Из «Пермской синематеки». Василий Чепелев

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 2

Из «Пермской синематеки»

***

за тем деревянным домом

тропинка сойдет на нет

мы были тебе знакомы

прохожий, смотри нам вслед

вон там васильки дневные

цветут как сто лет назад

мы психи но не больные

а нам доктора грозят

прохожий, как непохожи

мы нынешние на тех

и ты нас не видишь тоже

не слышишь ни крик ни

смех

идешь со своим айфоном

больничный модерн сними

мы там, за лесистым

склоном

мы тоже были людьми

мечтай о кофе с корицей

о теплом своем жилье

заброшенной психбольнице

недолго быть на земле

и дождик шуршащий в

травах

и дерево и стена

телесная их оправа

больной душе не нужна

и ты не ступай уныло

сквозь сумерки не смотри

лечебница не могила

мы все еще там, внутри

***

И вот восходит звезда и поет во тьму.

– Кому ты поешь? – я спрашиваю.

«Никому.

Это мое, присущее, музыка сфер.

Ты – родилась и выросла в СССР,

мама твоя – комсомолия, папа –

свердловский рок,

дороги твои на запад, окна все – на

восток,

ты в них видишь меня, говоришь со

мной –

отвечай: хорошо ли тебе одной?»

Что я отвечу звезде, если все – тщета:

совесть, любовь, истина, красота…

Если три четверти жизни живешь во

тьме,

если детей родишь, чтоб отдать зиме,

если вдыхаешь воздух, а в нем зола,

нет той страны, которая родила,

правды нет на земле и покоя нет.

Плохо ли мне одной? Не скажу, мой

свет.

Может быть, до меня и не было

ничего,

мыслю сей мир и так же убью его.

«Нет, – говорит звезда, – ты не

поняла.

Ты же спала, а я тут всегда была.

Я никому пою, я для всех горю,

но только с тобой отныне я говорю.

Слышишь меня?» – говорит, говорит,

поет.

Солнце встает, – отвечаю, – день

настает.

Май

Июнь

Июль

Юрий Викторович Казарин

***

Если я от тоски не умру,

я пойду постою на ветру,

прикрывая от ветра сопатку.

Время вывернет левую ру…

…и лопатку.

Тоже левую – слева сквозит

стужей, скрипом сиротских сандалий,

пустотой, где кончается стыд

за тоску, что ещё предстоит,

и так далее…

***

Не умирать, не исчезать –

о, как мне пелось и дышалось,

как я умел соединять

воды многоугольной гладь

и неба нежную шершавость,

и кружевных морозов шалость,

и мыслей горьких благодать,

и сети крепкие поленниц,

и сад уже чужой, как немец

немой, от неба отщепенец,

в ветвях щемящих и нагих,

и вечный шорох полотенец

густого инея на них.

***

От счастья содрогнёшься –

и снова не умрёшь.

А в пять утра проснёшься –

окно бросает в дрожь

от первого трамвая,

и странно ровно в пять –

от счастья умирая –

от жизни умирать.

Сердце болит во сне.

Значит приснится мне

детство: июнь, трамвай,

слышимый, словно край

моря, а здесь Урал

ночью куста боится;

дальше – зима, провал,

улица Орджоникидзе –

Сталина бывшая,

то есть б/у, а я –

пасынок алфавита,

губы сплошные – гусь…

Сердце мое разбито –

как я теперь проснусь.

***

Иди, не бойся темноты,

шумит трава, здесь всё – прохожий:

и сумрак, полный пустоты,

и дождь, и воздух непогожий.

Здесь что ни ангел – то Иван,

окрест в пустом, опухшем поле

всю ночь клубится не туман,

а белоглазый облик боли.

Идёт. Не окликай его –

прохожего, он часть погоды,

он сам – и соль и вещество

уже последних слёз природы.

Июнь

Июль

Август

Олег Дозморов

Мальчик сообщает собаке, что она собака.
У собаки на морде написано: «А-аднако!»
Собака умрёт скоро, мальчик ещё не скоро.
Человека зовут Олежа, собаку — Дора.

Местами скучно, сентиментально местами.
Так и въедешь в старость со своими стихами.

Жвачка на джинсах. Воспоминания детства.
Оно как средство. Или, лучше, наследство.

Настигает в шумной компании, по телефону.

Звонит тебе, стихотворцу и мудозвону,
говорит: «Ты помер. Слышишь, старик, ты

помер.

Что ты там шепчешь про не тот номер?

Это я кручу диск в жёлто-красной будке.
Это я звоню тебе, как «Звезда» «Незабудке».

Это я тебе снился все эти двадцать лет.
Я придумал тебя, и теперь тебя больше нет».

* * *

Про два стучащих

башмачка

и ног скрещенья

я прочитал Пастернака

не без волненья.

Кроссовки, кеды и т.д.

летели на пол

в пятиэтажке у «ЦГ».

На кухне капал

проклятый незакрытый

кран.

Трусы в полоску,

и твой продавленный

диван,

по краю плоский.

Я б мог в то утро потерять

причину жженья,

но ты решила поменять

своё решенье.

Оделись и, смеясь, пошли

на третью пару.

А ты давай, поэт, пошли

без гонорару.

* * *

Идёт бычок себе, качается,

и скоро досточке привет.

Запас словарный не кончается,

но уточняется поэт.

Не ототрёшь засранца пемзою,

да и родился не вчера.

Вот над почти что русской Темзою

как бы хрустальны вечера.

Заткнись, не знавший Фета Хаусман,

ты, Тютчев внутренний, молчи.

Скрывай гармонию за хаосом,

не жалуйся и не ворчи.

Кому милее одиночество,

тому положена медаль.

Засунь в такое место творчество,

откуда взять потом не жаль.

Подальше это всё запрятаешь,

потом элегию возьмёшь.

То за гармонию поратуешь,

то поругаешь молодёжь.

Спеклись по одному поручики.

Один в петлю чем свет полез.

Другой следит на небе тучки и

небунинский стебает лес.

Какому лешему мы преданы?

Мы все из Агнии Барто,

нам сны такие заповеданы,

что не расстроится никто.

Нас вспомнит Саша в жарком Питере,

в нижнесаксонском городке

вспомянет Лена, и не вытерпит

в Свердловске Дима — и в пике.

Не будем уточнять, что кушано

и из какого стопаря.

Нас Рейн не принял на Куусинена,

вот это точно было зря.

Июль

Август

Сентябрь

Василий Чепелев

Наташе Санниковой

Не дружи с Васей Че,
не ходи там,
где часов бомм и бой-
френд офф

Елена Сунцова

Вася Че, не ходи в "Кофебум".
Ты привязываешься, это видно,

Вася.
Зачем тебе снова получать этими граблями по лбу

Едь домой, ещё только десять, а "Кофебум" закрывают в час.

Вася Че, расскажи другому кому, что ты хочешь кофе.
Или пойди лучше в "Яблоко", там девушка Катя.
Она тебя узнаёт уже и анфас, узнаёт и в профиль.
И вообще на сегодня, пожалуй, уж хватит врать.

Вася Че, ты гибнешь от жара и пустоты.
Вот уже кредиторы над тобой собираются и кружат.
Всё мираж, не мираж – только кредиторы и ты.
Поезжай, выспись, как следует, придёт, может быть, молчаливо рассвет в распадок.

Вася, не начинай, это я тебе говорю.
Не выдумывай, не заезжай за ним, не заходи.
Если ты прислушаешься, всё закончится к декабрю, ну,

может быть, к январю.
Ты же врач, вспомни заповедь не вреди, и голубые вспомни льдины.

Вася, там же одни пингвины ведь раньше жили.
Что тебе надо ещё, ты достаточно накосячил, и не ищи

врага.

Подумай, ещё есть время, о том, кто, пока ты спишь у "Кофебума" в автомобиле,
ревниво охраняет твои деньги, твою клетку, свои снега.

... и вот – Чёртово Колесо рисует в небе Москвы кружок.
Говорит – прыгай давай на ходу внутрь меня, дружок.
И дружок пусть твой прыгает за тобой,
слишком красивый мальчик какой-то – наверное, голубой.

А хотите, мальчики, я вам подарю звезду?
Приходите ночью, я для вас само себя заведу.
И подниму вас так высоко, как ни вы, ни я не были

никогда,
потому что никому не нужна карусель, всем нужна звезда.

Поцелуйтесь – говорит – уже что ли, раз не сводите глупых

глаз.
Вы не бойтесь, что в небе, – Главный Судья, естественно, пидорас.
И что-то ещё хрипло шепчет Чёртово Колесо.
Я закрываю твоими руками испуганное лицо,

закрываю рот твоим картавящим языком,
и одно только Чёртово Колесо вокруг и кругом,
и мазут возбуждённо кипит на Чёртовом на лице,
ты роняешь окурок, я роняю слёзы на территорию ВВЦ.

И на вершине Чёртова Колеса
начинаются главные чудеса.
А потом опускаемся, и как будто из-под земли
нам говорят – уезжайте давайте туда, откуда пришли.

Туда говорят уезжать, где часов и бутылок звон,
где бойфренд – он.
Туда, где лежит и плачет в ночи его потерянная пирса,
где Белка Чёртова вместо Чёртова Колеса.

Август

Сентябрь

Октябрь

Борис Рыжий

Осыпаются алые клены,

полыхают вдали небеса,

солнцем розовым залиты склоны –

это я открываю глаза.

Где и с кем, и когда это было,

только это не я сочинил:

ты меня никогда не любила,

это я тебя очень любил.

Парк осенний стоит одиноко,

и к разлуке и к смерти готов.

Это что-то задолго до Блока,

это мог сочинить Огарев.

Это в той допотопной манере,

когда люди сгорали дотла.

Что написано, по крайней мере

в первых строчках, припомни без зла.

Не гляди на меня виновато,

я сейчас докурю и усну –

полусгнившую изгородь ада

по-мальчишески перемахну.

***

Маленький, сонный, по черному льду

в школу – вот-вот упаду – но иду.

Мрачно идет вдоль квартала народ.

Мрачно гудит за кварталом завод.

«...Личико, личико, личико, ли...

будет, мой ангел, чернее земли.

Рученьки, рученьки, рученьки, ру...

будут дрожать на холодном ветру.

Маленький, маленький, маленький,

ма... –

в ватный рукав выдыхает зима:

– Аленький галстук на тоненькой ше...

греет ли, мальчик, тепло ли душе?»...

…Все, что я понял, я понял тогда:

нет никого, ничего, никогда.

Где бы я ни был – на черном ветру

в черном снегу упаду и умру.

Будет завод надо мною гудеть.

Будет звезда надо мною гореть.

Ржавая, в странных прожилках, звезда,

и – никого, ничего, никогда.

***

Я вышел из кино, а снег уже лежит,

и бородач стоит с фанерною лопатой,

и розовый трамвай по воздуху бежит –

четырнадцатый, нет, девятый,

двадцать пятый.

Однако целый мир переменился вдруг,

а я все тот же я, куда же мне податься,

я перенаберу все номера подруг,

а там давно живут другие, матерятся.

Всему виною снег, засыпавший цветы.

До дома добреду, побряцаю ключами,

по комнатам пройду – прохладны и

пусты.

Зайду на кухню, оп, два ангела за чаем.

***

И.

Не безысходный – трогательный,

словно

пять лет назад,

отметить надо дождик, безусловно,

и листопад.

Пойду, чтобы в лицо летели листья, –

я так давно

с предсмертною разлукою сроднился,

что все равно.

Что даже лучше выгляжу на фоне

предзимних дней.

Но с каждой осенью твои ладони

мне все нужней.

Так появись, возьми меня за плечи,

былой любви

во имя, как пойду листве навстречу, –

останови.

...Гляди-ка, сопляки на спортплощадке

гоняют мяч.

Шарф размотай, потом сними

перчатки,

смотри не плачь.

Сентябрь

Октябрь

Ноябрь

Рина Левинзон

Нет опаснее жара грудного,

нет вернее сердечной тщеты.

Пусть бы ангелы снова и снова

опускались ко мне с высоты.

Нет печальней, темней и туманней

этой тяги к теплу – нет сильней.

И свобода моя от желаний

отступает легко перед ней.

***

Легче ветра и тише воды
голубиные эти труды:
горло пробовать, звук добывать,
колдовать, голубям подпевать.
Чтоб весомей блаженства и мук
получился единственный звук.
А иначе — в далеком дому
кто заплачет, поверив ему.

Валентине Синкевич

Дикие розы, сумятица, край ноября, запах горчичных цветов над моей

непутевой дорогой,

время уходит, и розы уходят, горя,

и жизнь удаляется, улыбаясь улыбкой

нестрогой.

Голубые мечети, и мачты, золотые

мечты,

снова звезды восходят над спокойным

и вечным Босфором.

Приподнявшись немного над царством

земной маеты

в звездном ялике, в поезде лунном

нескором,

приподнявшись, уплыть. Так плывут

корабли

не спеша. Все три моря их ждут, все

три моря.

Приподнявшись, уплыть, чтоб меня

никогда не нашли

никакие посланцы беды, никакие

предвестники горя.

***

Спи, любовь моя.
Горит очаг,
Дом печален, но тепло надёжно.
В жизни вечно что-нибудь не так —
Слишком поздно или слишком

сложно.

Спи, мой милый, эта тишина
Нам взаймы досталась, эта нега,
Эта жизнь — для нас двоих — одна
Тяжелей дождя и легче снега.

Спи, мой друг. Я знаю эти сны.
В них есть всё, что с нами

приключится,

Коротко ли, долго до весны,
Солоно ли, сладко будет длиться.

Алексей Решетов

Журавли собирают пожитки.
Небо в трещинах, как потолок.
Три-четыре хороших снежинки —
И пиши по теплу некролог.
Я и сам, как природа, невесел,
Промотал свое счастье, гляжу.
И, как будто просроченный вексель,
Желтый лист облетевший держу.
Вы не знаете, что это значит,
Когда воет, как баба, пила
И на маленькой брошенной даче
Мыши нюхают ножки стола.

***

Друг работал в кочегарке,
Копоть чёрную глотал,
По ночам стихи Петрарки
Псу бездомному читал.
Друг работал в кочегарке
И, конечно, поддавал.
Сразу после первой чарки
Он вторую наливал.
Друг работал в кочегарке.
В ней и жил, и умер в ней.
Для таких, как мы, у Парки
Нету ниток подлинней

1998

Октябрь

Ноябрь

Декабрь

Игорь Сахновский

Дождь нам припомнил все, что мог,

в обиде заспанной, спросонок,

и вздрагивает под шумок,

как выплакавшийся ребенок.

Ведь если жизнь во всем права

и от добра добра не ищут,

чего нам стоит синева

над нашим временным жилищем?

Но оттого, что так редка,

она чужой еще не стала.

И снова виснут облака.

И жаловаться не пристало.

КУХОННАЯ БАЛЛАДА

В своем дому чужой, неправый перед

всеми,

он горбится и ждет прихода темноты,

когда уснет вражда, уляжется веселье

и с ним большая ночь заговорит на «ты».

Как выпрямится слух и музыкой набухнет,

как заблестит окно у вьюги на виду.

О ценах на еду весь день шла речь на

кухне,

о качестве еды, о ценах на еду.

С нехваткой и тщетой мы как-нибудь

сочтемся

мозолями в горсти, морщинами на лбу.

Но мы не для того в очередях толчемся,

чтоб в сумку запихать и праздник, и

судьбу.

Не для того судьба мучительно и резко

врастала в этот мир и привыкала жить,

чтоб стали наши дни питательным

довеском

к пахучему куску, что мы смогли купить.

… И вот редеет ночь. Почти громовый

шелест

проносится в висках, как вьюга по земле.

И до поры молчит неузнанный пришелец –

исписанный листок на кухонном столе.

А чайник на плите о наступленье света

вещает, как петух, восторженно-нелеп.

И теребит сквозняк вчерашние газеты.

И под ножом хрустит себя забывший хлеб.

Сергей Гонцов

День играл на огромном комузе.

Ростом был он с мизинец земли.

Верно, все это нравится музе,

верно, все это в черной пыли.

Ты в червонной заре танцевала,

сквозь чинары блистала пустынь,

ничего в этой жизни не стало –

белы ручки навстречу раскинь.

А чего нам еще в этой жизни?

А чего этой жизни от нас?

Верно, что-то угодно Отчизне,

а она, что ль, не этот романс?

Я любил перелетное тело,

я всегда не любил никого.

Все окрест танцевало и пело,

все окрест, и довольно того.

Ноябрь

Декабрь

Январь

Аркадий Застырец

Что постепенно насылает
В гортань вдыхающему соль
И сетью радужной пылает,
Когда съезжает ртуть под ноль?

Чем выметают зелень лета
Наклонной плоскости часы,
Когда пернатых песня спета
И на Венеру воют псы?

Что реку делает холодной?
Какой во тьме тайник земной
Химичит в скорости подводной
Движеньем колбы ледяной?

Не так ли вечности прохладой
Маня со света в глубину,
И смерть мерещится отрадой,
Чуть станешь к зимнему окну?

***

Табарен говорил: «Нафталин – это шар;

в глубине сундука ядовит он и светел».

Со слезами во рту Франсуа возражал:

«Нафталин – это бог, нафталин – это ветер!»

Не полуночный шаг и беспечный ночлег,

Не настой водяной на серебряных ложках,

Не больной, не апрельский, не сумрачный снег

За булыжной стеной на садовых дорожках.

Табарен говорил: «Нафталин – это смерть;

погостил и пропал, и никто не заметил».

Франсуа закричал Табарену: «Не сметь!

нафталин – это бог, нафталин – это ветер!»

Не стеклянный озноб и размеренный бред,

Не передника в красный горошек тряпица,

Не удара, не крови, не судорог след,

Что в песке оставляет подбитая птица.

Табарен говорил: «Нафталин – это ложь;

он глаза затуманит и голову вскружит».

Франсуа прошептал: «Ты меня не поймешь,

ты меня не осилишь, тем хуже, тем хуже…»

Не железный венок и означенный звук,

Не горланящей ночи не помнящий петел,

Не жестокий, не твой, не отрекшийся друг,

Нафталин – это бог, нафталин – это ветер!

РЫБА

Взгляни, какие способы и свойства

В глубинах горьких вод утверждены,

В какие бесподобные устройства

Кальцит и фосфор нежно сложены.

Когда бы в мире были только рыбы,

Мы, верно, в них достаточно б нашли

Для веры оснований и сочли бы

Избыточной прикрасою Земли.

Земля, вода — и небо над людьми,

И рыба — меж землей, водой и небом...

MUSEUM-II

Ты глух, как пень, и слеп, как крот,

бессильны доктора:

я поведу тебя вперед, —

сказала мне сестра.

Мы оттолкнулись от земли,

отбросив силы зла,

и ввысь решительно пошли —

единая стрела.

И стал орлиным я пером,

свистящим на ветру,

и мнил калёным остриём

стрелы свою сестру.

Мы проскочили облаков

горящий в солнце пар —

из плоти мертвенных оков

нас вырвал их пожар.

Утратив точку, нуль и счёт

и меру позабыв,

вперёд и ввысь, ещё вперёд,

за воздуха обрыв,

за стратосферы заревой

сиреневую грань...

— Сестра, я всё ещё живой?

— Оставь меня, отстань!

Спасибо нашему Отцу

за этот Выходной,

за верность спицы колесу

в машинке заводной.

Тебе я больше не нужна —

ведь здесь такая высь,

где каждый сам себе струна —

звени и серебрись!

⇐ Предыдущая 12