Свойство лжи.. Предисловие

Свойство лжи.

Сказка ложь…

Османов Ом

Предисловие

Какая существует вероятность того, что такая история могла произойти на самом деле? Скорее всего, никакой. Хотя, возможно, она имела место быть когда-нибудь в другом месте. А если случалась не в точности такая, то, вероятно, была подобная. Верно.

Но вопрос: откуда человеку о ней знать? Не мог же он всё проследить с крайней точностью, не упустив ни единой важной и неважной детали. А если мог, то, должно быть, находился в гуще самого события или очень хорошо знал одного из центральных героев. А может, ему достались рукописи, которые замечательно передавали смысл истории и все её краски? Нет. Не верно.

Тогда, значит, это выдумка. Выдумка, пришедшая на ум безучастному в деле автору, который поддался веянию своевольных мечтаний. Получается, она – пустяк, не имеющий значения. Или не пустяк? Или в этом есть смысл? А если есть – то какой? А если нет – то зачем читать? А кто определяет смысл написанного: читатель или автор? А что главное в повествовании: идея или красота? Не важно!

Это всё каламбур. Есть ли вообще разница? Выбор за всегда человеком, и он всему цена…

Один осенний вечер был сказочно красив: холодный багровый закат сопровождал золотистые негреющие лучи солнца, где-то на обрыве небесного свода слышался жалобный стон улетающих в поисках теплого места стаи крылатых, земля была покрыта нежным пушистым ковром опавших листьев, в лесу было совсем не душно, всюду веяло некой печалью и тоской, но от этого почему-то становилось только нежнее и приятней. Как трепетало бы сердце сентиментальной девушки, падкой на животрепещущие эти виды: она бы оказалась в сладострастном, таинственном, но всем известном слепом трепете чувства красоты этой всепоглощающей картины. И даже нет сомнений в том, что самая равнодушная столичная кокетка обратила бы внимание на бушующие, но вянущие силы природы. Но что говорить о девушках! Они специально натуры такие, чтобы жить и чувствовать.

А что, к примеру, можно сказать о том юноше, что вот, лежит на пёстром ковре мягкой листвы и что-то старательно выводит пером на чистых страницах жёлтой бумаги? Пока что совсем немного. Можно отметить чёрные, как ночь, волосы, красивое белое лицо, которое искажено рождающейся мыслью, глубокие карие глаза и необычайную стройность, довершающую его образ. Одет он был в недорогой, но весьма приличный походный костюм цвета его волос, на руках перчатки, на ногах высокие кожаные сапоги – это довершало незамысловатый портрет пишущего молодого человека. Недалеко от него горел костёр, светом которого он успешно пренебрёг: зажёг собственную толстую свечу. Этот юноша, видно, путешествовал не один: лежанки на земле было две, возможно, его спутник отошёл за хворостом и бродил где-то в лесной чаще. Итак, что же он чувствовал, глядя на все передние прелести этой природы? Можно было бы сказать, что он сейчас старается ради неё, описывает, изливает ручьи красноречия, чтобы точно запечатлеть этот вид, но было видно, что он даже не наблюдает за этим, а занят чем-то кардинально другим, совсем не относящимся к этой красоте. Читателю повезло, так как именно эти рукописи автору хорошо известны, и он готов непременно изложить, естественно с согласия самого героя, их содержание:

«… Зачем детям вообще рассказывают сказки? – начинал он сверху на первом листе, сразу после даты. - Конечно, возможно, взрослые пытаются этим самым подготовить своих отпрысков к будущей, самостоятельной жизни, показав тем самым, что не следует воспринимать любую очевидность за правду. Что-де: докопаться до истины, самой морали можно только если ты пройдешь все мерзкие, противные тебе препятствия, и если к этому моменту ты не будешь достаточно истощен для того, чтобы трезво оценить происходящее и вникнуть в его смысл, то так и останешься в сладких иллюзиях навязанной лжи. Но разве дети это понимают? Многие из них остаются жить с чувством, вызывающим и зависть, и жалость у таких, как я. Правда, впоследствии это проходит, когда видишь, что мечтающая, сладостная душа все же гниет под гнетом жизни, набирается самолюбия и лицемерия. Такая душа противится себе: мечтает вернуться назад, к истокам, - плачет и унывает. И тогда люди, имеющие такое, не находя иного способа оздоровиться, начинают придумывать сказки, рассказывать детям и радоваться их счастливым глазам. Как иногда взрослому, осознавшему суть, познавшему, что в грязи жить нельзя, не хватает той самой детской беспечности: тебе сказали – ты поверил. Его душа плачет по тому времени, когда он не знал двузначности и воспринимал сказку за быль. Хочется верить в счастье, верить в доброту, отзывчивость, бескорыстность, в победу добра над злом, в общем, в то, что случается только в детских сказках, рассказанных тебе бабушкой или мамой под вечер после чая. Хочется, а не можно.

Я хотел бы верить в то, что говорит мне отец. Вот уже полгода, как мне исполнилось семнадцать. Эти полгода стали самые противные для меня. Мой предок всё это мучительное время только и делал, что навязывал мне дочку своего далекого знакомого офицера-помещика, имение которого находится очень далеко, вниз по Волге. Он так настоятельно её рекомендовал, называя её красавицею, умницею и прочими ласкательными, чтобы я поверил в естественность его побуждений, готовящих как будто счастье для меня. Но как в это верить, когда я так много слышал! Как это отвратительно и низко! Все эти справки насчет благородности фамилии офицера, подробный отчет о душах, закрепленных за ним, сметы доходов за год – все это оскорбляет меня до глубины души. Он оправдывает это со своей, юридической точкой зрения, но мне это противно. Из книг я научился романтике, любви - всему, что было поставлено чуть ли не на третий план. Меня нагло используют для удовлетворения собственных планов. Мой брак принесет семье денег, но как же я: а меня кто спросит? Более тем я создам новую семью, а это не шутки.

Тем не менее, как бы то ни было, я уже в пути со своим верным ворчливым дядькой Савелием Прокофичем. Уже три дня мы скачем на юг, попутно заезжая почти во все деревушки, чтобы отдохнуть и запастись едой для следующего пути. Само путешествие мне нравится, но его предлог - нет.

Вот что я надумал за три дня изнурительного продвижения: если моя невеста не согласится пускай и ненадолго бежать со мной после нашего обвенчания, то я не стану на ней жениться и сбегу один. Это я предложу на второй или третий день знакомства, чтобы не было фамильярности. Я уже выдумал себе некий план (что есть обязательство для таких, как я: предусмотрительных и решительных); он не такой мудрёный, поэтому свершить его будет делом из лёгких: проберусь ближе к столице, познакомлюсь, возможно, с творческими людьми и осяду среди них. Полжизни мечтал писать: изучал разную литературу, бесценные рукописные образцы, старался подробно изучить русский словесный эпос, даже вот - рукописью занялся. И все для того, чтобы жениться на офицерской дочке и самому поступить на службу! Не для меня это. И вот, если та не захочет мне довериться, я осуществлю свою мечту!

Иногда мне интересно: а что было б, если б Прокофич умел читать, и ему стало интересно, что я тут…»

Сбросив подобранные ветки и немного размяв спину, к юноше направился седой мужчина – спутник нашего героя. Мужчина, Савелий Прокофич, был одет в такой же походный костюм, что и наш герой, правда, у него он был более потрёпан и помят – одежда эта, судя по всему, была его вещью на каждый день, за его спиной на ремешке через плечо держалось двуствольное, отчасти пошарпанное ружьё, с которым он старался никогда не расставаться. Прокофич, на самом деле, отсутствовал чуть дольше, чем это было нужно, потому что засмотрелся на известную нам картину. Удивительно, но чаще всего молодой человек проглядит очевидную красоту, где старик заглядится и не оторвётся.

- Все чернило испишите, барин, - сказал Прокофич, подходя к юноше, - карман наш монетой не звучит, новые не скоро купим. Полно вам на земле-то голой лежать - простудитесь, а мне головой отвечать. Ну ж, полно, вставайте.

- Прокофич, иди, ложись уже спать. В том, что мне приходится заниматься на земле, не я виноват, а ты. Вот представь, что бы случилось далее, если б нам селяне не встретились: так и заблудились бы в этом лесу, - отвечал молодой человек.

- Да-к, если б не другие, чтоб им пусто было, селяне, мы бы и не заплутали. Они сказали, что дорогу короткую знают до села ближнего, да к я и поверил.

- Видишь, значит, ты и виноват, что поверил, а не поехал, как знаешь, - наступал юноша. – Теперь мне на холодной земле лежать приходится.

- Я же не за зло, а за простотою душевную поверил, не хотите же вы меня в этом бранить?

- Да кто же тебя бранит-то? Я просто тебе факт рассказываю.

- Факт, - проговорил Прокофич, почесывая седой затылок и думая «Что-й то значит-то?» - не нужно мне этого. Мне нужно вас здоровым и живехоньким до губернии чужой довести, а это не нужно.

- Понятно, что не нужно. Савелий, пожалуйста, не стой над душой. Я скоро лягу, если отойдешь.

- Да-да, правильно, нужно ложиться скоро. Завтра с утра опять в путь двинемся. Барин, - обратился Прокофич, как бы вопрошая, - лошади наши совсем устали уже. Может, вы не очень спешите? Надо бы им дать отдохнуть с двух дни…

- Я не против, и сам уже от пути устал. Встанем в следующей деревушке. Надеюсь, у местных можно будет и чернила пополнить и другого…

Прокофич косо посмотрел на юношу.

- Карман наш…

- Я уже слышал, Савелий, - перебил молодой человек. – Ты уже давно, думаю, должен знать, что они для меня поважнее провизии будут. Так что давай не будем даже и толковать об этом.

- Провизия, - опять почесался Прокофич. Заметив, что юноша с мольбой в глазах нетерпеливо смотрит, он развернулся и направился к лежанкам. Усевшись на одну из них, он вынул из-за пазухи свое ружье и, бережно положив перед собой, принялся его осматривать.

Юноша, с облегчением вздохнув, решил писать дальше.

«…пишу».

Тут, прочитав последние написанные строки, он задумался:

« Ах, чтоб тебя! План был бы действительно хорош, если бы не одно обстоятельство. Ах, куда ж его деть! Прокофич, ну зачем ты со мной?» Он зажмурился от злости на этот нелепый недочёт. Проскакав три дня и все три дня мечтая и представляя свой побег, он ни разу не задумался о своём попутчике, который головой отвечает за жизнь и здоровье своего подопечного. Кинув перо в чернильницу и подперев ладонью свою голову, юноша задумался над этим обстоятельством.

«Ну, пустим, я сбегу с женою, - думал он, - тогда Савелия могут под суд пустить или сразу в острог. Это плохо, не пойдёт. Тогда, взять его с собой. Точно! А нет, тоже плохо: может не согласиться, сослаться на отца. И что! Он сейчас на моей службе, он обязан мне служить! Это моя воля. А если правда откажется? Ну, я не стану приказывать, его право. Скажу ему, что-де арестуют, накажут, тогда точно согласится. Или нет? Нужно, наверное, у него и спросить, что думает. Да, выведу его на разговор сегодня же и решу что да как».

Решив столь важный вопрос, юноша принялся, было, писать дальше, но мысль уже не шла. Единственное что он дописал: «Было б мне худо».

Выжав из себя последние слова, он потушил стоявшую рядом свечку, поднял бумаги и дощечку, на которой писал, и спрятал это все в своей особой сумке, заведенной им специально для письма.

Многое, и даже всё, может объяснить прошлое любого человека, а если не поможет объяснить, то поможет составить хотя бы смутные предубеждения насчёт этого человека, которые однозначно помогут определить некоторые характерные его черты. Детство Антона Семёновича Зоркого отрывисто, весьма периодично, так что возможным представляется только выделить основные моменты его биографии до теперешнего момента. Антон Семёнович родился в небольшом имении, расположенном глубоко на севере страны. Воспитывался с детства по большей части женской рукой матери, которая нередко любила помечтать во время уроков и наставлений своих, поэтому для него обучение было настоящим счастьем, особенно если мать, вжившись в свои поистине сказочные рассказы свои, совсем забывала о том, чему она хотела научить. Он с открытым ртом и сияющими глазами вслушивался и роптал на каждое материнское слово, произнесённое в фееричном вдохновении. Мальчик, словом, рос и постепенно начинал интересоваться чем-то более серьёзным, нежели рассказы о птичках, волках, овцах и других говорящих существах, которые, как он заметил, что-то не особо говорят по-человечески в настоящей жизни. Отец настоял на взятии в дом гувернёра-иностранца, когда заметил, что дитя вместо того, чтобы слушать маменькин голос и сладко дрожать, начал играться палками, лазать на деревья, носиться от нянек, тщетно пытающихся его одеть. Гувернёр был, конечно, француз. К тому времени Антон Семёнович уже умел читать и писать, потому что это было вообще первое, что он изучил посредством матери на трудном поприще познания наук. Француз оказался весьма строгим господином, не давал в обучении никаких поблажек: если нужно сделать перевод какой-нибудь детской французской сказки о споре дня и ночи, то маленький Антон был вынужден сидеть до тех пор, пока не переведёт её, а нередко и выучит с пересказом наизусть. Конечно, благодаря плачущему женскому сердцу, наблюдавшему плачущее детское лицо, гувернёр уже через два месяца был уволен и отправлен в городскую школу, а на его место была нанята молоденькая француженка, естественно, с ветром в голове, но с исполненной чувством душой. Эта своевольная замена была скрыта от главы семейства, поэтому, узнавши это, он, было, начал возмущаться: ему уже прижился вечно опрятный учитель французского, хороший в целом человек. Да как оказалось, не слишком хороший: мать Антона Семёновича рассказала про него таких ужасов, что голова шла кругом. Какие зверства! Отец успокоился и, взглянув на подобранную замену, пожал плечами. «Главное, чтоб знал много да не шумел особливо», - сказал он тогда и скрылся в кабинете. Через полтора года зоркий мальчик начал таскать в свою комнату книги с полок общей залы. Ему оказались жутко интересны образы, рисуемые воображением головы – теперь он снова упивался чем-то. Он, было время, хотел осилить мудрёные книги отца, но вся эта таинственность и разумность были для него скукой невыносимой и он бросил, даже не начав. Так, он продолжал читать, получается, маменькины книги, прибавив к ним французские рассказы, которые мог разобрать. Помимо мечтания и пребывания в праздной дремоте рассудка, Антон Семёнович не преставал продолжать искания гармонии в природе, стремление к чему подхватил от юной заносчивой гувернантки. Он мог подолгу всматриваться в воды местного, часто замёрзшего озера или вслушиваться в глухой гул дремучего леса, дабы познать то, что будто бы искал. Тихие, беззаботные полтора года прошли незаметно. К этому времени француженка уволилась и съехала на родину, сказав перед отъездом, что иначе не может и быть - в общем, ничего не объяснив. Ходил слух, что уехала она, обогатив себя животом и большой суммой денег, но он быстро затих, так как был придуман какой-нибудь поварихой для увеселения. Её отставку не заметил, впрочем, разве только сам Зоркий, потому что за пару месяцев он не обмолвился с ней ни словом, его занимали другие, важные дела. Нашлись два друга, дети знакомых отца, которые приехали из Петербурга погостить месяц, погулять и поразвлечься. Дяди и тёти Антона интересовали не больше, чем пособия по артиллерийским началам, но Пётр и Фёдор, их дети, стали для него весьма привлекательным предметом. Это оказались столичные орлы, парящие в самых новых порядках и идеях современности. Тут и прозвучали для него новые мысли, новые представления и мнения, ошеломив его только хотя бы тем, что прозвучали они из уст ровесников. Эти двое так смело ставили под сомнение самые консервативные устои, будто для них это как рукой взмахнуть на муху. Это его весьма впечатлило. Он будто открыл новый мир для себя – мир без фантазий, занавес и иллюзий, которые, как он теперь заметил, навязывались ему всю жизнь. Посеяв зерно чистого разума, друзья, к которым теперь он себя основательно относил, по-приятельски улыбнувшись и потрепав его по плечу, уехали обратно в город. Логичным было бы то, что он, наконец, подружился бы с отцом, изучил его дела и подготовил себя к взрослой жизни, но этого решительно не произошло. Он напротив обособился абсолютно и стал думать в-одиночку. Единственное, чему он научился у отца это верховой езде, которой они занимались каждые выходные. Теперь Антон Семёнович считал себя совсем другим, а остальных не такими, как он. Он видел свою преимущественную особенность, поэтому смотрел на других, можно сказать, с некоторой жалостью. Самым близким ему человеком теперь стал Савелий Прокофич, крепостной мужик, приставленный к нему в детстве в качестве няньки, исполнявший роль его попечителя. Прокофич был сыном охотника, как и его отец, отец его отца и так далее. Савелий был кроткий, тактичный и небезучастный, поэтому он был первый, кто заметил что-то новое в юноше, что-то совершенно необычное и даже эксцентричное в его поведении. Он наблюдал за ним и, конечно, во всём поддерживал, потому что любил барина и всю семью его, хотя часто, бывало, старался его наставить, указать недочёт, что юноше не всегда нравилось. После уезда гостей мать Антона сильно заболела, простудилась на прогулках в саду, и через три месяца совсем умерла. Год Антон Семёнович и его отец горевали о ней, но затем вошли в новое жизненное русло. Вот именно в это время и начались разговоры о службе и свадьбе, мнения о которых Зоркий заносил в свой дневник. В дневнике он пытался отражать всё, но, к его сожалению, не особо у него получались пейзажи, окружающие его. Он списал это на свою неподвижность и статичность, и когда выдался случай двинуться в некоторое путешествие, он воодушевлённо двинулся в путь…

Вот, юноша осмотрелся, поглядев в две стороны. В округе было уже темно, но разглядеть находившиеся вблизи лес и луг не составляло труда. Там, где кончался лес, выросший повсюду точно до небес, начиналась дорога, вытоптанная стадом овец и колесами телег, а там, где кончалась желтая дорога, начинался луг, откуда доносился слабый цветочный запах моря цветов. Солнце уже скрылось на закате, первые звезды загорелись на почерневшем плато. На востоке едва можно было разглядеть облачка, мирно плывшие по нему, словно корабли.

Лошади путешественников были привязаны к деревцам, которые одинаково сонно кивали верхушками в сладкой дремоте. Прокофич давно разжег костер, вблизи которого разложил спальное тряпье, чтобы не замерзнуть от холода ночью. Он усердно рассматривал пошарпанное ружье, доставшееся ему еще от деда, чистил и протирал его. Он, на самом деле, не особо любил им пользоваться, а скорее хранил его как святое предание, оставленное в наследство. Такая бережливость казалась юноше странным явлением. Он закутался в одеяло свободной лежанки и стал смотреть на мирно горящий - бушующий огонь.

Юноша думал над своим недочётом и не знал, как заговорить. В голову шли всякие глупые мысли и варианты, но, увы, кроме таковых он так ничего и не придумал. Антон, изрядно поломав голову, наконец, обратился к Прокофичу:

- Савелий…

- Что, барин? – спросил он почти безучастно.

- Расскажи мне… расскажи сказку, - проговорил в полголоса юноша, лично оторопев от своих же слов, - какую хочешь, какую помнишь.

Прокофич удивленно посмотрел на молодого человека. Пару секунд он, напрягая лоб, всматривался в темнеющее и светлеющее лицо спутника: эта его идея была для него чем-то действительно непонятным. «Ей богу, сказку расскажи, говорит…»

- Чего? – все же спросил он. – Сказку, что ли? Вам?

- Да-да, расскажи что-нибудь. Очень охота послушать что-нибудь на ночь да поговорить.

- Ну… - задумался Прокофич, сморщив морщинистый лоб. – Ладно, помню я кое-что. Мне ещё батька мой рассказывал. Как же там начинается… ах, да!

Прокофич начал рассказ.

12 Следующая ⇒