Георгий Михайлович Садовников 11 страница

— Но, может, всё-таки что-то видно? Там, в тумане? Хотя бы силуэт? Он красивый? — спросила Светлана Афанасьевна, притворяясь, будто эта призрачная особа её интересует всего лишь между прочим.

Ох уж эти женщины, до чего они неравнодушны к чужим сердечным делам. Я приложил к бровям ладонь, вгляделся из-под этого козырька в воображаемый туман и ответил:

— Я бы сказал: да, она несомненно симпатична.

— Я так и знала, — ужаснулась заказчица. — Всё зло от красивых женщин! Вы тоже держитесь от них подальше. Они коварны и заняты только собой.

— Но вы сами красивы. И даже очень.

— Не говорите ерунду, — отмахнулась Светлана Афанасьевна с досадой. — Ясно, она — девица из парикмахерской или какого-нибудь ансамбля.

Я напомнил:

— Это же только моё предположение. Я мог и ошибиться. И не забывайте про туман.

— Нестор Петрович, давайте ошибёмся вместе, — призвала меня Светлана Афанасьевна.

— А почему вас это так занимает? Это всё его личная жизнь.

Сначала она будто бы не знала что сказать, но затем как бы нашлась:

— Ганжа подвержен дурным влияниям. И учтите, Нестор Петрович, вы — учитель ещё молодой: личная жизнь ученика — это и личное дело его педагога, — закончила она строго и с высоко поднятой головой, — я бы даже сказал надменно, — направилась к полкам с классными журналами.

«У самой-то опыта несколько крошек, не наберётся на горсть», — подумал я с улыбкой. А если точно, она в школе всего лишь второй год, об этом мне сказали недавно. И я её вспомнил сразу. Она училась на филфаке, только на курс старше меня. Тогда она ходила с толстой золотистой косой, сейчас волосы распущены по плечам, как у знаменитой актрисы Марины Влади.

Не знаю, какими путями, вернее, кто на нас стукнул или, в лучшем случае, проговорился, но эта история дошла до учительской.

И после уроков меня и бедную Светлану Афанасьевну вытащили на ковёр, к директору школы. Там собралось всё наше руководство и кое-кто из учителей.

— Нестор Петрович, это что? Мазохизм? — жёстко спросила Екатерина Ивановна. — Вы сами копаете под свою репутацию, и, видимо, этот процесс вам доставляет удовольствие. Но радоваться тут, извините, нечему. К вашим оценкам теперь не будет доверия, оно уничтожено. И вам придётся свой авторитет возводить заново, по кирпичику, как разрушенный по неразумению дом. К тому же вы втянули в это пагубное мероприятие и учительницу литературы.

Моя соучастница слабо запротестовала: мол, она сама, по собственному порыву.

— Не спорьте, Светлана Афанасьевна, не оправдывайте Северова. Я не сомневаюсь: заводилой был он! — осадила её директриса. — Да, да, Нестор Петрович, теперь вам будет трудней, чем было до того, когда вы начинали.

— Наоборот, легко, — возразил я. — Теперь они знают, если я ошибся, свой просчёт обязательно исправлю, не думая об амбициях. А коль я этого не сделал, значит, оценка верна. Между людьми всё должно строиться на доверии. И вообще, в таких школах нужна новая педагогика. Мы сломаем старую.

— Кто — мы?

— Мы с вами! Мы с вами заключили союз, помните? — повернулся я к завучу. — Я тогда искал вас в клубах дыма.

— Помню. Но теперь я бросила курить. Искать меня не придётся.

Детектив пугающе затягивался и конца ему до сих пор не было видно: кто-то, упорный, не унимался и руками тёти Глаши подбрасывал свёртки, украшенные буквами НПС, а я по-прежнему, наскоро разметав дневные заботы, мчался в школу, стараясь успеть первым и забрать передачу до прихода коллег, и, озираясь на дверь, совал её на дно портфеля. Всё это походило на игру, только она велась в одно кольцо, моё, — самаритянка забрасывала мячи, а я лишь знай вытаскивал свёртки — оставишь, наткнётся кто-то другой, и начнутся вопросы. И этому матчу не видно конца, он будет тянуться до тех пор, пока не надоест моей незримой партнёрше. Я раз за разом подкатывал к тёте Глаше, старался и так и этак, пускался на хитрые уловки, но она твердила своё: «Добро нельзя запретить!»

Сегодня мне принесли блинчики с творогом.

— Петрович, к тебе гость!

— Баба Маня, надеюсь, вы явились во сне? Хотя я вас там не видел, — пробормотал я, на всякий случай не размыкая глаз. Подтвердит, повернусь на другой бок и буду спать дальше.

— Нестор Петрович, это явь! — услышал я второй и тоже знакомый голос.

Я продрал глаза, кое-как сфокусировал зрачки. Над моей кроватью склонился мой ученик Геннадий Ляпишев. С его лицом творилось что-то неладное, но что именно, понять вот так сразу, на тяжёлую, плохо соображающую голову, пока мне было не по силам.

— Явь, и очень неприятная, — повторил Ляпишев. — Ганжу замели менты.

— Не менты, а работники милиции, — поправил я, с трудом выполняя обязанности педагога.

— Но Гришке от этого не легче, — логично возразил ученик.

Я сел на кровати, опустил ноги на пол, потряс головой, пытаясь избавиться от свинцовой дроби или чего-то ещё такого тяжёлого, забившего мозги, — этой ночью лёг я поздно, читал до трёх часов.

— Ляпишев, думаете, вы меня удивили? Впрочем, рассказывайте, что он отмочил на этот раз, — сказал я, оставив бесплодные попытки очистить голову, обрести ясность мысли.

— Ничего особенного, ну ударил меня разок, но, Нестор Петрович, сделал он это абсолютно нечаянно. Как было-то? Мы вывалили из школы, и он захотел размяться, мышцы, говорит, затекли, начал боксировать, бух-бух. — Ляпишев показал, как Ганжа молотил кулаками окружавшее его пространство. — Он думал, перед ним пустой воздух, и хрясь, а в нём оказалось моё лицо. В воздухе то есть, сам не знаю, как оно попало туда, — пояснил Ляпишев. — В общем, Нестор Петрович, если кто виноват, так это я!

Теперь я и сам разобрался с его лицом. Вокруг левого глаза Геннадия наливался фиолетовым цветом здоровенный фингал. Теперь Геннадий был не просто Ляпишевым. Он был Ляпишевым очковым, как бывают очковыми змея и даже медведь.

— Виновны вы, а в милицию угодил Ганжа. — Я уже обрёл способность анализировать. — Получается неувязка. Вам не кажется, Геннадий?

— Только на первый взгляд. А почему? А потому как в это время мимо ехал патруль. Ну и сержанты решили, будто он меня метелит от души. Я, конечно, стал объяснять, так, мол, и так, но вы знаете Ганжу. Он начал чудить, то да сё. А вам, мол, известно, кто перед вами? Внебрачный ребёнок секретаря ООН! Они обиделись, считаешь, мы дураки, и загребли: оскорбление при исполнении и самозванство, мошенничество то есть. Теперь он в пятом отделении. Нестор Петрович, надо вытащить Гришку! Перед вами ведь нет преград. Вы как танк!

— Ну какой из меня танк, — пробормотал я самокритично. — Посмотрите на меня, Ляпишев.

Он посмотрел на мои мускулы и сказал:

— Пусть не тяжёлый, но лёгкий танк — это точно.

— Ладно. Вам небось пора в цех, Ступайте, трудитесь, я помозгую, пока буду приводить себя в норму… Ляпишев! — остановил я его на пороге. — Где вы узнали мой адрес? Коровянская ещё наверняка спит.

— Уже бодрствует! Я прежде забежал к ней домой. Чуть не увязалась со мной. Как же, ей интересно, будет что рассказать. Фары во! — Ляпишев выпучил глаза, изображая Вику. — Но я отшил, нам только её не хватало, — доложил Ляпишев и убежал на завод.

И всё-таки Геннадий что-то утаил, и, может, основное, — Ганжа зря не будет махать руками. И конечно, этот малый способен вывести из себя кого угодно, даже ледяной столб, а блюстителей порядка и подавно. И всё же он не преступник.

За утренним туалетом и скудным холостяцким завтраком я обдумывал, как вызволить Ганжу из кутузки. Потом взял с этажерки одну из своих любимых книг, сунул в портфель и отправился к Светлане Афанасьевне. Я знал, где живёт наша филологичка, однажды, в сильный ливень, я после уроков, поймав такси, развёз по домам её и географичку.

А жила она на тихой тенистой улице, в старом одноэтажном особняке, где ей принадлежала, как сейчас это выяснится, небольшая однокомнатная квартирка. Я вошёл во двор, проследовал вдоль кирпичной белёной стены, увитой чёрным одичавшим виноградом, и постучал в дверь над крылечком в три низких ступени.

Светлана Афанасьевна уже была на ногах, причёсана, одета и, главное, свежа, в отличие от меня, ещё смурного после ранней побудки. Она походила на петербургских барышень со знаменитых Бестужевских курсов своим изяществом и светлым одухотворённым лицом. Такими их я себе представлял по книгам и снимкам из дореволюционных журналов. Только эти барышни носили длинные платья до пят и не бегали по строительным лесам в защитной пластиковой каске, гоняясь за своими учениками.

«Не будь Лины, я бы непременно влюбился в Светлану, до того она мила и элегантна. Надеюсь, это произведёт впечатление и на милицейских чинов», — подумал я, любуясь Светланой Афанасьевной.

— Вы мне нужны, — сказал я с чувством.

— Нестор Петрович, что с вами? Вы не в себе? — забеспокоилась Светлана Афанасьевна.

— Вы угадали. — И я рассказал о беде, случившейся с Ганжой, а закончил так: — А вы поможете вытащить его из милиции!

— Ни за что! — воскликнула Светлана Афанасьевна. — Пусть его спасают другие. Те, кто рядом!

— Вы обиделись на ученика?! Ай-яй-яй, уж от вас-то я такого не ожидал, — искренне признался я и пошутил: — А может, это ревность?

— Я ревную Ганжу? Нестор Петрович, вы действительно сегодня не в себе, — сказала Светлана Афанасьевна запунцовев.

— Тогда помогите нам обоим.

— Так и быть, я помогу. Но лично вам. И в последний раз. Вечно вы меня втягиваете в какие-то истории, — пожаловалась она.

— На то я и учитель истории, — сострил я и понял: крайне неудачно. И малодушно списал это на раннее утро.

На улице мы поймали такси и поехали в пятое отделение. По дороге я посвятил спутницу в свой план.

— Ну как? — спросил я с небольшим налётом самодовольства.

— По-моему, вы заразились от Ганжи. — И Светлана Афанасьевна обречённо махнула рукой: — А, делайте что хотите.

Начальником отделения был пожилой подполковник в тёмно-синем милицейском мундире, сидевший в прокуренном кабинете с зарешечёнными окнами.

— Что у вас? — спросил он невыразительным механическим голосом и, наверно, в двадцатый раз за это утро, будто работал на конвейере, а мы к нему приплыли на ленте. Мой расчёт на привлекательность спутницы не оправдывался, начальник остался к ней равнодушен.

— Мы с поручением из вашего горотдела, — соврал я нахально и впрямь в духе Ганжи. — Насколько нам известно, вас намерены представить к очередному званию. И нас попросили… Мы — педагоги. Светлана Афанасьевна — учитель языка и литературы. И нас попросили аттестовать вас по части вашей грамотности. То есть как вы пишете, много ли ошибок. Грамматических, естественно.

— Какая-то мухретика! Раньше такого не было. Кому какое делю, как я пишу? Важно, как борюсь с преступностью! — Подполковник даже побагровел от возмущения.

— Времена меняются. Новые веяния, — вздохнул я сочувственно. — Сейчас идёт кампания за повышение культуры. На производстве, в государственных учреждениях и, в частности, в правоохранительных органах. Нам так и сказали: «Милиция помимо прочего должна быть и образцом культуры».

— И что же? Вы будете меня экзаменовать? — угрюмо пробурчал подполковник.

— Ну что вы?! Мы проведём коротенький диктант. Проверим, как вы написали. И вынесем своё заключение. Вот и вся недолга.

За моей спиной горестно вздохнула Светлана Афанасьевна. Подполковник метнул в мою соратницу встревоженный взгляд и оробело спросил:

— И когда же вы собираетесь диктовать?

— Прямо сейчас и продиктуем. Раз-раз! И в дамки!

— Но у меня нет тетрадки, где писать, — сказал подполковник, стараясь отсрочить неприятную процедуру.

— Хватит и листа простой бумаги, — захлопнул я дверцу ловушки.

Подполковник позвонил какому-то Митякову и наказал: к нему никою не пускать, даже самого министра! Затем он достал из стола лист писчей бумаги, взял авторучку и замер, приготовясь к диктанту.

— Светлана Афанасьевна, диктовать будете вы. Это по вашей части, — напомнил я и, достав из портфеля любимую книгу, вручил соратнице. Или подельнице, выражаясь на языке, близком подполковнику.

Светлана Афанасьевна глянула на обложку, на её лице появилось изумление, но она его подавила и, открыв первую страницу, стала медленно, делая паузы, диктовать:

— «Пусть грубые смертные толкуют обо мне, как им угодно, — мне ведомо, на каком худом счету Глупость даже у глупейших, — всё же я дерзаю утверждать, что моё божественное присутствие, и только оно одно, веселит богов и людей…»

— Как-то не по-нашему. Небось Хемингуэй? — спросил подполковник, давая понять: он не чужд литературе.

— Эразм Роттердамский. «Похвала глупости», — пояснил я.

— Да разве можно хвалить глупость? — удивился подполковник.

— Это сатира, — пояснила Светлана Афанасьевна.

— А, понятно. И юмор.

Подполковник писал старательно, выводя каждую букву. Когда он добрался до конца страницы, я остановил диктовавшую.

— Этого достаточно. А теперь, товарищ Гущин, погуляйте. А мы посмотрим, что у вас получилось.

— Можно я погуляю прямо здесь? — несмело попросил подполковник.

Светлана Афанасьевна села на его место, и её красный гранёный карандаш запорхал по странице, роняя красные знаки. Я стоял за её плечом.

Гущин нервно ходил по кабинету, бросал в нашу сторону тревожные взгляды.

Наконец Светлана Афанасьевна исправила букву в последнем слове и отложила карандаш. Гущин бросился к нам с воплем:

— Ну как?

— Мягко говора, неважно. Даже не тянет на двойку. — Я показал страницу, густо усеянную красными чёрточками и буквами. Красного цвета, пожалуй, было больше, чем синих чернил.

— А нельзя ли как-то это… — подполковник не отважился произнести необходимое слово. Его лицо шло алыми пятнами.

— Нельзя ли как-то это скрыть? А в заключение написать нечто противоположное? Мы вас поняли верно? — спросил я, дивясь своему цинизму.

— Вы угадали, — выдавил из себя Гущин, и как мне показалось, похудел, будто использованный тюбик.

— Мы вас прикроем, если вы, в свою очередь, поможете нам, — продолжал я в том же наглом стиле.

— Чего вы хотите?

— У вас находится наш ученик Григорий Ганжа. Вы должны его отпустить, — потребовал я.

Гущин молчал, вникая в мои слова, и вдруг взорвался:

— Так вот оно что?! И ради этого вы устроили цирк, только бы вытащить своего хулигана. И моя аттестация — сплошное враньё!

— Не расстраивайтесь. Рано или поздно вы всё равно станете полковником, — сказал я, желая его успокоить.

— Чёрт с ним, с полковником! Мне куда приятней засунуть вас в КПЗ, к вашему Ганже! — ещё пуще распалялся Гущин.

Я взглянул на Светлану Афанасьевну, она одной ногой уже была в глубоком обмороке.

— Валяйте! А потом весь город будет потешаться над вашим диктантом! — выпалил я, будто сиганул с небоскрёба. Мой желудок даже подскочил к самому горлу. Я добавил: — Между прочим, самое тяжкое наказание для Ганжи — уроки Светланы Афанасьевны. Он — закоренелый прогульщик. В этом смысле, рецидивист. И ещё неизвестно, что для него страшней: ваше КПЗ или её урок.

— Он прячется от меня в мужском туалете, — чуть ли не всхлипнула моя соратница.

— Шут с вами! Забирайте своего Ганжу, — сдался Гущин. — Мы им сыты по горло. Он что потребовал, шельмец? Отведите, говорит, к начальству, ко мне то есть, хочу сделать важное заявление! Горит, мол, душа! Каково? Важное заявление, и душа прямо пылает, — не удержался, передразнил он Ганжу, — Я его к себе, кто знал-то? Говорю: «Ладно, заявляй!» Он говорит: «Мне известно, кто убил Ленского». Я сразу-то не врубился — борьба с преступностью, такой в мозгах ералаш. Но фамилия показалась знакомой, будто давно на слуху. Думаю: наверно, нераскрытое дело. Говорю: «Тогда назови имя убийцы». Он говорит: «Ленского убил Онегин». «Тьфу! — говорю. — Это мы сами учили, и мы тебе вмажем в протокол дополнительный пункт: оскорбление при исполнении». И что? Думаете, сдрейфил? Он прикидывается овечкой и отвечает: «Я вас не оскорблял. Я же не говорил, будто вы не знаете, кто кокнул Ленского. Я сказал: это известно мне. И хотел вам сообщить. Вдруг, думаю, вы не знаете, что я читал „Онегина“. Мол, невежда. Вот и доложил». А в глазах смех! Издевается, значит. Забавляется, говорите? Но от этого не легче. И этак всё утро. Не одно, так другое. Столько лет в органах, но до сих пор не встречал такого баламута.

Он снова позвонил и распорядился привести нашего ученика.

— Возьмите свой диктант. Думаете, мы бы стали мстить? Мы не такие. Мы только хотели вас чуточку припугнуть. Правда, Светлана Афанасьевна?

Она слабо шевельнула головой, на большее её не хватило.

— Я уже ни о чём не думаю. У меня из-за вас кругом идёт голова, как на карусели. Сейчас упаду, — мрачно произнёс подполковник — Получается, будто мы друг другу дали взятки, я — вам, вы — мне, стало быть коррумпированные элементы. Разве так бывает?

Тут дверь распахнулась, и здоровенный милицейский старшина ввёл в кабинет Ганжу. Увидев нас, Ганжа попятился к порогу и, будто бы истерически, закричал:

— Товарищ подполковник, только не в школу! Лучше в кандалы и в Сибирь!

— Проваливай, Ганжа! И больше нам не попадайся. Иначе… — Гущин не договорил и устало рухнул в жёсткое кресло.

На улице я спросил:

— Ганжа, за что вы ударили Ляпишева?

— Нестор Петрович, всё вышло случайно. Захотелось побоксировать. Светлана Афанасьевна, вы всё знаете: я в детстве занимался боксом.

— Откуда мне знать, Ганжа? Я с вами в детский сад не ходила, — надменно ответила учительница.

— Ну да, я пошутил, — сказал Ганжа. — В общем, я принял стойку, — и он показал, как это сделал, — нанёс удар прямой, и надо же такому случиться, на пути кулака оказалась Генкина рожа. Лицо, лицо. Не верите, спросите Ляпишева. Он подтвердит.

— Он уже подтвердил, — сказал я с досадой.

— Во! А Ляпишев, между нами, исключительной честности человек, — пояснил Ганжа, забавляясь нашим бессилием.

Эта неделя стала фестивалем его проделок. Иду я на другой день в школу и вижу: Ганжа любовно, как нечто родное, обнимает почтовый ящик, прибитый у входа в школу. Ящик ничем не отличался от своих почтовых собратьев, развешанных по всему городу, такой же тёмно-синий с гербом страны, но вот, поди же, Ганжа воспылал к нему нежным чувством.

— Гриш, ты никак шизанулся? — спрашивали ученики, проходя мимо Ганжи.

— Я занимаюсь медитацией, погружаюсь в собственный внутренний мир. Но вам этого не понять, двоечники вы и невежды! — отвечал Ганжа, а для меня придумал другое: — Вот, Нестор Петрович, устанавливаю контакт с космосом, при помощи почты. Ищу внеземной разум! О! — Он прильнул к ящику ухом. — Аллё, нельзя ли громче? У нас тут атмосферные помехи. Это Марс! — шепнул он мне. — Так, так! Повторите!

— Не трудитесь! Я расшифровал сигнал: «Ганжа, представление окончено. Пора в класс. Жители Марса», — сказал я и, не став его ждать, вошёл в школьные двери.

А следовало задержаться, — главное представление, оказывается, было впереди.

Как потом утверждали свидетели, вызванные на педсовет, Ганжа ждал Петра Тимохина, и, когда наконец тот появился, подозвал его к себе.

Привожу их диалог по рассказам очевидцев.

— Петьк, понимаешь, какая фигня. Оторвался ящик, слесарь попросил подержать. Сам пошёл за инструментом, да, видать отвлёкся, глушит пивко или что покрепче. Теперь подержи ты, а я найду этого козла, — предложил Ганжа Тимохину.

— Я не домкрат, держать задаром! Ишь, нашёл лоха, — обиделся Тимохин.

— Кто сказал, будто задаром? — удивился Ганжа. — За каждую минуту, пока я буду его искать, ты получишь рубль.

— А если тебя не будет десять минут? Или дольше? — загораясь, поинтересовался Тимохин.

— Значит, с меня червонец. Или соответственно больше, — щедро пообещал Ганжа.

— Ловлю на слове, — предупредил Тимохин. — Давай твой ящик!

— Заменяй меня, только постепенно, смотри не урони, точно он из стекла. А я скоро! — Ганжа передал ящик, изображая осторожность, и поспешил в школу.

— А ты не торопись! — крикнул ему вслед Тимохин.

Он добросовестно держал ящик и то и дело спрашивал зевак:

— Сколько там на часах? — И, выслушав сообщение, возражал: — Твои часы отстают. Рублей прошло гораздо больше. Тянет на все восемь!

До нас же, в учительской, снизу, из вестибюля, донёсся весёлый призыв Ганжи:

— Все на улицу! Аттракцион невероятной жадности! Тимохин зашибает деньгу!

Почувствовав неладное, я выбежал из школы следом за учениками. Тимохина уже обступила толпа зрителей. Из распахнутых дверей вырвался и разлился по улице звонок на урок, но никто и не думал расходиться, ждали что будет.

Увидев меня, Тимохин взмолился:

— Нестор Петрович, сколько намотало на ваших стрелках? У них, у всех, отстают!

— Тимохин, уже был звонок! Отпустите ящик — и в класс!

— Не могу. Я должен его сберечь, вдруг разобьётся, — пояснил Тимохин.

— Тогда аккуратно поставьте на землю, — сказал я, хотя мне сейчас было не до шуток.

Новая проделка Ганжи уже задержала начало занятий на пятнадцать минут, — нетрудно было догадаться: и этого весельчака, а заодно с ним и меня, его классного руководителя, ждут превеликие неприятности.

— Нестор Петрович, мне за это капают монеты, — признался Тимохин. — Минута — рубль. Стало быть, у меня есть шанс загрести кучу денег.

Я вспомнил о его сокровенной мечте, рассказанной мне Нелли. Будь у него ещё одна жизнь, он бы получал вторую зарплату.

Лично бы я, даруй мне судьба вторую, как бы параллельную жизнь, стал бы ещё и врачом. В общем, учил бы и лечил, поймал бы полный кайф, как выражается Лёсик… Но сейчас не до фантазий.

— Тимохин! Сейчас же в класс! — повторил я грозно. — Знания дороже этих денег!

— Не могу! Я жадный! — в отчаянии вскричал Тимохин.

— Так и быть. Я подержу этот чёртов ящик, а вы бегом за парту. Вам повезло, у меня свободен первый урок, — сказал я вздохнув.

— Ага. Хотите подработать сами, — якобы раскусил меня Тимохин.

— Не бойтесь, все деньги я отдам вам.

— Честное слово?

— Слово чести!

— Нет, скажите: «честное слово», — потребовал Тимохин.

— Даю честное слово.

— Будете держать, пока не придёт Гришка?

— Да, пока не явится Ганжа.

Я принял у Тимохина ящик, наказав Петру прислать ко мне Ганжу, и немедля.

Я несомненно влез в идиотскую игру, затеянную Ганжой. Но у меня не было иного решения. Иначе бы мой ученик пропустил урок. А возможно, за ним и второй, и третий… Кто знает, что ещё задумал Ганжа.

Но пока мне приходилось ждать, как приклеенному к почтовому ящику. И конечно, сейчас же по улице пошли мои знакомые. В городе улиц тьма, ходи — не хочу, однако сейчас кто-то, точно специально, их пустил именно по этому маршруту.

И первым появился сплетник Лёсик, — лёгок на помине. Он был тем, кого мне сейчас хотелось видеть в последнюю очередь. Но судьба, словно в насмешку, подсунула именно Лёсика, самого опасного свидетеля. Я очень обиделся на судьбу.

— Ба, что я вижу?! Керосинит сам Нестор Северов! — обрадовался Лёсик, у него азартно заблестели глаза. — Ты уж лучше держись за столб. Он понадёжней.

— Ты не понял. Это ящик цепляется за меня, — сказал я, разоряясь.

— И сколько же ты засосал? Бутылёк? Может, два?

— Четыре! — произнёс я так, будто у меня заплетался язык.

— Ты запил?! Ну и ну! С чего бы? Впрочем, понятно. — Он почесал лоб — Разумеется, я должен тебе помочь. Мы же с тобой друзья. Если у тебе остались бабки, я упакую тебя в такси. И ты поедешь домой. Бай-бай!

— Ни за что! — промычал я. — Мне ещё вести уроки. Целых пять!

Только теперь он обратил внимание на школьный подъезд.

— Шутишь? Ты же в полном распаде.

— Мне не привыкать, — сказал я, словно бы это было для меня привычным делом.

— Ну и ну, — озадаченно повторил Лёсик и пошёл своей дорогой.

Зачем я это сделал? Хотел поизмываться над глуповатым Лёсиком? Теперь он разнесёт на полгорода: мол, Северов, обмишулившись с аспирантурой, стал алкашом и теперь запил по-чёрному.

Но вообще-то сожалеть было некогда. За Лёсиком двинулись другие знакомые, и я им тоже нёс околесицу. А Ганжа не спешил, и обстановка тем временем накалялась. Бдительные жильцы из ближайших домов вызвали участкового, сурового милицейского капитана. И мне пришлось соврать: будто я опустил в ящик письмо неимоверной важности и теперь его сторожу до очередной выемки почты. Капитан покрутил пальцем возле виска и ушёл.

А потом ко мне вышла наш директор Екатерина Ивановна. За её спиной маячила техничка тётя Глаша.

— Нестор Петрович, вы же не Тимохин, — нахмурилась Екатерина Ивановна. — Когда мне сказали, — она бросила взгляд на техничку, — я не поверила, теперь вижу сама. Это же розыгрыш, старый как мир.

— Знаю. — Я печально вздохнул. — Но я дал честное слово: мол, буду держать этот ящик. Хоть до конца света.

— Да, слово тоже нужно держать, — согласилась Екатерина Ивановна. — Но может, я могу вас освободить? От честного слова. Властью директора?

— Тут бессильна даже ваша всемогущая власть, — сказал я горько.

— Что же мы теперь будем делать? — расстроилась Екатерина Ивановна и безвольно опустила руки.

— Как — что делать? — возмутилась тётя Глаша. — Да позвать сюда этого мошенника Гришку. Раз нашкодил, давай исправляй!

Тут из школьных дверей, точно из царских врат, выступил сам Ганжа. Он и теперь не спешил, полюбовался на меня в обнимку с ящиком и известил:

— Нестор Петрович! Так и быть, можете топать на свои уроки!

— А как же ящик? Он упадёт, — спросил я, не скрывая сарказма.

— Пёс с ним. Пусть валяется, — сказал Ганжа. О, сам прирос к стене, — добавил он будто бы восхищённо, когда я опустил руки.

После этого слово взяла директор:

— Ганжа, вы сегодня фактически сорвали урок! Но вам этого мало! Вам мало рукоприкладства. Да, да, Ганжа, мне сегодня звонили из милиции! Так вы ещё поставили, мягко говоря, в нелепое положение своего педагога!

— Екатерина Ивановна, он поставился сам. Добровольно, — возразил Ганжа с самой невинной улыбкой. — Говорят, дал честное слово. Его же никто за язык не тянул? Верно? Или Петька кинул лажу? Сказал: не боись, ящик держит историк, а он дал честное слово. Значит, помрёт, а не бросит. Он — человек железный. Нестор Петрович, или всё было не так? — Ганжа впился в меня испытующим взглядом.

— Всё было так, — подтвердил я. — Кроме одного. Я, увы, не железный.

— И всё равно, Ганжа, по вас давно плачет педсовет, — сурово изрекла директор.

— Это плохо, — притворно озаботился Ганжа, — если он плачет. Говорят, слёзы укорачивают нашу жизнь. Екатерина Ивановна, лично я готов рассмешить и вас, и весь педагогический коллектив.

— Довольно, Ганжа, я от вас так устала. Нет слов. — Директор и впрямь изнеможённо махнула рукой и первой вошла в подъезд.

Мы потянулись за ней.

— Нестор Петрович, вы согласны? Насчёт слёз? — начал было Ганжа, поднимаясь рядом со мной по ступенькам.

Я перебил:

— Ганжа, почему вы не на уроке? У вас сейчас литература.

— Вас пошёл выручать. Сказал Светлане, ну, Афанасьевне: надо дать срочную телеграмму, в Кремль. Я обещал!

— Неужели она поверила?

— Нет, конечно. А что ей оставалось делать? Кремль есть Кремль!

На перемене ко мне подошёл Тимохин и горько попрекнул:

— Нестор Петрович, из-за вас я потерял пятнадцать рублей. Ганжа сказал: ваше держание ящика этого не в счёт. Мол, он договорился со мной и держать должен я. В этом, говорит, и заключалась вся идея.

— Хорошо, Тимохин, я отдам вам пятнадцать рублей, вот получу зарплату.

— Ждать столько дней, — вздохнув, посетовал Тимохин.

— Я заплачу вам проценты. Сколько? Десять? Двадцать?

— С вас только пять. Я вас ценю, — признался Тимохин.

На педсовете гремели гневные речи: мол, пора изгнать Ганжу из наших стен, мол, он давно у всех точно та самая кость, застрявшая в горле. Помалкивала лишь одна Светлана Афанасьевна, забилась в угол учительской, бледная и притихшая. В конце концов предоставили заключительное слово его классному руководителю.

— Карфаген, конечно, должен быть разрушен, — согласился я с педсоветом. — Но Ганжа — человек неординарный, и мы должны это учесть.

И я, набравшись отваги, пообещал принять экстренные меры и сделать из Ганжи суперобразцового ученика. И что удивительно: мне охотно поверили, отдали Ганжу как бы на поруки, и облегчённо вздохнули, словно я своим обещанием их избавил от тяжкого греха.

Сегодня она принесла сырники.

Итак, мне как бы отдали, а я как бы взял Ганжу на поруки, не подумав: у меня их всего-навсего две, обычных, пятипалых, — тут более уместен осьминог с его восемью щупальцами, и на каждом боевые присоски. Но отступать было поздно да и некуда — надо было шевелить своими пятипалыми, с чего-то начинать, и я отправился за советом к его мамаше, к Марии Ивановне, так, помнится, её именовала Светлана Афанасьевна.

Я проехал на трамвае через весь город, болтаясь из стороны в сторону вместе с вагоном, хватаясь за поручни и дважды за верёвку, с её помощью кондуктор сигналила водителю трамвая, и тот дважды включал тормоз.

Мой непутёвый ученик жил далеко от школы, дальше и не придумать, — дальше начиналась кубанская степь. Здесь же и дымил ремонтный завод — место его работы. И Ганжа почти каждый вечер терпеливо колесил в этакую даль и туда, и обратно! А были школы и поближе. Одна, возле коей я вышел из трамвая, и вовсе находилась в двух шагах от дома Ганжи. Но почему-то он предпочитал именно нашу. «Что ж, — подумал я, входя в узкий полутёмный подъезд, — на то он и Ганжа, не может обойтись без причуд».

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒