Таблица планов на остаток предприятия. 3 страница

«У мадам Герэн была девица лет тридцати, немного полноватая, но особенно белокожая и свежая. Ее называли Авророй; у нее был прелестный рот, прекрасные зубы и сладострастный язык; кто бы мог подумать, что, то ли из-за недостатка воспитания, то ли по причине слабости желудка, этот восхитительный рот имел несчастие извергать каждый миг ужасное количество зловонного духа; когда она пересдала, порой в течение часа без остановки рыгала да так, что могла бы заставить крутиться мельницу. Но, верно говорят, что не существует недостатка, на который не найдется любителя; красивая девица именно по этой причине имела одного из самых страстных поклонников. Это был мудрый и серьезный ученый, доктор из Сорбонны, который, устав понапрасну доказывать существование Бога в школе, порой приходил в бордель – самолично убедиться в существовании его творения. Он предупреждал о визите заранее, и в этот день Аврора наедалась до отвала. Заинтересовавшись этим благочестивым свиданием, я припала к отверстию; вот мои любовники оказываются вместе, и после скольких предварительных ласк, я вижу, как наш ритор нежно усаживает свою дорогую подругу на стул, садится напротив и, вложив ей в руки свои реликвии, пребывающие в самом плачевном состоянии, говорит: «Действуйте, действуйте же, моя красная крошка: вы знаете средства, чтобы вывести меня из этого состояния апатии; возьмите же их поскорее, умоляю вас, я так тороплюсь насладиться». Аврора одной рукой берется за вялое орудие доктора, а другой хватает его голову и припадает к ней своим ртом; и вот уже она выдыхает ему прямо в рот около шестидесяти отрыжек одну за другой. Невозможно описать экстаз служителя Бога. Он был на небесах, он вдыхал, глотал все, что посылалось ему; казалось, он придет в отчаяние, если потеряет хотя бы одно легкое дыхание; тем временем его руки шарили по груди и нижним юбкам моей товарки. Но эти прикосновения были лишь мимолетными; единственным и главным объектом был рот, который он осыпал вдохами. Наконец, его инструмент, раздутый от сладострастных ласк, которые он испытывал от этой церемонии, разряжается в руку моей товарки, и он удаляется, говоря, что никогда в жизни не знал такого наслаждения.

Один еще более странный человек некоторое время спустя потребовал от меня совершить нечто особенное, о чем никак нельзя умолчать. Госпожа Герэн в тот день заставила меня есть силой также обильно, как несколькими днями раньше за обедом ела моя подруга. Она позаботилась о том, чтобы мне подали то, что, как она знала, нравилось мне больше всего на свете, и, предупредив меня, когда я выходила из-за стола, обо всем, что было необходимо делать с тем старым развратником, с которым собиралась меня свести, заставила проглотить три рвотных порошка, растворенных в стакане теплой воды. Распутник приходит: это был завсегдатай борделя, которого я уже много раз видела у нас, не слишком интересуясь, зачем он приходил. Он обнимает меня, засовывает грязный и отвратительный язык мне в рот, который вот-вот ответит рвотным действием на это зловоние. Видя, как спазм скручивает мне желудок, он приходит в экстаз: «Смелее, крошка, смелее, – кричит он. – Я не упущу ни одной капли этого». Заранее предупрежденная о том, что надо было делать, я усаживаю его на канапе и наклоняю его голову на самый край. Его ляжки разведены; я расстегиваю ему штаны, достаю оттуда короткий и вялый инструмент, который не предвещает никакой эрекции, трясу его; он открывает рот. Напрягая его член и принимая при этим прикосновения его похотливых рук, шарящих по моим ягодицам, я извергаю ему в рот, под действием рвотного порошка, весь непереваренный желудком обед. Наш герой – на небесах, он впадает в экстаз, он глотает, он сам ищет на моих губах нечистое извержение, которое опьяняет его, он не теряет ни одной капли, а когда решает, что действие скоро прекратится, Снова вызывает его, щекоча мне рот своим языком; его член, который, судя по всему, распаляется лишь от подобных гнусностей, раздувается, встает и оставляет, плача, под моими пальцами несомненное доказательство того, какое впечатление производит на него эта грязь. »

«Ах! Черт подери, – говорит Кюрваль, – какая прелестная Страсть! Можно было бы сделать ее более утонченной? » – «Но Как? » – спрашивает Дюрсе прерывающимся похотливыми вздохами голосом. – «Как? – говорит Кюрваль. – Да, черт возьми, путем выбора девиц и блюд. » «Девицы… А я понял, ты хотел бы иметь там какую-нибудь вроде Фаншон…» – «Ну да, конечно. » – «А какие блюда? » – продолжал расспрашивать Дюрсе, которому Аделаида терла пушку. – «Какие блюда? – переспросил Председатель. – Да, три тысячи чертей, я заставлю ее вернуть мне то, что я незадолго до этого передам ей таким же способом». «То есть, – подхватил финансист, совершенно теряя голову, – означает: то, что ты ей вывалишь в рот, она должна проглотить, а потом вернуть это тебе? » – «Именно так». И оба бросились но своим кабинетам; Председатель – с Фаншон, Огюстин и Зеламир, а Дюрсе – с Ла Дегранж, Розеттой и «Струей-в-Небо». Все вынуждены были ждать около получаса, чтобы продолжить рассказы Дюкло. Наконец они снова появились. «Ты наделал непристойностей? » – сказал Герцог Кюрвалю, который вернулся первым. «Да, немного, – отвечал Председатель, – именно в этом состоит счастье жизни; что касается меня, то я оцениваю сладострастие только по самому грязному и отвратительному что в нем есть». «Но, по крайней мере, пролили ли вы сперму». – «Об этом не может быть и речи, – сказал Председатель, – или ты считаешь, что все похожи на тебя и у всех есть достаточно спермы, чтобы проливать ее каждую минуту? Пусть эти усилия останутся за тобой и за такими могучими чемпионами, как Дюрсе», – продолжил он, видя, как возвращается Дюрсе, едва держась на ногах от истощения. – «Это верно, – сказал финансист, – я не смог удержаться. Эта Ла Дегранж – такая гнусная в словах и в поведении, она так доступна во всем, что хотят от нес…» – «Дюкло, – сказал Герцог, – продолжайте, поскольку, если мы не прервем его, этот нескромник, пожалуй, расскажет нам все, что он сделал, не задумываясь о том, насколько ужасно хвастаться теми милостями, которые получаешь от хорошенькой женщины. » И Дюкло, подчиняясь его словам, так продолжила свою историю:

«Поскольку господам так нравятся эти шалости, – сказала наша рассказчица, – мне досадно, что они на миг пока еще не сдержали своего воодушевления, которое было бы куда сильное мне кажется, после того, что я должна еще рассказать вам сегодня вечером. То, чего, как предполагал господин Председатель, недоставало для того, чтобы усовершенствовать страсть, о которой я только что рассказала, слово в слово имелось в причуде, которая должна была за ней последовать. Мне досадно, что он не дал мне времени закончить. Старый Председатель де Сакланж представляет собой именно те особенности, которых, судя по всему, возжелал господин Кюрваль. Не желая уступать ему, мы выбрали настоящую мастерицу того предмета, о котором ведем речь. Это толстая и рослая девица лет тридцати шести, прыщавая, любившая выпить и посквернословить, нахалка и грубиянка, хотя впрочем, достаточно привлекательная. Приходит Председатель, им подают ужин, оба они напиваются до умопомрачения, оба изрыгают блевотину друг другу в рот, оба глотают это и возвращают друг другу проглоченное. Наконец, они падают на остатки ужина, в нечистоты, которыми сами забрызгали паркет. В этот момент меня отряжают, поскольку у моей подруги нет больше ни сознания, ни сил. Я нахожу его на полу, член его прямой и твердый, как железный стержень; я беру в руку этот инструмент, Председатель произносит что-то невероятное, матерится, тянет меня к себе, сосет мой рот и кончает, как бык, ворочаясь из стороны в сторону, среди этих нечистот.

Немного спустя та же девица предоставила нам зрелище не менее грязной причуды. Один толстый монах, который очень хорошо оплачивал ее, уселся верхом на ее животе, ноги моей товарки при этом были раздвинуты на всю возможную ширину и прижаты тяжелой мебелью, чтобы не менять положение. Было подано несколько кушаний, которые поместили на низ живота девицы, прямо на голое тело – безо всякой посуды. И этот малый хватает рукой куски, сует их прямо в открытую нору своей Дульсинеи, крутит их там во все стороны и съедает лишь после того, как они насквозь пропитаются солями, которые имеются во влагалище».

«Вот совершенно новый способ обеденной трапезы», – сказал Епископ. – «Который вам совсем не по душе, не так ли, святой отец? » – добавила Дюкло. – «Конечно, нет, черт возьми! – ответил служитель Церкви. – Влагалище не слишком мне нравится для этого дела».

«Ну что ж! – подхватила наша рассказчица, – тогда слушайте историю, которой я закончу свое повествование сегодня. Я убеждена, что она позабавит вас больше.

Прошло восемь лет с тех пор, как я оказалась у мадам Герэн. Мне только что минуло семнадцать лет; в течение всего этого времени не проходило и дня, чтобы я не видела, как каждое утро приходит некий откупщик налогов, к которому относились с большим почтением. Это был человек лет этак шестидесяти, толстим коротышка, достаточно похожий во всем на господина Дюрсе. Как и Дюрсе, он выглядел бодрым, был склонен к полноте. Каждый день ему требовалась новая девица; девицы нашего дома служили ему лишь на худой конец, либо, когда посторонняя не приходила на назначенное свидание. Господин Дюпон, так звали нашего финансиста, был сложен как в выборе девиц, так и в своих вкусах. Он категорически не желал, чтобы девица была проституткой, лишь в исключительных случаях, о которых я только что сказала; он хотел чтобы это были работницы, продавщицы из лавочек, особенно из тех, что торгуют модным платьем. Возраст и цвет волен также были определенными: нужны были блондинки от пятнадцати до восемнадцати лет, ни моложе и ни старше; кроме вышеназванных качеств, они должны были иметь красивой формы рот и такой особенной чистоты, что мельчайший прыщик у отверстии становился причиной для отвода. Если они были девственницами он платил им вдвойне. В тот день для него ожидали прихода одной молоденькой кружевницы шестнадцати лет, попка которой могла служить настоящим образцом; но он не знал, что именно и этом заключался подарок, который собирались ему преподнести; девушка передала, что в то утро она не может отделаться от родителей, и чтобы ее не ждали; госпожа Герэн, зная, что Дюпон меня ни когда не видел, приказала мне незамедлительно одеться мещанкой, взять фиакр в конце улицы и высадиться около ее дома четверть часа спустя после того, как туда войдет Дюпон, хорошо исполняя роль и изображая из себя ученицу модистки. Кроме всех предосторожностей, главное, что я должна была исполнить, это не медленно наполнить себе желудок полфунтом аниса; следом за этим – выпить большой стакан бальзама, который должен был оказать то действие, о котором вы услышите. Все исполняется наилучшим образом; к счастью, у нас было несколько часов в день, что позволило предусмотреть все необходимое. Я подъезжаю с самым простодушным видом. Меня представляют финансисту, который пристально разглядывает меня; я старалась очень тщательно следить за собой, и он не смог открыть во мне ничего такого, что опровергло бы историю, которую для него сочиняли. «Она девственница? » – спросил Дюпон. – «С этой стороны нет, – сказала Герэн, положив руку мне на живот, – но с другой стороны, я вам за это ручаюсь». Она бессовестно лгала. Но какая разница?

Наш герой был введен в заблуждение, а это то, что было необходимо. «Поднимите же ей юбки», – сказал Дюпон. Госпожа Герэн задрала юбки сзади, наклонив меня немного на себя, и таким образом открыла распутнику храм его поклонения. Он внимательно разглядывает, с минуту щупает мои ягодицы, руками разводит их и, судя по всему, довольный осмотром, говорит, что эта пот вполне его удовлетворит. Затем он задает мне несколько вопроси» о возрасте, профессии, которой я занимаюсь и, довольный моей так называемой «невинностью» и моим притворным простодушием, уводит меня по лестнице в свою комнату: у него была своя собственная комната в доме госпожи Герэн, куда не входил никто, кроме него, и в которую невозможно было подглядывать ни с какой стороны. Как только мы вошли, он аккуратно закрывает дверь и, еще мгновение поглядев на меня, спрашивает меня достаточно грубым тоном и с грубым видом, которые он сохранил на протяжении всей сцены, так вот, он спрашивает меня: правда ли то, что меня никто никогда не брал сзади. А поскольку в мою роль входило не знать подобного выражения, – я заставила себя повторить его, торжественно уверяя, что ничего не понимаю; когда жестами он растолковал мне, что он хотел этим сказать, да так, что больше не было возможности изображать непонимание, я ответила ему с испуганным невинным видом, что была бы очень огорчена, если бы когда-либо пришлось придаться подобным гнусностям. Тогда он велел мне снять только юбки; как только я это исполнила, он, оставив мою рубашку закрывающей мне перед, подоткнул ее сзади как можно выше под корсет; когда он раздевал меня, с меня упал мой грудной платок, и грудь моя явилась перед ним но всей своей наготе; это разозлило его. «Ко всем чертям эти сиськи! – закричал он. – Ну! Кто просил у вас сисек? Именно это выводит меня из себя, когда я имею дело с этими созданиями: у всех – бессовестная страсть показывать сиськи». Поспешив прикрыть грудь, я приблизилась к нему, будто для того, чтобы попросить у него прошения. Но видя, что я могу показать ему перед в том положении, которое я собиралась принять, он опять разозлился: «Ну же! Стойте так, как вас поставили, черт подери, – сказал он, хватая меня за бедра и снова ставя меня так, чтобы видеть перед собой только зад, – стойте так, черт вас возьми! Ваша нора никому не нужна, как и ваша грудь: здесь нужна только ваша жопа». Тем временем он встал, подвел меня к краю кровати, на которую заставил опираться полулежа на животе; потом, присев на очень низкий стульчик у меня между ног, он оказался в таком положении, что его голова была на уровне моего зада. Он внимательно разглядываем меня еще мгновение; потом, считая, что мое положение недостаточно удовлетворительно, снова встает, чтобы подложить мне подушку под живот, что смещает мою задницу еще больше назад; снова садится, осматривает, хладнокровно, с поспешностью хорошо продуманного распутства. Спустя мгновение он принимается и мои ягодицы, раздвигает их. подносит открытый рот к отверстию и плотно припадает к нему; тотчас же, следуя приказу, полученному от него, и своей крайней нужде, я отпускаю ему в глубину глотки, вероятно, самые раскатистые кишечные ветры, какие только ему доводилось получать за свою жизнь. Он в ярости отстраняется. «Как это, маленькая нахалка, – говорит он мне, – вы имеете наглость пердеть мне прямо в рот? » И снова, тотчас же припадает ртом к отверстию. «Да, сударь, – говорю я ему, выпуска» второй залп, – именно так я обхожусь с теми, кто целует мне попку». – «Ну что ж, стреляй, стреляй же, плутовка! Раз ты не можешь удержаться, пали, сколько хочешь и сколько можешь». С этой минуты я больше не сдерживаюсь; невозможно выразить словами, какую сильную нужду испытывала я пускать ветры после дряни, которую проглотила; наш герой, пребывая в экстазе, то принимает их ртом, то ноздрями. Через четверть часа подобных упражнений, он ложится на канапе, притягивает меня к себе, держа по-прежнему мои ягодицы у себя под носом, и приказывает мне напрягать ему член, продолжая при этом упражнение, от которого испытывает божественное наслаждение. Я пукаю, трясу его член, вялый, размером не длинней и не толще пальца; благодаря толчкам и пукам инструмент этот, наконец, твердеет. Усилении наслаждения нашего героя в момент оргазма я ощущаю удвоением требовательности с его стороны. Теперь даже его язык вызывает у меня пуки; он щекочет глубины моего ануса, словно чтобы вызнать из него ветры, он хочет, чтобы я выпустила их именно на язык, он теряет рассудок, не владеет собой; маленькое страшное орудие жалким образом окропляет мне пальцы семью – восемью каплями светлой коричневатой спермы, что наконец позволяет ему прийти в себя. Но поскольку грубость служила ему для того, чтобы вызвать забытье, и для того, чтобы быстро восстановиться после этого, то он едва дал мне время прибрать себя. Он ворчал, сквернословил, одним словом являл передо мной отвратительный образ порока, удовлетворившего свою страсть, и ту непоследовательную невежливость, которая, как только очарование утрачено, пытается отомстить за себя презрением к идолу, который захватил чувства».

«Вот этот человек нравится мне больше всех предыдущих, -сказал Епископ. – Встретился ли он на следующий день с этой новенькой шестнадцатилетней? » – «Да, святой отец, он был с ней, а день спустя еще с одной пятнадцатилетней девственницей, по-своему не менее хорошенькой: мало, кто платил так, и мало, кого так хорошо обслуживали».

Так как эта страсть разгорячила головы собравшимся, столь привыкшим к распутствам такого рода, и напомнила им о пристрастии, которое пользовалось всеобщей благосклонностью, ни у кою больше не было желания долго ждать. Каждый собрал все, что мог, и взял понемногу отовсюду. Настало время ужина; его перемежали всеми непристойностями, о которых только что услышали; Герцог напоил Терезу и заставил ее блевать себе в рот; Дюрсе заставил пукать весь сераль и получил от него больше шестидесяти пуков за вечер. Что касается Кюрваля, которому в голову приходили самые разные экстравагантные мысли, то он сказал, что хотел бы пронести свои оргии один и закрылся в будуаре в глубине с Фаншон, Мари, Ла Дегранж и тридцатью бутылками шампанского. Потом пришлось выносить всех четверых: их обнаружили плавающими в потоке собственных нечистот; Председатель заснул, прилепившись ртом ко рту Ла Дегранж, которая блевала еще ему в рот. Трое остальных занимались тем же самым; они также провели свои оргии в пьянстве, напоили своих «собардачниц», заставляя их блевать и пукать, делали бог знает что, и если бы не госпожа Дюкло, которая сохранила трезвый рассудок, привела все в порядок и уложила их спать, то скорее всего заря, простирая свои розовые пальцы и приоткрывая двери этого дворца Аполлона, нашла бы их погруженными в собственные нечистоты, похожих скорее на свиней, чем на людей. Поскольку все нуждались в отдыхе, каждый заснул отдельно и в объятиях Морфея стал понемногу восстанавливать силы для грядущего дня.

Седьмой день

Друзья больше не заботились о том, чтобы предаваться каждое утро часу уроков у госпожи Дюкло. Устав от наслаждении ночи, а также боясь как бы эта операция не заставила их проливать сперму с самого раннего утра, и полагая, кроме того, что эта церемония пресыщала их слишком рано сладострастием и некоторыми вещами, которые они имели интерес приберечь на более позднее время, – они договорились, что каждое утро их будет замещать по очереди один из «работяг». Состоялись визиты. Теперь достаточно было хотя бы одной из девушек проявить оплошность, чтобы подвергнуть наказанию всех восьмерых: ею оказалась красивая и интересная Софи, привыкшая исполнять все обязанности, какими бы нелепыми не казались ей они. Дюрсе заранее предупредил Луизон, ее опекуншу, и сумел так ловко заманить ее в ловушку, что она была объявлена виноватой; по этому поводу ее вписали в роковую книгу. Нежная Алина, подвергнутая подобному осмотру, также была объявлена виноватой, и список этого вечера таким образом состоял из восьми девушек, двух супруг и четырех мальчиков. Исполнив приготовления, все думали теперь только о подготовке к свадьбе, которая должна отмстить праздник, запланированный на конец первой недели. В тот день никому не было дано освобождение от общих нужд в часовне: святой отец предстал в полном епископском облачении; все подошли к алтарю. Герцог, который представлял отца девушки, и Кюрваль, который представлял отца юноши, привели: один – Мишетту, а другой – Житона, Оба были чрезвычайно празднично одеты, но наоборот: то есть мальчик был одет девочкой, а девочка – мальчиком. К несчастью, в соответствии с порядком изложения материала, о котором мы условились, мы должны отсрочить еще на некоторое время то наслаждение, которое несомненно доставят читателю подробности этой религиозной церемонии; но, несомненно, наступит момент, когда мы сможем открыть их ему. Все прошли в салон, и в ожидании часа обеда четверо распутников, закрывшись наедине с этой очаровательной малолетней парой, заставляли их раздеться и принудили исполнить все те брачные церемонии, которые позволял им их возраст, лишь за исключением введения мужского члена но влагалище девочки, что могло бы быть тоже совершено, поскольку мальчик прекрасно напрягал свой член; но это не позволили сделать, чтобы ничто не повредило цветок, предназначенный для иного употребления. В остальном им разрешили прикасаться друг к другу, ласкать друг друга; юная Мишетта заливала влагой своею маленького мужа, а Житон, – с помощью своих учителей прекрасно толкал членом свою маленькую жену. И все же оба они начинали ощущать на себе рабство, в котором находились, что мешало зародиться в их маленьких сердцах той страсти, которую позволял чувствовать их возраст. Все пообедали; супруги были в центре внимания; к кофе головы уже распалились; их раздели донага, уподобив Зеламиру, Купидону, Розетте и Коломб, которые в тот день подавали кофе. Поскольку спускание в ляжки стало модным в это время дня, то Кюрваль занялся мужем, Герцог – женок Епископ, неистовствуя над прелестным задом Зеламира, который он сосал, заставляя пукать, вскоре пронзил его в том же духе; Дюрсе совершал свои маленькие изощренные гнусности с прелестным задом Купидона. Два наших главных атлета ничуть не разрядились, и, добравшись вскоре один – до Розетты, а другой до Коломб, пронзили их между ляжек тем же способом, каким только что действовали с Мишеттой и Житоном, приказывая очаровательным детям напрягать своими хорошенькими маленькими ручками чудовищные концы членов, которые высовывались у животов; одновременно развратники в свое удовольствие копались руками в свежих и нежных отверстиях попок маленьких прелестников. Однако никто не пролил спермы; все знали, что вечером предстоит приятная работа, и потому берегли себя. С этого момента права молодоженов упразднялись, их свадьба, хотя и совершенная по всей форме, становилась лишь игрой. Каждый из них вернулся в предназначенную ему кадриль, и все стали слушать Дюкло, которая продолжила свою историю:

«Один человек, имеющий почти такие же вкусы, как и финансист, о котором я вела вчера свой рассказ, откроет, если вам угодно, господа, мое сегодняшнее повествование. Это был докладчик в Государственном Совете, лет шестидесяти, который прибавлял к своим особым причудам и такую: он желал иметь дело лишь с женщинами старше себя. Госпожа Герэн дала ему старую сводницу из своих подруг, чьи морщинистые ягодицы представляли собой что-то вроде старого пергамента, который идет на увлажнение табака. И нее же именно таким был предмет, который должен был послужить для поклонения нашего распутника. Он встает на колени перед этой дряхлой жопой, любовно целует ее; ему пукают прямо в нос, он приходит в восторг, открывает рот, пук повторяется, его язык с восторгом ищет эти мягкие ветры. И все же он не может устоять перед исступлением, в которое приводит его подобная операция. Он достает из своих штанов маленький, старый, бледный, сморщенный член, подобный тому божеству, которому он поклоняемся. «Ах, пускай, пускай же ветры, милая моя» – кричит он, изо всех сил сотрясая свой член, – пускай, душа моя, лишь от одних твоих пуков я ожидаю освобождения этого заржавленною орудия. » Сводница удваивает свои усилия, и распутник, пьянея от сладострастия, роняет между ног своей богини две – три несчастных капли спермы, которыми он обязан своему экстазу».

О ужасное воздействие примера! Кто бы мог подумать? В тот же самый миг, словно сговорившись, четверо наших распутников зовут дуэний из своих кадрилей. Они добираются до их старых некрасивых задниц, просят нукать, получают желаемое, и в этот Момент чувствуют себя почти такими же счастливыми, как тот докладчик в Государственном Совете, если бы только мысль о наслаждениях, которые ждут их во время оргий, не сдерживала их. Но они напоминают друг другу об этом, останавливаются на этом, Отпускают своих Венер, и Дюкло продолжает:

«Я не стану слишком распространяться о следующей страсти, господа, – сказала любезная девица. – Я знаю, что среди вас у нее не так много приверженцев, но вы приказали мне говорить ее, и я подчиняюсь. Один очень молодой человек с красивым лицом имел причуду языком щекотать мне отверстие во время месячных. Я ложилась на спину, раздвинув ляжки; он был на коленях передо мной и сосал, приподнимая меня двумя руками за поясницу, чтобы было удобнее. Он глотал и влагу из влагалища, и кровь, а поскольку он взялся за это так умело и был так хорош собой, то я получила разрядку. Член его напрягался, он был на седьмом небе; было видно, что ничто в мире не могло доставить ему такого наслаждения, и самая горячая и яростная разрядка, наступившая при непрекращающихся его действиях, вскоре убедила меня в этом. На следующий день он встретился с Авророй, немного спустя – с моей сестрой, и в течение одного месяца имел дело с каждой из нас, а по прошествии его, без сомнения, проделал то же самое во всех других борделях Парижа.

Эта причуда, как вы сами убедитесь, господа, не является такой уж особенной по сравнению с той, которую имел другой человек (в прошлом друг госпожи Герэн), которого она обслуживала в течение долгого времени; вся страсть его, как она уверяла, состояла в том, чтобы поедать выкидыши и результаты абортов. Его предупреждали каждый раз, когда какая-нибудь девица находилась и подобном положении; он прибегал и проглатывал эмбрион, млея от сладострастия».

«Я знал этого человека, – сказал Кюрваль, – его существование и его вкусы не вызывают ни малейшего сомнения». – «Пусть так, – сказал Епископ, – но, что я знаю еще тверже, чем существование этого человека, так это то, что я последую его примеру».

«А почему бы и нет? – сказал Кюрваль. – Я убежден, что это сможет привести к разрядке, и если Констанс согласится это сделать со мной, поскольку говорят, что она уже залетела, то я обещаю ей заставить появиться на свет ее уважаемого сына до срока и сгрызть его, как сардину». – «О! Все прекрасно знают, в каком ужасе вы пребываете от беременных женщин, – ответила Констанс. – Всем известно, что вы отделались от матери Аделаиды лишь потому, что она забеременела во второй раз, и если Жюли не обманывает меня, она будет остерегаться этого». – «Совершенно очевидно, – сказал Председатель, – что мне не нравится потомство; когда животное оказывается с полным чревом, оно внушает мне яростное отвращение, но представить себе, что я мог убить свою жену из-за этого, значило бы обмануть вас. Знайте же, вы, потаскуха, что мне не нужна причина, чтобы убить женщину, и особенно такую корову, как вы, чтобы помешать ей произвести своего теленка, если она мне принадлежит». Констанс и Аделаида заплакали, и это обстоятельство стало понемногу приоткрывать тайну ненависти, которую Председатель питал к очаровательной супруге Герцога; тот же, будучи далеким от того, чтобы поддерживать ее в этом споре, ответил Кюрвалю, что тому, должно быть, хорошо известно, что и он, Герцог, любит потомство не больше чем Кюрваль, и что, если Констанс и была беременной, то потомство это пока еще не появилось на свет. Здесь слезы Констанс потекли с удвоенной силой; она была на канапе Дюрсе, своего отца, который в качестве утешения сказал ей, что, если она не замолчит немедленно, то, невзирая на ее состояние, он пинком под зад выставит ее за дверь. Несчастная была вынуждена затаить в своем разбитом сердце слезы, за которые ее упрекали, только и сказав: «Увы, великий боже! Я так несчастна, но это – моя участь, и я должна ее сносить». Аделаида также обливалась слезами; Герцог, на канапе которого она находилась, доводил ее из всех сил, чтобы она плакала пуще; наконец, она смогла тоже унять свои слезы – и когда эта немного трагическая и услаждающая злодейские души наших распутников сцена завершилась, Дюкло продолжила рассказ такими словами:

«В доме госпожи Герэн была комната, устроенная достаточно любопытно и постоянно служившая одному человеку. В ней был двойной потолок и своего рода очень низкая антресоль, в которой можно было находиться лишь лежа; там помещался этот распутник особого свойства, исполнению прихоти которого я и послужила. Он запирался с девицей в этом своего рода люкс; его голова располагалась так, что совпадала с отверстием, открывавшемся в комнату, расположенную на верхнем уровне. Девица, закрытая с этим человеком, использовалась лишь для того, чтобы напрягать его член, а я, разместившись вверху, должна была делать то же самое с другим мужчиной. Отверстие, расположенное в темном месте, оказывалось открытым, споено невзначай, и я, будто бы из любви к чистоте и чтобы не портить паркет, должна была руками возбуждать своего мужчину, заставляя падать сперму в это отверстие: прямо на лицо, которое находилось точно под ним. Все было устроено так мастерски, что ничего не было заметно, и операция удавалась наилучшим образом: в тот момент, когда клиент получал прямо себе на нос сперму того, которому возбуждали член наверху, он прибавлял к этому свою; и этим все сказано.

Старуха, о которой я вам недавно говорила, появилась снова; ей предстояло иметь дело с другим чемпионом. Это был человек лет сорока; он заставил ее раздеться донага и стал лизать все отверстия и полости на старом трупе: жопу, нору, рот, ноздри, подмышки, уши – ничто не было забыто; при каждом всасывании этот мерзкий тип проглатывал все, что получал. Он не остановился на этом: заставил ее разжевать ломтики пирога и проглатывал их из ее рта; он также заставлял ее подолгу, задерживать во рту глотки вина, которым она прополоскала себе горло, и которое он также проглатывал; в течение всего этого времени его член находился в состоянии такой сильнейшей эрекции, что сперма, казалось, вот-вот вырвется оттуда без каких-либо усилий с его стороны. Наконец, он почувствовал, что сейчас она прольется, поспешил к старухе, засунул ей язык в отверстие в заду по меньшей мере на один фут и кончил, как безумный».

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒