О волчонке

О волчонке

Жил был волк с волчицей и был у них маленький волчонок. Волчонок был озорным, да весёлым, да ласковым, да нежным. Пришло как-то время волчонку взрослеть да на охоту ходить, так прибежал он к родителям благословения просить:

- Матушка, батюшка, можно мне, да можно я.

- Иди, сынок, - ответил волк, - иди и вот что не забудь: волк только в стае волк, послушный волк – великий волк, но не вожак великий волк. Вожак тот, кто выше, чем велик.

- Не пропади, сынок, - отвечала волчица, - не пропади, помни: ты только в стае силён – она решает, насколько ты силён. Делай то, что тебе старшие говорят, и не задумывайся о том, о чём нельзя тебе думать.

Простился волчонок с родителями, запомнил слова их, наизусть запомнил.

Началась охота весной поздней: луга зеленели, да птицы пели. Вожак волков своих на оленя повёл. Легли они подле ёлок высоких, притаились и начали ждать. Час дичи нет, два нет, на третий час говорит тихонько волчонку волк:

- Волчонок, видишь, слышишь – нет оленя. Идём, бежим за мной на луга людские. Поймаем овцу да съедим на двоих.

- А как же, волк, мы вожака оставим?

- Я буду тебе вожак, бежим?

«Старший, - думает волчонок, - поставился выше вожака, стая у нас своя будет, а послушаюсь – может, хорошо сделаю. Почему не пойти?»

- Бежим, - ответил волчонок, думая про себя: «И стаю свою сделаем!»

Прокрались они потихоньку, выползли на луг широкий и слышат овец блеяние. Подобрались поближе сквозь травы высокие и смотрят на стадо овечье.

- Посмотри хорошенько, - говорит волк, - подскачем быстро: я рычать возьмусь, а ты за овечку. Жди, увидишь, как я выскочил, тут же ко мне.

Сказал это волк, а сам подумал: «Растерзаю волчонка, как овечку словим, чтобы не узнал никто. Не по закону ведь это».

Покрался волк дальше, чтоб с боку другого зайти. Зашёл и выскочил наконец! Волчонок ринулся к нему, схватил овечку да силой в лес утащил, а волк остался рычать.

Держит волчонок овечку под шею и пошевелиться ей не даёт. Вдруг, раздаётся выстрел с луга людского, а потом умолкает. Не видно волка долго, не слышно рыка злого, а слышен только лай собачий. Всё ближе и ближе. Испугался волчонок, принялся с овечкой в зубах бежать, пока не убежал совсем. Выдохся, устал. Устал и рот его, овечку державший. Напуганный волчонок не знал что делать. Выпустил он овечку и горько заплакал.

Взбрыкнулась освобождённая овечка и выбежала вон. Остался он один. Долго лежал он посреди леса дремучего. Плакал. «Что мне теперь, - думал он. – Как в стаю вернуться, что родителям сказать, вожаку своему. Что со мной будет? - думал волчонок, свернувшись в клубок. - Выгонят меня, вот что».

Слышит волчонок, вдруг, шорох. Встрепенулся он и смотрит пристально. Удивился волчонок, совсем голову набок повернул: не ожидал он, что овечка с ним останется. Подошла овечка маленькая, поглядела искоса на волчонка и легла подле него.

Полежали они так какое-то время, затем волчонок, несколько стесняясь своего сказочного положения, что-де: «Где это видано, чтобы волчок с овечкою мирились?», вздохнувши, спросил:

- Что ты, овечка, обратно не убежишь? Я ведь волк, похититель твой, да ещё и голодный. Что тебе жизни не жалко?

- Жалко мне жизни, - ответила овечка, вздыхая, - любой жизни жалко. Ты, волчок, отчего плачешь? От того, что жизнь тебе теперь не жизнь. Жалко тебя, волчок. Да и куда я пойду, дороги не знаю я и леса тоже. Сгинуть всегда успею, да что мне выбирать, что ли? Жизни жалко.

- А если я тебя съем? - настаивал волчонок.

- Хотел бы съесть, съел бы сразу. А ты вместо смерти моей, лежишь и свою оплакиваешь.

- Я не плачу, - возмутился обиженный волчонок, - это просто слёзы…

Замолчали обе овечки, которые будто оказались в клыках безжалостного зверя, да что им делать - судьба такая. Лежит волчонок, всхлипывает потихоньку, плачет последние слёзы и думает: «Да что мне, я уж совсем пропал. Но овечка ведь ещё не пропала, я могу её спасти! – подумал он, но затем возмутился. – А зачем мне это? Я её и съесть могу, когда голодный стану. А пока пусть себе бродит подле меня, я странствие начну: захочу – съем, захочу…» Тут он уже не знал что додумать. Думал он теперь о том, куда отправится сейчас. Домой было нельзя, а куда идти, значит, бог весть. Бродить он надумал в одиночестве, да и не в одиночестве вовсе. Соврал волчонок, чтобы не потерять запас живой да компанию скудную, и сказал:

- Овечка, видишь, чувствуешь – пропали мы совсем. Да знаешь, спасти могу тебя, идём со мной на луга обратные. Доведу тебя и распрощаемся. Просто, - говорил он тихо и смущённо, - жалко мне тебя.

- Идём, - ответила овечка равнодушно, в общем, нисколько ему не поверив…

***

- Савелий! – перебил юноша, неохотно зевнув в кулак. – Мне всамделе интересно это всё, да рассказываешь ты что-то слишком долго и монотонно. Я хотел спросить у тебя кое-что.

- Малотонно? – спросил, почёсывая затылок какой-то сухой палочкой, которую подобрал с земли во время рассказа, чтобы рисовать в воздухе известные образы, Прокофич. – Многотонно я и не умею совсем, а вы, барин, слушайте дальше, не то самую дичь не уловите.

- Я хотел…

- На чём, бишь, я? Да-да, вспомнил! Овечка-то не глупа была…

***

- Идём, - сказала овечка ему, - но вот что, волчок, ты мне сделать дай: если до вечера не дойдём мы с тобой до лугов, нам нужных, то останемся ночевать одну ночь, ты спать ложись, а я хочу на луну выть. Дай мне на луну выть.

Волчонок смутился и оторопел: «Да разве воют овечки на луну?! Так только волки делают. А овечка не волк. Не понимаю». Посмотрел он на неё, моргнул раза два, помотал головой да ответил:

- Вой, овечка. Идём теперь за мной.

Пошли они в направлении неизвестном. Шли, шли, да ночь настала. Лёг волчонок на листья сухие, уткнулся хвостом в нос да глаза закрыл, а овечка в это время вышла на место, где небо почище видно и завыла голосом своим овечьим. А волчонок и не думал спать, а всё слушал, как овечка поёт.

«Да что она волк, что ли, на луну выть? Волки на луну поют только. Маменька мои с папенькой на луну выли в детстве моём и меня учили, а я вот лежу, а овечка поёт. А она получается даже больше волк, чем я? Эх, не её обычай этот, а чтит как свой, глупенькая». И лежал волчонок, слушал, а затем развернулся и пополз к ней поближе, а потом совсем подошёл.

«Что теперь сделает? – думала в страхе овечка. – Теперь решится: спасёт, иль не спасёт».

Подошёл к ней волчонок, поравнялся, подумал «странно» да завыл. Завыл вместе с ней, не перебивая, а дополняя. И правда, странно было всё это.

«Спас! – воскликнула она нутром. – Спас меня».

Стали с той ночи ближе они и путь держали дальше, сами не знали куда. Дружились и мирились волк с овечкою, несмотря на голод и прочие пустяки. И решил тогда волчонок сделать правильно…

***

Прокофич перестал повествовать, когда увидел, что Антон Семёнович уже глубоко спит. Посмотрел он на него, отложил ружьё в сторонку, лёг да накрылся простынёй поверху. Смотрел он на костёр, додумывая свою сказку у себя в голове, и наслаждался сладким звуком треска горевших веток. Когда додумал, заключил он напоследок: «Эк, и пройдоха овечка эта! »

Печально, конечно, то, что Савелий Прокофич не изложил всю свою итоговую мысль, глядя на костёр, а мирно, незаметно закрыл глаза да пропал в зыбучем сне. Жаль, и вправду, читатель, что он не высказал эту мысль, тогда не пришлось бы тебе следовать далеко за героями, дабы самому узнать её до конца, а случилось бы беспечно отбросить чтение, возможно, кивнуть головой в подтверждение правильной мысли Савелия и тем бы и закончить. Не пришлось бы читателю самому искать какую-то мораль в продолжение этой сказки, не пришлось бы подумать: «А герои-то эти, путешественники, здесь вообще зачем, почему не написана лишь сказка?», не пришлось бы и находить какую-то связь между сказкой и повестью – многое, в общем, не пришлось бы.

Но Савелий Прокофич совсем уж спит, и никто его не заставит вспомнить и сказать то, о чём он думал сегодня перед сном, глядя на костёр. Спокойно спит.

Два наездника с сумками наперевес поднимались в крутой длинный холм, возникший на их дороге после леса. Им приходилось объезжать множество небольших луж, которые казались какими-то неестественными, будто их специально вырыли, чтоб сбить с пути, показав, что и дороги нет никакой вовсе. Утро было наудачу, или к несчастью, тёплым и солнечным: вода, наполнявшая дорожные выбоины, только показалась из-подо льда, тут же освежив землю, перевоплотив её в грузную грязь. Лошади еле перебирали ноги, плелись, словно ещё сонные или некормленые, невольно собирая почти все дорожные ямы по пути.

Савелий был очень насторожен. По словам встретившихся крестьян, указавших направление, неподалёку от леса, за этим холмом, должна быть небольшая старая живая деревушка, в которой можно было бы пополнить запасы и отдохнуть. Его смутили большие несеяные луга вблизи предполагаемой деревни, которые обычно занимали разные зерновые культуры. Он боялся, что их обманули, и нет никакой деревни, и эти полудикие люди, встретившиеся в лесу, уже не казались ему такими безобидными, добрыми беглецами, какими они представились при встрече, а больше походили на безобразных разбойников, которые с улыбкой на лице направили путников на саму смерть. Также Прокофич стал сомневаться, встретились ли эти крестьяне вообще, он тут же стал припоминать разные чудесные рассказы про духов, сбивающих человека с пути, бесов, демонов и прочую нечисть. Ему уже рисовались в голове разные беспокойные картины в виде целого лагеря бандитов или развратного пира на капище, и страх потихоньку начинал подступать.

Антон, в свою очередь, ни о чём не думал. Он только мысленно ругал ленивых лошадей, не различающих нормальную дорогу. Юноша был очень нетерпелив, не любил ждать, пока что-то происходит, особенно если это что-то требовало затрат его драгоценного времени, которое он сейчас же хотел занять нужным ему делом. Сейчас он очень хотел записать мысли, пришедшие после сна. Зоркий, прочитав между трапезой свои излияния (что очень любил делать по утрам), тут же стал задумываться о продолжении письма. Он уже обдумал полезность примет и суеверий, распространённых в народе среди людей, и очень хотел записать своё мнение. Юноша был полностью уверен, что творит гениальную мысль, что никто другой точно не способен был бы придумать пришедшую ему на голову идею. Пару раз перед сном ему грезились почёт и слава, которые, по его мнению, должны были прийти после нахождения его дневника какими-нибудь продвинутыми современными людьми. Он представлял себе незамысловатый сюжет: после его смерти, люди, по завещанию, получат на руки бесценные рукописи талантливого писателя, мировоззрение которого восхитит их, он станет известным и проч. Поэтому его тянуло в свет, в столицу – Петербург, поближе к «новым», похожим на него людям. И, казалось, сейчас только измотанные лошади мешали его великой цели, поэтому он неумолимо сокрушал их промедления при восхождении в холм.

Прокофич, успокоившись, взглянув на ясное небо, и заметив, наконец, это крайнее изнеможение лошадей, слез со своей кобылы и обратился к Зоркому.

- Вам, барин, тоже спешиться не помешало бы. Лошадка-то ваша совсем измокла под вами, копытами еле шевелит. Неужели не видать?

- Долго ещё, Савелий? Я чистой постели уже несколько дней не видел. Уже и есть хочется.

- Скоро, - тут ему хотелось прибавить «наверно», но он этого не сказал. – Ямы-то здесь какие глубокие, лопатами, что ли, аль плугом прошлись?

- Ну, кому нужна дорожная земля, она же не плодовитая нисколько?

Прокофич задумался. Ему пришла в голову картина, где бандиты хотят напасть на проходящий купеческий обоз, который не может быстро развернуться из-за этих глубоких ям, и ему стало страшно, несмотря на то, что, если подумать, было бы чрезвычайно глупо расположить свою ловушку на практически открытой местности, где легко не спрячешься. Тем более в округе не было ни намёка на то, что они были именно вырыты – не было брошенных земляных комьев, которые легко было бы рассмотреть вблизи.

- Ну, слезьте же уже с бедной кобылки! – буркнул Савелий, снова взглянув на небо. Его, видно, хорошо успокаивали ясный свод и бледное солнце, медленно восходящее со стороны. Казалось, ничто не может причинить боль, и ничто плохое не может произойти в такую чудесную погоду, и Прокофич явно верил в это, хоть уже и держался пару минут за ремешок своего старого ружья.

Юноша слез с лошади и пошёл по краю, там, где меньше выбоин. Ему приходилось тянуть кобылу на натянутых вожжах, потому что она почти не поспевала за его шагом. До условной вершины оставалось пару метров – Савелий был в предвкушении.

- Для начала нужно будет старосту отыскать, - сказал он вслух, обратившись к самому себе.

- Зачем это?

- Ну, как же? Он тут всем заведующий, знает всё. Советом, чай, поможет.

- Давай сначала в какую-нибудь ночлежку? Мне срочно нужна горячая еда и какой-нибудь стол. И ещё… - Зоркий, конечно, как любой молодой сокол, подумал о выпивке. Ему хотелось испытать всё свежее взрослое чувство на себе, но он знал: скажи об этом Прокофичу, тут же начнётся длинное пояснение как и почему этого делать не стоит, - побыстрее бы.

Наконец, они были на вершине. Отсюда открывался широкий вид на серо-зелёное плато осенней долины. Далеко на горизонте, за стеной чернеющих деревьев, проблесками была видна река, которой они держались во время своего южного пути. Савелий мог облегчённо выдохнуть, так он и сделал. В версте от них, вдоль порченой дороги, виднелись первые бесцветные домишки. Конечно, глаз Прокофича, при его летах, не был идеальным, поэтому он условно поверил, что это небольшое пятно есть начало деревни, и чтобы точно удостовериться, спросил:

- Это там поселение, барин? Аль лес всё дальше?

- Думаю, да, - ответил Антон, вглядевшись в даль, неохотно сщурив глаза. Такого отвлечённого ответа было для Прокофича вполне достаточно, и он двинулся вперёд.

- Как дело свершим, отправьте, пожалуй, отцу-барину письмецо, хорошо? Я-то совсем неумеючий, знаете.

- Знаю, Савелий. Не беспокойся, всё будет хорошо.

- Интересно, конечно, как там люди бытуют на юге. Чай, и богу другому молятся, и обычай совсем другой. Знакомств-то у нас совсем нет, а традиции чужие уважать нужно. Друга хорошо бы там завести.

- Может быть, - отвечал Зоркий, погружённый в никуда. Он оставил идею поговорить с Прокофичем насчёт неумело придуманного плана, потому что совсем потерял её в безвоздушном пространстве своей головы. Он шёл рядом со стариком, невольно глядя вперёд, не нарушая идиллии бессвязного бессмыслия.

***

Повсюду были полуломанные дома. Многие хаты трескались под беспощадным прессом времени. Новых строений, по приближении к центру деревни, встретить не удавалось. На грязной улице появлялся редкий житель, вышедший зевнуть, почесаться, фыркнуть и куда-то уйти. Не было слышно обычного для деревни гула домашней скотины, вокруг стояла неестественная тишина. По дороге встречались ободранные, почти дикие кошки, на которых было противно и жалко смотреть. На некоторых порогах домов, там, где падали нетёплые лучи солнца, лежали прикрытые соломенными шляпами небритые мужики в серых тряпичных одеждах. К одному из них решил обратиться Прокофич:

- Эй, добрый человек!

Мужик не отвечал и, видно, спал. Савелий взглянул на Антона, вопрошая, продолжать ли разговор дальше. Тот только раздражительно нахмурился, обратив на деревенского свой волчий взгляд.

- Человек! – прикрикнул с настойчивостью в голосе Прокофич, - изволишь помочь?

- Ась? Каво? Мне, что ль? – встрепенулся, сдвинув шляпу с лица и обнажив белую кожу на руках, мужик.

- А кому ж ещё? Здесь нет боле никого. Куда все делись?

- Мне до других дела нет. Хотите – ищите. Ни дня покоя, чёрт бы вас всех побрал.

- Где люди, спрашиваю! – вмешался оскорблённый Антон. – Не ломай комедии, тряпьё!

- Барин, вы бы полегче, повежливее с людьми-то, - урезонивал его Савелий. – Чай, народ-то добрый.

- Да ленивый, видимо. И глупый! Дорогу зачем перерыли?

- Да шо б ты спросил. Ты, мальчик, не пыли. Мы тут все равны перед друг дружкой. Будешь меня хулить – поплатишься.

Прокофич, решив ускорить момент взаимопонимания, снял с плеча ружьё и облокотился на него, чтобы мужику было лучше видно.

- Где народ честной, судрь покойный?

Мужик немного встрепенулся, испугавшись, затем робко улыбнулся, покраснев от растерянности.

- А! казаки. Рады, рады. Как в наши края захолустные попали? Народ? Людей вам, что ль, надо? Они это… По домам сидят или в таверне потчуют. Это прямо, туда.

- Деревня как называется, чтоб знать куда пришли?

- «Лукавые Ровеньки» звать.

- А дом старосты или управляющего где?

- Каво? Старосты? Нет, сломан дом. А он сам ещё раньше помер. Стар старик был, да.

- И что у вас старосты нового не нашлось?

- А чёрт его знает, кто из нас постарше будет. У нас все не желтороты.

Мужик смотрел на них немного дико, совсем не понимая, чего они ещё ждут.

- А, точно! Лежать-валяться! – воскликнул деревенский. – Управляющий у нас, верно, один есть. Это ж пиво хмельное!

Сказал он, постепенно заливаясь болезненным хохотом, обнажив порченные зубы и полупустой рот, и, видимо, очень восхищаясь своим остроумием..

- Чудак! – немного посмеиваясь над такой забавой, сказал ему громко Савелий. - Есть у вас хоть кто, кто может истолковать порядочно?

- Вам в таверну, если хотите поговорить, - вытирая слёзы под глазами, сказал мужик, принимая прежнюю позу, - туда, дальше, там.

По дороге на окраину, где находилась указанная таверна, Прокофич не решался надевать ружьё обратно. Помимо спящих мужиков, им встречались разного рода, но одинакового сорта люди: дико, жадно смотрящие на прилично одетых путников грязные, опухшие лицом крестьяне. Такие действительно были похожи на бандитов. Одни провожали их глазами, другие, было, пытались обратиться, но, завидев оружие, резко передумывали. Самый смелый из них подходил и что-то грубо выпрашивал и, пожав плечами после равнодушного их молчания, отходил обратно.

- Смотри, Гришич, - слышалось не единожды шуршание справа или слева от путников, - какие сумки у них грузные. Как думаешь, што эти везти могут?

- Ничего хорошего. Чтоб им пусто было!

- Точно, и то верно.

Таверну легко было отличить от прочих домов этой деревушки. Она была крашена в зелёный цвет, не было дыр в деревянных стенах, вокруг неё, на скамейках и земле, сидели жалкие особо грязные люди в самых рваных одеждах. На деревянном шесте, прочно вбитом в землю, качалась колеблемая ветром деревянная вывеска с названием заведения, которое невозможно было прочитать из-за выцветшей краски.

Прокофич понимал, что в том месте, в котором они сейчас находятся, нет смысла искать необходимые им ресурсы. Его уже не забавляла, а ужасно пугала эта картина. Он забыл про все странности, встретившиеся по пути, и желал только знать, что здесь произошло, и, если будет возможность, хотел помочь. Он, насмотревшись по пути, понял, что ни дня не посмеет остановиться тут.

Антона же всё больше раздражала видимая действительность.

Внутри таверны пахло совсем не едой, не выпивкой, не музыкой с весёлым настроением, а чем-то противным и жужжащей угрюмостью присутствующих людей. Савелий, подойдя к полутрезвому бородатому, лысому мужику, неизменно попивающему из своей деревянной кружки непонятную жидкость, которую все местные привыкли называть пивом, хотел начать расспрашивать некоторые вопросы, но он предупредил его.

- Кружку возьмите под лавкой около стола, пиво налейте в следующей комнате. Отличное вы выбрали место, чтобы спиться и помереть от голода и скуки, - говорил он медленным басом. – Зря сюда приехали и вообще остановились. Дуйте отсюда пока можно, иначе бывать худу, - говорил он, заглядывая за них, чтобы окинуть утомлённым взглядом видимых завсегдатаев. – Всё равно скоро закрываемся.

Мужик оказался хозяином таверны, хотя никак не выделялся из всеобщей массы. Савелия немного напугала его странная речь, и Прокофич, перекрестившись, начал расспрос. Их разговор, неинтересный Зоркому, немного затянулся.

Пока Прокофич что-то выспрашивал, Антон осмотрелся вокруг. Было слабое освещение, которое давало единственное в помещении окно – пол был грязный, стены чёрные, на одном из вбитых гвоздей висела запыленная дудка, на другом дырявый плед и верёвка. Все лавки, стоявшие у стен, были заняты: на них сидели люди, которые или, так же как хозяин, выпивали, или сидели, понурив голову в полудрёме. От всех немногочисленных столов раздавался рябящий шум: где-то чуть громче, где-то чуть тише – с неизменно злобным возмущением. Люди жаловались друг другу то на погоду, хотя она сегодня была очнь хороша, то на жизнь, то на соседа, то на невозможную скуку, преследующую их изо дня в день. Один из таких столов особенно привлёк его внимание. За ним сидело трое мужиков по одну сторону, а по другую неизвестный господин в странном кожаном плаще, с яркой синей шляпой небольшого размера и очками на глазах. Он, этот господин, точно был не из местных, говорил отчётливо и громко, и его собеседники, подобно ему, говорили так же. Антон невольно начал вслушиваться.

У них решался какой-то важный вопрос. Этот странный господин обвинял своих собеседников в «преступной политике», других присутствующих в «ленивой самодостаточности и безнадёжности», остальных, не совсем было понятно кого именно, в «глупой невозмутимости». Он сильно горячился, на что мужики реагировали так же. Сначала они говорили ему про невольно потерянную жизнь, а затем перешли на умеренные грубости и хамства.

- Тебе какое дело, что у нас тут? Приехал – уезжай! Засиделся ты тут, проповедник недоделанный. Мы сами со всем справимся, не первый год живём, - говорила группа наперебой, стараясь внести свою лепту в разговор.

- Глупцы! – покраснев, воскликнул господин с живым возмущением, - разве можно жить, как скотина? Чем вы вообще живёте и зачем вам нужна жизнь? Вы перестали воровать друг у друга потому, что воровать стало нечего! Вокруг вас море полей, почему вы не сеете? Вам нечего! Кончаются ваши последние запасы – то, что награбили – всё! Путники обходят это место, как мерзкий помёт. Когда пойло совсем кончится, сожрёте друг друга? Ужасные люди. Мне всё Марья Фёдоровна рассказала, - господин не первый раз упоминал это имя во время разговора, и чаще всего оно звучало в форме именно этой фразы, - бедная женщина! Что, зверьё, с вами не так?

Антон слушал и понимал, что действительно готов был обойти этот разврат, чем, как сейчас, оказаться в самой его гуще. Его нос уловил и понял запах, свободно царивший в этом помещении. Это был кислый от варева воздух, смешанный с грязью, потом и мочевиной. Находиться здесь было несносно.

- А ты слушай больше эту старуху… - ответил, погодя, один из них. – Мы друг друга не порвём, в нас нет зла! Всё только с привычки делаем, нельзя ругать за это!

- Ещё как можно, злодеи! – приступил с новой силой странный господин. – Вы кричите, что свободны, когда являетесь слепыми рабами своих привычек. Что вам даёт волю: животное отношение друг к другу, отсутствие управления? Вы понятия не имеете, что значит формальное и официальное рабство! Зависимость, которую вы предполагаете, является природной. Вы работаете – вам платят, но сохраняют свободу мнения. Другое рабство это зависимость вашей мысли от чужого мнения. И я пытаюсь вам на это указать! Если бы один из вас не обозлился, то дом барина, а вместе с тем и полдеревни не было бы сожжено.

Мужики явно были оскорблены этим обвинением. Их глаза налились кровью, и они повысили голос:

- Ничего мы не сжигали! Мы пахали из духа вон в то время, как всё огнём взялось. Может, ты его и поджёг, сумасброд этакий? Твоя коляска чудесами с неделю до этого тут была. Твой самосуд, говори, ну?

- Да как вы смеете, скоты?!

Диалог, если эти перекрикивания можно было так назвать, набирал самые острые высоты в плане бессмысленных оскорблений и оговорок. В контексте этой таверны слышать его было не то отвратительно, не то странно, но он всё ещё не кончался, хотя обе стороны, кроме пассивных ругательств, ничего не говорили по сути дела.

Кто-то снял ту старую дудку со стены. Человека, сделавшего это, кто не поленился, тот обругал, но этот мужик, с красным и чумазым лицом, как ни в чём ни бывало, сплюнул прямо на пол, постучал инструментом, чтобы стряхнуть накопившуюся на нём пыль, взял его в рот и издал протяжный свист. Свист был похож либо на вой недобитого волка, либо на скулёж брошенной собаки, и было в нём что-то невыносимо грустное и скучное, словно эту дудку выточили специально, чтобы вызывать сострадание у её слушающих. Но никто из присутствующих не стал печальнее или, наоборот, веселее, всем будто были безразличны звуки плачущего свиста. Они сами были похожи на этот свист.

Как у людей, не знающих добра друг к другу, относящихся ко всему с полным безразличием, но сохраняющих независимость от взаимных тревог, у них была своя какая-то общая черта, сначала незаметная, но затем явно видная даже ненаблюдательным, которая показывала, что есть некая общая проблема, и они, эти мужики, все её чувствуют и осознают, но не стараются и даже не пытаются решить. Оттого ли, что не умеют решать такие вопросы, или оттого, что не понимают, в чём именно эти вопросы состоят, дело, эта проблема, видно, давно не может быть разрешена. Так, Савелий, поговорив с хозяином, твёрдо убедился в том, что эти люди совсем разобщены, что им необходимы общая воля и цель, скрепляющие людей, которых по каким-то причинам не было в этой деревне. Когда он разузнал всё, что было нужно, в таверне уже не было начального беспорядочного гула, а было нечто похожее на песню: многие присутствующие, кроме самых громких диспутов, сидящих у единственного окна, говорили непонятные, возможно, бессмысленные, но одинаковые слова. На мгновение он проникся общим угрюмством, и ему захотелось так же «гудеть» эту мелодию, но он взял себя в руки и позвал Антона.

- Едемте отсюда скорей! Пока можем, барин, - сказал он, явно торопясь, - или пропадём насовсем, господь помилуй.

Антон уже не слушал разговор, он всецело поддержал идею Савелия скорее убраться. Приложив плечом дверь, они вышли на улицу. Их не было от силы пару минут с лишним, а на уличной картине уже появилось изменение, которое повергло их в шок. Там, около таверны, где были привязаны лошади, нагруженные всем необходимым: провиантом, тюками с разными принадлежностями, и конечно, с спрятанным запасом денег на дорогу – не стояло ничего, кроме пары скучавших зевак. Конечно, это их не только удивило и испугало, но и сильно разозлило. Они бросились к зевакам:

- Где наша скотина? Куда дели, кто видел? Ни доли стыда! Ну, говорите!

Только никто ничего не говорил. Эти мужики сами перепугались до смерти, когда Савелий, найдя свои слова беспомощными в деле, снял с плеча ружьё и стал, переводя ствол с одного зеваки на другого, выкрикивать угрозы. Антон в панике глядел по сторонам. Ему совершенно не хотелось застрять здесь навечно, поэтому пока Прокофич пытался «наладить контакт» он решил оббежать на удивление опустевший двор злосчастной таверны.

Выбежав на заднее крыльцо, он, чему способствовал утренний холодный воздух, краем уха услышал чей-то голос вдалеке, который почему-то показался ему голосом преступников, укравших лошадей. Голос быстро удалялся, Антон ринулся в сторону звука. Он доносился издалека вдоль дороги, между домами, около леса и, казалось, вообще везде. Зоркий бежал со всей силы, но голос был быстрее его. Пробежав четверть версты почти до конца деревни, он его совсем потерял потому, что теперь слышал возмущение большой кучи мужиков, которых он видел в этом месте. «Что за чертовщина?» - подумалось ему, и он вслушался.

- Сказали, поделим добра. Да шиш там! Отвязали, вскочили, да дёру дали, - говорил один скрипучий голос. – Как знал, никому верить нельзя. Что мне досталось с этого, а им разгул?

- Уж что сказать, повезло! Чай, в город поедут, девок нормальных увидят, в трактирах повеселятся, не то что мы. Чтоб пусто было! Кто такой жизни не хочет, свобода…

- Да на кой она тебе эта свобода? Мы и тут свободны от всего, только кушать охота иногда пополнее. А куда поехали-то, не сказали?

- Видать в сторону города аль к толстяку на обмены. Скорее в город, я бы в город поехал.

- Да чёрт их знает, этих обманщиков и плутов. Чтобы их побрало! – завершил разговор, всплеснув руками, худой старик со скрипучим голосом.

Стоящий рядом Антон, до того уже находившийся в ярости, что не мог сдержать своих чувств, закричал на мужиков:

- Вы, дураки! Это моя собственность, моя! Какое право у вас тащить чужое имущество? На суд вас всех и на плаху! Мерзавцы!

На его крики никто не отвечал, будто его и не было вовсе. Эта куча, странно смотря на него, прошла мимо, как бы говоря ему своим молчанием «Ты здесь, как и все, никто. Разбирайся в своих проблемах сам». Он не умолкал, а они равнодушно проходили рядом. Ему хотелось порвать их всех на части, да его крик был единственный способ самовыражения, который он знал в идеале. Его удивление было весьма велико, когда он наконец осознал, что его способ бесплоден и неэффективен вдали от дома. Это был некий удар, порушивший у него убеждённость в своей способности ломать чужую волю словами, ведь раньше это безусловно работало. До сего дня. Когда они ушли, он, растерянный, с обиженным красным лицом, глядел во все стороны, не понимая или не веря в произошедшее.

Зоркий резко оказался в одиночестве, и ему захотелось вернуться к Савелию, потому что он верил, что этот старик сможет решить все их проблемы, и иначе быть не могло, но, уже позабыв, как он смог сюда добраться, Антон не понимал, как ему быть и куда идти.

Он поплёлся за мужиками, думая, что те несомненно приведут его к таверне и, сказать правду, оказался прав. Они расселись по своим лавкам так, будто ничего не случилось, как прежде. Антон нашёл Прокофича сидящим у столба, говорящим с хозяином таверны, который вышел на шум во дворе и теперь проявлял, казалось, искреннее сожаление к горю приезжих.

- Ушли подлецы, сбежали, - кричал Зоркий издали, - ускакали в сторону леса! Нужно догнать, Савелий. Бежим же.

Антон рысцой побежал к Прокофичу. Зоркий был одним из тех самых оригиналов, которые в сложившихся обстоятельствах, очевидно требующих значительных мер, пытаются тут же их предпринять. Решение вопроса для них настолько очевидно, что они не замечают абсурда своих способов его решения. Он, Зоркий, опирался на то, что нужно скорее что-то предпринять и чем быстрее, тем лучше, поэтому он действительно готов был броситься вдогонку за лошадьми, если бы Савелий его поддержал в этой идее, но он этого не сделал. Он сидел и слушал речь хозяина таверны с хмурым лицом, повёрнутым в сторону, держа в руках взведённое ружьё. Хотя его лицо было скорее глубоко задумчивым, нежели зло хмурым, потому что он, поджимая губы, легко кивал из стороны в сторону, видимо, размышляя, какие именно значительные меры нужно предпринять.

Антонова ярость лишь в незначительной мере оживила его лицо, но не изменила его кардинально. Это была настоящая жила рационализма, в его руках блестящая и благодатная. Прокофич был человек разумной эмоции, которая является настоящим оружием в умелых руках. Его убеждение, что ничего плохого в такой прекрасный светлый день случиться не может, не исчезло, и он не готов был менять свой настрой, несмотря на сложные обстоятельства, в которые, по его убеждению, поставила его божественная воля, на всё разумная и справедливая.

Хозяин продолжал говорить и теперь рассказывал про подобный случай, произошедший через неделю после пожара у их барина, то есть года полтора назад.

- Приехала, значит, делег… дег… делеци… тьфу! чёрт её дери, - пытаясь выговорить забывшееся слово, выругался хозяин, - делегация! Значит! Вот, приехала и говорит, мол, так-то, так-то, от Скованова (так звали нашего барина) ни слуху, ни духу долгое время. Должен, мол, был три дня назад приехать, купчую на что-то подписать, а нет его. Куды у вас подевался? Говорю так-то, так-то, сгорел он заживо в доме своём (слышали, чай, аль нет?), который, вон, на окраине стоит рядом с домом попа, - хозяин долго закашлялся.

- Савелий! – всё ещё недоумевая от его невозмутимого спокойствия, крикнул Зоркий, - Что же ты сидишь? Надо что-то делать.

- Право, надо, - ответил Прокофич, по-старчески медленно поднимаясь на ноги, хотя он, конечно, мог бы и быстрее. Теперь любое его действие соответствовало его состоянию и, сказать правду, делало покойными и окружающих: Антон понемногу приходил в себя, впитывая эту невозмутимость и давая себе возможность хотя бы чуть отдышаться. - Обождём долю и сделаем, - договорил он, настроившись дослушать рассказ хозяина.

- Кхе!.. значит. Ну, вот! Ушли они поночи развалины эти смотреть в моём сопровождении, - заговорив о себе, он чуть улыбнулся. – А что там смотреть? Угли одни да железки. У нашего барина конюшня огромная, кстати, была, да и та как-то сгорела, хоть стояла на широком расстоянии, значит. Ну, чёрт с ней, главное кони не пропали, хоть нам от этого ни шиша и не досталось, но всё ж жалко было б животину, сбежали той же ночью в поле да потерялись. Говорят, до сих пор где-то скачут, - сказал он с надеждой на лице. – Вот, значит! Посмотрели, покопались чуть, ну и ушли. Возвратились, а там, представьте, - хозяин оживлённо взмахнул руками, - кибитка-то их полыхает вся огнём горячим! Лошадей нет! Видели бы вы их глаза, - рассмеялся он. – Вот, значит.

- И как же они отсюда убрались? – спросил ровным голосом Зоркий, теперь осознавший, что бежать им не за чем и не куда, но списавший это на нерасторопность Савелия, который будто хотел сейчас задать тот же вопрос, что и он.

- А никак, - медленно пробасил хозяин, пытаясь ответить вмешавшемуся Антону грубостью,- хотя чёрт их, значит, знает. Может, к попу пошли, у него тоже лошади имеются.

- До сих пор имеются?

- Конечно, с ним же сила, значит, божья, - ответил хозяин, усмехнувшись и посмотрев на Савельево ружьё, - и орудие с ним, подобно вашему. Никто и не суётся, значит, хотя и пытались.

Тут хозяин рассказал, что, значит, в период зимней голодовки некоторые ходили на погром попа вместе с изъятием запасов, но, значит, что потом эти же некоторые возвращались оттуда или вперёд ногами, или покусанные собаками, или с коленами, значит, дроблёнными от пуль, но сказал, что только, значит, слышал об этом от других мужиков, хотя вроде бы и сам разок видал.

Этот лысый мужик, хозяин, так вовремя вставлял в свою речь эти «значит», что это его искусство такта невольно могло привиться и другим его окружающим. Конечно, эта заразная его особенность являлась никак не больше, чем безобидной штукой, привычкой. Это была одна из тех привычек, которые имеются у всех людей без исключения, но не все, к сожалению, говоря о личной свободе, готовы признать, что у них имеются хоть какие-нибудь зависимости, когда привычка и есть та самая ненавистная зависимость. Дело в том, что любое действие, совершённое человеком без должного внимания, без должного его осознания, является делом безынициативным, говоря проще, невольным. Поэтому смешно и грустно бывает слушать свободолюбивца, который постоянно твердит одно и то же, пытаясь кого-то убедить, орудует одним и тем же аргументом в разговоре, совершает одно и то же действие, но не осознаёт, что, прежде всего, нужно освободить от этих путов самого себя. Кто-то может подумать что, наоборот, это благородно – не смотря на себя помогать другим, но скорее глупо и безумно, потому что слова его не могут много значить, по этой логике, и для него самого, раз их нельзя решительно применить на практике. Хозяин рассказывал безучастно, но оживлённо, поэтому слушать его было не то чтобы интересно, но весьма сносно.

- Скажи лучше, куда нам идти теперь, добрый человек, - сказал Прокофич, дослушав рассказ хозяина, - денег у нас осталось немного, имущества больше нету никакого. Нам бы помощи какой найти. Может, направишь нас словом правильным аль советом, а то не успеть нам в срок добраться?

- А куда путь держите? – спросил хозяин, чтобы, видимо, оценить степень надобности своей помощи. – Крестьяне вы или кто?

- Крестьяне, друг, - ответил Савелий, - дядюшка я его, - указал он на сто

⇐ Предыдущая 12