29 ноября 1943 года

Он присел на корточки, пытаясь разобрать надпись на табличке, валявшейся у стены здания, за выпотрошенным фасадом которого зияла пустота. «Переулок Паллонетто — Санта-Лючия», — прочел он. Бомба упала на углу спускавшейся под гору улочки, от которой не осталось ничего, кроме узкого прохода между рухнувшими стенами. Перекресток представлял собой груду развалин, среди которых в поисках съестного, все более редкого и оттого все более желанного, копошились голодные дети. Один из них дернул его за рукав, и он резко оттолкнул мальчика, сознавая свою неправоту, но в то же время оправдывая себя. Крикливые и бурно жестикулирующие, худые и грязные дети, собирающиеся в стайки, создавали вокруг себя такую беспорядочную, шумную и непредсказуемую суету, что работавшие в этом квартале солдаты побаивались их и, не задумываясь, отпихивали гораздо грубее, чем это сделал он. К счастью, внимание детишек отвлек перевернутый трамвай, на котором еще можно было разглядеть табличку: «Мер-джеллина (19) — Муниципио». Они набросились на него, как пираты, берущие на абордаж севший на мель баркас. Глядя на этот трамвай, он вспомнил, какой улица Санта-Лючия была в 1936 году, когда он гулял по ней с Ливией: шумной и оживленной, беззаботно-веселой, и солнце играло на нарядных и бесхитростных, сияющих, словно таинственные скинии, уличных алтарях, которые тогда можно было встретить на каждом перекрестке.

Вскоре появился тяжелый автокран, принадлежащий американцам, и начал разгребать мусор, пытаясь как можно скорее освободить от завалов проезжую часть. Из подъехавшего грузовика выскочили саперы в касках, гетрах и безукоризненно чистой униформе и без всяких церемоний прогнали ребятишек из их убежища. Эти последние собрались тем не менее чуть выше и замерли, завороженно следя за действиями джи-ай, их широкими и точными движениями, походкой вразвалку, за тем, как они дружески хлопали друг друга по плечу, когда кран наконец поднял трамвай и поставил его обратно на рельсы. Словно желая извиниться перед маленькими зрителями за свою грубость, солдаты подошли к группке детей, бросили им немного сигарет и конфет и хохотали, глядя, как ребята дерутся за подачку. Ларри с отвращением отвернулся и продолжил свой путь к набережной. Саперы уехали, военных вокруг больше не было, и все взгляды обратились на Ларри. Ему казалось, что детишки смотрели на него с сочувствием, сравнивая его поношенную гимнастерку лейтенанта с опрятными, подогнанными по фигуре и отутюженными костюмами американцев. После того как в городе появились высокие беззаботные джи-ай, неаполитанцы ни на кого больше внимания не обращали. Ларри не знал, где теперь его приятели из британской Восьмой армии. Вряд ли они устроились так же хорошо, как американцы, ими не восхищались, им не аплодировали, но он был уверен, что его бывшие сослуживцы не кидают конфет в толпу оголодавших ребятишек, чтобы посмотреть, как те будут драться.

На углу переулка Паллонетто его внимание привлекла очаровательная и хрупкая юная парикмахерша, странным образом напомнив родную страну и беззаботную довоенную жизнь. Она сидела за низеньким столиком, украшенным, как уличный алтарь, гирляндами и стеклянными бусами. Ее неестественно прямая спина и хорошо сформировавшаяся грудь под чахлыми плечиками делали эту девушку похожей на величественную маленькую весталку. На непорочно-белой скатерти она старательно разложила комплект расчесок и щеток, поставила три разноцветных флакончика и, казалось, готова была часами ждать клиента. Американцы смущенно и насмешливо посматривали на нее, без сомнения, задавая себе вопрос, чем же она зарабатывает на жизнь. На безмятежно-спокойном и безразличном лице девушки не отражалось никаких чувств, она была так бесстрастна, что никому и в голову не приходило делать ей непристойные предложения. Но Ларри показалось, что любой пустяк, мимолетный знак внимания мог бы порадовать ее, разгладить морщинку между бровей, вернуть краски жизни на матово-бледную кожу и надежду в сердце. Хрупкие инструменты и удушливый запах одеколона странным образом превратились для него в символ возрождения измученного города, и ему вдруг захотелось заговорить с ней, заставить улыбнуться, но застенчивость, боязнь быть неправильно понятым и уверенность в том, что мальчишки обязательно будут смеяться над ними у них за спиной, помешали ему, и Ларри даже не попытался привлечь внимание девушки.

Словно в доказательство того, что город действительно возрождается, из темного переулка раздались звуки граммофона, играющего веселую песенку, но бодрую мелодию тотчас же заглушил шум ссоры.

Ларри сделал несколько шагов вперед, чтобы посмотреть, в чем там дело. На перекрестке собралась небольшая толпа, мешавшая ему видеть происходящее. «Солдаты дерутся! » — крикнул мальчишка, взяв его за руку, словно желая, чтобы он пошел с ним. Ларри оглянулся. Волнующаяся толпа скрыла от него юную парикмахершу. Ни одного военного полицейского поблизости, а потасовка разгоралась, как пожар в сухом кустарнике. «Только этого мне не хватало», — подумал он, нехотя приближаясь к месту происшествия, и крикнул:

— What's going on? (20)

Погоны и решительная походка сделали свое дело: толпа поспешно расступилась, и Ларри смог наконец удовлетворить свое любопытство. Группа итальянских солдат, спустившихся с Монтеди-Дио (он сразу решил, что это дезертиры, настолько они были грязны и оборванны), прижала к стене группу арабских пехотинцев с опознавательными знаками Французского экспедиционного корпуса и осыпала их насмешками и оскорблениями на глазах у толпы, остолбеневшей от ярости этой словесной атаки, причины которой никто не знал. Нападавшие изъяснялись на малопонятном наречии, и Ларри решил, что это скорее всего жители Сардинии или Калабрии, которые спасаются бегством и хотят как можно скорее добраться до дома. Они были вооружены черенками лопат и пользовались ими с устрашающей ловкостью, осыпая несчастных арабов градом ударов, тогда как те пытались защититься, вращая тяжелыми складками своих джеллаба (21).

Расталкивая локтями зрителей, Ларри с облегчением увидел, что рядом остановился джип, из которого не спеша вышел американский офицер в плотно сидящей каске и безукоризненно чистых гетрах. Он прекрасно смотрелся в своем кителе и обтягивающих брюках, но Ларри пришло в голову, что вряд ли офицер вел себя так беспечно, если бы рядом не было троих полицейских, самый маленький из которых обладал статью Джо Луиса (22). Демонстративно поигрывая отполированными дубинками и, казалось, только мечтая о том, как бы ввязаться в драку, они с показной непринужденностью прошли сквозь толпу и, не делая никакого различия между нападавшими и жертвами, между дезертирами и солдатами союзной армии, набросились на дерущихся. Ларри даже показалось, что они более яростно накинулись именно на арабов, которым пришлось после рукояток лопат сардов отведать дубинок янки. При виде такой жестокости, которой он никак не ожидал от своих соотечественников, американский офицер попытался протестовать, как вдруг, перекрывая шум и разноязыкую брань, раздался пронзительный женский голос:

— Руки прочь от моих парней!

Ларри обернулся. Сквозь толпу решительно пробиралась статная женщина в военной форме с нашивками экспедиционного корпуса и гордо сидящей на пышных белокурых волосах пилотке. Заметив ее, двое пехотинцев поспешили ей навстречу.

— Эти чертовы сарды сперли у Дрисса браслет, а теперь америкосы его избивают! — возмущенно крикнул один из них.

Солдат, выронивший свою цепочку, и в самом деле упал на землю, а двое громил из военной полиции продолжали его лупить. Американский офицер попытался вмешаться:

— Прекратите немедленно! Вы что, не видите, где враги, а где союзники?! — закричал он.

Громилы с сожалением расступились, и молодая женщина смогла наконец подойти к лежащему на земле парню. По его впалой щеке текла тонкая струйка крови. С почти материнской нежностью она опустилась на колени рядом с раненым, развязала окровавленный тюрбан, осторожно вытерла тканью рану и помогла ему встать. Трое солдат прицепили дубинки к поясу и с виноватым видом стояли рядом.

— Избивать союзников, которые сражаются бок о бок с вами с самого Туниса! — закричала женщина по-английски, грудь ее вздымалась от возмущения. — Какой позор! Я немедленно доложу об этом своему начальству!

Ларри услышал, как молодой офицер испуганно пробормотал: «Sorry, Ma'am» (23), а затем неуверенно продолжил по-французски: «Можно перевязать в джипе».

Не удостоив его ответом, женщина бросила на офицера враждебный взгляд и, повернувшись к своим солдатам, стоявшим вдоль стены, как загнанные животные, сказала уже мягче, указывая рукой на ступени:

— Ну, детки, марш в общежитие. Там все и уладим.

Поняв, что сила на стороне противника, сарды стали протискиваться сквозь толпу, которая молча расступалась перед ними, словно стыдясь их поведения и превратившейся в лохмотья формы. Француженка, не попрощавшись, с высокомерным достоинством прошествовала мимо офицера. Ларри украдкой рассматривал ее гордый профиль, зарумянившиеся от возбуждения скулы и только тогда заметил на ней лейтенантские погоны. Ее подчиненные двинулись следом, и скоро их темные и суровые силуэты скрылись в направлении набережной. Толпа разошлась.

Маленький капитан, расстроенный недавним инцидентом, вернулся к машине, едва не задев Ларри.

— Ну и фурия! — сказал тот, чтобы немного подбодрить офицера.

— Мы ведь попали в самый разгар уличной драки, и нет ничего удивительного в том, что эти громилы кинулись лупить всех подряд! Ведь именно за это им и платят, — ответил американец, глядя в ту сторону, куда удалились марокканцы. — Но мне, право, очень жаль бедняг.

— Хорошо, что они будут воевать этой зимой вместе с нами. На пути к Риму нас поджидает множество неприятностей. Все эти горы, знаете ли… Я видел парней в деле в Тунисе, да и в Ливии тоже. Нам следует относиться к ним с уважением! — продолжил Ларри, не глядя на американца.

Внезапно он почувствовал на себе пристальный взгляд собеседника, словно звук его голоса пробудил в том какое-то далекое воспоминание.

— Господи, это же Ларри! — не веря своим глазам, воскликнул американец. — Это и вправду ты, старый сыч! Ущипни меня, чтобы я убедился, что не сплю!

С этими словами он снял каску с потной головы.

— Вот те на, а я тебя не узнал! — удивился Ларри. — Хотя мне показалось, что где-то я уже слышал этот голос… Пол! Старина! — взволнованно продолжал он. — Невероятно! Миллионы солдат, столько фронтов и сражений, а ты попал на меня! И потом… Три нашивки — это впечатляет! Только не говори, что командуешь эскадроном!

Молодой офицер, казалось, никак не мог прийти в себя.

— Забудь о том, что произошло, — сказал Ларри. — Подумать только, если бы не этот… скандал, мы бы прошли мимо, даже не заметив друг друга.

Пол покачал головой.

— Ладно, пойдем отпразднуем нашу встречу, — сказал он наконец. — Выпьем где-нибудь марсалы (24) — больше ничего не найдешь в этом проклятом городе.

Он подошел к своим спутникам, поджидавшим его около джипа.

— Спасибо, что подвезли, ребята, я встретил приятеля и дальше пойду пешком. В следующий раз, — добавил он, — прежде, чем бить, постарайтесь разобраться, где кто…

— Если вы когда-нибудь встретите эту птичку, капитан, то, надеюсь, сумеете все уладить! — произнес шофер, растягивая слова. — Она чуть не лопнула от злости!

— И было от чего! — воскликнул Пол. — Но скорее всего я ее больше не увижу. Пока, парни.

Верзилы равнодушно взяли под козырек, одновременно загрузились в джип, и машина рванула с места. Пол смотрел им вслед до тех пор, пока автомобиль не свернул на набережную.

— Слушай, а твои сопровождающие — неслабые парни! — воскликнул Ларри. — Кажется, тебя охраняли!

— Шутишь! Я оказался на вокзале в Мерджеллине, а эти ребята предложили подвезти меня до палаццо Реале, где находится мой кабинет. Я согласился — и вот чем все кончилось.

Какое-то время они шли молча.

— Уверен, что эта баба поднимет бучу, — продолжил Пол недовольно. — Ты знал, что здесь высадились французы? После того как они струсили в сороковом, у нее еще хватает наглости задирать нос и нападать на нас!

— Но ведь не без причины? Впрочем, у тебя еще будет возможность разыскать ее и все объяснить! — сказал Ларри с немного наигранным оживлением, взяв приятеля под руку. — Забудь об этом и лучше проводи меня, как в старые добрые времена!

Пол пошел с ним рядом, сохраняя обиженный вид.

— Можешь сколько угодно притворяться, что рад нашей встрече, — хмуро сказал он. — Ты, конечно, начнешь сейчас вспоминать нашу жизнь в Оксфорде, но все равно ты предатель!

Слова друга смутили Ларри.

— Ну-ка ответь, почему ты ни разу мне не написал? — продолжал Пол. — Почему пропал так надолго? Я ведь пытался тебя разыскать!

— Догадываюсь… — пробормотал Ларри.

Он молча продолжал шагать, растерянно глядя себе под ноги, потом взял себя в руки и сказал, словно радуясь возможности сменить тему:

— Давай-ка решим, куда мы идем. Предлагаю отправиться в мой кабинет на площадь Витториа, там мы сможем спокойно поболтать.

— Как хочешь, — проворчал американец.

— Как пойдем: по улице Пиццофальконе или по набережной?

— Слушай, я совсем не знаю этого города, — нетерпеливо проговорил Пол. — По правде говоря, чем раньше я отсюда уеду, тем будет лучше для всех. И то, что здесь я встретил тебя, не так уж сильно изменило мое к нему отношение, — раздраженно добавил он.

— Как ты любезен!

— Вспомни, Ларри, мы провели вместе три года, даже жили в одном доме! Мы были с тобой как Шелли и его неразлучный друг… как там его?

— Хогг. Томас Джефферсон Хогг (25). Их обоих выгнали из университета за воинствующий атеизм.

— Нам это не грозило! — заметил Пол. — На скольких службах нам пришлось петь с этим чертовым хором!

Он повернулся к Ларри.

— Мы расстались друзьями, насколько мне известно, или я ошибаюсь?

Ларри пожал плечами:

— Да что ты выдумываешь!

Пол внезапно остановился. Дети издали внимательно наблюдали за ними, как будто оживленная беседа двух офицеров интересовала их гораздо больше, чем игры и все остальное, происходившее на улице.

— Последнее мое воспоминание о тебе — твой отъезд в Италию, — помолчав, продолжил он. — Я вижу тебя на Редклифф-сквер, идет дождь, добрый оксфордский дождь, которого мне так не хватает. Ты ждешь автобус, который должен отвезти тебя на аэродром. Тогда мне еще показалось, что твой чемодан слишком мал для такого долгого путешествия…

— Подожди, я сосчитаю, — произнес Ларри. — Это было в июле тридцать шестого. Боже мой, больше семи лет назад!

— Ты молчал семь лет, — с упреком произнес Пол. — Я уже говорил, я пытался тебя разыскать. Правда, тогда я еще не очень волновался. Думал, что скоро тебя увижу или время от времени буду получать весточки. Черт побери, Ларри! Три года вместе — и ни строчки за все эти годы!

Ларри задумчиво покачал головой.

— Вскоре после окончания каникул я уехал в Бостон, — продолжил Пол. — Оттуда писал письма на те адреса в Италии, которые ты мне оставил, но все мои письма вернулись назад.

— Вечная история, почта плохо работает, — промямлил Ларри.

— Тогда я решил, что ты вернулся в Оксфорд, и написал на наш прежний адрес. С тем же успехом.

Ларри задумчиво покачал головой и потянул приятеля в сторону улицы, ведущей к морю. Прямо перед ними на фоне прозрачной зелени залива, гладь которого бороздили шаланды рыбаков и военные корабли, вырисовывался силуэт огромной статуи.

— Во всяком случае, мне было известно, что ты отправился по следам Шелли в Италию, — продолжал Пол. — Ты тогда с ума по нему сходил, верно?

Ларри усмехнулся:

— И сейчас схожу.

— Собирался написать его биографию… Ты ее издал? Нет, наверное, иначе я бы знал…

Ларри устало махнул рукой.

— Такая работа требует много времени, а война заставила все бросить. И потом, понимаешь… Всякий раз, как мне казалось, что книга закончена, я открывал что-то новое, что-то такое, что обязательно надо в нее вставить, — вздохнул он. — Или, напротив, изменить написанное раньше. С Шелли ни в чем нельзя быть уверенным: все так неустойчиво, так хрупко, преходяще… Как готовый в любой момент обрушиться дом на Ривьеради-Кьяйя, в котором он жил.

— Он что, заезжал в Неаполь во время своего путешествия по Италии?

— Ну да, — ответил Ларри. — И именно здесь, тогда, когда у него, казалось, было все для счастья, он написал свои самые душераздирающие поэмы, исполненные безграничного отчаяния…

— Значит, в первый свой приезд ты уже здесь бывал?

— Да, в сентябре тридцать шестого. Мне хотелось понять, почему он был так несчастен. Я чувствовал, что в его жизни была какая-то тайна, скрытая рана, и я превратился в следователя. Я узнал тогда, что причиной этого кризиса стало таинственное рождение от неизвестной матери младенца, который умер пятнадцать месяцев спустя. Тогда меня не пустили в дом, но я ознакомился с актами гражданского состояния, просмотрел все записи о рождениях, пытаясь узнать имя матери… Странно, что обстоятельства вновь привели меня сюда, — помолчав, добавил он. — Я мог бы продолжить мое исследование с того самого места, на котором остановился.

Пол покачал головой:

— Ты все такой же, каким был, когда писал свою диссертацию, проводя целые дни напролет в Бодлианской библиотеке (26) …

— А помнишь, — сказал Ларри мечтательно, — как я писал комментарии к дневнику Мэри Шелли? Как приятно пахло в старых готических залах…

Пол показал на зияющие фасады разрушенных зданий:

— Вынужден напомнить: мы на войне и у тебя вряд ли будет время для того, чтобы вести собственное расследование!

— А вот и будет! — таинственным тоном ответил Ларри. Пол посмотрел на китель своего друга и не обнаружил на его форме никаких нашивок, определяющих его принадлежность к тому или иному полку.

— Надо же, — воскликнул он, — а мне казалось, что я здесь единственный свободный человек! Что это за таинственная часть, которая дает тебе такую свободу действий?

— Сначала ты!

— Я сам себе подразделение, — загадочно ответил Пол. Ларри фыркнул.

— Несколько недель назад, когда я еще служил в Королевском сассекском полку, я бы ответил, что у меня есть только свобода подчиняться, и это меня, в сущности, вполне устраивало, — произнес он с иронией в голосе. — Пока однажды утром в Киренаике (27) нам не попался какой-то старый итальянский фильм и один из штабных офицеров Восьмой армии не обратил внимание на то, что я начинаю смеяться раньше, чем на экране появляются субтитры. Через два дня меня вызвали в генеральный штаб и заявили, что на Сицилии нужен офицер, свободно говорящий по-итальянски, и меня переводят в военную контрразведку. Короче, я стал шпионом и уже в июле оказался в Палермо. А ведь итальянский я выучил, чтобы служить либералу Шелли!

— Вот что бывает, когда смотришь кино в пустыне! — воскликнул Пол.

— Теперь в моем подчинении десять агентов, которые и составляют Триста одиннадцатый отдел, а я провожу время, охотясь на бывших фашистов и на бандитов и контрабандистов всех мастей. В работе я пользуюсь доставшимися мне в наследство архивами германского консульства, документами Службы государственной безопасности Италии и доносами, которые десятками приходят ко мне каждое утро. Увлекательное занятие, как видишь! И все бы ничего, если бы надо мной не висел дамоклов меч по имени майор Хокинс, которому я не нравлюсь, потому что он не считает меня настоящим полицейским! Он не доверяет мне так же, как не доверяла наша дорогая квартирная хозяйка Анджела Хавер-крофт. Понимаешь теперь, почему мне так хочется снова сбежать к хрустально чистой поэзии Шелли и рассказать широкой публике о его короткой и увлекательной жизни! Как бы тебе объяснить? Среди всех событий, на ход которых я никак не могу влиять и вынужден, под руководством полнейшей бездарности, вести скучнейшие расследования злодеяний кучки мерзавцев, я придумал свой маленький театр, который никому ничего не стоит и в котором я могу играть ту роль, которую сам себе отвел: роль рассказчика. Понимаешь, это мой протест — или, если хочешь, бунт — против той бессмыслицы, которой меня заставляют заниматься. Пол улыбнулся.

— Помнишь Хаверкрофт? Нашу старую каргу, достойную пера Диккенса?

— Все еще дерет непомерную плату с жильцов? Но самым ужасным, пожалуй, был ее расстроенный клавесин…

— А чертовы обогреватели! Эти монетки, которые приходилось в них пихать каждые два часа, чтобы не умереть от холода! Как, спрашивается, мы смогли там выдержать столько лет… Во всяком случае, хор Тринити-колледжа лишился своей самой бездарной аккомпаниаторши.

— Она умерла?

— Я писал тебе об этом в одном из тех писем, что вернулись обратно.

Ларри немного помолчал. Они шли по улице Партенопе, и грохот автомашин, на высокой скорости мчавшихся по набережной, заглушал звук их голосов.

— Расскажи мне о себе, — попросил Ларри. — Семь лет назад ты мечтал строить, как Фрэнк Ллойд Райт (28).

Пол пожал плечами.

— И все ради того, чтобы кончить в архитектурной мастерской, специализирующейся на имитациях! Да-да, представь себе, я проектировал усадьбы в стиле Тюдоров для богатых клиентов из Бостона. Но благодаря этой работе установил связь с Гарвардской группой, поэтому я и здесь.

— Что это такое? Тайное общество?

— Почти, — ответил Пол таинственно. Ларри внимательно посмотрел на друга.

— Надо же, они, судя по всему, поручили тебе какое-то важное дело. Однако мне кажется, что нам с тобой придется работать в стороне от фронта и наступающих армий. Впрочем, меня это не удивляет: мы никогда не были блестящими полководцами!

Пол покачал головой.

— Все равно, если я скажу тебе, чем занимаюсь, ты мне не поверишь.

— Попробую угадать. Тайный агент? Организатор досуга офицеров генерального штаба? Посол среди неверных? Архитектор нового аэропорта? Главный садовник дворца в Казерте (29)? Помнится, мисс Хаверкрофт всегда просила тебя обрезать ее розы!

Пол рассмеялся.

— Могу лишь сказать, что мы могли бы и теперь помогать друг другу, как во времена «священного антихаверкрофтовского союза»!

Они подошли к площади Витториа. Несмотря на тяжелые времена, широкая площадь, обсаженная пальмами, выглядела роскошно в нежном свете сумерек, напоминая своей пышностью о Ривьере и итальянских озерах.

— Посмотри на мой дворец, — сказал Ларри. — Он не так красив, как твой — ведь, как известно, американцы всегда выбирают себе самые лучшие здания, — но выглядит весьма благородно, не находишь?

— Конечно, — согласился Пол.

— Это палаццо Сатриано. Я занимаю мансарду, в которой когда-то жила одна из горничных.

Несмотря на ветхий фасад с зеленоватыми подтеками, напоминающими маскировочную сетку, длинное здание и в самом деле имело довольно внушительный вид. Пройдя под сводами вестибюля мимо безразличных ко всему дневальных, друзья, перепрыгивая через две ступеньки, взлетели по величественной лестнице, потертый ковер которой так не вязался со старомодной пышностью перил и люстр. Лари открыл одну из дверей в конце длинного темного коридора четвертого этажа и посторонился, пропуская друга вперед.

Маленькая комнатушка была обставлена весьма скромно: письменный стол с полевым телефоном, складной стол, заваленный папками, и два складных кресла. Рядом с телефоном в рамочке — портрет молодого человека во фраке и белой рубашке с расстегнутым воротом, что придавало ему немного женственный вид. Пол нагнулся посмотреть. Надпись под портретом гласила: «Перси Биши Шелли, 1792-1822».

Он резко повернулся к Ларри.

— Бог мой, вы что, никогда не расстаетесь?! — воскликнул он с досадой. — Право слово, все это начинает меня тревожить: Шелли здесь, Шелли там… А твое навязчивое желание найти следы его пребывания в Неаполе даже в ущерб работе. Может, тебя кто-то околдовал, навел порчу?

— Бывают моменты, когда я сам так думаю, — ответил Ларри задумчиво. — Представь себе, еще на прошлой неделе портрет украшала роза. Цветы в знак признательности и уважения, но, кажется, это не нравится Хокинсу. По его поведению и нескольким брошенным вскользь замечаниям я понял, что он считает меня… как бы это выразиться… законченным педерастом. Что не могло улучшить наших отношений.

— Я мог бы ему рассказать о твоем бурном романе с официанточкой из «Королевского оружия» и развеять все сомнения, — рассмеялся Пол. — Но все-таки, Ларри, твое, так сказать… затянувшееся влечение к Шелли. Это опасно, доктор? Другими словами: что ты в нем нашел?

Ларри развел руками:

— Ну что тебе сказать, кроме того, что это был один из величайших наших поэтов? Храбрец, скептик, идеалист… Соблазнитель… Ты, наверное, скажешь, что я слишком его расхваливаю! Но я сейчас могу думать лишь о том, что коляска, в которой он сидел вместе со своим гаремом, должно быть, десятки раз проезжала под моими окнами. И он, наверное, любовался теми же деревьями, верхушки которых я вижу за окном…

— Со своим гаремом?

— Под одной крышей с ним жили жена Мэри, в двадцатилетнем возрасте уже написавшая свой знаменитый роман «Франкенштейн»…

— Я видел фильм и до сих пор помню сцену на горящей мельнице.

— …И его свояченица Клер Клермон, которая, прежде чем стать любовницей Шелли, была любовницей Байрона, от которого родила дочь, и, наконец, одна весьма загадочная женщина, особо меня заинтересовавшая: таинственная и, надо думать, весьма соблазнительная гувернантка Элиза Фоджи.

— Еще одна его любовница, я полагаю?

— Вот именно, когда пишешь серьезную биографию, как это пытаюсь делать я, нельзя «полагать». Я действительно так думаю, но у меня нет доказательств.

Пол наклонился к портрету:

— Надо же, какое здоровье у такого хрупкого с виду человека! Три возлюбленные одновременно! А тебе известно, кто мать младенца, о котором ты мне рассказывал?

Ларри посмотрел на друга:

— Я очень хотел бы это выяснить. В прошлый свой приезд я побывал в муниципалитете и ознакомился с записями актов гражданского состояния. Младенца назвали Еленой, а в графе «родители» значилось имя Мэри и ее супруга. Но я прекрасно помню, что в имени женщины была допущена орфографическая ошибка.

— Настоящей матерью девочки была гувернантка, я просто чувствую это, — заметил Пол. — Перед отъездом в Северную Африку я посмотрел «Ребекку» (30) и с тех пор не доверяю гувернанткам.

— Ее беременность не могла остаться незамеченной!

— Знаешь, со всеми теми юбками, которые тогда носили…

Дребезжание телефона прервало их разговор.

— Военная контрразведка, Триста одиннадцатый отдел, лейтенант Хьюит, — ответил Ларри. — Ах, это вы! Да… да. Послушайте, пусть играют то, что умеют, я специалист по Шелли, а не по Бетховену, и это не оркестр Би-би-си! Кроме того, мне кажется, что Бетховен здесь ни к чему: Хокинс скажет, что это вражеская музыка. Волынки вместо Бетховена? Ради Бога, если вам так хочется. Джаз? Почему бы и нет, если, конечно, вы найдете подходящие инструменты и… Послушайте, Джордж, от моего мнения мало что зависит, а от моего слуха и того меньше с тех пор, как в Тунисе я случайно оказался рядом с артиллерийской батареей. У меня шум в ушах. Для майора важно, чтобы концерт состоялся в назначенный день, а назначенный день, Джордж, это шестнадцатое декабря.

Он повесил трубку. Пол смотрел на него, ничего не понимая.

— Ты что, теперь еще и капельмейстер?

— Всего сразу не расскажешь! Представь себе, Хокинс, который ночей не спит, придумывая, какую бы еще работенку на меня взвалить, поручил мне организовать гала-концерт по случаю открытия знаменитого театра «Сан-Карло». Как я понял, за организацию концерта отвечают британцы, но программу готовят все союзники. Не представляю, как мы будем выпутываться. Мне кажется, это будет самый необычный концерт за всю историю театра.

— На что ты жалуешься? Это хотя бы немного отвлечет тебя от торговцев на черном рынке и проделок твоего поэта! В конце концов, ты же пел в хоре Тринити-колледжа.

—Меня взяли туда по ошибке. К тому же у меня и вправду шумит в ушах после африканской кампании. Ну ладно, — сказал Ларри, вставая, — а сейчас я заставлю тебя поработать. Мне нужно знать твое мнение как архитектора о доме, в котором жил Шелли. Понимаешь, в соседнее с ним здание попала бомба, и меня волнует состояние стен. Там повсюду трещины.

— Мы сегодня много ходили, — отозвался Пол без всякого энтузиазма. — Это далеко?

— Ну, не знаю… Самое большее десять минут пешком.

— Может быть, в другой раз… У нас еще будет случай встретиться…

— Пол, тебе что, на меня совсем наплевать?

— Уже темнеет, и мы ничего не увидим.

Ларри стукнул кулаком по столу:

— Ты не должен так со мной поступать! Мы не можем так просто расстаться и отправиться в разные стороны, каждый в свою столовку, слушать разговоры о письмах от чужих невест!

При мысли об этом Пол сдался.

— Ну что ж, пошли, — вздохнул он.

Когда они вышли на площадь, уже действительно стемнело. Светомаскировку еще не отменили, хотя соблюдали не так строго, как раньше, но луна встала рано, и было видно достаточно хорошо. Пол разочарованно вздохнул, когда в мертвенно-бледном сиянии увидел бесконечную Ривьеради-Кьяйя, тянущуюся вдоль вилла Национале (31). Он воображал себе непрерывную череду волшебных дворцов с террасами и балюстрадами, спускающимися ступенями в парк, а перед ним предстал мрачный ряд суровых обветшавших фасадов. Часть зданий была уничтожена при бомбардировке, и казалось, что какая-то трагическая лотерея была причиной того, каким домам суждено быть разрушенными, а каким — стоящим всего в нескольких метрах — уцелеть. Сквозь высокие, раскрытые настежь ворота виднелись темные пропасти обрушившихся лоджий, развороченные взрывом дворы и лестницы, висевшие в пустоте над грудами обломков. Парк тоже пострадал. За оградой, из которой взрывами вырвало целые куски, чудом уцелевшие мраморные статуи патетически вздевали к небу изувеченные руки.

— Я знал, что мне не следует сюда ходить, Ларри! — прошептал Пол. — По вечерам надо оставаться в кровати. С какой бы стороны я ни взглянул на этот город, он все равно меня угнетает и вызывает отвращение.

— Знаешь, что сказал Мюрат всего через несколько лет после того, как здесь побывал мой любимый поэт? Он сказал: «Европа заканчивается Неаполем, и заканчивается плохо».

Пол разочарованно усмехнулся:

— Нет, конечно, когда-то это был очаровательный город. Просто мы попали сюда в неудачное время. А потом, быть может, это я притягиваю несчастья, вроде той стычки, когда на меня набросилась эта… эта вопящая гарпия, возомнившая себя Жанной д'Арк…

Ларри увидел, что Пол сжал кулаки, словно вновь переживая недавний досадный инцидент.

— Забудь об этом, — сказал он. — Ты ее больше никогда не увидишь.

— Кроме того, — продолжал Пол, — не знаю, может быть, виной тому мое протестантское воспитание, но вот уже три дня я вижу кругом только воровство, порок, голод и мерзавцев. Все это, безусловно, неизбежно в побежденной стране, но я не могу привыкнуть к побирающимся детям, торгующим своим телом девочкам, бледным истощенным женщинам, старающимся затащить тебя в темноту зловонных и грязных улиц, откуда только и слышно: «Хочешь поесть, Джо? Хочешь сувенир из Неаполя, Джо? Хочешь красивую девушку, Джо? » А эти скоты, то есть мы, с нашими гнусными замашками победителей, за несколько жалких монет охотно пользуемся услугами этого огромного борделя под открытым небом…

— Но, Пол, — ответил Ларри, — ты не в Новой Англии! Теперь это даже не тот город, в котором я был семь лет назад! Это город измученный и оголодавший. Ради еды люди готовы на все, а есть нечего. Ты не можешь себе представить, что им пришлось пережить! Голод убивает всякую гордость! Ты прав, когда говоришь, что Неаполь, несомненно, гораздо лучше, чем то, что ты увидел. Я припоминаю, что в первый приезд горожане показались мне живыми, благородными, радушными. Ты не прав, когда думаешь, что это город побежденных. Истерзанный, голодный, но не побежденный. Он освободился сам. Дети, которые сейчас повсюду бродят, как голодные кошки, в сентябре бросались с гранатами под немецкие танки.

Некоторое время они молча шли по широкой пустынной мостовой. Трамвайные рельсы нежно поблескивали в лунном свете, и казалось, что улица уходит прямо в бесконечность.

— Набережная королевы Виктории — веселое место по сравнению с этим, — пробормотал Пол.

Ларри не ответил. Вскоре они остановились перед длинным фасадом, который казался почти не тронутым рядом с обрушившимся соседним зданием.

— Это здесь? — спросил Пол.

— Впервые я приехал сюда на трамвае номер три, — ответил Ларри дрогнувшим голосом. — Тогда здесь была мемориальная доска.

Они перешли на другую сторону улицы, стараясь держаться подальше от стены, и присели у высокой решетки парка. Над воротами виднелся номер дома: 250. Едва различимые в сумерках извилистые трещины, словно вьющиеся растения, покрывали весь фасад.

— Что ты об этом думаешь? — спросил Ларри.

— Меня тревожит соседний дом. Если он упадет, остальные могут обрушиться, как карточный домик.

Ларри огорченно покачал головой.

— В любом случае стены следует подпереть, — продолжал Пол. — Тогда он сможет простоять еще много месяцев. В доме кто-нибудь живет?

— Не знаю. В мой первый приезд второй этаж занимала пожилая супружеская пара, и в Оксфорде поговаривали, что они сохранили кое-какие документы, оставшиеся в квартире после отъезда семейства Шелли. Телефона у них не было, а цербер-привратник был неумолим. Мне так и не удалось с ними поговорить.

— Что касается цербера, то, судя по всему, тебе он больше не угрожает, — сказал Пол.

Распахнутая настежь дверь привратницкой хлопала на ветру, и скрип петель был слышен даже с того места, где сидели друзья.

— Шелли занимали два этажа?

— Похоже, что так, — ответил Ларри. — Но теперь дом необитаем. Как-то я провел перед ним больше часа, но не увидел ни единой живой души.

— Сейчас жильцы, кажется, вернулись…

— Что?

— Ты ничего не заметил?

— Нет! — воскликнул Ларри.

— Левое окно на втором этаже… Мне показалось, я видел в нем какой-то дрожащий свет…

— Должно быть, отражение огней проехавшей вдалеке машины или военного корабля.

Пол поднес ладони к глазам.

— Видел? Свет снова появился, теперь в среднем окне. — Он повернулся к Ларри. — Это не отражение уличных огней, черт побери! Это свеча, которую переносят из одной комнаты в другую.

— Свеча! Можно подумать, тебя тоже околдовали!

— Меня не удивляет, что именно его жена написала «Франкенштейна», — прошептал Пол. — Смотри, занавеска шевелится. Господи, такое впечатление, что я все еще смотрю кино!

— И звуковое кино, — добавил Ларри, сжав ему руку. Они прислушались. В тишине ясно был слышен цокот лошадиных копыт, гулко стучавших по мостовой. Вскоре, словно прибыв прямо из эпохи, о которой они только что говорили, появился громыхающий фиакр. Ларри почувствовал, как кровь отливает у него от лица.

— Они возвращаются домой, — шепнул Пол прямо ему в ухо.

Словно в подтверждение его слов украшенный фестонами и позументами экипаж, как будто только что сошедший с фотографии вековой давности, остановился у ворот. Запряженное в него животное показалось Ларри более упитанным и резвым, чем другие лошади, которых он видел в городе. Несмотря на затемнение, рядом с кучером слабо мерцал фонарь — для того, без сомнения, чтобы объезжать выбоины и кучи мусора, которыми была усеяна мостовая. Притаившись в темноте, друзья, насколько это позволял тусклый свет фонаря, наблюдали за происходящим. Из экипажа вышел высокий худой человек, одетый в редингот. Мужчина повернулся, галантно подал руку изящной даме и помог ей спуститься на землю. На женщине были длинная юбка и облегающий камзол, а лицо наполовину скрывал капор. Они перешли тротуар и исчезли под аркой ворот, а фиакр развернулся и уехал.

— Вот это да! — воскликнул Ларри. — Здесь еще живут! Это значит, что дом не в таком уж плохом состоянии, как я опасался.

Он произнес это с таким облегчением, будто речь шла о его собственном доме.

— Во времена твоего великого человека люди одевались примерно так же, верно? — насмешливо спросил Пол.

Ларри пожал плечами и ничего не ответил. Он продолжал внимательно наблюдать за высокими окнами. Но там не видно было ничего, кроме давешнего призрачного и колеблющегося огонька.

— Должно быть, они уже поднялись на второй этаж, — произнес Пол.

— Мне кажется, я вижу силуэт за занавеской…

— А я не вижу ничего!

— Я смотрю за двоих, — сдавленным голосом произнес Ларри. — И вижу не только настоящее, но и прошлое: ты был прав, такое впечатление, что они вернулись…

Поднявшийся ветер раскачивал верхушки сосен в парке. Пол вздрогнул.

— Постарайся все же не забыть, что на дворе тысяча девятьсот сорок третий год, а не тысяча восемьсот восемнадцатый! — нетерпеливо воскликнул он. — Мы уже достаточно нагулялись. Ты, может быть, и зачарован, но я — я просто замерз! Пора освободиться от порчи, которую навело на тебя это расшатанное здание, и возвращаться в наши роскошные дворцы. Увы, — добавил он насмешливо, — у нас нет ни кареты, ни фиакра.

Он потянул Ларри за руку, и тот с сожалением оторвал взгляд от дома.

— У меня от холода онемели ноги, — прошептал он, — иначе я остался бы здесь на всю ночь.

— Подумать только, фиакр! — воскликнул Ларри после недолгого молчания. — Околдован я или нет — не знаю, но признайся, что и тебе показалось, что ты видишь призрак…

— Может, это были те самые жильцы со второго этажа, с которыми я не смог встретиться в мой первый приезд, — предположил он. — Но это не супруги! Девушка кажется совсем юной…

— По правде сказать, видно было плохо, да и шляпа мешала рассмотреть лицо. Можно достоверно утверждать только то, что девушка стройна и худа. А ее костюм меня не удивляет. Обратил ли ты внимание на то, что с приближением зимы люди достали из чемоданов бог знает что, лишь бы защититься от холода. Ведь уже четыре года они не могут ничего себе купить! После стольких испытаний, мне кажется, они хотят вернуть хоть что-то из былой роскоши. То же можно сказать и о фиакре. Меня поразило, как мало в Неаполе автомобилей. А поскольку ездить нужно всем, то из сараев и гаражей появляются самые невероятные транспортные средства.

— Ты представить себе не можешь, что мне попадалось на улицах! — подхватил Ларри. — Коляски… двуколки… старинный фаэтон и водный велосипед, к которому приделали колеса от обыкновенного…

— А я как-то на улице Толедо видел катафалк, набитый, к счастью, живыми людьми.

Ларри не смог удержаться от смеха.

— Знаешь, я оставил в Палермо маленький «фиат-тополино». Выиграл его в покер на борту «Герцогини Бедфордской», корабля, который вез меня на Сицилию. Я и не знал, что это такое сокровище!

Пол остановился.

— В покер! Ну и ну! Ты не перестаешь меня удивлять. В Оксфорде ты не притрагивался к картам! Я бы еще понял, если бы это был вист, в который мог играть твой любимый поэт. Но ты и покер! Впрочем, кажется, он принес тебе удачу.

Ларри поморщился:

— Не уверен, потому что, хотя автомобильчик и сослужил мне хорошую службу в Палермо, у меня появилось слишком много завистников, начиная с майора Хокинса, которому предоставили всего лишь старенький мотоцикл… Мои неприятности с ним начались именно из-за машины. А это что за типы? — воскликнул он.

Со стороны улицы Пьедигротта внезапно появился джип, из которого донесся хор пьяных голосов. Водитель резко затормозил, шины пронзительно взвизгнули, и автомобиль замер перед друзьями. Четверо веселых американских солдат нагло их рассматривали. За рулем сидел молоденький сержант. Пол, в свою очередь, посмотрел на них и не поверил своим глазам.

— Что это… Что это такое? — крикнул он строго и двинулся к машине. — Вы что, на карнавале?

На капоте джипа, у самого ветрового стекла, были прикреплены, словно средневековые гаргульи, два обезьяньих чучела. Они сидели друг к другу лицом и, казалось, беседовали с водителем. Мало того, на заднем сиденье, между двумя орущими песни солдатами, возвышалась ощипанная шея страуса, чьи стеклянные глаза, казалось, пристально вглядывались в даль, в покрытую туманом площадь Витториа.

— Че-го? — переспросил шофер нетвердым голосом.

— Где вы все это взяли? — спросил Пол, показывая на чучела. — Кстати, из какой вы части, сержант?

— Нашей части на тебя насрать, — ответил тот.

Пол вытащил фонарик и навел светящийся круг на китель сержанта, чтобы выяснить его имя.

— Повторяю свой вопрос, сержант Баннистер. Номер вашей части?

— Сто тридцать пятый полк, которому на тебя насрать, — ответил юный шофер, еле ворочая языком. — Тридцать четвертая дивизия, которой тоже на тебя насрать.

— Я капитан Прескот, сержант, — невозмутимо ответил Пол. — Ваше звание только усугубляет вашу вину; боюсь, вам придется давать объяснения начальству.

— Насрать мне на тебя, капитан. Поехали, Билл, мне надоела эт-та тыловая крыса.

Тем временем Ларри бесшумно обогнул машину, вытащил револьвер и неожиданно оказался рядом с шофером.

— Британская военная полиция! Поднимите руки и выходите из автомобиля, да побыстрее, или я прострелю вам шины.

Он говорил совсем другим тоном, чем Пол, и сержант сразу это заметил.

— Парни, на нас напали! — закричал он. — Чтобы нами командовал кусок ростбифа, думающий, что он все еще в Бенгалии! Сто тридцать пятый…

Быстрым резким движением Ларри ударил шофера рукояткой пистолета в живот, что несказанно удивило Пола. Сержант согнулся пополам и повалился на руль. По подбородку у него потекла слюна, он застонал и начал судорожно всхлипывать.

— Ну, ты даешь! — воскликнул Пол. — Сам только что упрекал за грубость мой эскорт, а поступаешь точно так же…

— Это все Шелли, старина, — прервал его Ларри, — может быть, вино, что мы с тобой пили, но главным образом Шелли, которому я, как всегда, подражаю. Как-то раз в компании с лордом Байроном они сцепились с карабинерами!

Медленно трезвея, трое оставшихся солдат молча выслушали рассказ об одном из бурных эпизодов из истории англо-пьемонтских отношений.

— Ну, — повторил Пол свой вопрос, — где вы все это взяли? Отвечайте быстро, или я вызову военный патруль, который, как я недавно убедился, совсем не так терпелив, как мы.

После длительного молчания, прерывавшегося только непристойным хрюканьем, один из сидевших на заднем сиденье солдат закашлялся, прочищая горло. Пол сообразил, что он единственный из этой четверки был в состоянии отвечать.

— Где вы взяли эти чучела? — спросил он его, изо всех сил стараясь не сорваться на крик.

— Там, в большом доме, — пробормотал солдат, показывая пальцем в направлении улицы Толедо, — где пальмы во дворе…

— Неужели в университете? Это что, знаменитая зоологическая коллекция?! Черт побери, это она.

— На лапах у обезьян этикетки, — заметил Ларри. — Номера тысяча шестьсот четвертый и тысяча шестьсот пятый. Это, наверное, самец и самка, проверь, если хочешь.

— Мы были не одни! — сказал солдат. — Другие ребята тоже прогуливаются с… я видел… жираф… им пришлось нести его вчетвером, правда, сержант?

— Заткнись, а! — рявкнул тот. Пол повернулся к Ларри.

— Я должен был находиться не в Мерджеллине, а в университете! — огорченно воскликнул он.

Не обращая на него внимания, солдаты принялись распевать хриплыми голосами нечто слегка напоминающее известную песенку «Фуникули-Фуникула». Ларри повернулся к Полу.

— А дальше что, что нам делать с этими пьянчугами? — нетерпеливо спросил он.

Ответ появился через минуту — неподалеку, прежде чем они услышали его приближение, затормозил автомобиль.

— Что здесь происходит? — раздался из машины не допускающий возражений голос.

Ларри сначала подумал, что это обычный полицейский патруль, но потом с удивлением увидел широко шагавшего к ним майора в полевой форме. Лейтенант собрался было заговорить, но сержант его опередил.

— Я узнал вас, майор, — захныкал он. — Теперь уж нельзя и повеселиться, в кои-то веки получив увольнение…

Офицер отдал Полу честь сухим и презрительным жестом.

— Карлсен, помощник командира Сто тридцать пятого полка Тридцать четвертой дивизии. Мои люди были целый день в увольнении, и теперь я пытаюсь их собрать.

— Ну что ж, майор, вам будет нелегко! — насмешливо ответил Пол.

— В чем они провинились, капитан? — резко спросил майор.

— Они резвятся, — ответил Пол, указывая на обезьяньи чучела. — То, что они пьяны в стельку, и сержант пьянее всех, что они оскорбляют встречных офицеров, — это дело военной полиции, которой я доложу о случившемся. Но то, что они разграбили отдел зоологии Музея Неаполитанского университета, увы, непосредственно в моей компетенции.

— Отдел чего? — высокомерно спросил майор. — Вы говорите, отдел зоологии? Вы смеетесь надо мной, старина! Куда вы лезете? Я вам сказал, что у моих мальчиков было несколько свободных часов. Они что, их не заслужили? Может, по-вашему, они мало вкалывали? Черт побери, имеют они право хорошо провести время так, чтобы никто не петушился, не лез на рожон и не надоедал им?

Намек на его маленький рост показался Полу в высшей степени неуместным.

— Мне жаль, майор, — холодно ответил он, — но то, что вы называете «хорошо провести время», я называю воровством и грабежом и буду вынужден передать этих людей военной полиции, которая и решит, заслуживают они наказания или нет.

Офицер нагло спросил:

— Вы что, шутите? После шести месяцев боев они имеют право…

— Разорять все на своем пути? Безусловно, нет.

— Разорять — это сильно сказано. Это же не разграбление Рима, верно? Покажите-ка мне ваши документы, капитан.

Пол протянул удостоверение. Офицер положил его на капот своего автомобиля и осветил фонариком, будто не веря собственным глазам.

— «Американская комиссия по охране и спасению художественного наследия и исторических памятников в зоне военных действий», — прочитал он вслух. И, подняв голову, добавил: — Надо читать быстро, а то смех разберет.

— Чтобы было короче, вы можете говорить Комиссия Робертса. Ее возглавляет один из членов Верховного суда.

Майор снова принялся изучать документ:

— Дальше ехать некуда! Капитан Прескот, офицер службы охраны памятников! Службы охраны памятников! Ущипните меня, я, кажется, сплю! Никогда не слыхал ничего подобного! Мы вот уже месяц топчемся перед немецкими линиями обороны, а здесь заботятся о старых камнях!

Он вдруг посмотрел на Пола, словно что-то припоминая.

— Так это вы тот невидимка, прибывший в Неаполь неделю назад, над которым смеются в столовых Пятой и Восьмой армий? Ну так вот, если ваша служба заключается в том, чтобы разыскивать чучела страусов, вы услышите обо мне в генеральном штабе, капитан Прескот!

Пол нахмурился.

— В мои задачи входит предупреждать разрушение предметов искусства и архитектурных памятников и наказывать виновных, — произнес он сухо. — А это именно тот случай, майор: ваши люди пойманы на месте преступления.

— Можешь добавить, что у тебя есть свидетель, — сказал Ларри.

Майор взорвался:

— Хороши предметы искусства: страус и две драные макаки! Нет, вы только посмотрите! Ах, я все видел! Розовые барышни прибыли на поле боя, храбро грозят пальчиком и объясняют нам, дуракам, что делать!

— Я доложу своему начальству о ваших неуместных замечаниях, которые только усугубляют ваше положение, — холодно ответил Пол. — Однако вынужден вам напомнить, что приказ о нашей миссии подписан самим генералом Эйзенхауэром.

Ссылка на верховный авторитет разозлила майора еще больше. Он повернулся к своим людям, виновато ожидавшим его в джипе.

— Чего вы ждете, идиоты? Верните ваше хозяйство сторожу в зоопарке и сматывайтесь! — крикнул он.

Этого Пол вынести не смог. Он схватил майора за китель.

— Вы немедленно возьмете назад слова «сторож в зоопарке», или я напишу рапорт вашему начальству!

Майор Карлсен пожал плечами:

— Почему не военному совету? Бедный мой мальчик, меня убьют раньше, чем вы напишете свой чертов рапорт!

Он произнес это таким мрачным и безнадежным тоном, что, осознав внезапно всю абсурдность создавшейся ситуации, Пол отпустил офицера. Мгновенно протрезвев, солдаты сели в джип, и Пол не стал их останавливать. Не сказав ни слова, майор сел в свой автомобиль, и машины исчезли за поворотом на площади Витториа. Пол и Ларри переглянулись.

— Бесполезно, старик, я не могу бороться. Честно говоря, у меня даже нет желания этого делать. Они, конечно, разграбили музей, но то, что их ждет, совсем не весело, — сказал Пол.

— Но этот тип оскорблял тебя, хотя ты лишь выполнял свою работу. Самое забавное, — добавил Ларри, помолчав, — что я наконец понял, чем ты занимаешься!

Пол покачал головой.

— Чем я занимаюсь! — раздраженно воскликнул он. — Всем — и непонятно чем! Я не только охраняю памятники, которые на виду, но кроме того, должен выяснить, где находятся многочисленные ricoveri, знаешь, эти рассеянные повсюду тайники, куда спрятали произведения искусства, чтобы защитить их от немцев и мародеров. И тут оказалось, что против меня ополчились абсолютно все, и в первую очередь чиновники местной службы охраны произведений искусства, которые отказываются мне помогать и давать информацию, потому что думают, что я, как какой-нибудь Геринг, стану отсылать за океан корабли, груженные шедеврами. А военные власти… ну, ты сам видел!

— В конце концов, Пол, этот майор — всего лишь простой вояка! Неужели ты всем позволяешь обзывать тебя кисейной барышней!

— Нет, и тот, кто на это осмелится, сильно пожалеет. Но все равно, даже если до оскорблений дело не доходит, как только я начинаю убеждать их в необходимости сохранения церквей, античных храмов, памятников, то сталкиваюсь — особенно у летчиков — с полным непониманием и даже враждебностью, словно я какой-то чужак, посланный генеральным штабом для того, чтобы шпионить за ними, сдерживать и мешать делать дело. В Палермо — при том, что я пользовался поддержкой Айка (32) и его штаба, — Патон (33) насмешливо сказал нам с майором Хаммондом: «Друзья, мы воюем, и нам не нужно, чтобы что-либо ограничивало наши тактические возможности. Если что-то и разрушится, тем хуже для итальяшек, в конце концов, они сами напросились».

— Сегодняшняя история с украденными чучелами обойдет все столовки, и всем станет ясно, что ты намерен добиваться уважения к себе и своему делу!

— Зачем, если у меня ничего не получается? Да и как может что-нибудь получиться, если у меня нет ни карт, ни документов, ни книг, кроме старого путеводителя по Италии, а архивы и каталоги музеев исчезли, словно испарились или сгорели! В Национальном музее — склад медикаментов, в Помпеях были случаи грабежей, а статую Эрота второго века нашей эры таскают из одной солдатской столовки в другую! Ты не поверишь, но я даже не знаю, куда подевались картины из Неаполитанской пинакотеки, одной из самых богатых в Италии, где все ее Тицианы и Брейгели! Говорят, они в монастыре в Монтеверджино — я приезжаю туда, а какой-то монах меня не пускает и делает вид, что не понимает моего итальянского, который, конечно, хуже твоего, но не настолько же… И так всегда… Хочешь еще пример? Вот уже несколько дней меня серьезно беспокоит судьба знаменитого бенедиктинского аббатства Монтекассино, просто-таки набитого бесценными сокровищами, которое после прорыва Пятой армии к Волтурно может оказаться прямо посередине немецкой линии обороны. Я пытаюсь разыскать хоть какие-то материалы об аббатстве, описи имущества, фотографии, любые документы, чтобы узнать, что там хранится, чтобы сообщить в генеральный штаб. Нигде и ничего! Мне только удалось купить в букинистическом магазине на улице Сан-Бьяджо план монастыря, заплатив за него из своего кармана. К счастью, не слишком дорого. И я веду эту борьбу один. Подумать только, мой британский коллега, с которым я должен был работать в Неаполе, еще даже не назначен!

— Если бы им был я! — воскликнул Ларри. — Я думаю, из нас получилась бы неплохая команда.

Пол в задумчивости шагал вдоль ограды парка.

— Правда, ты очень бы мне помог, — сказал он, обернувшись к Ларри. — Ты говоришь по-итальянски, ты знаешь и любишь город, который, честно признаюсь, мне чужд и непонятен. Я уверен, что тебе известны его тайны, подпольные организации, ты умеешь выявлять злоумышленников и контрабандистов…

— Этого добра здесь хватает. Но сейчас я могу опираться только на доносы, а их хотя и много, но все же недостаточно. Если мы хотим больше знать о том, что здесь происходит, нам нужен хороший осведомитель, но чтобы заинтересовать кого-то стоящего, следовало бы объединить наши скромные средства. Пол, надеюсь, у тебя есть хоть какие-то деньги?

— Очень мало, потому что у меня нет целевого бюджетного финансирования. Мейсон Хаммонд просто обещал мне ежемесячно присылать с Сицилии несколько сот лир…

— Значит, ты не один! Кто такой этот Хаммонд?

— Тот, благодаря кому я и попал сюда. Когда я был на последнем курсе Гарварда, он преподавал нам литературу и ввел меня в круг профессоров и историков искусства, которые под его руководством занимались вопросами охраны памятников в военное время. Они попросили, чтобы я написал отчет об их работе, и сразу же, в конце мая, как только Мейсон стал во главе комиссии, над названием которой издевался этот тупица, вызвали меня на Сицилию. Я тогда служил в Африке, и мой перевод сюда был оформлен всего за несколько часов. А после того, как в результате бомбардировок пострадали Палермо, Милан, Рим и Неаполь, меня срочно направили сюда, для солидности присвоив звание капитана.

Пол прислонился к решетке.

— Послушай, — продолжил он, помолчав немного, — мне нравится думать, что наша встреча не случайна. Я немедленно пошлю письмо Хаммонду и спрошу, нельзя ли назначить на этот пост тебя. В конце концов, это будет хороший пример сотрудничества между союзниками, о котором нам все уши прожужжали.

— Я в это не верю, англичане назначат как минимум майора, хотя бы для того, чтобы тот мог противостоять Хокинсу! Смотри, даже страус не верит.

— А мне кажется, что он замерз, — ответил Пол.

Ветер ерошил перья большой птицы, и создавалось впечатление, что она отряхивается и вздрагивает, вглядываясь в даль и надеясь разглядеть за темными пальмами парка теплые края и южные джунгли.

— А пока нам надо пристроить на ночь наш бестиарий… Если ты пообещаешь, что утром заберешь их, предлагаю отнести всех в гардероб палаццо Сатриано. Но, чур, мне их не оставлять. Я не хочу, чтобы надо мной потешались.

— Не волнуйся, на рассвете они вернутся в зоологический музей.

— Или в то, что от него осталось после визита этих вандалов, — прошептал Ларри.

Пол обреченно махнул рукой. Они неловко ухватили свой груз и, спотыкаясь, направились ко входу во дворец. Пройдя мимо не поверившего своим глазам часового, друзья сложили экспонаты музея на полу в маленькой комнатушке.

— Самое тяжелое — подставки, — проворчал Ларри. Не успел он выйти за порог попрощаться с Полом, как начал яростно чесаться.

— Черт побери, на этих макаках полно блох! — воскликнул он.

— Как ты думаешь, почему я выбрал страуса? — спросил Пол.

Ларри собрался было дать ему тумака, но в это время небольшая группа людей вышла с улицы Калабритто. Не сговариваясь, друзья, словно злоумышленники, отступили в тень.

— Говорят по-французски, — прошептал Ларри. — Ничего удивительного, мне кажется, их разместили в доме на углу площади Сан-Фердинандо.

Пол не ответил и еще крепче вжался в стену. Ларри наклонился к самому его уху:

— Кажется, это самое оживленное место в городе. Ты обязательно должен пошататься здесь немного: может, тебе повезет и ты встретишь свою сегодняшнюю пассию…

— Эту мегеру, — прорычал Пол злобно. Ларри видел только нахмуренное лицо друга, бледным пятном выступавшее из темноты.

— Ладно, я пошутил, старина! А о поисках своих не волнуйся. Мы достанем подходящего информатора, обещаю.

Французы тем временем собрались уходить, и вскоре на площади все стихло.

— Подумать только, — проворчал Пол, — ни одной весточки за все семь лет. А ведь мы так дружили…

Ларри задумчиво смотрел на утопавшую в тумане набережную.

— Когда-нибудь я все тебе расскажу, — глухо произнес он.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒