В другой раз Оська обязательно стал бы палить по коту, пока не попал бы, но сейчас отступился и побежал домой. Кот был разъединственной животиной в хозяйстве Оськиной матери. В хлеву не сохранились даже остатки пересохшего навоза, мы частенько пилили там дрова. Лучковая пила была тупа, и я ненавидел её всей душой. Пока перепилишь бревно, казалось, проходила целая вечность, но мы всё-таки пилили. Редко какой паре удавалось распилить чурку без передыху. Я помню, как постепенно от хлева не осталось ничего, и мы начали попиливать сам двор. К этой поре война, которую все в деревне сначала считали недолгой, разыгралась не на шутку. Начали есть сначала жмых, потом клеверные куколки, потом дошло дело до самой обыкновенной соломы. Солому рубили на чурбаке топором и сечку на железных противнях сушили в печках. Высохщую солому надо было толочь тяжёлым пестом в берёзовой ступе, а это всё равно что толочь воду. Солома не толклась. Мука из неё получалась серая, а лепёшки обдирали до крови в горле. До сих пор не могу понять, почему в наших деревнях распространилась именно солома. С ней было так много возни. Куда легче толочь «коглину», то есть головки вымолоченного льна. Коглина толклась моментально, только успевай просеивать. И в других местах была распространённее нашей соломы. Так или иначе нам приходилось толочь солому.

За этим занятием я и застал Оську, когда мне надоело его ждать, и я вошёл в громадную пустую избу. Оска сидел на шестке и, равнодушно тюкая пестом, шмыгал носом, притворно плакал.:

- Мам, мамка. Пусти, а то сам убегу.

Я сообразил, что дело плохо. До этого мы с Оськой договорились идти на омут, а тут мать заставила его толочь солому. Оськина мать уже несколько суток лежала на печи и вставала редко. У неё опухли ноги. Кожа на них стала сизой и блестящей.

- Оська, - послышался с печи её слабый голос, - иди, прохвост, хоть в пре-

исподнюю иди, не держу я тебя, ирода, не держу.

Оська перестал толочь.

- Во, четыреста семьдесят три раза тюкнул!

Тощей рукой он достал из ступы щепотку серой соломенной пыли и закончил торжествующе:

- Мука-то, язык проглотишь!

Мы высыпали содержимое ступы в решето и просеяли муку. Остатки неистолчённой соломы начал толочь я, а Оська побежал рыть червяков. Я насчитал триста ударов и обессилел, а его всё не было. Тогда я решил добить до четырёхсот.

В избе не было даже мух. Как сейчас помню эти бурые стены и широкие лавки. Из посуды в Оськиной избе имелась то ли большая кружка, то ли котелок с ручкой и в придачу две ложки. Кружку принёс с прошлой германской войны Оськин отец, котоого я почти не помнил. Он давно умер, может, от чахотки, а может, от желтухи, и Оська жил вдвоём с матерью. Старший брат уехал в ремесленное, а письма от него не ходили.

В свободное время Оська ходил по миру. У него имелась холщовая сумка, с которой он зимой дегал в школу, а летом собирал милостыньки. Правда, иногда собирал он и зимой, изредка пропуская уроки. Ему не особенно нравилось это занятие. То ли дело удить или ходить за ягодами или за муравьями и за берёзовым соком. Весной мы брали с ним по одной пустой бутылке, топор и шли в поскотину. Находили хорошую берёзу и подрубали. По берестяному желобку в бутылку тёк прозрачный сок. Когда натекало с полбутылки, мы выпивали этот этот сладкий даровой напиток. Потом мы ставили эти бутылки у кучи большого муравейника. Зарывали их по самые горла и уходили искать сморчки. К вечеру бутылки наполнялись муравьями. Дома Оськина мать распаривала муравьёв в печке и выдавливала из них жидкость. Говорили, что муравьиное масло очень помогает от ревматизма.

Но самым любимым делом у нас было уженье. У нас на двоих имелось две уды - не очнь хороших, но ничего. Не хватало только крючков, и чтобы они не цеплялись за подводные коряги и не отрывались, мы откаливали их спичками. Кстати, к этому времени не стало и спичек. Бабы их экономили. Их кололи на две, а то и на три части. Потом пошли в ход «катюши». «Катюша»- это стальное кресало с кремнем. В железной баночке с закрывашкой жгли тряпочки. К обугленным тряпочкам очень легко приживался огонь от искр. От тряпочек прижигали мягкий сосновый уголёк, а если таких угольков два и на них дуть изо всех сил, то от них легко можно зажечь и лучинку... Курители- те приспособились по-другому. Шили из ваты «кишку» и конец обжигали. Иногда «кишка» выходила не совсем удачной, и мужик соберёт всех богов, пока не прикурит.

Прикурив, совали «кишку» в ружейную гильзу, и «кишка» гасла. «Катюшами» менялись, их продавали и хвастались, кто быстрее прикурит.

В Оськиной избе «катюша» сначала была, но её увёз с собой Оськин брат. Теперь Оська бегал за огнём к соседям, когда вздумывал топить печь. Он сам топил печь, так как мать еле переставляла опухшие ноги.

Помнится, она подозвала меня к себе и, погладив по моей голове бескровными холодными пальцами, проговорила:

- Отступись от ступы-то...

Я ещё не умел тогда плакать от того горя, которое было постоянным и непрерывающимся. Ревел только от короткой обиды и боли. Почему-то обрадованный, я вдохновенно дотолок солому, а к тому времени пришёл Оська с банкой червей, и мы побежали с ним на реку. В Гарином омуте жили окуньки. В солнечный день они были хорошо видны в тёплой, подёрнутой водорослями воде. Лениво шевеля звостами, они подходили к наживке и нехотя нюхали её. Клевали почему-то неважно.

Утром на другой день я снова пришёл к Оське. Его не было дома, он рано ушёл собирать по деревням. Я догадался об этом потому, что задачник по арифметике для третьего класса и учебник по грамматике были выложены на лавку, а сумки на гвозде не висело. Оськина мать беззвучно лежала на печи. Я поперелистывал задачник и вышел на улицу. Что делать? Можно, конечно, идти в лес и одному, но я боялся заблудиться, ди и без Оськи скучно в лесу. Это я знал по опыту. У него всегда получалось лучше моего. Например, гнёзда. Я ещё ни разу не нашёл в поскотине ни одного гнезда, а он всё время находил.

На улице было жарко и тихо. Слазать, что ли, на Афонихину черёмуху? Я полез. На Афонихиной черёмухе ягоды каждое лето урождаются намного крупней и слаще, чем на всех других. Притом залезть на неё проще, лезешь с сучка на сучок, как по лесенке. Я только что пристроился на одном, как вдруг из загороды вышла Афониха. Она сразу же начала ругаться:

- Неси, неси, леший, с чужой черёмухи! Гли-ко, всю черёмуху обломали!

- и она стала тыкать граблёвищем по моей заднице.

Я покорно слез и пошёл по тропинке. Мы с Оськой не любили Афониху. У неё было две гармоньи, но поиграть она их никому не давала. С черёмухи гоняла тоже. Поздней, когда я стал больше и Оськи уже не было в деревне, я раскатал каменку в Афонихиной бане. Каменку только что сложили. Я подстерёг, когда Афониха пошла за вениками, и залез в баню. Кочергой нащупал заглавную железную поперечину, на которой держались крупные камни, поддерживая всю каменку над печкой. Нащупал и выворотил железяку. Камни с грохотом обрушились, я бросился в огород, пригибаясь, убежал к реке и лёг в траву, а потом огородами пошёл в деревню. «Покладёшь теперь, дура-жадина, - думал я, - а если надо будет, и ещё разворочу».

Но это было намного позднее, а тогда Афониха всегда брала над нами верх.

Я взял батог и стал сшибать головки лютика. Вдруг я увидел Оську. Он перелезал огород и плакал. Под глазом у него был синяк.

Чего, Ось?

Оська мне ничего не сказал и пошёл домой. Дома я у него узнал, что Афонихин племянник, живший в другой деревне, ударил Оську, когда тот попросил милостыню. Оська плакал, а его мать лежала на печи, стонала:

- Говорила я тебе, Ося, не ходи ты к ним. Шел бы подальше, в другую

волость.

- Не пойду больше. Не буду ходить! - вдруг крикнул Оська, схватил

сумку и бросил её к порогу. Из сумки вывалилось несколько кусочков чего-то неопределённого. Оськины плечи всё ещё вздрагивали, когда мы вышли из избы.

- Пошли, - сказал я и побежал домой. Оська остался на завалинке, а я

забежал в куть. Мамы дома не было, сестрёнки и братья играли на припёке за двором. Я открыл скатёрку, но под ней ничего не оказалось. Мне самому хотелось есть, но я тогда не думал об этом. На шестке стоял чугун с картошкой. Я взял несколько картошин и сунул в кепку, потом побежал к Оське. Никогда не забыть мне пальцев Оськиной матери, которыми она брала почерневшие, с ростками картофелины. Она их не чистила, осторожно кусала прямо так. Оська поднял с полу чёрные рассыпанные кусочки и подал их тоже ей на печь.

Через несколько дней мы пошли в поле, поглядеть горох.

До войны для ребятишек бригадиры выделяли специальные загоны гороха. На таком загоне мы считались хозяевами, зато нельзя было трогать стручки с других загонов. Нынче гороху посеяли мало, да и правление строго-настрого решило не пускать в горох ребятишек.

Мы шли через прогон, как будто в поскотину, чтобы не увидела бригадир- Афанасья. У поскотины мы перелезли старую, обросшую крапивой и малинником изгородь. Перебегая от куста к кусту, мы представляли себя партизанами и тихо продвигались к заветному клону с горохом. Над нами сияло бездонное небо с белыми, похожими на всё, что только вообразишь, облаками. Где-то над поскотиной гудел самолёт. По затухающему, зловещему гулу мы точно знали, что это немецкий. Раньше они часто летали в той стороне, потом стали реже. Бабы в деревне уже не боялись и не говорили, что самолёты сбросили шпионов и что шпионы живут в поскотине.

Мы пркрались к гороху. Он цвёл фиолетовыми и белыми петушками. Но кое-где образовались зелёные плоские «блинки». Эти «блинки» были сладки и нежны. Мы с Оськой нащипали по карману.

- Хватит, - солидно сказал он, нечего жадничать. Колхоз-то не богадельня.

Я согласился, что жадничать нечего и что пока хватит. С детской наивностью, уже не скрываясь, мы пошли в деревню прямой дорогой. По дороге шла бригадир Афанасья, держа на плече «шагалку», сколоченную из тонких еловых шестиков. Она остановила нас у гумна и, закуривая, поглядела на наши карманы.

- Куда это, молодцы хорошие, ходили? Небось, много ноне ягод наросло?

- Ягод, тётя Афанасья, много, только больно мелки, - ответил Оська

непринуждённо и словно ненарочно отступил шага на два. - На мысах так их прямо красно, ступить некуда.

- Так бы, дьяволёнок, ягоды и собирал. Ну-ко, покажи карманы-то!

Вот я вас сейчас в сельсовет, оштрафуют маток трудодней на десять, так будете знать, - и Афанасья схватила Оську за ворот. - Выворачивай карман!

Оська изловчился и вывернулся. Мы сиганули от Афанасьи, а она долго ругала нас вслед.

- Чтобы духу вашего не было больше на клону!

Мы с Оськой зашли в избу и высыпали блинки на стол. Оська пошёл к печке

(к тому времени мать лежала уже в самой печке), понёс пригоршни «блинков».

- Мам, на, - сказал он и вдруг закричал. Яркая зелень «блинков» рассыпалась по грязному, чёрному, как сковорода, полу. Я увидел ужасный оскал и неподвижные белки глаз Оськиной матери. Белые тоненькие пальцы вцепились в заплатанную кофтёнку на груди, да так и замерли.

Мы с Оськой вне себя от ужаса выбежали на тихую солнечную улицу.

Всё это нестрйной и горькой чередой прнеслось в моей голове за те десять минут, пока я ждал и сидел за столиком. Давно ушла полная дама, чистившая свои пальцы булочкой. Я подошёл к окошечку справочного бюро. Подал квитанцию. Мне показались очень долгими эти секунды, пока женщина в будке разговаривала по телефону. Но вот она взяла мою квитанцию и подала мне листок бумаги. На нём, как слова великого откровения, было написано: Слепнев Осип Михайлович, г. Фрязино, улица, дом, квартира. Фрязино, значит! Так ведь это рукой подать!

Я сейчас же еду к тебе, Оська!

(1963)

АНАЛИЗ ЭПИЗОДОВ:

1. Я зашёл в открытое кафе, попросил фруктовой воды. Напротив меня сидела какая-то дама и медленно ела сметану. Она кончила есть и половиной булочки начала вытирать свои пальцы. Я смотрел., как крошилась булочка, исковерканная яркими крашеными ногтями. И мне вспомнились другие пальцы, другие руки. Мои плечи передёрнуло горьким ознобом, так живо и ясно встала перед глазами другая женщина — Оськина мать. И вот оживилось в памяти до святости суровое прошлое, далёкий военный год и наше с Оськой детство.

( Композиция рассказа: начало и конец — настоящее, основная часть — воспоминание о военном детстве, далёкое прошлое.

Художественная деталь — яркие крашеные ногти, исковерканная булочка.

Вопрос — почему автор вспоминает другие пальцы, другие руки?

Кто такой Оська? Расскажите о его судьбе, о его матери.

Каковы приметы военного времени, зачитайте их описание в рассказе. )

2. Утром на другой день я снова пришёл к Оське. Его не было дома, он рано ушёл собирать по деревням. Я догадался об этом потому, что задачник по арифметике для третьего класса и учебник по грамматике были выложены на лавку, а сумки на гвозде не висело. Оськина мать беззвучно лежала на печи. Я поперелистывал задачник и вышел на улицу. Что делать? Можно, конечно, идти в лес и одному, но я боялся заблудиться, ди и без Оськи скучно в лесу. Это я знал по опыту. У него всегда получалось лучше моего. Например, гнёзда. Я ещё ни разу не нашёл в поскотине ни одного гнезда, а он всё время находил.

Что можно добавить к характеристике Оськи судя по этому отрывку из рассказа?

3. На улице было жарко и тихо. Слазать, что ли, на Афонихину черёмуху? Я полез. На Афонихиной черёмухе ягоды каждое лето урождаются намного крупней и слаще, чем на всех других. Притом залезть на неё проще, лезешь с сучка на сучок, как по лесенке. Я только что пристроился на одном, как вдруг из загороды вышла Афониха. Она сразу же начала ругаться:

- Неси, неси, леший, с чужой черёмухи! Гли-ко, всю черёмуху обломали!

- и она стала тыкать граблёвищем по моей заднице.

Я покорно слез и пошёл по тропинке.

Кого напоминает Афониха? Как автор ей отомстил? Как вы относитесь к поступку автора? Можно ли его оправдать?

4. Я взял батог и стал сшибать головки лютика. Вдруг я увидел Оську. Он перелезал огород и плакал. Под глазом у него был синяк.

Чего, Ось?

- Говорила я тебе, Ося, не ходи ты к ним. Шел бы подальше, в другую

волость.

- Не пойду больше. Не буду ходить! - вдруг крикнул Оська, схватил

- Пошли, - сказал я и побежал домой. Оська остался на завалинке, а я

( В рассказе «Тиша да Гриша» В. И. Белов приводит такую частушку:

Золотое ремесло — на руке перевесло.

Нет ни горя, ни тоски, в корзине брякают куски.

В ней выражается отношение народа к тем лодырям, бобылям, которые привыкли жить за счёт народной милости, подаяния, сами особо не стараясь заработать себе на хлеб. Ходить просить милостыню считалось зазорным даже в самые суровые годы. Конечно, дети, которые ходили по деревням с протянутой рукой, знали об этом. Но голод был сильнее стыда.

В наших деревнях и по сей день живы дети войны, которым приходилось просить милостыню, чтобы не умереть с голоду в военные и послевоенные годы. Их воспоминания можно использовать на этом уроке. )

5. Мы с Оськой зашли в избу и высыпали блинки на стол. Оська пошёл к печке

(к тому времени мать лежала уже в самой печке), понёс пригоршни «блинков».

Мы с Оськой вне себя от ужаса выбежали на тихую солнечную улицу.

Анализ художественных средств: эпитеты, сравнения, антитеза.

Говорящее название рассказа. ( анализ)

Предложите свой вариант эпиграфа. (Суровые до святости годы).

В. И. Белов

ДЫМЯТСЯ БАНИ

На праздник, по субботним дням,

Во время встреч и расставаний

По всем окрестным деревням

Спокон веков топились бани.

Ещё мозоли с посевной,

А сенокос припас заботу...

Хоть через месяц выходной,

Но баня — каждую субботу.

Какая радость для души!

Под вечерок, в конце недели

Гудели в шайках голыши,

Сердито каменки шипели.

Но вот однажды горький дым

Поля окутал, перелоги.

Он старикам и молодым

Тогда шарахался под ноги.

Дымились бани у реки.

Не в срок, не вовремя дымились,

Помылись в банях мужики.

Да и в последний раз помылись.

Пошли они по одному,

Прощаясь с нами за амбаром.

С тех пор из них уж никому

Не говорили: «С лёгким паром! »

Из всей деревни лишь один

Домой вернулся, искалечен.

Спокойно зарево рябин.

Звенит без отдыху кузнечик.

Дымятся бани. По кустам

Плывёт дымок легко и вольно,

И совесть Родины чиста,

И на душе светло и больно.

В. И Белов

* * *

Мне память ваша дорога,

Я только с ней, друзья, бессмертен

И также страшен для врага,

Как это было в сорок третьем.

Припомните последний бой.

Я умер на степном пригорке,

Не дописав письмо домой,

Не докурив паёк махорки.

Был голубым небесный свод,

Он потемнел от смертной пыли.

Вы без меня ушли вперёд

И без меня врага добили.

А я лежал без чувств и сил,

Уже не слыша гул сражений,

Я у Отчизны попросил

Земли родимой две сажени...

Весной нарядится земля.

Как много было мирных вёсен, -

Я слышу шорох ковыля

И перелив девичьих песен,

И шум ветров в сепных лугах, -

Я слышу всё, друзья, поверьте!

Мне ваша память дорога,

Лишь с ней я неподвластен смерти.

1958

Возвращение

Как тяжёл и зернист,

Восковой, молодой,

Ячменя колосок усатый.

Здравствуй! Я возвратился домой,

Поклонился бы, что ли, солдату.

Я присяду к тебе, покурю у межи,

На деревню свою полюбуюсь с пригорка.

Кто посеял тебя,

Колосок, расскажи,

Может, мама,

А может, сестрёнка?

Я так много дорог

По земле прошагал

На морозе, в жару и в ненастье

Для того, чтобы ты,

Колосок, вырастал

Полновесным предвестником счастья.

Вырастай же!

Приду к тебе скоро опять,

Пусть поит тебя влага земная...

Видишь, мама торопится

Сына встречать,

И смеётся, и плачет, родная.

О чём поёт гармонь

( лирическая поэма)

Издалёка, сердцу наказанье,

отголоском детства моего,

Я пронёс одно воспоминанье

В первозданной свежести его.

В год, когда отца бесповоротно

Увела судьба в шальной огонь,

За полпуда ржи сыромолотной

Мать купила старую гармонь.

И дивились бабы: « Ой, Анфиска,

Ум-то, видно, с горя прожила,

В женихи не скоро ребятишкам,

А она гармонью завела».

Я старался горе пересилить,

Утирал под носом рукавом.

Голосили бабы, голосили:

«Пятерых оставил на кого?

Ни здоровым больше, ни калекой

Не откроет двери, не придёт... »

Но несчастье с радостью от века

Под одною крышею живёт

Доставал гармонь я из комода,

Уносил её на косогор

И в густой траве, у огорода,

Подбирал упрямо перебор.

Той поры суровое наследство

Осмысляя, память вороша,

Всё больней с годами рану детства

Всё сильнее чувствует душа.

Всё сильней и резче... а тогда я

Ничего вокруг не замечал.

Трепыхала ноша дорогая

На ремне у детского плеча.

Отдувалась рваными мехами,

Но не зря осипшие лады

От надсады жалобно вздыхали

В ту годину горя и беды.

Гармонисту без году неделя,

На печи ему бы загорать,

А его девчата канителят,

Донимают, просят поиграть.

Сколько раз на камне под окошком

Терпеливо, чуть не до зари

Повторяла старая гармошка:

«Отвори да снова затвори»

Комаров черёмуховой веткой

Отгоняла девичья рука,

И краснел мальчишка-малолетка

От её ночного холодка.

И кидало в пот его и в холод

От касанья лёгкого рукой...

Как был мал тогда я, мал и молод

Для девичьей нежности такой!

На лугу скрипели коростели,

Комары кружились у крыльца,

А девчата пели, пели, пели,

Изливаясь в песнях до конца:

«Санитарочки родные,

Белые косыночки,

Потихонечку кладите

Дролю на носилочки»

Только вскоре к песням незнакомым

Не простившись с музыкой своей,

Я ушёл извилистым прогоном

От моих девчат на много дней.

И тогда совсем не горевал я,

Уходя из дому налегке.

Что минует юность зоревая

От лесной деревни вдалеке.

Лишь потом сильнее год от года

Призывал к себе отцовский край.

... Вновь беру гармошку из комода,

Как легка ты стала, поиграй!

Поиграй, как раньше-то играла

У того зелёного мальца.

Как девчат когда-то собирала,

Собери их снова у крыльца!

И лады нехитрым перебором

Для меня опять отозвались,

Но мои певуньи на пригорок

В этот раз уже не собрались.

Их девичьи сроки миновались,

И тоскует сердце об одном:

Ни одна из них не целовалась

За весёлым свадебным столом.

Отцвела коротенькая юность,

Не польстясь на мелкие грехи.

Отчего вы к девкам не вернулись.

Ягодинки, дроли, женихи?

Много вёсен стонут коростели,

И молчат гармони много лет,

Много песен девки перепели,

Только вас, ребята, нет и нет.

Пожелтели карточки на стенках

В самодельных рамах без прикрас

И в сосновых ваших деревеньках

Поредели улицы без вас.

Знаю: ваша молодость и сила

Навсегда украдена войной.

Вас война с землёю поженила,

С этой самой верною женой.

Пусть земля вам будет мягким пухом,

А людская память — на века,

Но не надо сниться вековухам,

Для чего на старость намекать?

Без того на жарких изголовьях

От бездетной стужи ледяной

Не девичьи косы и не вдовьи

Прихватило первой сединой.

Вековух не тянет на пригорки

В хоровод, где словно напоказ

Выбегают новые девчонки,

Синевою брызгая из глаз.

«Завела политучёбу,

Стала комсомолочка,

Буду каждую неделюшку

Видать милёночка».

Пусть пока в деревне маловато

Ясноглазых, новых, молодых,

Но и с этой сменой небогатой

Счастлив я сегодня за двоих.

Не затихли песни-коротушки.

Оттого и радуюсь, что вновь

По ржаным тропинкам и горушкам,

Как и раньше, странствует любовь.

Молодая, вечная, большая,

Без которой беден белый свет,

Ей ничто вовек не помешает,

И конца ей не было и нет.

Но любовь без песни невозможна,

А для песни спутница — гармонь.

Я беру гармошку осторожно,

Зажимаю клавиши в ладонь.

Застучали кнопки под руками,

Как стучали много лет назад.

Удивлённо, радостно, лукаво

На меня доярочки глядят.

Не от пудры вовсе белолицы,

Не бездельем выношена стать.

Я бы мог им в ноги поклониться,

Я не то что просто поиграть.

Только этим новеньким девчатам

Вдруг моя игра не подошла,

И гармошка сразу виновато

На моих коленях замерла.

Я совсем на это не в обиде,

Что остался с нею не у дел,

Значит, что-то в жизни не увидел,

Значит, что-то я не доглядел.

Я пойду над речкой каменистой

На пастуший голос, на огонь,

А в руках у новых гармонистов

Пусть играет старая гармонь.

Пусть играет целыми ночами

Для моей ольховой стороны,

Пусть играет, только без печали,

Без девичьей боли, без войны.

1960

Викторина по биографии и творчеству В. И Белова:

1. Где родился В. И Белов?

2. Что известно о дате рождения писателя?

3. Какая фамилия была у отца В. И. Белова?

4. Что известно о его отце и матери?

5. Какие самые нелюбимые занятия были у будущего писателя в детстве?

6. Где учился В. И. Белов? Его первая профессия?

7. Кем служил в армии?

8. Когда началась его литературная деятельность?

9. В каких произведениях говорится о военном детстве писателя?

10. Кого называл В. И. Белов своим духовным отцом?

11. Какой из рассказов посвящён А. Романову?

12. В каких произведениях проявляется музыкальный талант писателя?

⇐ Предыдущая 12