Глава VII

Уже давно у меня родилась мысль, которая возвращалась ко мне всякий раз, как я был голоден или дядя особенно скверно обращался со мной, а случалось это ежедневно. Я мечтал убежать из Доля, добраться до Гавра и пуститься в плавание. Во время частых отлучек дяди я развлекался тем, что намечал маршрут по большой карте Нормандии, висевшей на лестнице. Не имея настоящего циркуля, я соорудил себе из дерева самодельный и измерял им расстояния, как научил меня господин Биорель. Из Доля через Понторсон я дойду до Авранша, там переночую. Из Авранша в Вилье-Бокаж, затем в Каэн-Дозюлэ и через Пон-Левэк в Гонфлер. Это займет неделю — не больше. Фунт хлеба стоил тогда три су; следовательно, если бы я мог скопить двадцать четыре су, я бы дорогой не умер с голода. Но откуда взять столько денег — целых двадцать четыре су? Я становился в тупик перед этим непреодолимым препятствием.

Но полученный мною удар заставил меня решиться. Умывшись под краном и с трудом остановив кровь, я ушел в свою комнату и забыл о всех трудностях задуманного побега. «Ежевика уже зреет в канавах на опушке леса, — размышлял я, — в птичьих гнездах, наверно, есть яйца. Иногда на дороге в пыли валяются потерянные монетки. Я могу встретить возчика, он подвезет меня и даст кусок хлеба за то, что я буду править лошадьми, когда он захочет поспать. Тут нет ничего невозможного!» О дальнейшем я не беспокоился. В Гавре любой капитан непременно возьмет меня юнгой к себе на корабль. Только бы попасть в море, а там я — настоящий моряк и совершаю чудесное путешествие. Вернувшись из плавания, я иду в Пор-Дье, мама крепко целует меня, и я вручаю ей заработанные мною деньги. «А если мы потерпим кораблекрушение?.. Ну что ж! Тогда еще интереснее! Необитаемый остров, дикари, попугаи… Я сам становлюсь Робинзоном!»

Моя рана на голове перестала болеть, и я забыл о том, что сегодня не обедал.

Каждое воскресенье дядя с раннего утра уезжал в свое новое поместье и возвращался только поздно вечером. Поэтому я знал наверняка, что с вечера субботы до утра понедельника мы с ним не увидимся. Сегодня была как раз суббота, и если бы я убежал немедленно, то у меня было бы впереди целых тридцать шесть часов до его возвращения. Но как выйти из дома, не отпирая замка и не открывая дверей? Я решил выпрыгнуть из окна второго этажа во двор, пролезть через дыру в заборе в сад господина Бугура, а оттуда выбраться в поле.

Лежа в постели, я обдумывал план побега и ждал, когда дядя заснет, чтобы привести свой план в исполнение.

Вскоре я услышал, как дядя вошел в свою комнату, затем почти тотчас же вышел оттуда, и мне показалось, что он, стараясь не шуметь, поднимается на цыпочках по лестнице на второй этаж. Может быть, он догадался о моем намерении и решил последить за мной? Дядя осторожно отворил дверь. Я лежал, повернувшись лицом к стене, и не видел, как он вошел, но рассмотрел на стене дрожащую тень его руки, которой он заслонял пламя горевшей свечи. Он тихонько подошел к моей кровати.

Я притворился, что крепко сплю. Дядя наклонился надо мной, поднес свечу к моей голове, и я почувствовал, как он осторожно откинул волосы, прикрывавшие мою рану.

— Пустяки, — сказал он вполголоса, — ничего страшного.

И так же тихо вышел из комнаты.

Раньше этот поступок и кажущееся участие дяди, возможно, заставили бы меня изменить мои планы. Но теперь было поздно. Я уже мысленно вдыхал запах моря и смолы, я уже приоткрыл таинственные двери в неведомое будущее…

Прошел час после ухода дяди; я встал, решив, что он уже спит, и начал сборы, то есть завязал в носовой платок две рубашки и пару чулок. С минуту я колебался, не надеть ли мне праздничный костюм — в нем у меня был как будто более солидный вид, но, по счастью, здравый смысл взял верх, и я остановился на куртке и штанах из толстого матросского сукна. Потом, чтобы не стучать, я взял башмаки в руки и вышел из комнаты.

Не успел я закрыть за собою дверь, как мне пришла в голову озорная мысль. Я вернулся. Хотя луна еще не взошла, ночь была довольно светлая, и мои глаза, привыкшие к темноте, ясно различали все предметы. Осторожно водрузив стул на свою кровать, я взобрался на него, дотянулся до подвешенного к потолку крокодила, ножом перерезал веревку, на которой он висел, и подхватил его в объятия; затем уложил его в свою постель и укрыл его с головой одеялом. Тут я представил себе, как будет изумлен мой дядя в понедельник утром, когда вместо меня найдет в постели крокодила, и расхохотался как безумный; а когда подумал, что он, пожалуй, решит, что крокодил меня съел, я принялся смеяться пуще прежнего.

Но этой шуткой и ограничилась моя месть дяде.

Удивительно, сколько уверенности придают человеку четыре стены и крыша над головой! Когда я благополучно вылез из окна, спустился вниз, цепляясь за стену, и очутился в саду господина Бугура, всякое желание смеяться у меня сразу пропало. Я с беспокойством оглядывался по сторонам: ночью все кусты принимали странную форму; в густой чаще виднелись какие-то черные ямы, на которые я боялся смотреть. Легкий ветерок пробежал по деревьям, и листья жалобно зашелестели. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я забился в будку Пато. Милый Пато! Если б он был здесь, я бы, вероятно, не убежал…

Я всегда считал себя храбрым мальчиком. Мне стало стыдно, что у меня подкашиваются ноги и зубы стучат от страха. Я решил взять себя в руки: если уж я так трушу, надо сейчас же возвращаться обратно к дяде. Я вылез из будки и пошел прямо к большому дереву. Его длинные, вытянутые вперед ветки как будто преграждали мне путь; казалось, оно говорило: «Стой! Дальше ты не пройдешь!» Однако, когда я подошел к нему, оно стояло неподвижно, только птички, спавшие в его листве, проснулись и с писком разлетелись в разные стороны. Это меня сильно ободрило: значит, я тоже могу внушать кому-то страх.

Я перебросил узелок с вещами через стену, окружавшую сад, затем вскарабкался на нее с помощью деревянной лестницы и стал осматривать расстилавшуюся перед моими глазами равнину. Она была пустынна; царила полная тишина. Я соскочил вниз.

Больше часа бежал я без оглядки, чувствуя, что если только остановлюсь и посмотрю по сторонам, то умру от страха. Наконец я стал задыхаться и замедлил шаг; я оказался среди лугов, прорезанных плотиной, которая отводила болотную воду в море. Сенокос уже начался, и сквозь дымку тумана виднелись копны скошенного сена, стоявшие по краям дороги. Я спустился на луг и забился под копну сена. Я знал, что нахожусь не менее чем в двух лье от города, и мне казалось, будто я забрался чуть не на край света. Теперь я мог спокойно передохнуть.

Усталый и измученный волнениями, ослабевший от потери крови и голода, я быстро уснул на прогретом солнцем сене, убаюканный оглушительным кваканьем лягушек.

Меня разбудил холод. Тот пронизывающий до костей ночной холод, о котором я раньше не имел и понятия. Звезды уже побледнели, широкие белые полосы бороздили синеватую глубину ночного неба, луг был окутан туманом, который клубился и поднимался вверх, словно столбы дыма. Одежда моя отсырела, будто я попал под проливной дождь, и я дрожал всем телом. Хотя теплое сено сперва согрело меня, зато теперь роса промочила насквозь.

Но еще мучительнее, чем холод, было ощущение какой-то смутной тревоги. Накануне вечером я испытал много горя и волнений, а теперь, проснувшись, чувствовал беспокойство и угрызения совести. Кораблекрушение, необитаемый остров — все это уже не казалось мне таким заманчивым, как вчера… А вдруг я никогда не вернусь домой, никогда не увижу маму! Я горько заплакал и, несмотря на холод, продолжал сидеть неподвижно, закрыв лицо руками.

Когда я вновь поднял голову, мои планы изменились. Я решил тотчас же идти в Пор-Дье и не уходить в Гавр, пока не повидаю маму. Придя домой вечером, я могу спрятаться в «рубке» и уйти рано утром так, что меня никто не увидит. По крайней мере, я унесу с собой воспоминание о доме, и моя вина перед мамой, которую я покидаю, как мне казалось, несколько уменьшится.

Я поднял свой узелок. Предстояло пройти не меньше двенадцати лье: терять времени было нельзя. Скоро наступит день, птички уже начали щебетать…

Ходьба меня подбодрила, грусть и тревога прошли, на душе стало веселей и спокойней. Розовый свет, разливавшийся по небу, словно проникал в меня и разгонял мои мрачные мысли подобно тому, как день разгоняет страшные ночные кошмары.

Туман, окутывавший все окрестности, сгустился теперь над большой канавой вдоль плотины; сквозь его молочную белизну кое-где пробивались верхушки старых плакучих ив. Восток загорелся сперва оранжевым, потом алым светом, который охватил все небо и озарил меня своим сиянием. Ветерок пробежал по деревьям, стряхивая с них капли росы, трава выпрямилась, цветы подняли головы, легкие испарения быстро улетели вверх. Наступило утро. Сколько раз встречали мы с господином Биорелем рассвет, но я никогда не обращал на него внимания. Зато теперь, когда я вырвался на свободу, я почувствовал себя хозяином Вселенной и соблаговолил насладиться этим зрелищем.

Однако «хозяин» скоро заметил, что если природа радует его глаза, то она ничего не дает его желудку. Цветов кругом сколько угодно, но нигде нет ни плодов, ни ягод. Очевидно, я напрасно рассчитывал на то, что мне в дороге подвернется какая-нибудь еда.

Через несколько часов я уже в этом больше не сомневался. В полях я не видел ничего — ровно ничего съедобного. Зато в деревнях, через которые я проходил, шли приготовления к воскресному обеду. На столах харчевен высились груды мяса, на витринах булочных — огромные ковриги белого хлеба и сдобные пшеничные лепешки, которые вкусно пахли горячим маслом. При взгляде на них у меня текли слюнки и больно сводило желудок.

Когда какой-нибудь несчастный должник жаловался дяде, что умирает с голоду, дядя обычно отвечал: «Стяните себе потуже пояс». По наивности, я решил испробовать это средство, но, вероятно, тот, кто давал такие великодушные советы, сам никогда ими не пользовался. Хотя я стянул свой пояс так туго, что дышал с трудом, мне только сделалось жарко, но голод от этого ничуть не уменьшился.

Тогда я решил, что, если я перестану думать о пище, мне будет легче, и принялся громко петь. Встречавшиеся мне люди, разодетые по-воскресному, удивленно смотрели на мальчугана с узелком в руке, еле передвигавшего ноги и распевавшего во все горло.

Но пение тоже не помогало: в горле у меня пересохло, и теперь к голоду прибавилась жажда. К счастью, жажду утолить было нетрудно: по пути довольно часто встречались ручейки, стекавшие к морю.

Я выбрал чистое местечко, встал на колени и жадно припал к воде. Я пил очень долго, решив наполнить свой желудок хотя бы водой. Мне вспомнилось, что когда я несколько дней хворал лихорадкой, то ничего не ел, а только пил и не чувствовал голода.

Но через четверть часа я стал обливаться потом: вода под действием солнца начала испаряться. Я почувствовал страшную усталость, сердце замирало, и, с трудом дотащившись до дерева, я уселся в тени. Никогда еще не испытывал я подобной слабости: в ушах у меня шумело, перед глазами расплывались красные круги. Я остановился возле какой-то деревушки и слышал звон церковного колокола, но не мог рассчитывать на помощь людей — ведь у меня не было ни одного су, чтобы купить хлеба в булочной.

Надо скорей вставать и уходить. И так уже крестьяне, спешившие к обедне, поглядывали на меня и переговаривались между собой. Они еще вздумают спрашивать меня, куда я иду и откуда; а потом, пожалуй, отправят обратно к дяде. Одна мысль об этом приводила меня в трепет.

Как только отдых и прохлада немного подбодрили меня, я снова пустился в путь. Дорога была трудная, каменистая, ноги у меня словно одеревенели. Солнце палило нещадно. Я понял, что если буду идти так быстро, как шел с утра, то свалюсь и не встану, а потом решил не проходить теперь больше пол-лье без отдыха и присаживался всякий раз, как почувствую слабость.

Пока я медленно двигался вперед, мне вспомнились стихи, которые я выучил, когда жил у господина Биореля. Они упорно всплывали в моей памяти, и я никак не мог от них отвязаться:

Бог и птичку в поле кормит, и кропит росой цветок,

Бесприютного сиротку не оставит также бог.

Я надеялся, что для бога я значу не меньше, чем птички, с радостными криками перелетающие с ветки на ветку.

Так шел я, машинально повторяя эти стихи и шагая в такт их ритму, который звучал для меня как походный марш, но не вдумывался в их смысл; наконец я вошел в лес, первый лес, встретившийся на моем пути. И вдруг на краю канавы, среди зарослей терновника, я заметил маленькие красные точки, выглядывавшие из травы. Земляника! Неужели земляника? Я забыл про усталость и одним прыжком перескочил через ров. Склон был весь усеян ягодами, словно грядка в саду. Земляника росла повсюду: и под деревьями, и на открытых местах, все вокруг было точно покрыто красным ковром. С тех пор мне не раз приходилось есть ягоды и крупнее, и лучше, но они никогда не казались мне такими вкусными. Эти ягоды вдохнули в меня силу, радость, надежду. Право же, теперь я готов был идти хоть на край света!

Лесную землянику нельзя собирать быстро; приходится переходить с места на место, наклоняясь за каждой ягодой. Утолив немного голод — вернее, заморив червячка, — я решил набрать ягод на дорогу. Если я соберу достаточно, то, может быть, мне удастся выменять их на кусок хлеба.

Кусок хлеба — вот о чем я мечтал! Но времени терять было нельзя: наступал полдень, а до нашего селения оставалось около шести лье. Я чувствовал по своим ногам, что эти шесть лье будут самыми долгими и трудными, а потому не пытался набрать полный лоток, устланный мною дубовыми листьями, и вернулся обратно на дорогу. Все же я стал теперь значительно бодрее и увереннее.

Однако усталость моя не прошла, и, вместо того, чтобы делать пол-лье без остановки, как собирался, я отдыхал через каждый километр, садясь на придорожную тумбу. Надо думать, что вид у меня в это время был очень измученный, потому что проходивший мимо торговец рыбой, шедший впереди своего воза, остановился, поглядел на меня и сказал:

— Вы, молодой человек, кажется, очень устали?

— Да, сударь.

— Оно и видно. А вам далеко идти?

— Еще пять лье.

— Если вы идете в сторону Пор-Дье, то я могу вас подвезти.

Минута была решительная. Набравшись храбрости, я ответил:

— У меня нет ни гроша, но есть свежая земляника — может быть, вы возьмете ее в уплату за проезд? — и развязал платок.

— Твои ягоды славно пахнут… Ну что ж, а у тебя, значит, нет ни гроша, — сказал торговец, сразу переменив тон и уже не величая меня больше «молодым человеком». — Ну, не беда, полезай в телегу. Уж больно ты устал… А землянику продашь в трактире «Чудесная мельница» и на эти деньги поднесешь мне стаканчик.

За свою землянику я получил в трактире «Чудесная мельница» всего шесть су, да и то только потому, что торговец рыбой кричал на весь дом, что заплатить меньше — значит обокрасть бедного мальчика.

— А теперь, — заявил рыботорговец после того, как сделка состоялась, — подайте нам две рюмки!

Я был в таком положении, когда не приходится деликатничать, и сказал:

— С вашего разрешения, я предпочел бы съесть кусок хлеба.

— Ладно, пей! А если ты голоден, возьмешь хлеба из той порции, что я закажу.

Взять хлеба из его порции! Конечно, я не заставил просить себя дважды.

Я думал, что приду в Пор-Дье вечером, а приехал значительно раньше — около четырех часов дня. В это время мама обычно бывала у вечерни, поэтому я смог проскользнуть в дом незаметно и пробраться в «рубку», куда мама почти никогда не заглядывала. «Рубка» стояла на старом месте, и все в ней оставалось по-прежнему, как было еще при покойном отце: там были свалены его сети и другие рыболовные принадлежности. Сети до того пересохли, что походили на старую паутину, но еще хранили запах моря и смолы. Я сперва поцеловал их, а потом сгреб в охапку и устроил себе из них постель. Покончив с этим делом, я подошел к окну, выходившему в кухню, открыл его, чтобы, оставаясь незамеченным, видеть все, что там будет происходить, и принялся ждать.

Но я забыл о своей усталости. Едва я присел на сети, как мгновенно уснул и проснулся только от звука голосов. Вероятно, я спал долго, потому что на дворе уже совсем стемнело. Наклонившись над очагом, мама раздувала огонь. Рядом с ней стояла моя тетка.

— Значит, — проговорила тетка, — ты собираешься к нему в воскресенье?

— Да, я очень соскучилась. К тому же хочу посмотреть сама, как там ему живется. Правда, в письмах он ни на что не жалуется, но я чувствую, что он сильно тоскует.

— Говори что хочешь, но на твоем месте я бы никогда не отдала мальчика брату Симону.

— По-твоему, лучше было бы отпустить его в море?

— А что в этом худого?

— Худого? А где твой старший сын? Где наши братья — Фортюнэ и Максим? Где мой бедный, дорогой муж? Посмотри, скольких недостает! Всех взяло море!

— И все же я меньше боюсь моря, чем брата Симона. Разве он человек? Он — мешок с золотом.

— Я ночей не сплю — все думаю об этом! И даже не так волнуюсь из-за всего, что приходится выносить моему бедному мальчику, как из-за того, во что он может превратиться, живя с таким человеком. Братья Леге вспоминали о нём на днях, говорят, у него не меньше трехсот тысяч франков. Честным путем при его жалованье нельзя нажить таких денег. Ах, зачем я согласилась отдать ему Ромена на целых пять лет!

— Неужели ты не можешь взять мальчика обратно?

— Если я его заберу, Симон рассердится. Заставит меня платить неустойку, а где мне взять денег? От него всего можно ожидать. Но теперь я хоть повидаюсь с моим мальчуганом…

— Тогда в субботу вечером я принесу тебе горшок масла. Передай его от меня Ромену. Его небось там плохо кормят.

Тетя ушла, а мама принялась готовить ужин. Аппетитный запах жареного картофеля напомнил мне те дни, когда я, голодный, возвращался из школы.

Мама села за стол, я видел ее лицо, хорошо освещенное свечкой. Ужин ее был недолог. Она часто переставала есть и задумывалась, устремив глаза в пространство, словно поджидая кого-то, или во вздохом смотрела на пустое место за столом, где я когда-то сидел против нее. Бедная дорогая мама! Я как сейчас вижу перед собой ее милое лицо, такое печальное и кроткое. Она думала обо мне, горевала в одиночестве, а я был тут, в трех шагах от нее, и не мог броситься к ней, застывший, скованный своим проклятым решением.

Между тем мама, всегда любившая чистоту и порядок, поставила все на место, вымыла тарелку и вытерла стол. Потом встала на колени у изображения святого Ромена, висевшего на стене, и принялась горячо молиться.

Сколько раз стояли мы с ней вдвоем на этом самом месте, в этот самый час и просили бога сохранить жизнь моему отцу…

Услыхав знакомые слова молитвы, которые мы так часто произносили вместе, я тоже опустился на колени и тихонько повторял их за ней. Только не имя моего отца было теперь на дрожащих устах матери, а мое.

Ах! До сих пор не могу понять, как я удержался и не бросился к ней в ту минуту!

Глава VIII

Я заснул весь в слезах и спал под домашним кровом куда менее спокойно, чем накануне среди лугов Доля. Еще до рассвета, как только прилив начал биться о прибрежные скалы, я тихонько выбрался из «рубки».

Вчера, когда я в четыре часа дня пришел домой, морской отлив только начинался, и теперь прилив говорил о том, что скоро наступит день, а я очень боялся, как бы меня не увидел кто-нибудь из соседей.

Строя планы своего путешествия, я не думал, что мне будет так тяжело покидать родной кров; дойдя до терновой изгороди, отделявшей наш дом от ланд, я невольно остановился и обернулся. Сердце мое разрывалось от горя. Петух кричал в нашем курятнике, собаки соседей, разбуженные моими шагами, надрывались от лая. Я слышал, как они гремели цепями, бросаясь в мою сторону. Занималась заря, узкая белая полоска света мерцала над вершинами скалистого берега, и наш домик на этом фоне казался совсем черным.

И мне вспомнилось все мое детство с того времени, как я стал понимать окружающее. Вспомнилось, как мой отец по ночам брал меня на руки, ходил со мной по комнате и, стараясь убаюкать, напевал песенку:

Гравий шуршит по земле,

Тир-лир-лир…

Вспоминалась пойманная мною чайка со сломанным крылом, которая стала ручной и ела из моих рук; вспомнились ночные бури, когда мама не могла спать, боясь за отца, ушедшего в море, и мы молились с ней перед мерцающей восковой свечкой. Я был свидетелем всех ее мучений и тревог, и вот теперь, если я уеду, она снова будет страдать из-за меня. Покинуть ее… да ведь это настоящее преступление!

Маяк погас, и казалось, море светится под еще темным небосводом. В деревенских домах из труб потянулись кверху столбы желтого дыма. Раздался стук сабо по каменистым улицам. Деревня просыпалась.

А я все сидел, скорчившись на склоне среди кустов терновника, в нерешительности и сомнении, несчастный, подавленный и недовольный собой. Жажда приключений, смутная надежда самому выбиться в люди, не прося ни у кого помощи, врожденная любовь к морю, заманчивое будущее — все толкало меня прочь из Пор-Дье. Привычки, детская робость, естественная в моем возрасте, вчерашние испытания, а прежде всего любовь к матери тянули меня обратно к дому.

В церкви зазвонили колокола. Не успели смолкнуть его звуки, как мама открыла дверь и появилась на пороге — она шла на работу. Но где она будет сегодня работать? В нашем поселке или наверху, в предместье, где жили крестьяне, занимавшиеся земледелием на равнине? Если в поселке, то она сейчас спустится вниз к морю; а если в предместье, то поднимется наверх и пройдет как раз мимо того места, где я сижу. Сердце мое сжалось от мучительного беспокойства, я был очень взволнован и не знал, на что решиться. Но судьба захотела, чтобы мама в тот день работала в поселке, и мне не пришлось бороться с искушением броситься ей на шею.

Когда я услышал, как за ней со скрипом захлопнулась калитка, я вскочил, чтобы еще раз посмотреть на нее. Но не увидел ничего, кроме ее белого чепчика, мелькавшего в просветах между ветвями.

Солнце взошло над скалами и теперь хорошо освещало наш домик. Под его лучами мох на соломенной крыше казался чудесным зеленым бархатом, и на нем были разбросаны пучки желтых цветов. Подул легкий ветерок, он принес с собой утреннюю свежесть и запах моря; даже сейчас, рассказывая свою историю, я ощущаю на лице это дуновение и легкий вкус соли на губах.

Но я не хочу слишком долго предаваться воспоминаниям, которыми невольно увлекся.

Я покинул родной дом так же, как покинул Доль, то есть бегом, и бежал до тех пор, пока у меня не перехватило дыхание. Стремительный бег помогает заглушить сердечную боль, но размышлять можно только в спокойном состоянии. А мне было над чем подумать. Я ушел из дому, но ведь это еще не все; добраться до цели — вот в чем главная трудность.

Я уселся возле какого-то плетня. Место было пустынное, и я не боялся с кем-нибудь встретиться. Только вдали на скалистом берегу моря виднелась фигура таможенного сторожа, которая вырисовывалась на ярком фоне восходящего солнца.

После долгих размышлений я решил не идти по большой дороге, как предполагал раньше, а направиться вдоль морского берега. Двухдневный опыт показал мне, что большие дороги мало пригодны для тех, у кого пустой карман. На морском берегу можно наловить устриц или креветок. При мысли об устрицах у меня даже слюнки потекли. Как давно я их не ел! Какое пиршество я себе устрою!

Я поднялся. Сколько же миль до Гавра, если идти берегом? Гораздо больше, должно быть… Но что за беда! Даже если придется идти по песку целый месяц, и то не страшно.

Однако я не решался немедленно сойти вниз, боясь повстречаться с кем-нибудь из жителей Пор-Дье, которые могли бы меня узнать. Только пройдя около четырех лье вдоль скалистого берега, я спустился на песок, чтобы поискать себе чего-нибудь на завтрак.

Устриц я не нашел, пришлось удовольствоваться мидиями, густо облепившими скалы. Утолив немного голод, мне следовало бы продолжить путь. Но я был так счастлив, снова увидев море, что принялся бегать по берегу и рыться в песке. Ведь я мог делать сейчас все что угодно: петь и скакать! Как не похоже все это на мою темницу в Доле! Право, путешествовать гораздо приятнее!

Найдя сосновую доску среди груды камней, я пришел в полный восторг: из нее можно сделать лодку! Обстругав доску ножом, я придал ей форму морского судна. В середине, ближе к носу, я просверлил дыру, воткнув в нее палочку из орехового дерева, и подвязал ее ивовыми прутиками, чтобы она стояла прямо. Крест-накрест я прикрепил к ней вторую палочку, к которой привязал свой платок. Получился великолепный фрегат; я назвал его именем мамы.

Я притащил несколько охапок сухих водорослей и устроил себе постель. Конечно, это был не дворец, но я считал, что тут куда приятнее, чем в болотах Доля. Я был защищен от холода, а главное, огражден от всяких неожиданностей. Под голову взамен подушки я положил большой круглый камень, а вместо ночника передо мной мерцал маяк, и я не чувствовал себя одиноким. Я спал тут очень спокойно, словно лежал под крышей, и всю ночь плавал на своем фрегате по неведомым странам. После кораблекрушения я попал на чудесный остров, где на деревьях, как яблоки на яблоне, висели шестифунтовые хлебы и жареные котлеты. Дикари сделали меня своим королем. Мама тоже очутилась здесь и стала королевой. А когда мы пили очень вкусный и сладкий сидр, наши подданные кричали: «Король пьет! Королева пьет!»

На заре меня разбудил голод. Жестокий голод, сводивший желудок и вызывающий тошноту. Однако мне пришлось дожидаться отлива и только тогда заняться поисками мидий. Но, странное дело, чем больше я их ел, тем острее чувствовал голод. Мой завтрак длился больше двух часов, я даже устал открывать раковины и все же не мог наесться досыта. Я подумал, что кусок хлеба был бы весьма приятным добавлением к мидиям. Но где его достать?

Я все время говорю о хлебе, пище и голоде, и вы, пожалуй, вообразите, что я ужасный обжора. На самом деле у меня был просто хороший аппетит, как у всех детей моего возраста, но я оказался в таких условиях, что вопрос о добывании пищи стал для меня самым существенным. Тот, кто думает, что имеет понятие о голоде по тем приятным ощущениям, какие он испытывает, когда садится за стол, опоздав на час к обеду, не представляет себе, что такое настоящий голод. Меня могут понять лишь люди, которым после долгих месяцев недоедания приходилось оставаться целыми днями с пустым желудком.

Если бы в том месте, где я провел ночь, водились устрицы, я охотно остался бы еще на некоторое время. Мне здесь очень нравилось потому, что с берега было удобно запускать фрегат. Меня никто не беспокоил, поблизости была пещера и маяк, и мне не хотелось с ними расставаться, но голод заставил меня двинуться дальше в надежде найти что-нибудь посытней мидий.

Сняв снасти с фрегата и спрятав парус в карман, я покинул свое гостеприимное убежище. Как полагается настоящему путешественнику, прежде чем уйти, я придумал для него название: «Королевский грот».

Пока я шел вдоль скалистого берега, меня все время терзало желание съесть кусок хлеба, и в конце концов голод сделался просто невыносимым. По пути мне встретилась речонка, которую надо было пройти вброд — вернее, переплыть, потому что вода в ней доходила мне почти до плеч. Пришлось снять с себя одежду и перенести ее на голове. От этой неожиданной холодной ванны ощущение голода стало еще мучительнее. Ноги у меня дрожали, в глазах темнело, голова кружилась…

В таком плачевном состоянии я еле добрался до деревни, которая амфитеатром поднималась над морем. Я решил пройти через нее, так как был уверен, что не встречу там никого из знакомых. Придя на площадь возле церкви, я не мог побороть желания остановиться около булочной. В окне лежали большие румяные ковриги, а из открытой двери струился чудесный аромат муки и сдобных лепешек. Я с восхищением смотрел на это соблазнительное зрелище, сожалея о том, что мои глаза не могут подобно магниту притянуть эти ковриги с витрины прямо мне в рот. Вдруг я услышал на площади позади себя какой-то шум, стук сабо, громкие голоса. Это ребята выходили из школы.

Потому ли, что они меня не знали, потому ли, что я действительно выглядел довольно необычно, но, заметив меня, они тотчас же обступили со всех сторон. И в самом деле, с фрегатом под мышкой, с узелком в руке, в запыленных башмаках, со взъерошенными волосами, торчавшими из-под фуражки, я, наверно, казался им очень забавным. Те, что подошли первыми, подозвали остальных, и скоро я оказался в тесном кругу ребят, которые с любопытством рассматривали меня, словно диковинного зверя.

Особенно заинтересовал их мой фрегат — вернее, кусок дерева, который я величал фрегатом. Они стали переговариваться между собой.

— Жозеф! Как ты думаешь, что у него под мышкой?

— Разве ты не видишь? Доска!

— Нет, это, верно, музыка.

— Дурак, какая музыка! Ведь у него нет сурка.

«Нет сурка»… Они, видимо, принимают меня за савояра[3]. Гордость моя была уязвлена.

— Это фрегат! — важно заявил я и попытался выйти из моего окружения.

— Фрегат! Вот дурак! Посмотрите на этого моряка! — Меня оглушили их крики. Они хохотали и прыгали вокруг меня.

Я хотел вырваться от них, как вдруг почувствовал, что один мальчишка, самый нахальный из всей банды, тащит у меня фрегат. В то же время другой схватил мою фуражку, и я увидел, как она полетела в воздух.

Моя фуражка! Моя чудесная праздничная фуражка! Я растолкал тех, кто стоял передо мной, поймал фуражку на лету, надвинул на голову и вернулся со сжатыми кулаками, решив как следует отомстить.

Но тут раздался колокольный звон. Мальчишки бросились к паперти, увлекая за собой и меня.

— Крестины, крестины! — кричали они.

Крестные мать и отец выходили из церкви. Едва переступив порог, крестный, очень представительный господин, сунул руку в большой мешок, который слуга нес следом за ним, и бросил собравшимся горсть конфет. Началась свалка. Ребята еще не успели подняться с земли, как крестный бросил вторую горсть. Теперь здесь были не только сладости: по мостовой, звеня, покатились монеты. Одна из них очутилась возле меня, и я кинулся за ней. Пока я ловил ее, крестный кинул новую горсть, и мне удалось схватить монету в десять су. Хотя она и недолго лежала на земле, другие дети успели ее заметить. Обозлившись на то, что она досталась не им, они с громким криком накинулись на меня:

— Он чужой! Не давайте ему!

И старались наступить мне на руку, чтобы отнять монету. Но я крепко держал ее и не разжал руку. По счастью, раздача еще не окончилась. Крестный снова бросил горсть монет, и ребята кинулись за ними…

У меня оказалось целых двенадцать су. Я вошел в булочную и попросил отрезать фунт хлеба. Никакая музыка на свете не казалась мне упоительней хруста румяной корки под ножом булочника! Уписывая за обе щеки купленную краюху белого хлеба, я поспешил выбраться из деревни. Желание отомстить испарилось как дым, мне хотелось одного — ускользнуть от своих врагов.

Я шел около двух часов, пока не добрался до старой будки таможенной охраны, где и решил переночевать.

Я не раз слыхал, что «богачам плохо спится», и теперь испытывал это на себе. Я сделал чудесную постель, собрав несколько охапок сухого клевера, но спал плохо, так как все время думал о том, как мне лучше истратить свои деньги. За фунт хлеба я заплатил три су — значит, от моего богатства у меня оставались еще девять су. Следует ли проесть их в три дня или же купить на них нужное снаряжение, чтобы прокормить себя в продолжение всего остального путешествия? Этот вопрос мучил меня всю ночь. Если бы вчера у меня было в чем сварить улов, я не страдал бы так сильно от голода, а наелся бы вареных крабов или рыбы. А будь у меня хоть самая маленькая сетка, я наловил бы сколько угодно креветок.

Проснувшись утром, я решил в первой же деревне, которая встретилась мне на пути, истратить одно су на покупку спичек, три су — на бечевки, а на остальные деньги купить железную кастрюлю для варки рыбы. Должен, однако, признаться, что я остановился на этом мудром решении не столько из благоразумия, сколько из-за желания иметь бечевку. Для скрепления снастей моего фрегата ивовые прутья были, конечно, мало пригодны и не шли ни в какое сравнение с бечевкой. А если я куплю бечевки на три су, мне вполне хватит и на снасти, и на сачок.

Поэтому прежде всего я купил бечевку, а затем спички. Но с кастрюлей вышло непредвиденное затруднение: самая дешевая стоила пятнадцать су. К счастью, я заметил в углу лавки сильно помятую посудину, брошенную там, вероятно, потому, что ее уже нельзя было выправить. Я спросил, не продается ли она. И лавочница «из любезности», как она сказала, согласилась уступить мне ее за пять су.

В этот день я прошел еще меньше, чем накануне, но, как только нашел подходящее местечко, немедленно занялся изготовлением крючка, обруча и маленькой сетки. Я привык к этой работе с раннего детства и потому легко справился с ней. Затем с аппетитом пообедал креветками, которых наловил своим сачком и сварил в морской воде, поставив кастрюльку на костер, разведенный из сухого валежника.

Но полного счастья никогда не бывает. Я расположился со своей кухней на морском берегу, у подножия скалы, и дым от костра, клубясь, потянулся вверх. Это привлекло внимание таможенного сторожа. Я видел, как он наклонился над краем скалы и стал вглядываться, откуда взялся огонь. Потом он отошел, ничего не сказав. Но вечером, подыскивая себе местечко для ночлега, я заметил, что сторож следит за мною и как будто смотрит на меня с подозрением. Действительно, я выглядел, наверно, очень странно. С фрегатом на спине, с узелком в руке, с кастрюлькой, болтающейся с одного бока, и сачком — с другого, я, должно быть, не внушал к себе никакого доверия. Недаром, когда я проходил по деревне или встречал кого-нибудь из крестьян, все смотрели на меня с изумлением и не останавливали только потому, что я сразу же прибавлял шагу. А вдруг сторож вздумает расспрашивать меня, зачем я здесь и что делаю? Да еще задержит! Я испугался и, чтобы ускользнуть от него, не пошел вдоль берега, а свернул на первую встречную дорогу, ведущую в глубь равнины. Сторож не мог пойти за мной: я прекрасно знал, что он не имеет права покинуть свой пост.

В поле можно было не бояться таможенных сторожей, но зато там не было и хижин для ночлега. Приходилось спать под открытым небом. Как назло, я нигде не видел ни одного дерева, только вдали на алом фоне заката черными точками выделялось несколько стогов сена. Очевидно, мне предстояла такая же ночь, как на болотистых лугах Доля. Однако она оказалась гораздо приятнее. Я нашел в поле забытые вилы и, воткнув их в стог сена, устроил нечто вроде навеса, на который набросал несколько охапок люцерны. Таким образом, у меня получилось душистое гнездышко, где я был хорошо защищен от холода.

Боясь, что меня застигнут косари, я вскочил на ноги, как только предрассветный холод и пение птиц разбудили меня. Мне страшно хотелось спать, ноги ныли от усталости, но я больше всего опасался попасться кому-нибудь на глаза и решил выспаться где-нибудь днем.

Вы, конечно, понимаете, что время еды определял не мой аппетит, а прилив и отлив моря: завтракать или обедать я мог только после того, как море отступало и я имел возможность наудить рыбы. В восемь часов утра отлив еще не начинался; следовательно, мне предстояло поесть не раньше полудня и ограничиться при этом одними крабами, которых можно ловить на песке, как только начнет спадать вода. Чтобы не оказаться впредь в таком грустном положении, я решил запастись провизией на будущее и, покончив с едой, снова принялся ловить креветок. Я наловил их очень много, и как раз того сорта, который особенно ценится в Париже, а кроме того, поймал три чудесные камбалы.

Когда я вернулся к берегу, отыскивая подходящее местечко, чтобы сварить пойманную мною рыбу, я повстречал даму, которая гуляла с двумя девочками и учила их откапывать в песке раковины деревянной лопаткой.

— Ну что, мальчуган, — обратилась она ко мне, — много ты наловил рыбы?

У дамы был<

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒