Научи меня любить 4 страница

О том, как усердно «ждала» Катька своего Лексина, Никита узнал случайно. В том же доме, в тот же подъезде, куда переехал жить Мишка после свадьбы, жил еще один их знакомый парень, Славик Пригожев. Зайдя как-то к Лексину и не застав его, Никита решил подождать приятеля у Пригожева. Лексин сильно задержался, и за время его отсутствия Никита с Пригожевым выпили по пиву, потом еще по пиву и еще по пиву… И потом Пригожев взял и рассказал ему историю про Катьку. Про замечательную, прекрасную, лучшую на свете Катьку. Историю, от которой у Никиты волосы на голове встали дыбом.

Потом Лексин вернулся, Никита перебрался к нему, выпили по пиву… Он сначала не хотел ничего рассказывать, но Мишка без умолку все болтал и болтал про свою Катьку, про то, какая она бесценная, про ее успехи на работе, про ее новую прическу. Только и слышалось: Катя, Катя, Катюшка…

И Никита не выдержал. Перебил Мишку на полуслове:

— Послушай, Лекс… Я тут, пока тебя не было, у Пригожева сидел…

Он уже собирался продолжить. Просто нужно было набрать воздуха в легкие для того, чтобы продолжить фразу. И в этот момент Лексин вдруг обернулся к нему и сказал совершенно изменившимся голосом:

— Послушай, Найк… Давай не будем про Пригожева. Давай о чем-нибудь более интересном и возвышенном…

Никита был просто ошарашен. Он понял: Лексин все знает. Он слишком хорошо знал Лексина, чтобы не понять этого. Он все знает про свою Катьку, знает намного больше, чем знает Никита, знает… Просто говорить — не хочет.

— Что же это за любовь такая? Это ж не любовь, это безумие какое-то! — вслух разговаривал он сам с собой, возвращаясь домой поздним вечером, не чувствуя ни дождя, ни ветра. Пришел домой весь мокрый, а на следующий день свалился с жуткой температурой. Отец суетился вокруг него, заваривал чай с малиной и ворчал на дождь, который, по его мнению, был во всем виноват. А Никита в каком-то полубреду совершенно отчетливо осознал, что виноват-то во всем не дождь. Не дождь, а Катька, сволочь Катька, стерва проклятущая… 1111111

Деньги они заработали приличные. Никита купил сразу машину — проснулись вдруг детские мечты, воплотившись, в принципе, достаточно пародийно: в какое сравнение могла идти обычная самарская «девятка» с каким-нибудь «Феррари»? Но на «Феррари» не хватило, да и о гонках Никита больше не мечтал, прекрасно понимая, что жизнь его теперь — музыка. У Никиты появилась машина, у Кати Лексиной — норковая шуба, еще одна норковая шуба, всего две, коричневая и кремовая. Пальцы засверкали бриллиантами у Кати Лексиной, и блеск этот отражался в глазах ее мужа изображая, видимо, счастье.

И совсем вскоре после этого узнал Никита о том, что Катя Лексина ждет ребенка. Причем, как ни странно, узнал не от Мишки, не от будущего счастливого отца. Просто увидел своими глазами в один прекрасный день, что Катька беременна.

— Эй, Лекс, ты, оказывается, скоро станешь папиком… — присвистнул Никита. — Что ж ты раньше мне не сообщил столь радостную весть?

— Да, Найк, я скоро стану папиком… Хотел сделать тебе сюрприз…

И тут Никите стало окончательно плохо. Стало так хреново, так невыносимо хреново, как не было, наверное, никогда в жизни. Захотелось просто вскочить с дивана и набить этому придурку морду. Этому безропотному идиоту, который позволяет так глумиться над собой, так издеваться, так унижать… Захотелось просто убить эту белобрысую тварь с нарисованными тонкими бровями, которая что-то напевала себе под нос за стеной, на кухне. Захотелось просто задушить их обоих, и кретина Лексина и жену его шлюху…

— Так как же? — невразумительно пробормотал Никита глядя на Лексина, не мигая.

— А вот так, Найк… Я думаю, мы все же включим в альбом эту песню…

— Какую еще песню?

— Ту самую, обработку стихов Ахматовой… Слишком смело, конечно, но интересно, мне кажется. Очень интересно. И потом — ты же знаешь, как я ее люблю…

«Только это он не про Ахматову сказал, — сразу понял Никита, пытаясь хотя бы внешне совладать с признаками злости. — Не про Ахматову…»

Мишка просто не хотел об этом говорить. Вообще не хотел обсуждать ни с кем свои отношения с женой. Ни с кем — даже с ним, с Никитой. Ответил, как отрезал — ты же знаешь, как я ее люблю…

«Ну и люби. Люби, черт с тобой, идиот проклятый, люби, воспитывай ее детей, она тебе еще с десяток успеет принести, жизнь длинная, а она баба не промах… Люби себе на здоровье. Люби, если не можешь по-другому…»

Ребенок родился в феврале. У мальчика были такие черные глаза и такие черные волосы, что только идиот мог не усомниться… Откуда бы у белобрысой Катьки и белобрысого Лексина такой брюнет?

Но «брюнет» оказался прикольным парнем. Вскоре Никита смирился с его существованием, а потом даже полюбил Данилку за непокорный нрав и вечно улыбающуюся мордашку. Называл его племянником, покупал игрушки, охотно сажал в машину на переднее сиденье и практически не расстраивался, если в этот момент на ребенка случайно забывали одевать памперс.

Ребенок был милым, и Лексин его любил, души в нем не чаял, и Катьку свою, кажется, еще больше стал любить. Если такое вообще было возможно…

А потом вдруг — случилось. Произошло…

«Ничто не предвещало смерти».

Это была фраза из песни, Лексин придумал ее давным-давно, еще в студенческие годы. Конечно, он не думал, что пишет про себя…

Ничто не предвещало смерти. Ничто не предвещало смерти Лексина. Молодого еще Лексина, который возвращался теплым осенним вечером домой. Он зашел навестить мать и задержался допоздна, потому что у тети Наташи прихватило сердце. Он хотел остаться ночевать, но она сказала, что чувствует себя нормально, что у нее полный шкаф нитроглицерина, еще что-то сказала… То, чего простить себе потом не могла. Потому что если бы остался у нее ночевать Лексин — был бы он и теперь живой… Был бы на свете Лексин, ходил бы по земле, писал бы свои стихи, любил бы свою Катьку и сына своего. Но в тот теплый осенний вечер его убили.

Какие-то обдолбанные наркоманы напали и избили до смерти. Отобрали мобильник и всю нехитрую наличность… Наркоманов этих потом, естественно, не нашли. А может, и не наркоманы они вовсе были, а просто обыкновенные, трезвые подонки. Но их не нашли, потому что опознать их было некому. Потому что Лексин — умер.

Лексин умер в больнице, на следующий день утром. Врач сказал, что операция бессмысленна. И еще как-то странно сказал: шанс у него есть. Один из десяти. Если захочет — выживет…

— Ты только не умирай, Лекс, — снова, как когда-то, уговаривал его Никита, стоя за дверью палаты реанимации.

Но Лексин почему-то не захотел выживать. Умер, не приходя больше в сознание. Оставил без сожаления и Катьку свою дорогую, и стихи свои недописанные… Просто тихо ушел из жизни в двадцать девять лет, не став за нее бороться.

И Никита часто думал — почему? Почему не захотел, не стал бороться Лексин за свою жизнь? Может быть, увидев ту, другую жизнь, которая ждала его за порогом смерти, он понял вдруг, насколько она прекрасна? Понял, что ему там будет лучше, намного лучше, чем здесь — и ушел? И еще часто, очень часто Никита думал о том, что же чувствовал Лексин в тот момент, когда его убивали?

Он почти не помнил похороны. С трудом вспоминал даже Катьку, как она шла за гробом и почему-то плакала. Почему она плачет, подумал в тот момент отстраненно Никита, ведь она не любила его совсем? Никогда не любила…

Похоронили, помянули. Девять дней, сорок дней, как полагается. Как-то зашел он к Катьке. Не к Катьке даже, а к Данилке. Хоть теперь уже и вовсе никакого отношения к Никите Данилка не имел — все равно, иногда хотелось его увидеть.

Катя открыла дверь и даже обрадовалась заметно, что он пришел.

— Проходи, Найк… Ты вовремя пришел. Я тут Мишкины вещи разбираю. Думаю, куда что деть. Не висеть же им вечно…

— А Данилка где?

— Данилка у бабушки…

— Я, вообще-то, к нему пришел.

— Ну что ж теперь, не уходить же… И за что ты, Харламов, меня так не любишь?

— А почему я тебя любить должен? Тебя Лекс любил… За нас двоих.

— Да брось… Ладно, дело твое. Мне твоей любви не надо. Вот это пальто — я его выброшу, наверное… Старое уже, поношенное…

— Как это — выбросишь? Ты что городишь-то, Сафронова? Это же его пальто, его !

— Да успокойся, Никита. Я понимаю, это его пальто. Но это его пальто ни в один секонд-хэнд не примут только потому, что оно его . Им вид товарный нужен, понимаешь, это ж не музей… Его даже бесплатно никто носить не станет. Он сам его уже не носил последние два года…

— Дай сюда, — он выхватил из рук Катькиных серое пальто. Пальто и в самом деле было старое, потрепанное… — Я носить буду!

— Не смеши… Ты ведь его ниже на пол головы. В рукавах запутаешься…

— Разберусь как-нибудь. И не смей ничего выбрасывать, я все заберу, все его вещи!

— Да здесь забирать нечего, — отмахнулась Катя, — я все уже раздала почти, вот пальто только и пара джемперов осталась. Ну, и еще мелочи всякие. Носки, футболки… Хочешь, и эти два джемпера забирай тоже.

— И заберу.

— Вот и отлично. Видишь, как удачно ты ко мне зашел… Может, посидим, выпьем по стопочке?

— Нет, Сафронова, не буду я с тобой пить. Не хочется что-то… Я, вообще-то, к Данилке пришел.

— Данилка у бабушки, — напомнила Катя.

— Да, я уже понял… Как он поживает?

— Нормально. Все такой же толстый и веселый.

— Ну и отлично. Пойду я, Катя. Как-нибудь в следующий раз зайду, когда Данилка дома будет.

— Заходи, — ответила она без эмоций.

Протянула ему большой полиэтиленовый пакет. Никита сложил в него вещи и направился в прихожую. Наклонился шнуровать ботинки и вдруг увидел прямо перед глазами мужские кроссовки. Не Мишкины кроссовки, у Мишки не было никогда таких.

— А это чьи шузы тут стоят? — спросил он, не успев подумать о том, что лучше было бы промолчать.

Катя не отвечала. Смотрела пристально в глаза ничего не выражающим взглядом. Никита вдруг заметил и все остальное — кожаную куртку с большими металлическими заклепками на рукавах, мужские тапочки, выглядывающие клетчатыми носами с нижней полки — не Мишкины тапки, у него совсем другие были…

— Вот значит как, Катя.

— Значит, так, Никита. Осуждаешь меня?

— Бог тебе судья. Только скажи… Давно вы?…

— Нет, не давно. Да ты не подумай ничего плохого, — вдруг принялась она оправдываться. — Мы жениться собираемся, заявление уже подали. Через месяц регистрация…

— А я и не думаю ничего плохого. Что ж тут может быть плохого — выйти замуж через семь месяцев после похорон мужа? Это ж очень хорошо, Катя. Это просто замечательно!

— Да прекрати! — почти прокричала она. — Что ты понимаешь, что ты знаешь обо мне?! Какое право ты меня судить имеешь, Харламов?

— Бог тебе судья, Катя. А я, и правда, воздержусь…

Ушел, не попрощавшись. И больше не ходил к Катьке, скучая часто по Данилке и вместе с тем понимая — нет больше Данилки в его жизни. У него теперь своя жизнь, и ему, Харламову Никите, в ней не место…

На студии «Союз», узнав о трагической смерти солиста «Осколка Луны», предложили попробовать кого-нибудь другого на его место. Но Никита сразу же категорически отказался.

Он знал — его музыка могла существовать только вместе с Мишкиными стихами. Нет больше поэта — значит, нет больше и музыканта… И нет больше бледного осколка луны, который Мишка так мечтал, но все же не успел подарить своей первой и единственной любви.

Вообще ничего больше — нет.

А пальто он и в самом деле надевал иногда. Хоть и смешно оно на нем смотрелось, хоть и старым было… Хотел сначала отдать в ателье, чтобы укоротили рукава, подобрали низ. Но потом передумал. Жалко стало Мишкино пальто кромсать.

Некоторое время сидели в тишине.

Птицы пели абсолютно беспечно, не желая задумываться о том, что в такую минуту можно было бы и помолчать.

— А вчера, когда мы с тобой случайно встретились, я, вообще-то, к ней собирался. Но не смог. Как представил себе эту счастливую семейную пару, тошно стало. Не знаю, может, обиделась она на меня… Ну и черт бы с ней.

Она снова убрала руку с его ладони, и он вдруг осознал совершенно отчетливо, что отныне его жизнь так и будет все время делиться на странные фазы. Фазу присутствия и фазу отсутствия — ее руки на его ладони, ее тепла, без которого сразу становится так неуютно.

— Знаешь, Никита, — сказала она тихо. — Говорят ведь, что люди не умирают. Они просто переселяются жить в другой мир, в котором чувствуют себя более уютно. Лично я всегда представляла себе этот мир удивительно прекрасным, воздушным, состоящим из множества пушистых облаков. Мир, в котором нет ни тоски, ни страха, ни разочарований. Мир, где все — невесомо… И они — те, что переселились в этот мир… Они видят нас. Они смотрят на нас откуда-то с высоты и радуются нашим успехам, нашему счастью. И от этого их жизнь становится еще прекрасней. Поэтому мы здесь, в своем мире, должны, просто обязаны давать им повод для радости. Чтобы их заоблачная жизнь была прекрасной и счастливой… Понимаешь меня?

— Понимаю. И хочется в это верить… Если бы ты знала, как хочется. Но я смотрю на небо и вижу только — облака… Сгустки атмосферы, принимающие порой странные и загадочные формы. Только и всего… Вот, как сейчас.

Он откинулся на спину и стал смотреть на небо.

По небу плыли три облака.

Всего лишь три — остальное пространство было сплошь голубым, только небольшой край неба на западе был освещен оранжевым светом. Солнце собиралось уже скрыться за горизонтом и уплыть куда-нибудь на Камчатку, где сейчас, наверное, как раз зарождалось утро завтрашнего дня.

Он заложил руки за голову и продолжал смотреть на облака, пытаясь, как в детстве, придумать, на что они похожи. Она прилегла рядом, и он почувствовал в опасной близости от себя ее волшебные волосы, ощутил запах кожи. Закрыл глаза, зажмурил покрепче и снова открыл…

Нет, ничего не изменилось. Все так же плыли по небу три облака. И она тоже — никуда не исчезла, осталась рядом. Значит, на самом деле…

— Вон то, крайнее, справа, похоже на женщину. Правда? — тихо спросила она.

Он пристально вглядывался в размытый силуэт облака, пытаясь отыскать похожие черты. И в самом деле вскоре сумел различить — тонкую и гибкую талию, две руки, взлетевшие вверх и застывшие, словно в какой-то отчаянной мольбе. Длинные, почти до пояса, густые волосы, и даже губы сумел разглядеть. Вытянутые вперед, мясистые, негритянские какие-то губы. Несмотря на то, что женщина была целиком и полностью — белой…

— И правда, женщина. А вон то, рядом, смотри… Вот это — ручка, видишь?

Он провел пальцем в воздухе, обрисовывая очертания далекого облака.

— Ручка? Какая ручка?

— Ну вот же, смотри…

Он взял ее за руку и снова попытался обрисовать силуэт, поясняя:

— Ручка от кувшина. Вот горлышко, смотри, сужается кверху, и носик. Пузатый такой кувшин, видишь?

— Вижу… Теперь вижу, — засмеялась она, — на самом деле, пузатый глиняный кувшин. А это?

Он отпустил ее руку. Это третье облако было самым загадочным, самым сумбурным и вообще и на что не похожим. Совершенно ни на что… И к тому же оно меняло очертания буквально на глазах. Странное какое-то, капризное и таинственное. Не поддающееся никаким правилам, никаким расшифровкам. Изменчивое, как…

— Музыка, — вдруг догадался он. — Конечно, это же музыка…

— Музыка? — задумчиво переспросила она и, прищурившись, снова принялась пристально разглядывать странное облако. Улыбнулась:

— Возможно… Возможно, ты прав. Только жанр этой музыки определить невозможно. Оно слишком быстро меняет очертания…

— … превращается из джаза — в тяжелый рок, а потом вдруг начинает плакать скрипкой…

— … и тут же, моментально, превращается в блюз, и снова…

Они еще долго, смеясь и перебивая друг друга, сочиняли историю о странных и необычных превращениях облака-музыки. Как-то незаметно для себя перестали смотреть на небо и внезапно в один и тот же момент осознали, что давно уже смотрят — друг другу в глаза… И замолчали оба, смутившись.

— Послушай, Никита, — она первой нарушила молчание. — Это хорошо, что я тебя встретила. Мне это очень нужно было…

— Что? Что тебе было нужно?

— Вот этот разговор. Даже не сам разговор, а просто — лежать на траве, смотреть на небо, разговаривать о пустяках и чувствовать, что ты — живешь… Знаешь, я так давно этого не чувствовала.

— Почему?

— Не знаю, — помолчав некоторое время, тихо ответила она. — Наверное, потому, что я слишком сильно боюсь одиночества. Тем самым себя на него обрекая… Ладно, давай не будем о грустном. Давай пообещаем себе, что мы больше никогда не будем давать им повод для огорчения — твоей маме и твоему Лексину.

— Если бы это было возможно…

— По крайней мере, в тех случаях, когда это зависит от нас самих. Кстати, таких случаев — большинство.

— Может, ты и права…

Он смотрел на нее, понимая: если только она будет рядом.

Если только она будет теперь рядом, то, возможно, и в самом деле порадуется за него Лексин в своем заоблачном мире. В том мире, который показался ему предпочтительнее, даже несмотря на то, что в нем нет самого главного — Катьки.

И мама, наверное, за него порадуется.

Только разве такое возможно?

Разве может обернуться случайная встреча — настоящим счастьем?

Скорее всего, все закончится, так и не начавшись. Так всегда бывает в жизни. По крайней мере, в его, Никитиной, жизни.

— Ирина… Я тоже очень рад, что встретил тебя. Знаешь, такая тяжесть внутри была. Такая невыносимая тяжесть… А теперь легче стало, я это чувствую. Спасибо тебе, Ирина…

Она промолчала в ответ.

Он снова откинулся на спину, попытался отыскать на потемневшем небе — забытую музыку, забытую женщину… Но их уже больше не было, и глиняного кувшина тоже не было. Были какие-то другие, чужие облака, а их облака растаяли, прожили уже до конца свою короткую и скучную жизнь.

— Послушай, уже темнеет, — она тоже вдруг заметила, что цвет неба перестал быть голубым. — Уже вечер, наверное… Нужно ведь что-то делать с твоей машиной, Никита! Нужно кого-нибудь остановить и попросить помощи, иначе нам придется здесь ночевать!

Ему было абсолютно все равно. Он, в принципе, был даже не против оставаться как можно дольше здесь, с ней. Но в ее голосе сквозило беспокойство, заставившее его тотчас подняться.

— Да, ты права. Посиди здесь немного, я сейчас остановлю какую-нибудь машину.

Остановившись у обочины, он принялся голосовать. Мимо проезжали по большей части груженые легковушки, забитые до отказа домочадцами, картошкой и последними октябрьскими помидорами. Несколько иномарок промчалось мимо с бешеной скоростью. КАМазы проползали грузными ленивыми гусеницами. Никита, разглядывая их тяжелые и неповоротливые металлические тела, вспоминал о том, как мечтал в детстве стать дальнобойщиком.

— Ну что? — услышал он из-за спины ее голос, и снова зажмурился на мгновение, боясь поверить в чудо ее присутствия. На этой дороге в частности и в его жизни вообще…

— Бесполезно. Они все по уши картошкой загружены. Иномаркам некогда, торопятся куда-то. КАМазы исключаются — они и так слишком длинные, чтобы еще и нас цеплять. Боюсь, придется…

— Нет-нет, — перебила она, видимо, даже слушать не желая о том, чего он «боится». — Меня мама дома ждет, я ее не предупреждала, что не приду ночевать… Она беспокоиться будет, у нее сердце слабое. Мне обязательно нужно вернуться… Ну давай вместе попробуем.

Он кивнул, и они стали голосовать вместе.

Уже почти совсем стемнело, проезжающие мимо машины ослепляли светом фар — результата не было никакого.

— Знаешь, что, — вдруг решительно сказала она. — Ты отойди в сторонку. Так, чтобы тебя не видели. Одинокая девушка, стоящая поздним вечером на обочине дороги — знаешь, такая картина пробуждает всякие фантазии. Кто-нибудь сразу остановится, вот увидишь.

— А как же быть с его фантазиями? — спросил он озабоченно, не собираясь двигаться с места.

— Главное — чтобы кто-нибудь остановился, — улыбнулась она. — А уж с его воображением мы быстренько справимся. Нас ведь двое… Ну, что ты стоишь?

Он молчал и не двигался с места.

Чувствовал, что просто не сможет оставить ее — одну, на темной дороге… С чьими-то пошлыми фантазиями наедине.

Потому что знал — может случиться всякое.

— Ладно, — улыбнулась она немного снисходительно. — Просто отойди в сторону. На два шага от меня отойди. Вот так. Теперь еще на два шага… Да не бойся ты, ничего со мной не случится! Ничего, я тебе обещаю… Еще на два шага…

Из-за поворота послышался звук двигателя, приблизился свет фар. Ирина вскинула руку и требовательно ею помахала, досадливо вскрикнула, даже выругалась, увидев, что очередная машина промчалась мимо. Послала вслед тысячу проклятий и вдруг увидела, как мелькнули красные огоньки, услышала скрип тормозов. Машина остановилась метрах в пятидесяти, дала задний ход…

Она смотрела, прищурившись — видимо, зачем-то пыталась разглядеть номера.

Потом вдруг снова выругалась:

— Черт, надо же… Бывает же такое…

А дальше все стало совершенно непонятно. Она сказала:

— Никита, я сейчас… Подожди меня, я сейчас вернусь! Ты не переживай — там, в машине, мой знакомый. Он нам поможет.

Быстрыми шагами она удалялась от него…

Остановившись и приоткрыв дверцу, она стала разговаривать с человеком, садящим за рулем. Он слышал ее голос, но не мог разобрать слова.

Потом увидел, как вспыхнул огонек сигареты в ее руке.

А потом она скрылась в салоне, и он вдруг отчетливо понял: на этом — все.

Вот и закончилась она, «фаза присутствия». Вот и закончилось его неожиданное счастье…

Так быстро оно промелькнуло. Так беспощадно быстро — задело лишь на секунду, одним крылом, и пролетело — мимо. Как всегда, мимо…

Хлопнула дверца автомобиля. Почти не слышно. Машина тронулась с места, равнодушно мигнув фарами.

— Ирина! — крикнул он в темноту и выбежал из своего нелепого укрытия. Но было уже поздно.

Через минуту он снова стоял один на пустой дороге.

Один, как прежде. Как всегда…

Как будто и не было ничего.

Ни-че-го. И этого облака-музыки — тоже не было. Но может быть, все-таки…

Он вернулся обратно — туда, где еще, возможно, витал в воздухе запах ее волос. Ему даже показалось, что он сумел уловить его, снова вдохнуть в себя, вдохнуть поглубже… Но он не был уверен в том, что это — на самом деле.

Заметив вдруг на траве какой-то светлый прямоугольник, он наклонился, взял в руки, поднял… Вспомнил книгу, которую она отложила в строну, доставая из пакета провизию. При свете одной лишь луны с трудом различая буквы, прочитал: Анна Ахматова. Избранное.

Даже не удивился — показалось естественным, что она, эта девушка, которая ему только что снилась, читает то же самое, что читал когда-то Лексин. Кто знает, может быть, и Лексин тоже ему приснился?

Вернулся в машину, включил мутную лампочку на потолке, открыл наугад…

— Останови! Останови машину, сейчас же!

— Успокойся, прошу тебя… Прошу тебя, пожалуйста, Ирочка…

— Ни черта я тебе никакая не Ирочка! Останови машину, я не просила меня никуда вести!

— Да, я понимаю… Нам надо поговорить, все выяснить, разобраться во всем наконец. Нам давно пора…

— Черт! — выругалась она и стукнула сжатыми в кулаки пальцами по передней панели. — Ну почему все так?!

Теперь уже было совершено понятно: он не остановится. А если и остановится, она уже никуда не выйдет из машины. Слишком далеко они уехали…

— Послушай, Андрей, — она попыталась успокоиться и успокоить его, на сколько это было возможно. — Прошу тебя… Там, на дороге, остался человек. Один мой знакомый. У него сломалась машина, ему нужно как-то добраться до города. Давай вернемся и поможем ему.

— У меня нет троса, — ответил он почти безразлично. — Что за знакомый?

— Какая тебе разница…

Она знала, что трос у него есть. Не то чтобы видела своими глазами этот чертов трос в багажнике, но почему-то ни минуты не сомневалась в том, что он есть.

Ирина притихла. Ей больше не хотелось уже его ни в чем убеждать, просить о чем-то. «Как с вещью, — в который раз уже пронеслось в голове избитое сравнение. — Он обращается со мной, как с вещью. Захотел — и поехал, и даже не спросил, хочу ли я с ним ехать…»

— Ты что, так и проторчала все это время на дороге?

— Не на дороге. Мы на обочине сидели. Бутерброды ели, музыку слушали…

— Да кто это — мы?

— Какая тебе разница…

— Большая. Я хочу знать, с кем ты провела время…

Она даже засмеялась. Но не тем беззаботным смехом, которым смеялась весь день — почти новым, почти забытым — а тем, другим, привычным уже для нее, горьким смехом.

— Послушай, это смешно. Сначала ты выкидываешь меня из машины, а потом требуешь, чтобы я отчитывалась перед тобой, с кем и как я провела время…

— Я тебя не выкидывал. Я кассету твою дурацкую выкинул и пакет твой…

— Все равно — отчитываться перед тобой я не намерена.

— Ах, вот как мы заговорили… Эх, Ирка! Ну почему ты такая, а?

— Какая?

— Сама ведь не понимаешь — чего тебе надо. Вот скажи сейчас, скажи, не раздумывая — чего ты хочешь?

— Я хочу вернуться обратно и помочь человеку добраться до города. Я ему обещала…

— Да что ты заладила — помочь, помочь! Говорю тебе — нет у меня троса! На своем горбу, что ли, тащить этого твоего человека прикажешь?

— Ты спросил, чего я хочу. Я ответила, Андрей.

— Я не об этом спрашивал тебя. Я спрашивал — чего ты хочешь от жизни.

— Жить, — ответила она. — Жить и радоваться ей, этой жизни. Хотя бы иногда.

— И что, не получается?

«Сегодня — как раз получилось», — мелькнула мысль, но вслух высказывать ее она не стала. Ответила неопределенно:

— Не всегда.

— Тогда скажи, что я должен сделать? Что я должен сделать, чтобы ты могла радоваться жизни?

«Исчезнуть из нее», — снова возникла предательская мысль, и снова Ирина промолчала.

— Молчишь… Молчишь, потому что не знаешь, чего ты хочешь. А если ты сама не знаешь, скажи, откуда мне это знать, а?

«Баклажан, — поток бессвязных мыслей продолжался. — Девятка цвета „баклажан“… Я даже номера не запомнила. Да мало ли по городу этих „баклажанов“ ездит? Безнадежно… Господи, почему же все так безнадежно?!»

От досады она снова чуть было не ударила кулаком по панели.

— … я хочу, чтобы у нас все было нормально. Как у людей…

— О чем ты? У каких людей?

— У нормальных, обыкновенных людей, Ирка. Я устал от твоих бесконечных приступов меланхолии, я не могу к ним приспособиться, я не понимаю их природы. Ты вся — как стихийное бедствие, ты всегда настолько внезапная…

Она с некоторым удивлением прислушивалась к его словам. За шесть лет ей впервые доводилось слышать подобное.

— А я хочу определенности. Я хочу, чтобы все было понятно и просто. Я устал от бесконечно преследующего меня ощущения, будто ты от меня ускользаешь. Будто я теряю тебя… А я не хочу тебя терять, Ирка.

Она вдруг вспомнила о том, над чем задумывалась еще утром: что-то в нем изменилось. И только в этот момент вдруг отчетливо осознала, что: он на самом деле боится ее потерять. Панически боится… Этот страх появился совсем недавно. Этой ночью, той самой ночью, когда оба они не спали, и, находясь в разных концах города, думали друг о друге. «Только почему, — в который раз подумала она, — почему именно теперь, именно сейчас — этот страх? Раньше он был абсолютно спокоен на мой счет и даже не задумывался о том, что меня, оказывается, можно потерять… Странно!»

— Ты меня не потеряешь, — выдавила из себе с огромным усилием привычные уже слова. Они не подействовали. Помолчав некоторое время, он снова спросил:

— Так что это был за знакомый?

— Да никакой не знакомый. У него машина сломалась, а я мимо шла. Вот и познакомились…

— И как, договорились встретиться? — спросил он почти язвительно.

Она чуть не задохнулась от нахлынувшей внезапно злости.

— Не успели. Ты слишком вовремя появился…

Он резко сбросил скорость, остановил машину.

— Ладно. Хорошо. Пусть будет по-твоему. Давай вернемся и дотащим его до города. Давай, если для тебя это так важно. Я же вижу, ты только об этом и думаешь…

— У тебя нет троса.

— У меня есть трос.

— Тогда давай вернемся. Давай вернемся, Андрей, — ответила она торопливо, почти заискивающе, ненавидя себя саму за это подобострастие и испытывая одновременно еще тысячу разных чувств.

Она даже не смогла сразу понять, какое из них было главным.

И только потом, когда он на самом деле повернул машину и они поехали в обратном направлении, поняла — надежда.

Чувство было давно забытым, почти не знакомым. Она уже слишком долго жила, ни на что не надеясь. И вдруг…

Ирина даже накрыла своей ладонью его руку, сжимающую рычаг переключения скоростей. Она ощутила пронзительную благодарность к этому человеку, который уже начинал в ее сознании постепенно сливаться с образом того самого палача из мрачного стихотворения Ахматовой.

— Андрей, спасибо тебе. Ты даже не представляешь… На самом деле, я обещала помочь — и уехала. Это ведь совсем не по-человечески получается…

— Да успокойся ты, ради бога, — ответил он сухо. — Я вижу, сильно он тебе запал в душу, этот случайный знакомый. А я — просто последний дурак. Идиот, который совершает непростительную глупость. Что ты со мной сделала, Ирка?

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒