Заткнись.

То, что на меня все же вышли и я больше не одинок, не вызвало ожидаемой паники; возможно, мысль о компании, пусть даже пока невидимой, притупила тошнотворный страх, что меня нашли и предлагают уняться самому. Вряд ли сюда наведался специалист по возврату биокредитов: они не оставляют записок, максимум коротенькие пояснения родственникам должника, что к чему. Разумеется, я не настолько разволновался, чтобы последовать столь доходчиво изложенному совету и соблюдать тишину. Если стук клавиш машинки мешает моему новоявленному соседу (или соседке), пусть перебирается в другое заброшенное здание. Даже будь у меня намерение сдаться, записка с коротким грубым предложением подлила масла в огонь под моей задницей, и я печатал всю ночь, изо всех сил ударяя по клавишам, пока костяшки пальцев не свело, а запястья не начало простреливать. Я всегда нарушал прямые приказы.

В первый же вечер за границей, забросив на плечо неподъемные сумки на ремне, мы с Гарольдом Хенненсоном сошли из грузового самолета на итальянскую землю и пробились сквозь толпу солдат к ближайшему наземному транспорту. Я почему-то думал, что у самолетных ангаров нас встретит толпа женщин с цветами, поцелуями и ключами от гостиничных номеров, новее достойные поп-звезды фантазии растворились в воздухе, едва открылись двери и в салон ворвался гул недовольных мужских голосов. Приказы полетели с молниеносной быстротой, и и не понял, какие адресованы мне, какие – Гарольду, а какие – остальным морпехам, бегавшим кругами по бетонной площадке. Пока раскумекал, что к чему, успел промаршировать с тремя разными взводами под бодрый припев «Гимна военной поры».

Командовавший нами лейтенант приказал мне убираться на хрен из аэропорта, но не переходить с бега на шаг, пока не найду взвода, к которому приписан. Но когда я припустил к двойным дверям, а мои получившие назначение соотечественники уже сидели в веренице открытых грузовиков, молодая красавица итальянка с черными как вороново крыло волосами заступила мне путь. Грудь у нее была небольшая, но так упруго натягивала майку без бретелек, что мои ступни будто примагнитились к земле, и я забыл о Соединенных Штатах, вооруженных силах и всяком понятии о сексуальной морали.

– Солдат, – сказала она, старательно выговаривая каждый звук большими пухлыми губами, – ты уезжаешь, чтобы умереть за меня! – И с этими словами буквально упала мне на грудь, крепко обхватила руками за талию устроила моим гландам долгий, медленный и чувственный массаж языком.

Не знаю, то ли я ожидал демонстрации любвеобильных дам в аэропорту, то ли скучал по Бет, а может, хотел произвести впечатление на женщину своим чувством долга пли просто был всегда готовым молодым парнем, застоявшимся в дороге, но я прильнул к этому рту и телу со всей молодой страстью, работая губами и языком в ритме ча-ча-ча. С тех пор видал я эти уличные нежности не скажу где.

Эта тварь стащила мой бумажник.

– Цыгане. – стращал меня Гарольд вечером, когда мы распаковывали сумки. – Ты с ними поосторожнее. Тырят все, что гвоздями не прибито.

– Она показалась мне классной, – защищался я.

– Сейчас она еще лучше, с лишней полусотней баксов в кармане.

Большая часть багажа Гарольда состояла из продуктовых запасов: металлические и стеклянные банки с белковым порошком и специальными энзимами и энергетические батончики с шестью разными добавками (на вкус все как один напоминали опилки). Во время разговора он вынимал это добро по штуке и расставлял под койкой ровными рядами.

– Морская пехота тебя как-нибудь прокормит, – сообщил я Гарольду. – Не обязательно давиться всякой фигней.

Но Гарольд был в своем репертуаре.

– Из морской пехоте кормят хорошо, – согласился он. – Если ты смыслом жизни поставил себе стать морпехом.

– Метишь выше? – поинтересовался я.

– Я не хочу быть просто «одним из», – сказал он. – Я хочу быть лучшим.

Чем он в конце концов стал, так это красным пятном на желтовато-сером песке пустыни. Бедный Гарольд! На худой конец он согласился бы стать удобрением для пары кактусов, но взрыв танка начисто снес всю растительность в радиусе нескольких десятков метров.

Снимок попал в газеты под заголовком «Трое убитых на маневрах в Африке», и я уверен, что фотокорреспондент «Звезд и полос» запечатлел и мой левый рукав – я там скорбел по утрате товарища. На фото – выжженная земля с грудой искореженного, бесформенного металла в центре. Несколько солдат молча смотрят на место взрыва, не зная, что предпринять, обалдело переглядываются и пожимают плечами.

А тогда, в Италии, мы с Джейком заканчивали разбирать сумки, когда Гарольд приступил к своей первой порошковой трапезе за день. Шел уже четвертый час, но мы еще не видели командира – он куда-то уехал и, как нам сказали, не вернется до ночи.

В результате отсутствия сержанта наш взвод слегка Расслабился по сравнению с привычным военным неврозом, привитым нам курсом боевой подготовки. С солдатскими шутками и солеными прибаутками мы познакомились с другими новобранцами, только-только расправлявшими крылья в условиях начала войны.

Рону Туми исполнилось девятнадцать, родом он оказался из Вайоминга, и была у него сестра – вылитый барельеф с горы Рашмор, не столько даже из-за каменной неподвижности физиономии, сколько из-за обилия растительности на лице.

Папаша Билли Брекстона торговал подержанными машинами в Альбукерке и посулил сыну директорское кресло, как только тот закончит старшие классы. В день получения аттестата папаша обещал передать ключи от офиса, когда Билли оттрубит четыре года в колледже; Билли подчинился. Потом был еще годик до магистра второй до доктора, а папахен по-прежнему крепко держал бразды правления процветавшего предприятия. Когда за семейным обедом зашла речь о бизнес-школе, Билли спокойно встал, вышел из-за стола, из столовой, из дома, сел в драгоценный папашин «мустанг» шестьдесят четвертого года, разогнался на Мейн-стрит, въехал в будку таксофона, спокойно покинул дымящуюся груду металла, пошел пешком в местную призывную комиссию морской пехоты и подписал контракт. Ему было тридцать четыре – чуть не вдвое старше нас, и служба в армии стала его первой платной работой.

Бен Рознер был щупл, невысок и немногословен, зато его подружка появилась в декабрьском выпуске журнала «Мокрые киски», наделав много шума. Придравшись к тому, что на ней колпак маленького помощника Санта-Клауса, который под Рождество носили продавщицы ее универмага, и больше ни единой нитки на всем двухстраничном развороте, начальство уволило бедняжку, пообещав засудить «Мокрых кисок», но шумиха обеспечила девушке контракт модели для рекламных объявлений о сексе по телефону. Именно на нее вы смотрите, когда на другом конце провода шестидесятитрехлетняя карга пытается довести вас до оргазма. Бен гордо раздавал нам фотографии, как счастливый дедушка – снимки новорожденной внучки. Мы не преминули многократно воспользоваться снимками и прикопали их на будущее, зная, что в Африке долго не увидим женщин.

* * *

Я часто вспоминаю Билла Брекстона, морского пехотинца с докторской степенью – Доктор Морпех, как мы его уважительно называли, – и сказанное им однажды вечером, когда в казарме был потушен свет. Брекстон спал через койку от меня, и поверх храпящего Элиана Ортиса, колумбийца с запущенным апноэ, мы рассуждали о природе космоса и размере груди разных знаменитостей, причем чаще говорили о космосе.

Честно говоря, высказывался в основном Билл: он был чертовски хорошо образован, и хотя я понимал примерно половину из его слов, а запоминал и того меньше, время от времени ему удавалось загрузить меня всерьез и надолго.

– Есть такой ученый, – сообщил он мне однажды ночью. – В Германии или Голландии, не помню… Так вот, он предложил один эксперимент с кошкой.

– Что, давать мохнорылым наркоту или просто резать?

– Нет, – сказал Билл. – Дело совсем не в этом. Тот ученый – физик, он не проводил эксперимент, просто выдал идею.

– И какой от этого прок? – спросил я.

– Это теоретическая физика. Ей не обязательно иметь практическую пользу.

Я ощутил уважение, смешанное с отвращением.

– Неужели за это платят?

– Еще как. В общем, он предложил представить, что ты берешь кошку и сажаешь ее в коробку вместе с радиоактивным веществом, которое произвольно распадается и в процессе распада выделяет смертельно ядовитый газ. Половину времени газ выделяется, половину – нет, но порядок здесь, повторяю, произвольный, и раз ящик закрыт, ученые не могут узнать, выделился ли яд.

То есть у исследователей нет способа узнать, жива ли кошка в ящике.

– А орать она не будет, что ли?

– Ящик звуконепроницаемый, с толстыми стеками. Так вот, если невозможно убедиться наверняка, жива кошка или нет, до открытия ящика она будет и тем и другим.

– Как это – тем и другим?

– И живой, и мертвой.

– Что, одновременно? – недоверчиво осведомился я.

– Вот именно.

Минуту я переваривал услышанное, пытаясь осознать ответ. Бессмыслица какая-то. Как можно быть мертвым и живым в одно и то же время?

– Это самая хитровые…нная штука на моей памяти, – признался я Брекстону.

– О да, – ответил Билл и замолчал. А я все никак не мог выбросить услышанное из головы. Что-то не давало мне покоя.

– Так что же вышло с кошкой в результате? – не выдержал я, нарушив тишину над рядами коек.

Билл вздохнул, и я услышал, как он заворочался, повернувшись ко мне спиной. Надоело парню метать бисер перед бестолковыми.

– Не было никакой кошки, – сказал он. – В действительности никакой кошки нет. Забудь об этом и спи.

Много воды утекло, а я все вспоминаю Билла с его кошкой в ящике и ломаю голову, где мое место в этом уравнении. Иногда мне нравилось думать, будто я – ядовитый газ, вершу правосудие, как его понимаю, вручаю смерть на тисненых приглашениях. В другие дни я полагал себя ящиком – на мне все держится, без меня кранты эксперименту.

Но сейчас все чаще чувствую себя кошкой, скребущейся, царапающейся, вопящей, старающейся выбраться из ящика, даже когда я вылизываю лапы, сворачиваюсь клубком и погружаюсь в мирную, приятную дремоту.

На базе Джейк Фрейволд угощал нас историями, которых мы не слыхали в тренировочном лагере.

– У нас в Нью-Йорке, – начинал он всякий раз, пытаясь заставить собеседника поверить, что он родом с Манхэттена, а не из городишки «два дома, три сортира», где его семья владела одной из доживавших свой век частных молочных ферм на северо-востоке США. – Я схлопотал две пули, когда спер тыкву с веранды какого-то типа. Дело было на Хэллоуин. Подбегаю, значит, хватаю эту огромную тыквяру и не останавливаясь жужжу дальше. За спиной – крик, вопли, а я себе улепетываю. Сзади грохот, но со мной все в порядке, только что-то спина зачесалась, мурашки побежали, и тут как накатит боль… Очнулся в больнице, вокруг копы, и битых десять часов я отвечал на вопросы.

– И что ты им сказал? – спросил Гарольд.

– Соврал, – просто ответил Джейк. – Если бы я признался, что унес тыкву, ему бы разве что по рукам нахлопали – защищал свою собственность и все такое. А я сказал – ходил, дескать, по домам в костюме, говорил «Шутка или выкуп», а он в меня пальнул. – Джейк счастливо засмеялся, словно ребенок, вспомнивший свой первый поход в луна-парк. – Мужику дали шесть лет.

За два месяца, что мы были расквартированы в Италии, я почти не слышал итальянского. Местные охотно общались с нами по-английски, а я даже не задумывался почему. Наверняка этому способствовал тот факт, что я в то время грелся на теплой, уютной груди ВВС США.

Даже когда мне удавалось получить увольнительную на улицах я видел одних морпехов, словно мы уже оккупировали южную часть страны, выбив к чертям макаронников, и заняли их места: вместо повара Джузеппе посадили Тони из Бронкса и решили, что одно другого стоит Каким-то образом военные умудрились американизировать Италию до того, как я туда попал, так что любые уроки, какие я мог вынести из итальянской культуры, на корню отменило правительство США, из кожи вон лезшее чтобы и на войне американские парни чувствовали себя как дома.

Впрочем, однажды я все-таки встретил итальянца, умудрившегося остаться аборигеном на родной земле. Это было возле магазина товаров повседневного спроса, типичного сельского универсама в двух шагах от Сан-Диего, единственного на много миль, где продавали не только американские сигареты. В столовой на нашей базе «Винстонов» и «Кэмелов» было хоть закурись, но Джейк принципиально смолил только табачную продукцию той страны, где расквартирован.

– Если уж я мотаюсь по свету, – говаривал он, – то чего ж свои легкие обижать?

Гарольд не мог постигнуть, почему человеку хочется кормить родные легкие ядовитыми смолами, но он вообще многого не понимал из того, что делал Джейк. В отличие от нас с Фрейволдом Гарольд Хенненсон не стал бы хорошим биокредитчиком: человеку необходим некоторый стаж наплевательского отношения к собственному организму, прежде чем он потеряет уважение к т лам других.

Магазин был маленький – шесть прилавков, – и ни одного автомата с охлажденными напитками, зато полки забиты разнообразной мелочевкой, втиснуто плашмя, стоймя и под неожиданным углом, сражавшейся за место в первом ряду, как рокеры на концерте. Единственная касса на шатком столе у дверей с кнопочным флажком «Не договорились» и заедавшим денежным ящиком, который нормально выезжал три раза из десяти.

Скетч, владелец торговой точки, был когда-то морским пехотинцем, ростом шесть футов пять дюймов, весом не больше ста восьмидесяти фунтов и тремя пучками рыжих волос, по странной игре природы сохранившимися на лысом черепе. Он смахивал на птицу из научных журналов, при виде которой зовешь в комнату обкуренных приятелей, и вы часами ржете над охрененным чувством юмора Бога Отца. Скетч прослужил четыре года, в основном на Средиземном море, и единственный выжил при взрыве подводной лодки, унесшем, как сообщалось, жизни девяноста восьми моряков. Кто-то оставил трубу торпедного аппарата открытой и затопленной, что строжайше запрещено при тралении на малых глубинах даже во время маневров. Через два часа, когда условная цель оказалась в пределах выстрела, никто не знал, что в трубу каким-то образом заплыл и застрял дельфин и боеголовка выпущенной торпеды взорвется при контакте, наполнив морские воды мясной кашей из дельфина и людей.

С тех пор Скетч воду даже не пьет.

Несмотря на снисходительно-взрослое отношение к сигаретам, Гарольд охотно отирался в магазине вместе с Джейком и мной, чтобы послушать, как Скетч рассказывает военные байки времен своей службы в ВМФ. Взрыв субмарины отнюдь не был единственной встречей этого дылды со смертью. Однажды он чудом не остался без головы, когда из-за лопнувшего каната двухтонная мачта качнулась прицельно на лысый кумпол Скетча спасло только то, что он оступился на скользкой палубе и растянулся буквально за секунду до встречи с Создателем. В учебном лагере в Мэриленде его подстрелил ревнивый муж, искренне не веривший, что жене требуется больше любви, чем его законные два раза в месяц по пьяни, а еще через три месяца на Скетча напал с ножом новый любовник той дамочки, не терпевший конкуренции.

– Скетч, ты вообще в настоящей переделке хоть раз был? – спросил однажды Джейк.

– А эти тебе игрушечные, что ли?

– Нет, я про реальный бой, – уточнил Джейк.

Скетч хохотнул и со звоном пробил пачку сигарет на старой немецкой кассе.

Но вернемся к тому итальянцу по имени Спутини. Раньше магазин принадлежал ему, а Скетч оставил заведению старое название и позволил прежнему хозяину свободно болтаться по его, Скетча, владениям, лежа в старом гамаке, подвешенном на крыльце. Всякий раз, заходя в «Спутини» за сигаретами, мы коротко кивали маленькому старому человечку, глазевшему на нас из гамака как на единственное развлечение за целый день.

Когда мы пришли в третий или четвертый раз, он наконец встрепенулся.

– Твоя голова слишком большая для этой шапки, – сказал он, когда я проходил мимо, и сел, хрустнув суставами.

– Чего-чего?

Он раздельно повторил, выговаривая каждый английский слог с замечательной четкостью:

– Твоя голова… слишком большая… для этой шапки.

Недолго думая, я снял стандартного образца кепку морского пехотинца, кинул ему на колени и пригладил волосы. Секунду он ее внимательно рассматривал – темные пальцы прошлись по оливковой ткани, – затем мотнул за козырек и лихо нацепил себе на голову. Кепка подошла замечательно, и старикан вновь улегся в гамак кемарить.

За утерю обмундирования мне влетело мама не горюй, но это ничего. Зато с того дня Антонио – так звали итальянца – стал моим лучшим другом и часто сообщал, что моя форма мне слишком велика или слишком мала и вообще ему пойдет лучше. Я несколько раз пытался втянуть его в разговор, чтобы понять, что он за человек, почему держится за магазин, который ему больше не принадлежит и скорее всего ничего уже не значит, но ни разу не продвинулся дальше «хеллоу»: старикан сразу заводил свою критику. Скетч рассказал, что купил дело у Антонио за пятьдесят тысяч американских долларов плюс старый цветной телевизор, настроенный на религиозный канал с передачами из Ватикана. Полсотни косых Антонио продул за месяц на севере Испании, неудачно ставя в хай-алай,^{^[8]} после чего вернулся в Италию и открыл магазин стена в стену с прежним универсамчиком. Теперь он целыми днями качается в гамаке, смотрит на папу и болтает с людьми насчет их костюмов.

Такой жизни на пенсии можно позавидовать.

У союза тоже есть пенсионная программа, хотя я и перестал получать свои чеки. Насколько я помню, там все по-честному – с надбавками выходит намного больше, чем у швейцара или бухгалтера. Кожные трансплантаты – например, в случае появления возрастных пигментных пятен – и большинство искорганов можно купить по минимальной цене со склада союза. Проценты по кредиту, как я слышал, очень скромные, не доходят до тридцати, редко – до сорока. Наверное, сердце обошлось бы мне дешевле, накройся оно уже на пенсии, но моторчик перегорел, когда я еще не выработал стаж, и пенсионные льготы не вступили для меня в силу. Возможно, это несколько противоречит понятиям остального населения Земли, но руководство союза никогда особо не морочило себе голову социальными нормами.

В морской пехоте тоже есть отличный пенсионный план, но я зачеркнул любые потенциальные привилегии, когда связался с союзом. Видимо, роль киллера на пенсии можно сыграть лишь однажды.

Давайте я расскажу о нашем лейтенанте. Тирелл Игнаковски, попросту Тиг, квадратный, плотный, тяжелый, отличался короткой стрижкой, длинными руками и чувством такта, искать которое запарился бы и бладхаунд.^{^[9]} Если ты делал что-то неправильно, Тиг сообщал тебе об этом на шестистах децибелах в ту же наносекунду, невзирая на лица, случись рядом хоть твоя мать, подружка или фотограф из «Звезд и полос». И даже – особенно – если они были рядом.

Тиг не боялся унижать солдат, чтобы вбить их в идеальный, по его мнению, шаблон. На этом держалась теория Игнаковски о том, что концепция воспитания солдата – анахронизм и в современных вооруженных силах применяться не может.

– Это раньше, когда мы воевали с фрицами, – делился он со мной, – можно было взять новобранца, вытрясти из него чего не надо, приучить к чему надо и нежненько давить, как прессом, пока не получится образцовый солдат.

«Пушечный пластилин у тебя получится, а не солдат».

– Сегодняшних пацанов перевоспитать невозможно, – продолжал Тиг. – К пятнадцати-шестнадцати годам они уже не мягкая глина. Схватились, затвердели, нажим не помогает, это как с вазой, которая десять раз побывала в обжиговой печи. Они есть то, что они есть. Единственный способ сколотить из них команду – это разбить затвердевшие формы, хорошенько перемешать крошку и склеить россыпь в любую фиговину. Если размолоть достаточно мелко, можно вылепить все, что угодно.

Нижеприведенный отрывок даст вам полное представление об отношении Тига к подчиненным.

Как-то раз в пустыне, после многих дней бесконечных учений, задолго до второй побывки, я в самом паршивом настроении бросал камешки в песок. От Бет я ничего не получал уже несколько недель, а мои письма возвращались из Сан-Диего с пометкой «вернуть отправителю», как в старой песне, от чего на душе становилось еще гаже.

Так я и стоял, бесцельно швыряя камни, нарушая песчаную гладь, представляя, что я в Сан-Диего с моей девушкой на берегу Тихого океана.

Тиг подошел сзади; я его почувствовал. Несмотря на малый рост, он, безусловно, обладал харизмой, внушал уважение и вызывал подсознательное желание повиноваться. У него было прозвище Сержант Лимбурrep, потому что всякий за милю чувствовал – идет Игнаковски. Но то был не запах, а ощущение.

Понаблюдав за мной минуту, он констатировал:

– Ты не пытаешься во что-то попасть.

– Нет, сэр, – ответил я. – Просто бросаю камни, сэр.

Он осторожно отобрал у меня последний голыш, усадил на теплый песок и, присев на корточки, сказал, пристально глядя мне в лицо:

– Сынок, швырять камни без цели – все равно что портить воздух. Если хочешь подрочить, нарисуй себе картинку. Если хочешь набить морду, найди плохих парней.

Я кивнул, не слишком высоко оценив совет, но понимая, что сержант пытается меня поддержать.

– Спасибо, сэр, – произнес я. – Спасибо, что помогаете мне.

Но Тиг покачал головой, услышав последнюю фразу.

– Ни черта я тебе не помогаю, – сказал он. – Пока ты сюда не попал, я для тебя был никем. Когда уедешь, снова стану пустым местом. Но пока ты здесь, ты мне как сын, и мой отцовский долг – говорить с тобой о вещах, которые самому тебе не постичь. – Он помолчал минуту и добавил: – Понял?

– Нет, – с надеждой ответил я.

Тиг засмеялся и пошел прочь. Через несколько минут я вновь принялся бросать камни.

Сержант оказался прав. Я ни разу не видел его после войны и, несмотря на самое теплое к нему отношение, счел бы неправильным общаться с ним теперь. Тиг был военным и принадлежал войне. Так он жил и иного не хотел; перенести его в другую обстановку было бы равносильно переселению снежного человека в Тихуану.

На второй день в Италии мы промаршировали через плац к низенькому зданию и спустились вниз натри пролета алюминиевой лестницы, шагая в ногу. Лестница ощутимо вибрировала под общим весом сорока пяти парней. Когда спуск закончился, нас разделили натри как бы случайно подобранные группы по пятнадцать человек, вызывая из строя, и развели по трем коридорам.

– Сегодня, – говорил в то утро за завтраком Тиг, – каждого из вас протестируют и посмотрят, кого куда сунуть в Африканской кампании. Вас будут прощупывать, зондировать и оценивать. Кому-то это даже понравится. После тестов вас распределят по родам войск, и соответствующий полигон станет вашим домом на ближайшие восемь недель. Назначение вам может не понравиться. Вы можете быть несогласными с таким назначением. Можете его не понимать. Но тут уж как в столовой – что дали, то и лопай.

Идя за ассистентом по лабиринту одинаковых коридоров и переходов, я думал, что тест станет путевкой в реальный мир: сдавшие поедут домой, а остальных пошлют в Африку. Но вскоре мы подошли к двойной металлической двери в стене, у которой нас ожидала молодая миниатюрная докторша. Кремовая блондинка с хвостиком, очки без оправы, носик-кнопка – в общем, ничего, – встретила нас приветливой улыбкой. Я подумал, не взять ли телефончик, чтобы приударить, когда закончится наш скорбный список, но оказалось, что по окончании теста я меньше всего на свете годился в мартовские коты.

– Заходите по одному, – сказала она моей группе. – Остальным ждать в коридоре.

Номера раздали как попало. Джейк оказался шестым, я – последним. Мы стояли за дверью, прямые как шомпол, стараясь произвести впечатление на цыпочку всякий раз, когда она выглядывала и вызывала следующего. Мне вспомнилась Бет, которая не писала уже месяц.

Через стену донесся приглушенный грохот – с ровными промежутками и нарастающей интенсивностью словно великан спустился с горы и грузными шагами приближается к городу. Но через минуту-две, когда мы уже решили дождаться следующего удара и выяснить, что, черт побери, у них там происходит, звуки стихли и докторица пригласила следующего. Все началось по новой.

И только когда Джейк исчез за двойной металлической дверью, я спохватился, что никто из вызванных обратно не вышел.

Если как следует вглядеться в закоулки и потайные щели нашей ежедневной преисподней, можно найти массу мест, работающих по принципу ловушки для тараканов: все заходят, никто не выходит. Кредитный союз тоже не чужд подобному подходу: в офисе есть так называемая розовая дверь оттенка пептобисмола,^{^[10]} предложенного каким-то выдающимся социальным психологом в те далекие дни, когда они еще утруждали себя внушением клиентам ложного чувства безопасности.

Розовая дверь часто использовалась в качестве последней любезности задолжавшим знаменитостям, которых не хотелось тащить в реальный мир за вывалившиеся кишки. Чем присылать биокредитчика и оставлять кровавое месиво в Беверли-Хиллз на радость папарацци, им с курьером доставляли тисненое приглашение в центральный офис Кредитного союза с тактично сформулированным требованием присутствия негодяя на так называемом арбитражном заседании. Вскоре выходили некрологи и уведомления о погашении кредита, и жизнь шла своим веселым чередом.

Тем не менее в офис клиента сопровождал специально выделенный биокредитчик – на случай, если возни нут осложнения. Однажды мне подфартило проводить лос-анджелесский офис Кредитного союза Николетту Хаффингтон, наследницу империи программного обеспечения и бывшую актрису. С высоко поднятой головой она уверенно и непринужденно прошла сквозь сборише всякой шушеры, молящей о жизни, и, не замедлив шаг, скрылась за розовой дверью. Николетта уже не была сногсшибательной красавицей, как в юности; неумолимое время и избыток пластических операций взыскали суровую дань с ее увядающей плоти, но Хаффингтон всегда Хаффингтон, платит она за печень или нет, и я не удержался от искушения попросить автограф для Мелинды, моей тогдашней супруги.

– Всего одну строчку. – Я нашарил в кармане ручку и подложил под листок плотное приглашение союза.

Николетта издала свое знаменитое фырканье, смерив меня взглядом.

– Нельзя ли отложить это на потом, милый? – вздохнула она, красиво отбросив тщательно уложенные волосы.

– Боюсь, что нет, – ответил я, подводя ее к ярко-розовому коврику перед дверью.

Мелинда показывала тот автограф всем и каждому.

Докторица спросила, удобно ли мне сидеть, и я ответил: «Еще как, учитывая обстоятельства». Обложенный мягкими подушками – голова опиралась на толстый подголовник, – я раскорячился в позе лягушки, с развернутыми бедрами и высоко поднятыми локтями, пристегнутый к металлической раме, удерживавшей меня в вертикальном положении и этой невозможной позе. Я чувствовал себя как на одном из первых американских мотоциклов, запрещенных много лет назад, – колени врозь, спина прямая, широко разведенные руки сжимают руль, только вот «харлея» подо мной не было.

– Что нужно делать? – спросил я, когда врачиха затянула последний ремень.

– Ничего, – ответила она. – Внимательно смотрите на стену.

– А куда пошли другие парни?

– Смотрите на стену, пожалуйста. Сосредоточьтесь.

Докторша вернулась в свою лабораторию, маленькую выгородку, отделенную от главного помещения шестифутовым освинцованным стеклом. Полупрозрачная стена была такой толщины, что комната за ней, с изменившимися странными, кривыми пропорциями по краям, суживалась и выгибалась, словно я смотрел через каплю воды.

– Вы не концентрируете внимание, – сказала докторша; ее голос скрипуче прозвучал из динамика, встроенного в подголовник, как раз за моим левым ухом. – Я же вижу данные. Пожалуйста, рядовой. Стена.

Я решил быть хорошим солдатом и слушаться приказов, но когда посмотрел, стены уже не было. Вместо нее передо мной простиралась бесконечная пустыня, бескрайняя бежевая гладь. Остальной кабинет остался прежним – я четко понимал, что в смежном закутке сидит врачиха, блуждая взглядом по моему телу, отвлекшись от бегущей строки с цифровыми данными обо всех моих физических секретах, но стеклянная стена была словно уничтожена опытными подрывниками, беззвучно и аккуратно.

– Вот так, молодец, – услышал я ее голос краешком сознания. – То, что нужно.

Вспышка вдалеке – взрыв над горизонтом. Синее небо озарилось оранжевым всплеском, и очень четкий взрыв – резкий, не приглушенный, как в коридоре, эхом прокатился по комнате. Заинтригованный, я подался вперед в своих ремнях, пытаясь получше разглядеть, что там происходит в пустыне.

Новая вспышка света, на этот раз ближе, и грохот второго взрыва, отставший на микросекунду; звуковая волна прокатилась по телу. Внутри стало щекотно. Не успел я понять, что случилось, прогремел новый взрыв, на этот раз справа, и я едва метнулся туда взглядом, когда на меня рухнула новая стена низких басовых звуков, сотрясая руки и ноги в ременных путах и заставив дрогнуть мочевой пузырь.

– Подождите, – закричал я, но голос потонул в грохоте взрывов. Я уже не сомневался, что неприятель каким-то образом просочился в наш учебный лагерь, снес к чертям стенку корпуса и сейчас возвращается доделать начатое. Ослепительные вспышки мелькали почти непрерывно, слева и справа, акустическая волна с каждым взрывом докатывалась все ближе и сильнее, и голова то раздувалась, то сплющивалась, как воздушный шарик в руках ребенка.

В какой-то момент я увидел последнюю ракету, которая вот-вот накроет цель. Это, верите ли, было очень красиво – тонкая, словно проведенная карандашом, линия ослепительного света, аркой прочертившая небосвод. Огненный след становился шире по мере приближения ко мне, и даже не будь я фиксирован к шестистам фунтам металла, все равно не успел бы укрыться и спастись. Надвигающаяся смерть не лишена своеобразной красоты, которую способны оценить лишь маленькие дети и олени.

Я увидел вспышку, но взрыва уже не услышал.

VII

В жизни я терял сознание четыре раза. Про первый я только что рассказал, про второй и четвертый говорить еще не готов. Третий обморок случился много позже моего увольнения из морской пехоты, когда я еще проходил обучение в Кредитном союзе. Они прикрепили мен к специалисту третьего уровня, старому дураку, занимавшемуся исключительно изъятиями «Джарвиков» и цепной работой, которая, как известно, вообще не требует помощников. Проблема состояла в том, что ему было лень бегать на задание, в результате чего я очень скоро стал сам себе ученик и инструктор.

Однажды вечером мы получили заказ в районе складов – изъять пару почек у неисправного должника торговавшего сантехникой. Никаких сложностей, нормальная оплата, вечером по телеку ничего хорошего так что настроение не испортилось. Стандартные комиссионные – семьдесят процентов наставнику, тридцать мне. Такое разделение доходов меня вполне устраивало – в тот месяц я был между двух очередных браков и прекрасно обходился пастой и солеными крендельками.

Но когда пришла пора в темпе тащить задницы на задание, наставник меня кинул – пошел в кино, напился до остекленения и не явился на работу. Я мог дождаться, пока он протрезвеет, написав заявление о переносе сроков на день-другой, но конкуренция в нашей сфере довольно жесткая, и попробуй я открыть рот, заказ скорее всего уплыл бы к другим. Рассудив, что рано или поздно придется включаться в бизнес и мочить клиентов, а это дело ничем не хуже других, я решил не выступать и управиться собственными силами.

Первым шагом в работе специалиста по возврату биокредитов является составление плана. Каждый охотник желает знать, где сидит клиент, плюс окружающая обстановка, размеры дома, офиса, лачуги, в которой он прячется, наличие рядом других людей, телефона, оружия, могут ли они вызвать вооруженную помощь и тому подобное.

Я решил действовать по правилам. На карте, которую я добыл за взятку у секретаря администрации округа, склад значится размером восемьсот – девятьсот кубических метров – весьма внушительный тайник. Клиент оказался «один дома». Даже без мощного микрофона слышалось, как он возится внутри, но точно определить его местонахождение было трудно. На секунду я задумался, не применить ли альтернативную тактику задержания – у меня при себе имелись пистолет, заряжаемый стреловидными поражающими элементами, и дальнобойный тазер, – но это менее надежно и в значительной степени зависит от меткости. А вдруг промажу? Первый самостоятельный заказ я решил выполнить образцово-показательно и выбрал эфир.

Включив фирменный карманный лазер-карандаш – выдавали в качестве бонуса при подписании контракта с союзом и оставляли даже тем, кто уходил из дела, – я вырезал маленькое отверстие в стекле над самым полом. Шланг, вентиль, поворот – и балдеж. Три канистры опустели одна за другой, а я терпеливо сидел в темноте, ожидая, пока клиент созреет. В отношении дозировки наркоза нас обучали почти как профессиональных анестезиологов, хотя вы никогда не услышите, чтобы почтенные матроны из какого-нибудь деревенского клуба уговаривали своих дочерей выйти замуж за нашего брата.

Через пятнадцать минут после того, как кончился эфир, я решил – пора войти и завершить дело. Я слышал глухой звук падения тела уже на половине второй канистры, означавший, что клиент лежит готовый к единственной хирургической операции, которой я обучен. У меня с собой был респиратор на случай, если остаток эфира еще не испарился, но я рассудил, что в помещении таких размеров надышаться невозможно.

Рассудил я, как тут же выяснилось, неправильно. Войдя, я с порога увидел, что склад, снаружи такой огромный, внутри поделен на множество офисов, каждый площадью не больше трехсот кубических метров. Я попытался повернуться к выходу – полагаю, в надежде выскочить на улицу одним прыжком, но загустевший, перенасыщенный парами тройной дозы эфира воздух выстрелил мне через ноздри прямо в мозг мощным залпом. Колени подогнулись, плечи обмякли, и я тяжело рухнул на пол, удачно попав на свои ключи. Синяк потом не сходил две недели.

Очнувшись, я увидел разъяренное отечное лицо своего наставника, от которого несло кислым молоком и скверным ромом; он орал, что я едва не упустил клиента и ему пришлось гоняться за говнюком по всему складу и вынимать почки голыми руками.

В Италии же, очнувшись, я увидел ясную фарфоровую красоту, склонившуюся надо мной; халат чуть приоткрылся, белый хлопчатобумажный лифчик почти сливался по цвету с кожей, а рука нежно гладила мой мокрый лоб. Едва не задевая кончик носа, врач обмахивала меня кожаным кошельком, от запаха которого разбежались бы скунсы; но я ощущал лишь тонкий аромат духов от ее шеи.

– Тихо-тихо-тихо, – удержала она меня, когда я попытался сесть. Я лежал на какой-то кровати, уже не пристегнутый. На соседней койке оказался Гарольд Хенненсон. Другие солдаты нашего взвода бродили по комнате, тряся головами и напряженно милая, каждый в своем, индивидуальном грогги.^{^[11]} Только Джейк держался молодцом, перешучиваясь с медсестрами и посмеиваясь над нами.

– Нас что, бомбили? – спросил я у врачихи.

– Никого не бомбили. Ложитесь.

– Это был тест?

– Да, это был тест.

Тут Гарольд сел в своей кровати, подвинулся к краю и наклонился ко мне.

– Тест на контузию, – ровно сказал он. Я видел, как его зрачки метались в глазницах, произвольно меняя направление взгляда. – Хотели посмотреть, держим ли мы удар.

– Ты тоже упал в обморок? – спросил я.

Гарольд кивнул, не поднимая головы. Возможно, от стыда.

– Да, – подтвердил он. – Не очень удачно у меня вышло.

– Вот если бы они попробовали ударить тебя в живот… – начал я.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 78