Паразиты сознания 2 страница

А мы с Райхом повели меж собой беседу, которая теперь упорно мне кажется подлинным началом нашей борьбы с паразитами разума. Райх со свойственным ему ясномыслием ученого быстро подвел все «за» и «против» сегодняшней дискуссии и заключил, что доктор Дарга, надо отдать ему должное, не лишен способности к научному абстрагированию. Затем он продолжил: «Давай рассмотрим те факты и цифры, что известны нам о нашей собственной цивилизации. Что они нам, в сущности, говорят? Взять, например, ту же статистику самоубийств. В 1960 году в Англии они составляли сто десять человек на каждый миллион жителей — в два раза больше, чем в предыдущем столетии. К 1970 году цифра снова удвоилась, а к 1980 увеличилась в шесть раз...»

У Райха удивительный ум: похоже, он вмещает в себе всю необходимую статистику за целый век. Обычно сам я цифирь недолюбливаю. Но теперь, слушая Райха, я чувствовал, что со мной что-то происходит. Я внезапно ощутил внутри холод, словно уличил на себе пристальный взгляд какого-нибудь опасного существа. Это не продлилось и секунды, но все равно я передернул плечами как от озноба. «Холодно?» — удивился Райх. Я помотал головой. И когда он, засмотревшись в окно на лежащую внизу освещенную улицу, сделал паузу, я неожиданно промолвил: «Послушать все это, так получается, что мы толком ничего и не знаем о человеческой жизни». «Знаем достаточно, чтобы жить себе да поживать, — веселым голосом откликнулся Райх. — А на большее рассчитывать и не приходится».

У меня же из головы все не шло то ощущение холода. Я сказал: «Все же цивилизация имеет какое-то сходство со сновидением. Ты вот представь: человек вдруг неожиданно просыпается. Ему, наверное, одного этого уже хватит, чтобы наложить на себя руки».

Перед глазами у меня стоял Карел Вайсман, и Райх это понял.

«А как быть с останками ящеров — они что, тоже сон?»

Действительно, такого моя теория не предусматривала. Но все равно я никак не мог избавиться от ощущения гнетущего холода, что, коснувшись, прочно во мне угнездилось. Более того, я теперь определенно ощущал страх. Я смутно чувствовал, что подсмотрел нечто, от чего мне теперь не избавиться, что-то, к чему я неизбежно вынужден буду вернуться. Я понял, что вот-вот могу соскользнуть в состояние панического припадка. Я выпил полбутылки коньяка, однако ощутил себя при этом пугающе трезвым, оцепенело сознавая, что опьянение в какой-то мере владеет моим телом, и в то же время опьянением это назвать нельзя. Пришедшая в голову мысль наполнила меня ужасом. Суть ее заключалась в том, что уровень самоубийств возрастает по той причине, что тысячи людей, подобно мне, постепенно «пробуждаются» и, сознавая всю абсурдность своего существования, попросту обрывают мучения. Сон под названием «история» близится к концу. Человечество уже начало пробуждаться. Когда-нибудь оно проснется окончательно, и тогда самоубийство примет массовый характер.

Эти мысли были настолько чудовищны, что мной стал овладевать мрачный соблазн уйти к себе в комнату и полностью им предаться. И все же я пересилил себя и поделился ими с Райхом. Не думаю, чтобы он до конца меня понял, но он уловил, что я нахожусь в опасном состоянии, и со свойственным ему потаенным чутьем отыскал именно те слова, которые были необходимы, чтобы вернуть мне утраченное душевное равновесие. А говорить он стал о той удивительной роли, которую играют в археологии совпадения; совпадения подчас невероятные даже для жанра фантастики. Он напомнил, как в сумасшедшей надежде найти глиняные таблички с окончанием эпоса о Гильгамеше отправился из Лондона Джордж Смит — и ведь нашел все-таки! Припомнил он и одинаково «невозможную» историю открытия Шлиманом Трои; и то, как Лэйард отыскал Нимруд — словно какая-то невидимая нить судьбы постепенно тянула их к этим открытиям. Я невольно согласился, что из всех наук археология, пожалуй, в самой значительной мере заставляет человека поверить в чудо.

«Но если ты согласен с этой мыслью, — поспешил заключить Райх, — то ты, безусловно, должен согласиться и с тем, что ошибаешься, полагая, будто цивилизация — это какое-то видение или кошмарный сон. Сновидение кажется логичным лишь до тех пор, пока длится сон. Стоит нам проснуться, и мы начинаем понимать, что в нем не было логики. Ты считаешь, что это иллюзии навязывают свою логику жизни — что ж, в таком случае истории с Лэйардом, Шлиманом, Смитом, Ролинсоном, Боссертом в корне тебе противоречат. Эти истории действительно имели место. Все они досконально подлинны, и совпадению в них отводится такое место, какое не рискнул бы дать в своем произведении ни один писатель-романист».

Райх был прав, и мне оставалось только согласиться. Подумав теперь о той странной вещей силе, что препроводила Шлимана к Трое, Лэйарда к Нимруду, я вспомнил, что и у меня в жизни случалось кое-что подобное — например, та первая моя достойная упоминания «находка»: параллельные места в найденных мной под Кадешем текстах на финикийском, протохеттском и нессийском. Я до сих пор помню то ошеломляющее чувство предопределенности, охватившее меня в тот момент, когда я соскребал землю с тех табличек — дыхание некоего «божества, устраивающего наши судьбы по-своему», или по меньшей мере какой-то таинственный закон случая. Ибо самое малое за полчаса до обнаружения тех текстов я знал, что этот день для меня увенчается каким-то замечательным открытием; и, вонзая лопату в выбранный наудачу пятачок грунта, я уже не опасался, что потрачу время впустую. Не прошло и десяти минут, как Райх своими словами вновь вернул мне оптимизм и душевное равновесие. Сам того не зная, я выиграл свою первую схватку с цхаттогуанами.

(Примечание редактора. Отсюда и далее, содержание магнитофонной записи дополняется материалом из «Автобиографических заметок» профессора Остина, публикуемых с разрешения Библиотеки Техасского университета. Эти заметки выходили отдельным университетским изданием «Альманахов» профессора Остина. Публикуя заметки, мы руководствовались одной целью: расширить материал, содержащийся в магнитофонной записи, оставшийся объем которой насчитывает примерно десять тысяч слов.)

***

Той весной милость бога археологии была, вне всякого сомнения, на моей стороне.

Дела у нас с Райхом шли так хорошо, что я решил снять себе в Диярбакыре квартиру и остаться в Турции минимум на год. А в апреле, за несколько месяцев до того, как отправиться в экспедицию на Черную Гору Каратепе, я получил письмо от фирмы «Стэндэрд Моторс Энд Инжиниэринг», где раньше работал Карел Вайсман. В письме сообщалось, что фирма намерена мне возвратить большое количество бумаг Вайсмана, в связи с чем ее интересует мое теперешнее местонахождение. В ответе я указал, что письма следует направлять по моему лондонскому адресу или же Баумгарту, который все так же проживал в Хампстеде.

Профессору Гельмуту Боссерту, впервые достигшему в 1946 году Кадирли, самого близкого к Черной Горе хеттов «города», пришлось для этого проделать нелегкий путь по раскисшим от слякоти дорогам. В те дни Кадирли был крохотным провинциальным городишком, где не было даже электричества. Теперешний Кадирли — это уютный и, кстати, нешумный городок, располагающий двумя отличными отелями, ракетопланом, от него до Лондона всего один час лета. Для Боссерта путь к подножию Черной Горы Каратепе обернулся еще одним утомительным днем пути по поросшим колючим ракитником пастушьим тропам. Мы же на собственном вертолете долетели из Диярбакыра до Кадирли за час; еще через двадцать минут мы были на Каратепе. Электронная аппаратура Райха была доставлена туда два дня назад транспортным самолетом.

Здесь следует кое-что сказать о цели нашей экспедиции. С Черной Горой Каратепе, представляющей собой часть Антитаврического горного хребта, связано множество тайн. Так называемая Хеттская империя прекратила существование примерно в XII веке до н.э., не выстояв под натиском полчищ варваров, среди которых выделялись в первую очередь ассирийцы. Однако возраст находок на Каратепе свидетельствует, что хеттская культура после этого просуществовала еще пятьсот лет. Об этом же свидетельствуют и находки в Каркемише и Зинджирли. Что же там происходило эти пятьсот лет? Как хеттам удалось сохранить свою культуру в относительной неприкосновенности в ту бурлящую эпоху, когда Хаттуса, их северная столица, находилась в руках у ассирийцев? Изучению именно этой проблемы я посвятил десять лет своей жизни.

Я всегда полагал, что ключ к окончательной разгадке лежит, видимо, глубоко под землей, в недрах Черной Горы (явили же на свет глубокие раскопки богазкейского кургана захоронения высокоразвитой цивилизации, существовавшей на тысячу лет раньше хеттов). Те раскопки 1987 года, которыми я руководил, действительно увенчались обнаружением странных базальтовых фигурок, разительно отличающихся по форме от статуэток хеттов, попадавшихся в поверхностном слое, — знаменитых быков, львов и крылатых сфинксов. Наши находки по форме были плоскими и угловатыми, в них было что-то варварское, и вместе с тем по своему виду они не походили на африканские скульптурные изображения, с какими их подчас сравнивали. Клинопись на тех фигурках была определенно хеттской, не финикийской и не ассирийской. Кстати, если бы не это, я бы подумал, что эти фигурки явились к нам совсем из другой культуры. Сами по себе иероглифы представляли собой иного рода сложность. Наши представления о хеттском языке в значительной мере расширились благодаря исследованиям Хрозного, но все равно проблем здесь существует множество. Загадки, как правило, возникают при чтении текстов, связанных с религиозными обрядами (представьте, как бы какой-нибудь археолог из далекого будущего ломал себе голову над листком с католической мессой, где изображены крест и странные аббревиатуры). Учитывая это, мы предположили, что клинопись на базальтовых фигурках, должно быть, имеет отношение исключительно к религиозному ритуалу, поскольку примерно семьдесят процентов их содержания было нам неизвестно. Вот то немногое, что нам удалось разобрать: «Перед (или под) Питканой жили Великие Старые», и еще: «Тудхалия чтил Абхота Темного». Клинопись «темный» у хеттов могла означать также «черный» (он же «нечистый», он же «неприкасаемый» — в том значении, в каком оно фигурирует в индуизме).

Мои находки вызвали широкие пересуды в кругах археологов. Сам я вначале придерживался мнения, что фигурки являют собой образцы другой, протохеттской культуры (от нее потом пошли хетты), которая значительно отличается от обнаруженной нами в Богазкее и от которой хетты впоследствии переняли свою клинопись. Питкана был одним из самых древних хеттских правителей, царствовавший приблизительно в 1990 г, до н.э. («Под» могло означать также, что их надгробия находились под захоронениями хеттов, как в Богазкее.) Что касается ссылки на Тудхалию, другого хеттского правителя (примерно XVII века до н.э.), то из нее опять же напрашивался вывод, что хетты унаследовали некоторые религиозные обряды у протохеттов, для кого «Абхот Темный» (или «нечистый») являлся божеством.

***

Еще раз оговорюсь: так я считал вначале — что хетты переняли отдельные элементы культа от своих предшественников, обитавших на Каратепе; отсюда и надписи, сделанные на протохеттских статуэтках. Но чем тщательнее я взвешивал в уме свидетельства (будет излишне сложным расписывать их здесь во всей подробности), тем больше склонялся к мысли, что эти фигурки помогают истолковать, каким образом оазису культуры Каратепе удалось так долго просуществовать после падения Хеттской империи. Какая сила бывает способна удерживать завоевателя от вторжения столь длительный срок? Нет, в данном случае не сила оружия: находки Каратепе свидетельствуют о наличии художественной, а не военной культуры. Обыкновенное безразличие? Но чем оно могло быть вызвано, такое безразличие? Через Каратепе, Зинджирли и Каркемиш пролегал путь на юг, в Сирию и Аравию. Нет, смекнул я, здесь могла существовать лишь единственная сила, способная окоротить нрав заносчивого и воинственного народа: суеверный страх. Да, конечно. Каратепе и прилегающие к нему окрестности могли быть цитаделью какой-то могущественной религии; религии или магии. Возможно, Каратепе был признанным центром жреческой культуры, как Дельфы в Греции. Не отсюда ль и те странные рельефные скульптуры птицеглавых людей, жукоподобных созданий, крылатых быков и львов?

Райх со мною не согласился. Его несогласие основывалось на данных, полученных им при датировке возраста фигурок. Он утверждал, что, несмотря на великолепную сохранность, они якобы намного тысячелетий превосходят по возрасту протохеттскую культуру. Позднее показания нейтронного счетчика полностью подтвердили правоту его слов, чему я, собственно, и сам был рад: мне не очень-то внушали доверие мои собственные произвольные подсчеты. И вот тут возникла проблема из проблем. Насколько известно, до III тысячелетия до н.э, цивилизации в Малой Азии не существовало вообще. Дальше к югу возраст ее очагов исчисляется и пятым тысячелетием до н.э., но не на территории Турции. Так кто же изваял эти статуэтки, если не протохетты? Или они пришли из других мест, расположенных ближе к югу? Если так, то откуда?

Первые два месяца нашей экспедиции Райх все продолжал работать со своим нейтронным счетчиком, испытывая его по большей части на моих статуэтках. И вот тут мы стали замечать нечто несообразное. Счетчик с доскональной точностью показывал возраст глиняных черепков Шумера и Вавилона: у нас было чем перепроверить его показания. При датировке же фигурок точность ему изменяла. По крайней мере показания были такими диковинными, что возникало сомнение в их достоверности. Нейтронный луч направлялся на минутные частицы катенной пыли, забившейся в щели и впадины фигурок. Исходя из степени «выветривания» и распада этих частиц, счетчик должен был примерно установить, когда именно базальт подвергался обработке. В результате получался какой-то бред: стрелка индикатора скакала к самой крайней на шкале отметке: 10.000 лет до н.э.! Райх высказался насчет того, что надо будет расширить диапазон шкалы — просто так, любопытства ради, — посмотреть, возле какой из цифр стрелка все-таки остановится. В конце концов он сравнительно несложным способом сумел, по сути, удвоить диапазон шкалы. И опять стрелка с такой же готовностью метнулась в самое крайнее положение. Это уже переходило всякие границы разумного, и Райх призадумался, не допустил ли он какой-нибудь элементарной ошибки. Может быть, пыль была не от статуэток? В таком случае выходило, что счетчик пытается выдать нам возраст самого базальта! Поломав надо всем этим голову, Райх загрузил своих ассистентов заданием построить ему круглую шкалу — такую, чтобы могла показывать какой угодно возраст, вплоть до миллиона лет (невероятная по объему работа, грозящая затянуться едва не на все лето). И вот затем мы отправились в экспедицию на Карателе, исследовать проблему у ее истоков.

***

Да, исследовать у истоков... Как невероятно звучит это теперь, когда я веду свой рассказ! Как можно, зная ныне все факты, верить в простое «совпадение»! Ведь те две мои «проблемы» — самоубийство друга и головоломная загадка базальтовых статуэток — имели общий корень. Когда я воскрешаю в памяти события того лета, материалистический детерминизм истории кажется чем-то ирреальным.

Позвольте мне разместить события по порядку. В Кадирли мы прибыли шестнадцатого апреля; семнадцатого обосновали лагерь на Каратепе. По сути, нам ничто не мешало курсировать ежедневно между Каратепе и комфортабельным отелем в Кадирли. Но рабочие расселились в близлежащей от холма деревне, и мы решили, что нам тоже лучше находиться ближе к объекту раскопок. Кроме того, при мысли, что я ежевечерне буду расставаться со вторым тысячелетием до новой эры и перебрасываться в конец двадцатого века, во мне восстал дух романтика. И мы разбили палатки на земле, посреди ровной площадки у вершины холма. Снизу доносился немолчный гулкий шум Пирама, кипящего мелкими бурунами глинисто-желтой воды. На самый гребень холма мы водрузили электронный зонд.

Надо сказать пару слов об этом устройстве — изобретении Райха, — произведшем революцию в деле археологии. В основе своей это тот же рентген, принцип действия которого очень близок к миноискателю. Только миноискатель способен реагировать лишь на металл, а рентген «спотыкался» о любые твердые и непрозрачные тела. Так как земля сама по себе твердое и непрозрачное тело, то обычный рентген в археологии неприменим. Более того, предметы, представляющие интерес для археологов — камни, черепки и иже с ними, — по своей молекулярной структуре сами под стать окружающему их грунту, в силу чего на экране рентгеновского аппарата неразличимы. Усовершенствованный же Райхом лазер мог проникать в толщу земли на глубину трех миль, а принцип «нейтронного воспроизведения» наделял прибор способностью во мгновенье ока выявлять любой предмет правильных очертаний — скажем, каменную плиту. И в этом случае оставалось лишь докопаться до обнаруженного предмета, что при наших роботах-кротах не составляло никакого труда.

Нетрудно вообразить, в каком волнении я пребывал в канун отъезда на Каратепе. Пятнадцать лет мы с тщетным упорством вгрызались в землю, но так и не находили больше ни фигурок из базальта, ни ответа на то, откуда они взялись. Один лишь объем грунта, который предстояло выкидывать, делал проблему неразрешимой. Изобретение Райха предлагало выход из нее с изящной легкостью.

Но, несмотря на это, первые три дня не принесли ничего, кроме разочарований. Луч зонда, пущенный вертикально вниз непосредственно со старого района раскопок, ни на что не прореагировал. Следующие полдня ушли у нас на то, чтобы перетащить зонд на новую площадку, метрах в девяноста от старой. На этот раз я был уверен, что мы что-нибудь отыщем — и ошибся. Мы с Райхом угрюмым взором обвели лежащую под нами равнину, затем оглядели громадный корпус электронного зонда, мысленно прикидывая, сколько же нам еще придется перетаскивать эту махину с места на место, прежде чем мы наткнемся на «находку».

На третий день вечером нас навестили турецкие коллеги Фуад и Дарга. Мы решили отлучиться в Кадирли, поужинать с ними в отеле. Владевшее нами поначалу раздражение (мы тайком подозревали, что коллеги прибыли сюда по соответствующему указанию своего правительства — понаблюдать, чем мы здесь занимаемся) вскоре бесследно исчезло — с таким теплом и живым участием они к нам отнеслись, с таким доброжелательным интересом расспрашивали. После отменного ужина (а к нему еще и доброго кларета) разочарования неудачно прошедшего дня действовали на нас уже не столь удручающе. Отужинав, мы перешли в предоставленную нам комнату для гостей и сели там угощаться турецким кофе и бренди. Именно тогда доктор Дарга вновь повел разговор о самоубийствах. На этот раз он явился вооруженный цифрами и фактами. Я не буду пытаться слово в слово пересказывать последовавшую за тем дискуссию (она затянулась далеко за полночь), скажу только, что наш разговор определенно дал понять: суждения Дарги насчет «биологического угасания» были не настолько уж сумасбродны, как казались вначале. Чем, спрашивал Дарга, можно объяснить такой невероятный рост числа самоубийств в мире, когда мы сами только и делаем, что твердим, будто это все лишь обыкновенный «невроз цивилизации»?

Скукой от невозможности проявить себя? Отсутствием цели? Но возможности проявить себя в сегодняшнем мире по-прежнему хоть отбавляй; и психология за прошедшие пятьдесят лет сделала колоссальный прогресс. Уровень преступности в мире, при всей его перенаселенности, неизмеримо ниже, чем можно было бы предполагать. В первой половине двадцатого века рост преступлений и самоубийств шел параллельно. Отчего же преступность теперь внезапно сократилась, а суицидность возросла до таких драматических размеров? В этом есть какое-то несоответствие. В прошлом самоубийство и преступление были всегда взаимообусловлены. Высокая суицидность первой половины двадцатого века частично объяснялась самой преступностью: одна треть убийц кончала с собой. «Нет, — заключил Дарга, — здесь причиной какой-то непонятный закон исторического угасания, существование которого прозревал лишь Шпенглер. Люди в отдельности — просто клетки огромного организма цивилизации. И все здесь происходит по аналогии с человеческим телом: процесс старения с возрастом резко убыстряется...»

Вынужден сознаться, его слова показались мне весьма и весьма убедительными. В половине первого ночи мы очень тепло расстались, и два наши вертолета, поднявшись в пронизанный лунным светом воздух Кадирли, полетели каждый в своем направлении. К часу ночи мы снова уже были на месте раскопок.

То была прекрасная ночь. Воздух утонченно благоухал ароматом нарциссов (древние греки называли их «цветами подземного мира») и специфическим запахом кустарника, растущего на вершине холма. Тишину нарушал лишь шум воды в реке, ровный и длительный. Вид горных вершин напомнил мне о моей первой поездке на Луну — они были красивы той же отчужденной, безжизненной красотой.

Райх, ум которого был все еще занят статистикой Дарги, удалился к себе в палатку. Я поднялся на холм и зашел в одно из помещений верхних ворот. Оттуда по лестнице взошел на верх стены и, стоя там, озирал залитую лунным сиянием равнину. Я понимаю, что состояние мое в ту минуту было романтически возвышенным, и я испытывал желание еще более его усугубить. Так я стоял, затаив дыхание, и представлял себе давно канувших в небытие стражей, которые когда-то в глубокой древности стояли на этом самом месте; думал о тех незапамятно далеких временах, когда единственной землей, лежавшей по ту сторону гор, была земля Ассирии.

И вдруг совершенно внезапно мысли у меня смешались, приняв мрачную окраску. Я с неожиданной остротой ощутил, насколько я, стоящий здесь, ничтожен и никчемен. Собственная жизнь показалась мне не более чем микроскопической каплей в океане Времени. Я почувствовал отчужденность окружающего меня мира, безразличие Вселенной, и с каким-то даже удивлением взглянул на нелепое упорство человека, чья манера мнить себя великим просто неизлечима. И мне вдруг показалось, что жизнь — это не более чем сон, который для людей так никогда и не был явью.

Нахлынувшее одиночество было невыносимым. Мне захотелось пойти и отвлечься беседой с Райхом, но свет у него в палатке уже погас. Я полез в верхний карман за носовым платком, и там рука у меня наткнулась на сигару, которую мне подарил доктор Фуад. Сигару я принял исключительно в знак дружбы — сам я почти не курю. Но вот сейчас ее запах словно возвратил меня в мир людей, и у меня возникло желание ее попробовать. Перочинным ножом я отхватил у нее один кончик, другой проткнул. Не затянувшись еще как следует, я уже пожалел, что поддался соблазну. Вкус сигары был неприятен. Я положил ее возле себя, а сам стал опять глядеть со стены на долину. Через несколько минут, однако, я вновь соблазнился приятным запахом табака. На этот раз, усердно работая губами, я сделал несколько глубоких затяжек. На лбу выступил пот, я невольно оперся о стену, какое-то время с опасением ожидая, что сейчас меня вытошнит: вот тебе и весь роскошный ужин. Однако тошнота мало-помалу прошла; чувство же разобщенности с телом никак меня не покидало.

В этот момент я снова поглядел на луну и буквально ополоумел от внезапно обрушившегося на меня невыразимого страха. Я ощутил себя словно лунатик, очнувшийся и обнаруживший, что ступает по тоненькой жердочке, переброшенной через километровую высоту. Ощущение было настолько чудовищным, что мне показалось: ум у меня вот-вот не выдержит. Чувствовать такое было непереносимо. Я изо всех сил крепился, пытаясь противоборствовать обуявшему меня страху, понять его причину. Причина была связана с миром, на который я взирал. Она происходила от осознания того, что я лишь ничтожный фрагмент необозримого по величине ландшафта. Растолковать эту мысль очень непросто. Но похоже, мне вдруг сделалось ясно, что человека от сумасшествия ограждает лишь то, что он видит окружающее исключительно через призму своего крохотного, сугубо личного мировосприятия, размером не крупнее спичечной головки. Увиденное может повергать его в страх или волнение, но все равно он воспринимает это через призму своей личности. Страх принижает, но не дает человеку отвергнуть себя окончательно; как это ни странно, он оказывает противоположный эффект: человек от него начинает острее сознавать, что существует. Я внезапно словно извлек себя из собственной оболочки и разглядел, кто я такой: крохотный безвестный предмет вселенского пейзажа, ничем не примечательнее камня или мухи.

Это привело меня ко второй стадии логического осмысления. «Но ты представляешь собой нечто неизмеримо большее, чем камень или муха, — сказал я себе. — Ведь ты не просто предмет. Так это или нет, но в мозгу у тебя содержится знание всех веков. Вот ты здесь стоишь, а внутри тебя помещается знания больше, чем во всем Британском музее с его тысячами километров книжных полок.»

Эта мысль в каком-то отношении была для меня новой. Она заставила меня забыть о пейзаже и обратить мысленный взор внутрь себя. И сам собою всплыл вопрос: если пространство бесконечно, то что можно сказать о пространстве внутри человека? По Блэйку, «бесконечность» раскрывается из «единой горсти». Страх, обуревавший меня, бесследно исчез. Я теперь сознавал, что ошибался, полагая себя частицей мертвого пейзажа. Мне думалось, что человек ограничен оттого, что ограничен его мозг — портмоне, куда лишнего не упихнешь. А между тем пространство ума — это иное измерение. Тело лишь своего рода стена, разделяющая две бесконечности: Пространство, расстилающееся в бесконечность снаружи, и Ум, образующий бесконечность внутри.

Это был миг ошеломительного озарения сокровенной глубины. И вот когда я, позабыв обо всем на свете, завороженно всматривался внутрь себя, произошло нечто, от чего я пришел в ужас. Такое почти не поддается описанию. Мне вдруг почудилось, будто краем глаза (того самого «глаза» внимания, устремленного в глубину) я уловил шевеление какого-то чужого существа. Подобное даже трудно передать словами. У меня возникло ощущение наподобие того, как если бы я, нежась в теплой ванне, вдруг ощутил ногой что-то мерзостно-осклизлое.

Прошла секунда, и озарения словно не бывало, а я, увидев вновь перед собой уходящие ввысь горные вершины, залитые кротким светом неспешно плывущей луны, ощутил в своем сердце трепет облегченной радости, словно возвратился с другого края Вселенной. У меня кружилась голова, и изнурительная усталость сковывала тело — а ведь то ощущение не продлилось в общей сложности и пяти минут.

Повернувшись, я медленно побрел назад в палатку. Там я вновь попытался совершить подобное самопогружение. На какую-то секунду это мне удалось. На этот раз я ничего не почувствовал. А завернувшись в спальный мешок, я вдруг поймал себя на том, что спать уже больше не хочу, а лучше поговорил бы с Райхом или с кем-нибудь еще. Мне не терпелось высказать все то, что я недавно пережил. Человек считает, что его внутренний мир принадлежит ему лишь одному. «The grave's a fine and private place» «"Могила — прекрасное и уединенное место" (англ.).·, — так сказал когда-то Марвел. Примерно то же мы имеем в виду, говоря о своем сознании. В реальном мире наша свобода ограниченна; у себя в воображении мы вольны делать, что только вздумается. Ум — самое укромное место во всей Вселенной. Быть может, порой даже чересчур. „We each think of the key, each in his own prison“ «"Мы все мыслим о ключе, каждый в своей темнице" (англ.).·. И вся трудность лечения умалишенных состоит в том, чтобы прорваться в эту темницу. Но я никак не мог отделаться от мысли, что в уме у меня находится кто-то чужой. Подумав об этом теперь, я заключил, что оно не так уж и ужасно. В конце концов, когда заходишь в комнату, не ожидая там никого увидеть, и вдруг кого-нибудь там застаешь, то первой реакцией тоже бывает страх: а что, если это грабитель? Но с ним теперь можно бороться как с чем-то реальным, и мелькнувший было страх исчезает.

Что взбудоражило меня, так это сам факт присутствия чего-то (или кого-то?) постороннего, так сказать, в моей собственной голове.

И по мере того как ум у меня, проникаясь постепенно любопытством, стал избавляться от страха, я начал погружаться в сон. Последнее, о чем я успел подумать прежде чем заснуть, это не было ли все случившееся своего рода галлюцинацией после сигары и кофе по-турецки?

Проснувшись назавтра в семь утра, я понял, что это не было галлюцинацией. Память о перенесенном ощущении была на удивление яркой и, признаться откровенно, вызывала теперь скорее волненье, чем боязнь. Понять это довольно просто. Повседневная наша жизнь приковывает к себе все внимание и не дает нам «погрузиться» в глубь себя. Будучи по натуре романтиком, я никак не мог с этим смириться: процесс «погружения» мне нравится. Проблемы и житейская суета делают его крайне затруднительным. И вот теперь, почувствовав волнение, относящееся к чему-то внутри меня, я вновь вернулся к мысли, что мой внутренний мир так же реален и важен, как и мир окружающий, внешний.

За завтраком я испытывал соблазн рассказать обо всем Райху. Но что-то меня сдерживало — должно быть, боязнь, что он просто меня не поймет. Райх заметил, что я сегодня как будто «не в себе», на что я ответил, что черт меня дернул выкурить сигару Дарги — вот и весь наш разговор.

В то утро я наблюдал, как рабочие передвигают вниз по склону электронный зонд. Райх ушел к себе в палатку поразмыслить над тем, какой бы придумать способ, чтобы эту махину перетаскивать было не так утомительно — может быть, воздушную подушку, по принципу аэрокрана. Рабочие переместили зонд вниз до середины склона, чуть дальше нижних ворот. Когда устройство было установлено и готово к работе, я устроился на сиденье и, покрутив возле экрана соответствующие регуляторы, надавил на рычаг. Что-то есть — это я почувствовал почти сразу. Бегущая по экрану сверху вниз белая строка гибко выгнулась посредине. Когда я, подавив мощности, усилил подачу изображения, вся поверхность экрана тотчас зарябила горизонтальными полосами. Я послал старшего рабочего за Райхом, а сам начал осторожно и методично прощупывать контуры обнаруженного предмета. На экране было видно, что предмет не один, справа и слева находятся еще такие же. С электронным зондом я, разумеется, работал впервые, поэтому не имел представления ни о размерах обнаруженного предмета, ни о глубине, на которой он залегает. Когда через минуту примчался Райх, ему стоило лишь раз глянуть на диск, раз на регуляторы управления, после чего он негодующе выпалил: «Черт! Сломался мерзавец».

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 181920 21 22 23 Следующая ⇒