Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Паразиты сознания 7 страница



Само собой разумеется, сознания одного лишь этого было достаточно, чтобы сердца у нас зажглись небывалым оптимизмом. На этой ранней стадии наше восторженное состояние усугублялось еще и неосведомленностью о паразитах. Зная, что для них важно держать свое существование в тайне от людей, мы сделали скоропалительный вывод (за что нам пришлось впоследствии заплатить дорогой ценой), что они на самом деле не властны причинить нам вред. Нас, правда, беспокоила непонятная причина самоубийства Карела, но его вдова высказала версию, показавшуюся мне убедительной.

Карел имел привычку класть себе в чай сахариновые таблетки. Цилиндрик с цианидом по форме мало чем отличается от продолговатой стекляшки с сахариновыми таблетками. Что, если поглощенный работой Карел по недосмотру кинул в чай вместо сахарина цианид? Здесь, конечно, он моментально обнаружил бы запах. Но если, скажем, паразиты каким-то образом притупили у Вайсмана обоняние — так сказать, «заглушили» его? Вот он, допустим, ни о чем не подозревая, сидит у себя за столом, мыслями целиком уходя в работу, к тому же и порядком утомленный; вот по привычке протягивает руку за сахарином, и тут кто-то из паразитов тихонько отводит ее на несколько сантиметров влево...

В принципе мы с Райхом оба приняли эту версию: она объясняла попадание цианида в чай. Совпадала она также и с нашей точкой зрения насчет того, что паразиты ума по сути опасны не более, чем их биологические «собратья», древесный червь или ползучий плющ, и что если изучить как следует их природу, а после принять соответствующие меры, то, возможно, опасность удастся ликвидировать. Мы оба согласились, что в отличие от Карела не будем столь беспечны в отношении своей безопасности. Для того чтоб разделаться с нами, как с Вайсманом, у паразитов существовал определенный (хотя и ограниченный) арсенал способов. Например, они могли бы «помочь» нам угодить в аварию на шоссе. Вождение во многом подчинено инстинкту, и этим инстинктом можно легко манипулировать, когда машина несется со скоростью ста пятидесяти километров в час и все внимание водителя сосредоточено на дороге. Поэтому мы условились ни в коем случае не садиться за руль автомобиля самим, и уж тем более не доверять вождение шоферу (он окажется в таком случае еще более беззащитен, чем мы). Иное дело вертолет: здесь весь полет проходит в автоматическом режиме, что почти исключает возможность крушения. Далее, как-то раз в новостях мы услышали, что какой-то полоумный дикарь убил военнослужащего, и поняли, что и такой оборот нельзя упускать из виду. По этой причине мы стали постоянно носить при себе оружие и вменили себе в правило избегать людских сборищ.

Однако в первые те месяцы дела у нас шли так успешно, что нам было прямо-таки трудно не переувериться в своем оптимизме. Помню, когда я в двадцать с небольшим при наставничестве сэра Чарлза Майерса изучал археологию, восторженность и упоение переполняли меня настолько, что казалось, будто жизнь у меня только начинается. Так вот, в сравнении с теперешним моим упоением тогдашние чувства просто меркли. Мне было ясно: в сокровенных глубинах человеческого существа кроется какая-то элементарная ошибка, такая ж нелепая, как попытка заполнить водой незаткнутую ванну или тронуться с места в автомобиле, стоящем на ручном тормозе. То, что нам нужно неуклонно в себе развивать, минуту за минутой от нас ускользает. Стоит лишь уяснить, что именно — и конец мучительным догадкам. Ум, став полностью подвластным, преисполнится ровной и мощной силы. Мы уже не будем более находиться во власти своих чувств и настроений, но сами будем ими управлять столь же непринужденно, как движениями рук. Такое вряд ли способен представить тот, кто не испытывал этого сам. Человек так привык, что с ним вечно что-нибудь «происходит». То к нему привязывается простуда, то на него нападает тоска, то он что-нибудь подберет да вдруг уронит, то начинает маяться скукой... С той поры как я стал углубляться в свое сознание, такого со мной больше не случалось. Я сам теперь контролировал свое состояние.

Я по-прежнему помню о том, по тогдашним меркам, грандиозном для меня событии. Как-то раз в три часа дня я сидел в библиотеке Компании за чтением недавно поступившей работы по психолингвистике (меня занимал вопрос, можно ли посвятить ее автора в наши тайные замыслы). Некоторые ссылки на Хайдеггера, основателя школы экзистенциализма, привлекли мое пристальное внимание: я отчетливо разглядел ошибку, вкравшуюся в основание авторской концепции, а также и то, как можно будет, надлежащим образом эту ошибку исправив, открыть грандиозные перспективы для дальнейших исследований. Кое-что я начал для себя стенографировать. В этот момент над ухом у меня с высоким заунывным гудением пролетел здоровенный комар. Прошла секунда, и опять послышалось его назойливое пение. Все так же не отвлекаясь от Хайдеггера, я мельком глянул на насекомое, мысленно приказывая ему убираться прочь к окну. В тот же миг я явственно ощутил, что ум у меня пришел с комаром в столкновение. Насекомое неожиданно сбилось с прежнего курса и, нудно зудя крылышками, поплыло по воздуху к закрытому окну. Все так же цепко удерживая комара в поле зрения, я волевым усилием провел его через помещение к вмонтированному в окно вентилятору и выпроводил вон.

Я был так ошарашен, что некоторое время, откинувшись на спинку стула, сидел, бестолково таращась выпученными глазами на вентилятор. Если б сейчас у меня из-за спины выросли вдруг крылья и я, хлопая ими, поднялся в воздух, то и тогда, наверное, я был бы вряд ли так изумлен. Может, мне просто показалось, что это я сам усилием воли выпроводил насекомое?

Я кстати вспомнил, что неподалеку отсюда, в умывальной, под окном которой растут на клумбе пионы, житья нет от ос и пчел. Я прямым ходом направился в умывальную. Там было пусто, лишь одинокая оса с монотонным жужжанием билась о матовую поверхность стекла. Я, прислонясь к двери спиной, сконцентрировал на осе все свое внимание. Однако ничего при этом не произошло. Такое обескураживало. Создавалось впечатление, будто я делаю что-то не так: все равно что, скажем, рву на себя запертую дверь. Мыслями вновь возвратясь к Хайдеггеру, я почувствовал в себе прилив возвышенной силы проникновения и в этот момент ощутил, что ум у меня произвел включение. Я находился с осой в контакте столь же явственном, как если бы держал ее, зажав в кулаке. Я повелел ей пересечь пространство умывальной. Хотя нет, сказать «повелел» будет неверно. Мы же не «повелеваем» сомкнуться или разомкнуться своей ладони, мы просто делаем это. Так же и я подогнал к себе осу через все помещение, а когда та почти уже достигла моего лица, заставил развернуться и взять курс снова на окно, после чего выпроводил ее вон. Это было так невероятно, что я не сходя с места готов был разразиться либо безумными рыданиями, либо безумным хохотом. Самое смешное было то, что я непонятно как ощущал сердитое недоумение осы: что это вдруг такое с ней выделывают против ее воли!

Послышалось жужжание; влетела еще одна оса (а может, опять та самая). Я схватил и ее, однако на сей раз почувствовал, что ум у меня, непривычный к такого рода нагрузкам, начинает уставать. Его хватка не была уже такой цепкой. Я подошел к окну и выглянул из-под фрамуги наружу. В чашечке пиона возился большой шмель, с торопливой жадностью вбирая в себя нектар. Я «схватил» шмеля и мысленно скомандовал ему оставить цветок. Насекомое воспротивилось — я почувствовал это так же ясно, как чувствуешь прерывистое подергивание натянутого поводка, когда выгуливаешь собаку. Я напряг усилие, и шмель с сердитым гудением снялся с цветка. В этот момент, почувствовав, что умом начинает овладевать усталость, я оставил насекомое в покое. Однако вести себя так опрометчиво, как еще в недавнем прошлом, я не стал. Я не позволил усталости овладеть собой и вызвать упадок сил. Нет, я лишь намеренно дал мыслям отвлечься на посторонние предметы, тем самым позволив мозгу расслабиться и отдохнуть. Через десять минут, в библиотеке, ощущение умственного спазма уже миновало.

Теперь мне стало интересно, смогу ли я оказать такое же воздействие и на неодушевленную материю. Я остановил внимание на соседнем столе, где в пепельнице лежал оставленный кем-то окурок со следами губной помады, и попытался сдвинуть этот окурок с места. Он действительно переместился на другой край пепельницы, однако это стоило мне неизмеримо большего усилия, чем когда я имел дело с осой. И здесь же я удостоился еще одного сюрприза. В тот момент, когда мой ум соприкоснулся с сигаретой, я явственно ощутил в себе нарастающее сексуальное возбуждение. Я вышел из соприкосновения; затем опять его повторил, и снова почувствовал возбуждение внизу живота. Позднее я обнаружил, что окурок оставила полногубая брюнетка, секретарша одного из директоров. Это была незамужняя женщина лет тридцати пяти, довольно невротичного вида; носила она очень сильные очки с горбатой дужкой, и в целом ее нельзя было назвать ни безынтересной, ни привлекательной. Вначале я подумал было, что вспышка желания исходила от меня, являясь естественной мужской реакцией на сексуальный возбудитель: в данном случае сигарету со следами губной помады. Но как-то раз в библиотеке нам довелось очутиться с этой женщиной рядом, за соседними столиками, и я решил для интереса незаметно ее «коснуться». В ответ меня словно током пробил пронзительный, горячий, животно-чувственный импульс ее желания — я просто оторопел. Не то чтобы у нее действительно в данную минуту на уме был секс (она занималась тем, что одолевала том статистики) или она испытывала к кому-то вожделение. Просто, видимо, она по натуре была сексуально озабоченной и свой повышенный чувственный тонус воспринимала как нечто само собой разумеющееся.

Наблюдение за ней открыло мне и кое-что еще. Вскоре после того как мой ум вышел с ней из соприкосновения, она смерила меня долгим, задумчивым взором. Я продолжал чтение, сделав вид, что ее не замечаю. Через некоторое время она утратила ко мне интерес и вернулась к статистике, своим поведением показав однако, что мое умственное «зондирование» не прошло для нее незамеченным. Когда я попытался провести аналогичный эксперимент на мужчинах, те не прореагировали вообще никак. Это, похоже, свидетельствовало о том, что у женщин, особенно сексуально неудовлетворенных, развита аномальная чувствительность на подобного рода вещи.

Хотя этот эпизод произошел позднее. Пока же я только попытался передвинуть окурок сигареты и уяснил для себя, что хотя такое и возможно, но дается весьма и весьма непросто. Это, видимо, объясняется тем, что материя мертва. Подчинить своей воле живой предмет легче, поскольку при этом можно использовать его жизненную силу и не приходится одолевать мертвую инерцию.

В тот же день несколько позднее, в мыслях все так же неотрывно занят своим недавним открытием, я раздобыл немного папиросной бумаги и, мелко ее изорвав, забавлялся, наблюдая, как мелкие клочки вьются над столом эдакой миниатюрной, послушной мне метелицей. Занятие это оказалось утомительным, и мне секунд уже через пятнадцать пришлось его прекратить.

В тот вечер вернулся с Каратепе Райх, и я рассказал ему о своем открытии. Он взволновался едва не больше, чем я сам. Может показаться странным, но сам он аналогичного эксперимента проводить не спешил. Вместо этого он начал его анализировать, строя предположения насчет того, какая польза будет от всего этого грядущим поколениям. Безусловно, последние полвека люди достаточно наслышаны о возможностях «телекинеза». Это явление исследовал в Дюкском университете Райн. Он определил телекинез (или ТК) как «явление, при котором индивидуум оказывает воздействие на определенный предмет, а также его окружение, без привлечения своей собственной моторной системы». Внимание Райна на эту проблему навел один из завсегдатаев игорных домов, обмолвившийся как-то, что многие игроки всерьез полагают, что способны влиять на то, какой плоскостью выпадает игральная кость. Райн провел на этот счет тысячи экспериментов, и вывод у него был тот же, что и у меня: от упражнений в телекинезе мозг через какое-то время начинает уставать. Первый «сеанс» неизменно оказывается гораздо успешнее всех последующих, а чем дольше, тем результаты становятся скуднее.

Так что в каком-то, пусть скромном, масштабе люди владели телекинезом всегда. То, что я мог при концентрации выдавать более мощный энергетический импульс, было просто следствием занятий феноменологией: диапазон возможностей моего мозга резко расширился.

Ум Райха возреял подобно ястребу в горном полете. Он стал предрекать, что наступит день, когда мы без помощи какой бы то ни было техники сумеем поднять наверх руины Кадата, и что человеку для того, чтобы отправиться на Марс, не надо будет никакого усилия. Волнение Райха передалось и мне. Я видел, что он говорил верно: мое открытие можно назвать пока самым крупным нашим шагом вперед, и в теоретическом и в практическом плане.

Ведь до сих пор научный прогресс человека был в некотором смысле прогрессом не в том направлении. Взять раскопки на Каратепе. Мы бились над этой проблемой, отыскивая чисто технократическое ее решение — как поднять город, высвободив его из-под миллиарда тонн грунта, — при этом полагаясь исключительно на помощь машин и совершенно не учитывая при производстве работ ум человека как неотъемлемую часть. И чем больше этот ум изобретает облегчающих труд механизмов, тем он сильнее умаляет свои собственные достоинства, отводя себе пассивную роль «мыслящего придатка» машины. Последние два столетия научные достижения человеческой мысли только и работали на то, чтоб человек все глубже и глубже утверждался в мнении, что он — существо пассивное.

Я предостерег Райха, что такое сильное умственное возбуждение может привлечь внимание паразитов. При этих словах он принудил себя успокоиться. Я изорвал на мелкие клочки кусок папиросной бумаги и продемонстрировал, как они у меня порхают по столу. При этом я шутливо заметил, что единственное, в чем я преуспеваю — это передвигать с места на место пару граммов бумаги. Так что уж если докапываться до Кадата, то лучше иметь при себе не ум, а кирку с лопатой. Тут Райх сам попытался привести бумажные клочки в движение, но у него ничего не вышло. Я попытался на словах довести до него «фокус» включения ума «на передачу», но он не смог ничего уяснить. Райх изнурял себя этим занятием полчаса, но так и не сумел сдвинуть даже самого крохотного клочка. Я давно уже не видел его таким удрученным, как в тот вечер, когда он от меня уходил. Я попытался его ободрить, сказав, что главное — уловить, в чем здесь «закавыка», а это может произойти по наитию, в любой момент. Брат у меня, например, научился плавать в три года, а мне, пока до меня дошло наконец, как это делается, исполнилось уже одиннадцать.

И в самом деле, через какую-то неделю Райх эту «закавыку» усвоил. Он поднял меня среди ночи звонком, чтобы сообщить об этом. Произошло это с ним, когда он, сидя в постели, читал книгу по детской психологии. Размышляя, как это некоторые дети умудряются накликать на себя все подряд несчастья (то влезут куда-нибудь, то что-нибудь себе расшибут), Райх подумал, в какой все же значительной степени каждый такой случай зависит от ума самого ребенка. И думая как раз о тех внутренних силах, над ключом к управлению которыми мы столь усердно ломаем голову, он вдруг понял, что точно так же, как ребенок, с которым «сплошное несчастье», он сам удерживает в себе способности к овладению навыками телекинеза. Райх сосредоточил все свое внимание на книжной странице (тонкая лощеная бумага), и та перевернулась у него сама собой.

Как я наутро узнал, Райх в ту ночь вообще не думал засыпать; вплоть до самого утра он просидел, упражняясь в телекинезе. Ему пришла в голову мысль, что идеальным материалом для подобных опытов мог бы послужить пепел от папиросной бумаги. Его частицы настолько невесомы, что малейшего умственного усилия достаточно, чтобы привести их в движение. Более того, стоит чуть дунуть, как они тотчас вихрясь взлетают и ум может использовать энергию этих частиц, подхватывая их в полете.

После этого навыки телекинеза у Райха пошли развиваться неизмеримо быстрее, чем у меня: он обладает более мощным мозгом, если иметь в виду простой церебральный разряд. Через неделю я удосужился видеть в исполнении Райха невероятный «трюк»: он принудил отклониться в полете птицу и заставил ее дважды описать круг возле своей головы. Последствия этой выходки были весьма забавны. Кто-то из служащих видел происходящее через окно и вскоре сообщил об увиденном в прессу. Когда Райха изловил корреспондент и стал расспрашивать, что там за «знамение» в виде большого черного орла дважды очертило ему возле головы круг (рассказ к тому времени оброс «деталями» до неузнаваемости), тот ответил, что у них в семье всегда любили пернатых, а он, чтобы подманить птицу, использовал особый, необычайно высокой частоты свист. После чуть не целый месяц секретарь Райха только тем и занимался, что отвечал на письма орнитологических обществ, наперебой зазывающих Райха приехать к ним с лекциями. Вот уж тогда Райх позаботился, чтобы о занятиях телекинезом не было известно никому, кроме стен его комнаты.

Откровенно говоря, меня в тот период не очень занимало, есть у меня способности к телекинезу или нет — я не видел в них возможности практического применения. Переправить через комнату обыкновенный лист бумаги стоило мне таких трудов, что проще было встать и принести его самому. Так что дочитывая «Назад к Мафусаилу» Бернарда Шоу, где «древние» у него по собственной прихоти отращивают дополнительные конечности, я не без сарказма думал, что уж здесь драматург явно хватил через край.

Составление «территориальной карты» сознания казалось мне занятием во всех отношениях более интересным и благодарным, оно давало куда более волнующее ощущение власти над умом. Люди так свыклись со своей умственной ограниченностью, что воспринимают ее как должное. Это напоминает поведение больного, забывшего, что значит быть здоровым. Мой мозг мог производить теперь операции такого масштаба, какие мне раньше и не снились. Я, например, всегда был никудышным математиком.

Теперь же я буквально с лета овладел теорией функций, многомерной геометрией, квантовой механикой, теорией игр и групп. На сон грядущий я взялся читать многотомник Бурбаки и прочел пятьдесят его томов, причем местами перепрыгивал через целые страницы — настолько очевидной мне казалась там логика.

Занятия математикой я нашел для себя ценными во многих отношениях. Обращаясь мыслями к своей «первой любви», истории, я теперь с такой легкостью «узнавал» тот или иной ее период, с такой четкостью охватывал всю совокупность его черт и оттенков, силой воображения превращая их в реальность, что просто не мог сдерживать одолевающих меня чувств. Поэтому я предпочел целиком переключиться на математику как занятие более безопасное. Здесь ум у меня мог крутить интеллектуальные кульбиты и носиться пулей из конца в конец математической галактики, оставаясь при этом эмоционально сдержанным.

Мой рассказ о происшедшем в библиотеке случае с секретаршей вызвал у Райха такой интерес, что он решил сам продолжить наблюдения в этой области. Выяснилось, что около пятидесяти процентов женщин и тридцати пяти процентов мужчин-служащих Компании являются «сексуально перезаряженными». Безусловно, это можно было в какой-то степени мотивировать жарой и недостаточно развитыми условиями быта. Казалось бы, при такой интенсивности сексуальных эмоций уровень преступности на предприятиях Компании должен быть низким. Нет, ничего подобного; он был исключительно высок. И когда мы с Райхом сообща над этим подумали, нам открылось, в чем здесь причина. Сексуальная взвинченность и высокий уровень самоубийств оказались связаны друг с другом напрямую.., и сопряжены, конечно же, с деятельностью паразитов. Секс — один из глубочайших источников внутреннего удовлетворения человека, половая и эволюционная активность меж собой неразрывно связаны. Нарушить каким-нибудь образом эту глубинную взаимосвязь — и неизрасходованная энергия, постепенно скопившись, хлынет через край, изыскивая себе возможность удовлетворения любыми средствами, чаще всего самыми неудобоваримыми. Один из них — неразборчивость в половых связях, "чему примеров в Компании существовало множество. И здесь суть все в той же «сфокусированности» эмоций. Мужчина полагает, что такая-то женщина доставит ему сексуальное удовлетворение, и в конце концов добивается, что она делит с ним ложе. Но вмешиваются паразиты сознания, и он теряет способность «сфокусировать» свою энергию на половом акте. Это неприятно ошеломляет: казалось бы, женщина «отдалась» в прямом смысле слова, но ощущения удовлетворенности не наступает. Возникает двойственное чувство, такое же, как, скажем, очень плотно поесть и одновременно с тем чувствовать голод.

Отсюда логически вытекают два возможных последствия. Либо мужчина решает, что дело здесь в неправильном выборе партнерши и, недолго думая, приступает к поиску другой, более подходящей; либо он делает для себя вывод, что «обычный» половой акт удовлетворения не приносит, и пытается его «разнообразить» — иными словами, прибегает к половым извращениям. Райх, проведя неафишировано анонимный опрос среди служащих Компании, обнаружил, что изрядное число тех из них, кто не состоит в браке, занимается, по мнению коллег, «пикантной» любовью.

 

 

***

Спустя неделю после того как мы начали обсуждать проблемы, связанные с сексом, Райх как-то вечером зашел ко мне в комнату с книгой в руках. Книгу эту он кинул мне на стол.

— Я нашел человека, которому можно доверять.

— Кого? — Цепко ухватив книгу, я вгляделся в обложку. «Теории сексуального побуждения», Зигмунд Флейшман, Берлинский университет. Райх зачел мне вслух некоторые отрывки, и я понял, почему он остановил выбор на этом человеке. Не вызывало сомнения, что Флейшман обладает исключительно развитым интеллектом, а также что его ставят в тупик загадки отклонений в сексуальном поведении человека. Так вот, в его работе то и дело встречались фразы, словно подтверждающие, что он втайне догадывается о существовании паразитов. Он высказывал мысль, что половые извращения суть не что иное, как результат некоего засорения сексуальных пружин человека, и что в этом кроется нечто столь же абсурдное, как, скажем, попытка утолить жажду стаканом виски. Но с какой вдруг стати, задавал он вопрос, современный человек стал понимать сексуальное удовлетворение таким странным образом? Да, бесспорно, в какой-то мере на его сексуальное перевозбуждение влияют соответствующие книги, журналы, фильмы. Но само стремление к размножению, заложенное в нем от природы, настолько велико, что эти стимуляторы не могут играть здесь сколько-либо заметной роли. Однако складывается впечатление, что даже женщины, у кого брачный и материнский инстинкт был всегда наиболее развит, стали поддаваться этой повсеместно растущей волне сексуальных аномалий. И число бракоразводных процессов, где истцом является муж, обвиняющий жену в супружеской неверности, растет быстрыми темпами... Чем мы можем объяснить этот спад стремления к продолжению эволюции, наблюдающийся у обоих полов? Быть может, причиной тому некий неизвестный фактор, психический или физический, который мы упускаем из внимания?

Райх отметил, что в книге имеются места, где автор словно обвиняет Бога в том, что тот, наделив людей инстинктом полового влечения, чего-то недоучел, и влечение это впало в кризисную зависимость от взаимного разочарования полов друг в друге.

Да, было совершенно очевидно, что Флейшман именно тот человек, которого мы ищем, а также что в этой конкретно взятой области могут найтись и другие, всерьез озадаченные нарушениями в сексуальном поведении человека. Разумеется, не в последнюю очередь мы думали и над тем, как нам фактически выйти на контакт с потенциальными союзниками — ни он ни я не имели возможности носиться по свету в поисках единомышленников. Однако в данном случае все сложилось неожиданно легко. Я написал Флейшману письмо, в котором высказал мысли по поводу отдельных суждений, содержащихся в его книге, а также выразил в целом интерес к затронутой им теме. Как бы между делом я обмолвился, что вскоре мне, возможно, доведется быть в Берлине, и выразил надежду там с ним встретиться. Не прошло и недели, как от Флейшмана пришло ответное послание, где он помимо прочего писал: «Как любой человек в мире, я, затаив дыхание, следил за вашими исследованиями. Не сочтете ли вы с моей стороны навязчивым, если я осмелюсь ненадолго к вам приехать?»

В ответ я сообщил, что мы с удовольствием примем его в любое время, и предложил конкретно встретиться в следующие выходные. Вскоре пришла телеграмма: Флейшман уведомлял, что приглашение им принято. Через три дня мы с Райхом встретили его в аэропорту Анкары, откуда на ракете Компании возвратились вместе в Диярбакыр. Флейшман приглянулся нам решительно всем. Это был интеллигентный, с подвижными манерами человек лет пятидесяти, с живым чувством юмора и свойственной немцам широтой культурного кругозора. Он великолепно рассуждал о музыке, разбирался в искусстве примитивизма, в вопросах философии и археологии. Я моментально отметил про себя, что именно такая порода людей наделена особой внутренней стойкостью против паразитов сознания.

Вернувшись в Диярбакыр, мы угостили гостя хорошим обедом, за которым не беседовали ни о чем, кроме раскопок и проблем, которые создают людям руины. Во второй половине дня ракетой мы вылетели на Каратепе (наше там пребывание обеспечивало Компании такую рекламу, что нам создавались привилегии, о каких раньше, в пору когда Райх числился там консультантом по геологии, нам и не снилось). Первый туннель был почти уже завершен. Мы показали Флейшману ту его часть, куда доступ был уже открыт, после чего продемонстрировали остальные «экспонаты»: обломок блока Абхота, полученные с помощью электроники надписи на других блоках и тому подобное. Мысль о том, что перед ним материальные остатки цивилизации более древней, чем останки пекинского питекантропа, Флейшмана просто зачаровывала. На этот счет у него имелась своя гипотеза, звучащая интересно и, кстати сказать, вполне убедительно. Он считал, что Земля была когда-то местом временного поселения инопланетных пришельцев, явившихся, возможно, с Юпитера или Сатурна. Флейшман разделял точку зрения Шродера о том, что жизнь существовала когда-то на всех планетах, причем возможно (общеизвестным примером тому служит Марс), что и разумная жизнь. Марс у Флейшмана из общего числа планет выпадал, поскольку его размеры (масса в десять раз меньше земной, низкая гравитация) исключали возможность существования на нем расы гигантов. У Юпитера же и Сатурна масса и сила тяготения были для этого достаточны.

Райх высказал иную точку зрения. Он считал, что все население Земли несколько раз целиком уничтожалось глобальными катаклизмами, так или иначе связанными с поведением Луны, и что после каждого такого катаклизма человечеству вновь приходилось начинать весь мучительный процесс эволюции почти с нуля. Если (что более чем вероятно) связанные с Луной катаклизмы вызывали страшные наводнения, то этим можно объяснить причину, отчего те древние цивилизации — на миллионы лет древнее человека Ледникового периода — оказались на такой глубине.

День у нас прошел в разговорах на самые разные темы. Вечером мы сходили на «Пиратов из Пензанса» — мюзикл, великолепно поставленный оперной труппой Компании — после чего не спеша поужинали в директорском ресторане. Райх распорядился, чтобы ему постелили в гостиной; туда мы все вместе и поднялись. Заводить разговор о паразитах разума мы сознательно избегали, памятуя, насколько это рискованно делать на ночь глядя. Однако мы намеренно разговорили Флейшмана, попросив его как можно подробнее рассказать о своей теории сексуальных побуждений. К полуночи он уже сам увлекся своим объяснением и дал нам замечательно подробное описание всей занимающей его проблемы. Временами мы делали вид, что недопонимаем, и просили выделить тот или иной аспект еще более подробно. Мы даже сами не ожидали, что все будет складываться так великолепно. Флейшман с его широчайшим научным кругозором был близок к пониманию проблемы. Он угадал, что сексуальные побуждения человека носят преимущественно романтический характер, чем-то сродни поэзии. Поэт, видя в предстающей его взору панораме гор «намек на бессмертие», великолепно сознает, что горы на самом деле никакие не «боги в снежных одеяниях», а величавости им придает его собственный ум — точнее сказать, они мнятся ему символом потаенного могущества его собственного ума. Величие гор и их возвышенное спокойствие напоминают поэту о его собственном величии и спокойствии. То же самое происходит, когда мужчина пылает романтической страстью к женщине. Это все тот же поэт в нем видит в своей избраннице венец творения. Сама сила сексуального побуждения — это сила богоподобного в человеке, и предмет любовного влечения возвеличивает эту силу подобно тому, как горная вершина вызывает ощущение красоты. «Человека следует рассматривать не как единое целое, — говорил Флейшман, — а как постоянное борение двух его противоположных начал, возвышенного и низменного. Сексуальное извращение, как это видно на примере де Сада, олицетворяет их взаимный антагонистический конфликт. И в этом конфликте они переплетены в один тугой узел — настолько тугой, что распутать его попросту нет возможности. Так вот, именно низменное начало намеренно использует энергию возвышенного в своих целях».

В этом месте его перебил Райх:

— В таком случае, чем вы объясните резкий рост сексуальных извращений в нынешнем веке?

— Да, в самом деле, — невесело произнес Флейшман. — Впечатление такое, будто низменное начало в человеке получает искусственную поддержку откуда-то извне. Возможно, наша цивилизация истощена, приходит в упадок, и «высокие» ее порывы уже иссякли.



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.