Часть II Созревание Лето 1993 года 8 страница

* * *

Пейдж никому не хотела рассказывать о своей беременности. Николасу даже начинало казаться, что она пытается уклониться от неизбежного. Она не ринулась покупать одежду для будущих мам, объясняя это нехваткой денег. Несмотря на настоятельные просьбы Николаса, позвонив отцу, она не сообщила ему свою великую новость.

– Николас, одна из трех беременностей заканчивается выкидышем, – объяснила она свое нежелание делиться этой информацией. – Давай еще немного подождем.

– Эта статистика касается только первого триместра беременности, – возразил Николас, – а у тебя уже подходит к концу пятый месяц.

– Я знаю, – взвилась Пейдж. – Я не тупая.

– Я и не говорил, что ты тупая, – мягко произнес Николас. – Я только сказал, что ты беременна.

Он спешил домой, надеясь, что Пейдж, в отличие от него, не забыла о званом обеде. Нет, она не могла забыть о том, из-за чего они чуть не поссорились. Пейдж доказывала ему, что у них слишком тесно, что она не сможет приготовить ничего пристойного, что у них нет приличной посуды.

– Подумаешь! – возражал Николас. – Может, им станет стыдно, и мне повысят зарплату.

Войдя в дом через заднюю дверь, он увидел, что Пейдж, одетая в его старую рубашку и закатанные до колен брюки, сидит в кухне прямо на полу. В одной руке она держала бутылку драно, а в другой стеклянный стакан с коричневой жидкостью.

– Не делай этого, – улыбнулся Николас. – Но если ты настаиваешь, то пачку снотворного выпить приятнее и легче.

Пейдж поставила стакан на пол.

– Очень смешно, – вздохнула она. – Ты хоть понимаешь, что это означает?

Николас ослабил узел галстука.

– Что ты не хочешь этого званого обеда?

Пейдж протянула ему руку, и Николас помог ей встать.

– Что у нас будет мальчик.

Николас пожал плечами. То же самое показало ультразвуковое исследование. Официантки в «Мерси» тоже считали, что, судя по форме живота, Пейдж ждет мальчика. Об этом же говорило и поверье, согласно которому подвешенное на ниточке обручальное кольцо должно было раскачиваться взад-вперед, что оно и делало.

– Вряд ли тест на драно дает точные результаты, – пробормотал он.

Пейдж подошла к холодильнику и принялась извлекать из него накрытые фольгой подносы с едой.

– Надо помочиться в чашку, а потом добавить в мочу две столовые ложки драно, – начала объяснять она. – Гарантия теста – девяносто процентов. Производители драно даже обратились к ассоциации гинекологов-акушеров с просьбой объяснить своим пациенткам, что их продукт предназначен для совершенно иных целей. – Она захлопнула дверцу холодильника и прислонилась к ней спиной, прижав руки ко лбу. – У меня будет мальчик, – повторила она.

Это прозвучало так, как будто такая женщина, как она, просто неспособна вынашивать ребенка, не являющегося ее собственной крошечной копией. Николас знал, что Пейдж не хочет мальчика, хотя она в этом и не признавалась, во всяком случае вслух.

– Ну что ты в самом деле, – произнес Николас, кладя руки ей на плечи. – Неужели мальчик – это так ужасно?

– Можно я все равно назову его в честь мамы?

– Мне кажется, что первокласснику по имени Мэй придется нелегко, – ответил Николас.

Пейдж вздернула голову и схватила два блюда. Одно из них она сунула в духовку, а второе отнесла в гостиную, на сегодняшний вечер превращенную в столовую. Для этого крошечный кухонный стол нарастили по бокам карточными столами. В ход пошли все без исключения имеющиеся в доме стулья. Вместо обычного комплекта обеденной посуды на столе стояло десять разных приборов, состоящих из тарелки и бокала, ярких и оформленных в одном стиле. На поверхности посуды простыми плавными линиями были нарисованы ныряющие дельфины, заснеженные горные вершины, слоны с тюрбанами на голове, эскимосские женщины. В стаканах стояли раскрашенные во все цвета радуги бумажные салфетки. Стол играл красками: ярко-красный цвет сменялся оранжевым, ярко-желтый – фиолетовым. Пейдж неуверенно смотрела на Николаса.

– Это, конечно, не лиможский фарфор, – извиняющимся тоном произнесла она. – У нас есть сервиз только на восемь человек, и я подумала, что так будет лучше, чем поставить два полностью отличающихся от остальных прибора. Я прошлась по секонд-хэнду и выбрала тарелки и бокалы, а потом сама их расписала. – Пейдж потянулась к салфеткам и расправила их края. – Может, они примут нас не за бедных, а за очень экстравагантных.

Николас вспомнил обеденные столы, за которыми ему приходилось сидеть все детство и юность. На них всегда стоял белый фамильный фарфор с голубой и золотой отделкой и хрустальные бокалы Баккара на витых ножках. Он представил себе лица коллег…

– Может быть, – кивнул он.

Первыми прибыли Фогерти.

– Джоан, – произнес Николас, беря за руки жену Алистера, – вы чудесно выглядите!

Честно говоря, Джоан выглядела так, как будто только что совершила налет на рынок Квинси. Ее костюм, сшитый из тончайшего шелка, пестрел невероятного размера вишнями, бананами и киви, а туфли и серьги украшали керамические фиолетовые гроздья винограда.

– Алистер, – кивнул Николас шефу.

Он покосился через плечо, рассчитывая, что Пейдж все же возьмет на себя роль хозяйки.

И его жена действительно вошла в комнату. Несмотря на бледность и несколько неуверенную походку, она все равно была прекрасна. Во время беременности ее волосы стали еще гуще и сейчас сияющей тяжелой волной струились по плечам. Синяя шелковая блуза облегала ее плечи и грудь, а ниже падала свободными складками, и только Николас знал, что под ней ее черные брюки застегнуты английской булавкой. Джоан Фогерти тут же оказалась рядом с Пейдж и прижала руку к ее животу.

– Ну надо же, совсем ничего не заметно! – воскликнула она, а Пейдж возмущенно покосилась на Николаса.

Николас улыбнулся и пожал плечами. «А что я могу сделать?» Он обождал, пока Пейдж отвела взгляд, а затем повел Алистера в гостиную, попутно извиняясь за тесноту.

Пейдж подала обед супругам Фогерти и Руссо, а также ван Линденам и Уокерам. Она приготовила блюда по секретным рецептам Лайонела: суп из лущеного гороха, ростбиф, молодой картофель и глазированную морковь. Николас наблюдал за тем, как она переходит от одного гостя к другому, наполняя их тарелки салатом из шпината. Он хорошо знал свою жену и понимал, что она рассчитывает на то, что пока в тарелках есть еда, никто не вспомнит о том, что они разные.

Пейдж была в кухне, готовясь подавать основное блюдо, когда Рене Руссо и Глория Уокер начали перешептываться. Николас увлеченно обсуждал с Алистером Фогерти проблему иммунодепрессантов и их воздействия на пересаженный орган, но вполуха продолжал прислушиваться и к беседе дам. Он хотел знать, что происходит в его доме. От первого званого обеда могло зависеть его повышение или понижение в больничной иерархии.

– Готова побиться об заклад, – говорила Рене, – она выложила за эту посуду кругленькую сумму.

– Почти такую же я видела в «Золотых руках», – кивнула Глория.

Николас замер, прислушиваясь к тому, как они перемывают косточки его жене, и не заметил, как предмет их сплетен вошел в комнату.

– Это последний писк моды, – добавила Глория. – Карандашные рисунки, напоминающие обезьяньи каракули. Подумать только, у людей еще хватает наглости выдавать это за настоящее искусство. – Тут Глория заметила застывшую в дверях Пейдж и натянуто улыбнулась: – А-а, Пейдж… А мы тут восхищаемся твоей посудой.

Пейдж выпустила из рук блюдо с ростбифом, и тот покатился по бледно-бежевому ковру, пачкая его кровью.

* * *

В тот год, когда Николасу исполнилось семь лет, его родители так и не развелись. Более того, всего через неделю после злополучного матча жизнь Николаса, а также жизнь его родителей, чудесным образом вернулась в прежнее русло. Три дня Николас в полном одиночестве завтракал и обедал за кухонным столом, пока его отец в одиночестве пил виски в библиотеке, а мама пряталась в лаборатории. Проходя по комнатам и коридорам, мальчик слышал только эхо собственных шагов. На четвертый день из подвала донесся визг пилы и стук молотка, и он догадался, что мама делает рамку. Она делала это и раньше, когда готовила фотографии к выставке вроде той, на которой она представила снимки вымирающих видов животных. Она заявила, что ни за что не доверит свои работы какой-то непонятной мастерской, и купила дерево, гвозди и защитную пленку. Николас часами сидел у подножия главной лестницы, катая ногами баскетбольный мяч, который ему категорически запрещалось заносить в дом, вот только рядом не было никого, кто мог бы ему об этом напомнить.

Мама вышла из подвала, прижимая к себе рамку с фотографией. Пройдя мимо Николаса, как мимо пустого места, она поднялась по лестнице и повесила фотографию на стену на уровне глаз, там, где ее невозможно было не заметить. Потом повернулась и ушла в спальню, плотно затворив за собой дверь.

Это была фотография рук его отца, больших и загрубевших от работы, с коротко подстриженными ногтями хирурга и острыми костяшками. А сверху их накрывали руки мамы: гладкие, прохладные, мягкие. Как руки отца, так и руки мамы были очень темными. Их силуэты очерчивал пучок ярко-белого света, а на черном фоне сверкали и переливались обручальные кольца. Они казались невесомыми и как будто парили в окружающем их темном пространстве. Самым странным в этой фотографии было положение рук матери. Сначала казалось, что они ласкают руки отца. Стоило моргнуть, и становилось ясно, что они сложены в молитве.

Вернувшись домой, отец сразу поднялся наверх, тяжело опираясь на поручень и полностью игнорируя затаившегося в темном углу сына. У фотографии он остановился и опустился на колени.

В самом углу, рядом со своим именем, Астрид Прескотт написала название фотографии: «Остановись».

Николас видел, как отец вошел в спальню. Он знал, что мама этого ждет. В тот вечер он перестал надеяться на то, что станет таким же знаменитым, как отец. Вместо этого он стал просить Бога, чтобы он наградил его силой матери.

* * *

Все засмеялись. Пейдж бросилась наверх и захлопнула за собой дверь спальни. Роуз ван Линден промыла говядину под краном и сделала новый соус. Алистер Фогерти резал мясо, приправляя его шуточками на тему скальпеля. Николас как сумел вытер подливу с ковра и накрыл белым посудным полотенцем оставшееся пятно. Когда он выпрямился, то увидел, что гости уже забыли о нем.

– Пожалуйста, не обращайте внимания на мою жену, – сказал Николас. – Мало того что она очень юная и впечатлительная, она еще и беременна.

Услышав это, женщины повеселели и принялись рассказывать истории о собственных беременностях и родах. Мужчины ободряюще хлопали Николаса по спине.

Николасу казалось, что он наблюдает за всем происходящим со стороны. Какие-то люди сидели на его стульях и ели за его столом. Он не понимал, когда и как утратил контроль над ситуацией. Алистер уже сидел на его месте во главе стола. Глория разливала вино. Бордо струилось в бокал, предназначавшийся для Пейдж. Алая волна плескалась за витой морской ракушкой.

Николас поднялся в спальню. В его висках бился вопрос: что же теперь делать, как лучше поступить? Он не собирался кричать на Пейдж, во всяком случае пока гости не ушли. Но он должен был дать ей понять, что считает подобные выходки недопустимыми. Боже мой! Ведь на карту поставлена его репутация. Будучи его женой, Пейдж обязана участвовать в таких мероприятиях. Что с того, что она воспитана совершенно иначе? Это не причина терять самообладание всякий раз, когда ей приходится иметь дело с его коллегами и их женами. Да, она чувствует себя в их среде чужой, но, Господи Иисусе, ведь и он тоже. Разве не может она поступать так, как он, то есть притворяться?

На мгновение он вспомнил, как Пейдж придала жилой вид его квартире. Да что там квартире! Она придала жилой вид всей его жизни. И это спустя несколько часов после того, как он сделал ей предложение! Он вспомнил день своей свадьбы, как он стоял рядом с ней и у него кружилась голова от осознания того, что она уведет его с собой. Ему уже никогда не придется высиживать бесконечные обеды из шести перемен блюд, слушая, как гости сплетничают о тех, кто не был удостоен приглашения на это унылое мероприятие. Он пообещал любить и беречь ее, в горе и в радости. И в тот момент он искренне верил в то, что, пока у него есть Пейдж, его устроит как первое, так и второе. Что же произошло за последние семь лет? Что заставило его изменить свою точку зрения? Он влюбился в Пейдж именно за то, что она такой человек, каким он всегда мечтал быть: простой и честный, совершенно неискушенный в идиотских правилах, по которым живет высшее общество, понятия не имеющий, как, зачем и кому необходимо лизать задницы. И вот он уже стоит на пороге спальни. Он готов силой притащить ее в гостиную, к своим коллегам и их политкорректным шуткам и фальшивому интересу к шторам на окнах.

Николас вздохнул. Он понимал, что Пейдж тут вовсе ни при чем. Он сам во всем виноват. Он и не заметил, как и когда его смогли убедить в том, что единственная жизнь, к которой стоит стремиться, – это та, которая в данный момент ожидает его внизу. Интересно, что сказал бы Алистер Фогерти, если бы они с Пейдж выбрались через окно, спустились по водосточной трубе и, взявшись за руки, побежали в греческую пиццерию в Брайтоне? Николас искренне не понимал, как он вернулся туда, откуда пытался сбежать.

Войдя в спальню, он не сразу увидел жену. Она лежала на боку, свернувшись калачиком, и почти сливаясь с синим покрывалом.

– Они смеялись надо мной, – прошептала она.

– Они не знали, что посуду расписала ты, – напомнил ей Николас. – И вообще, Пейдж, – продолжал он, – не все, что происходит вокруг, имеет к тебе непосредственное отношение. – Он взял ее за плечо и развернул к себе. На ее щеках отчетливо виднелись серебристые дорожки, оставленные слезами. – Эти званые обеды… – начал он.

– Что «званые обеды»? – прошептала Пейдж.

Николас проглотил подступивший к горлу ком. Он представил, как старательно Пейдж расписывала эти бокалы и эти тарелки. Он вдруг увидел себя. Ему восемь лет, и каждую субботу он отправляется к мисс Лилиан, чтобы научиться вести себя за столом и танцевать вальс. Как бы то ни было, но таковы правила игры, решил он. И нельзя рассчитывать на победу, не принимая в этой игре участия.

– Тебе придется еще очень долго их посещать, хочешь ты этого или нет. А сейчас ты спустишься вниз и извинишься перед гостями, сославшись на гормоны. И когда ты будешь прощаться с этими двумя суками, то улыбнешься и заверишь их, что тебе не терпится поскорее снова с ними увидеться. – На глаза Пейдж навернулись слезы, но он продолжал: – Наша с тобой жизнь зависит не только от того, что я делаю в операционной. Если я хочу добиться успеха, я вынужден целовать задницы, от чего не будет никакого толку, если я только и буду заниматься тем, что извиняться за твое поведение.

– Я не могу, – пробормотала Пейдж. – Я не могу ходить на твои дурацкие вечеринки и благотворительные обеды, где все указывают на меня пальцем, как на какого-то ярмарочного уродца.

– Можешь и будешь, – твердо сказал Николас.

Пейдж подняла глаза, и несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Слезы покатились по ее щекам, и она заморгала мокрыми ресницами, пытаясь их остановить. Николас привлек ее к себе и спрятал лицо в ее волосах.

– Неужели ты не понимаешь, что все это я делаю ради тебя? – прошептал он.

– Правда? – всхлипнула Пейдж.

Они, обнявшись, сидели на краю кровати и прислушивались к смеху гостей и звону бокалов. Николас смахнул слезу с ее щеки.

– Послушай, Пейдж, – наконец заговорил он, – неужели ты считаешь, что мне нравится тебя огорчать? Просто это действительно очень важно. – Он вздохнул. – Отец часто повторял, что если ты хочешь выиграть, то должен играть по правилам.

Пейдж поморщилась.

– Мне кажется, твой отец как раз и был тем человеком, который придумал эти правила.

Николас почувствовал, как помимо своей воли напрягся.

– Если хочешь знать, – заявил он, – у отца вообще не было денег. Он родился в бедной семье и сумел добиться того, что имеет сейчас, исключительно своим трудом.

Пейдж резко отстранилась. Она открыла рот, как будто хотела что-то сказать, но промолчала и лишь покачала головой.

Николас осторожно взял ее за подбородок. Неужели он ошибся в Пейдж? Что, если она ценит деньги, происхождение так же, как и его бывшие подруги? Он содрогнулся, представив такую возможность.

– Что ты хотела сказать? – спросил он.

– Я не могу в это поверить.

– Чему ты не можешь поверить? Тому, что у отца не было денег?

– Нет, – медленно произнесла Пейдж. – Что он по собственному желанию стал жить так, как живет сейчас.

Николас облегченно вздохнул и улыбнулся.

– У этого образа жизни есть свои преимущества, – напомнил он. – Ты всегда знаешь, что сможешь заплатить очередной взнос по залоговой. Ты знаешь, кто твои друзья. Тебе практически незачем беспокоиться, кто и что о тебе подумает.

– И все это для тебя важно? – Пейдж чуть отстранилась. – Почему ты раньше мне об этом не сказал?

– Ты не спрашивала, – пожал плечами Николас.

Издалека донесся взрыв хохота.

– Прости, – пробормотала Пейдж, стискивая кулаки, – я не знала, чем ты пожертвовал, женившись на мне.

Николас снова прижал ее к себе и начал поглаживать по спине. Наконец он почувствовал, что Пейдж расслабилась.

– Я хотел жениться на тебе, – уточнил он. – А кроме того, – он не удержался от улыбки, – я ни от чего не отказывался. Я просто временно отложил все это на потом. Плюс несколько званых обедов, минус несколько ростбифов на полу, и мы окончательно выберемся из долгов. – Он помог ей подняться. – Неужели это будет так ужасно? Пейдж, я хочу, чтобы у нашего малыша было все, что было у меня в детстве. И я хочу, чтобы ты жила как королева.

Николас взял ее за руку и повел к лестнице.

– Неужели никого не интересует, чего хочу я?

Эти слова Пейдж прошептала так тихо, что и сама их не расслышала.

* * *

Они вернулись в гостиную. Пейдж так крепко вцепилась в руку Николаса, что, когда она ее выпустила, на его ладони остались следы от ее ногтей.

– Простите, – высоко вздернув подбородок, сказала она. – В последнее время я неважно себя чувствую.

С достоинством мадонны она терпела, пока женщины по очереди ощупывали ее живот, строя предположения относительно пола будущего ребенка. Она лично проводила всех гостей. Николас задержался на крыльце, обсуждая с Алистером планы на завтра, а она уже начала убирать со стола. Вернувшись в дом, Николас стал свидетелем того, как расписанные ею тарелки и бокалы летят в камин. Когда осколки посуды с фрагментами облаков или крыльев фламинго отскакивали ей под ноги, она улыбалась. Он впервые видел, как Пейдж уничтожает собственную работу. Его жена заботливо складывала в специальную папку даже завитушки, нарисованные на случайно оказавшемся под рукой клочке бумаги, рассчитывая когда-нибудь воспользоваться этими идеями. На этот раз Пейдж методично уничтожала тарелку за тарелкой, бокал за бокалом, а покончив с этим, развела в камине огонь. Она стояла перед ним, и языки пламени освещали ее лицо, а яркие черепки чернели и превращались в уголья. Потом она обернулась к Николасу, как будто с самого начала знала, что он за ней наблюдает.

Если его напугали ее действия, то выражение ее глаз повергло его в глубокий шок. Лишь однажды он видел такой взгляд. Ему было пятнадцать лет, и он в первый и единственный раз отправился с отцом на охоту. Они погрузились в туман вермонтского леса, выслеживая оленя. Николас первым заметил зверя. Он коснулся плеча отца, как его и учили. Роберт не спеша поднял ствол везербая… Олень был довольно далеко, но Николас отчетливо видел, как он задрожал всем телом, а потом замер, как медленно потухли его глаза.

Николас сделал шаг назад. Он не мог отвести взгляд от жены, окруженной языками пляшущего пламени, и от ее глаз, глаз загнанного в ловушку животного.

Глава 10

Пейдж

По всей кухне были разбросаны рекламные проспекты туристических агентств. Казалось бы, я должна была готовиться к рождению ребенка, расписывать стены в детской и вязать пинетки нежного персикового цвета. Вместо этого я была одержима местами, в которых никогда не бывала. Брошюры яркой радугой были рассыпаны по кухонному столу и дивану. Вспышки алого, бирюзового и золотого манили, а броские заголовки завораживали. Прогрессивные путешественники. На заметку контрабандисту. Цивилизованные приключения.

Николасу это начинало действовать на нервы.

– Господи, что же это такое! – восклицал он, одним взмахом руки сметая ворох глянцевой бумаги со стеклянной поверхности плиты.

– А-а, это… реклама. Набросали в почтовый ящик, – выкручивалась я.

На самом деле я все это заказывала – где за доллар, где за пятьдесят центов. И я знала, что каждый день мне будут приносить рассказ о каких-нибудь новых и неизведанных местах. Я прочитывала брошюры от корки до корки, вслух произнося названия городов, как будто пробуя их на вкус: Дордонь и Пуийи-сюр-Луар, Верона и Хелмсли, Седона и Банф, а также Бхутан, Манаслу, Гхорапани… Беременной женщине нечего было и мечтать об этих путешествиях, включающих длительные переходы или переезды на велосипедах, а также обязательные прививки. Наверное, я и читала эти буклеты именно потому, что в них шла речь о том, что мне было недоступно. Я ложилась на пол посреди своей идеально чистой кухни и представляла долины, напоенные ароматом рододендронов, буйную растительность парков, в которых обитали гуанако, серау и панды. Я представляла, что устроилась на ночевку в пустыне Калахари, что я прислушиваюсь к отдаленному топоту антилоп, буффало, слонов и даже гепардов. Я думала о ребенке, который с каждым днем становился все больше и тяжелее, и мечтала оказаться где угодно, только не дома.

Я знала, что мой ребенок уже достиг восемнадцати футов в длину. Что он умеет улыбаться. Что у него выросли брови и ресницы. Что он сосет большой палец. Что у него есть собственный набор отпечатков пальцев. Что его глаза все еще закрыты тяжелыми веками, и поэтому пока он ничего не видит.

Я узнала об этом ребенке все, что только могла. Я прочла столько книг о беременности и родах, что многое помнила наизусть. Я знала признаки ложных родов. Я познакомилась с такими терминами, как «утоньшение шейки матки» и «расширение шейки матки». Временами я начинала всерьез верить в то, что знание всех до единого фактов о беременности может компенсировать мою несостоятельность как матери.

Третий месяц оказался самым тяжелым. Тошнота прошла и больше не вернулась, но от всего, что я узнала, мне стало трудно дышать. В возрасте двенадцати недель рост моего малыша составлял полтора дюйма. Он весил одну двадцать восьмую долю унции. У него были пальчики на руках и волосяные фолликулы. Он мог дергать ножками и двигаться. У него уже развился крошечный мозг, который мог принимать и передавать сигналы. Бóльшую часть этого месяца я провела с прижатыми к животу руками, словно пытаясь защитить и удержать то, что росло внутри меня. Ведь когда-то, очень давно, у меня уже был малыш, которому тоже было двенадцать недель. Я пыталась избегать сравнений, но мне это плохо удавалось. Я твердила себе, что должна радоваться тому, что тогда я не знала всего того, что знала сейчас.

Причиной того, что я сделала аборт, было то, что я не готова была стать матерью. Я не могла дать ребенку ту жизнь, которой он заслуживал. Но я не могла и отдать его на усыновление. Это означало бы, что мне придется вынашивать всю беременность и тем самым опозорить отца. Сейчас, семь лет спустя, я почти убедила себя в том, что все эти причины были очень и очень уважительными. Но иногда, сидя посреди своей «почти белой» кухни, я проводила пальцами по рекламным буклетам и спрашивала себя, так ли уж все изменилось. Да, теперь у меня есть деньги, чтобы растить этого ребенка. Я могу купить изумительную мебель для детской и яркие игрушки. Но два факта все еще были против меня: у меня по-прежнему не было матери, и я убила своего первого ребенка.

Я изо всех сил прижималась животом к краю кухонного стола и морщилась от боли. Мой живот был круглым, но твердым, как камень. И он, похоже, обладал тысячами нервных окончаний. Мое собственное тело изменило очертания и представляло для меня постоянный источник опасности. Я то и дело застревала между столиками и стульями в ресторане или в узких проходах автобусов. Я уже не понимала, где и сколько мне нужно места, и только усилием воли заставляла себя верить в то, что это скоро изменится.

Я не находила себе места. Натянув ботинки, я вышла на крыльцо. Шел дождь, но мне было все равно. Это мой единственный выходной за всю неделю. Николас был в больнице, но я должна была куда-нибудь пойти. Все равно куда, даже если это место не будет называться Ява или Борнео. Меня все время одолевало желание двигаться. Ночами я крутилась в постели и ни разу не проспала восемь положенных мне часов подряд. Приходя в офис, я мерила шагами приемную. Даже если я садилась, чтобы почитать, мои пальцы продолжали подрагивать.

Я накинула, не застегивая, пальто и зашагала по улице, а остановилась, только дойдя до центра Кембриджа. Я стояла под плексигласовым навесом станции метро рядом с чернокожей женщиной с тремя детишками. Она положила руки мне на живот, как теперь делали почти все, с кем мне приходилось общаться. Я обнаружила, что беременная женщина является достоянием общественности.

– Тебя часто тошнит? – спросила она, и я покачала головой. – Значит, у тебя будет мальчик, – заключила она и вытащила своих детей под дождь. Прыгая по лужам, они направились к Массачусетс-авеню.

Я накинула на голову шарф и снова шагнула в дождь. Пройдя по Брэттл, я остановилась у крошечной игровой площадки возле церкви. Там было мокро и пусто. На горке еще не растаял выпавший на прошлой неделе снег. Я отвернулась и пошла дальше, пока витрины магазинов и кирпичные фасады зданий не сменились обшитыми вагонкой жилыми домами в окружении мокрых и голых деревьев. Я шла и шла, пока не поняла, что направляюсь на кладбище.

Это было знаменитое кладбище с захоронениями революционных солдат и удивительными надгробными памятниками. Больше других мне нравилась тонкая каменная плита, покрытая трещинами и зазубринами и гласившая, что под ней покоится тело Сэйры Эдвардс, погибшей от пули, которую в нее выпустил мужчина, не являвшийся ее мужем. Могилы располагались без всякого видимого порядка, очень скученно и походили на кривые зубы старца. Некоторые памятники упали да так и остались лежать. Их быстро оплели лианы и кустарники. Местами виднелись отпечатавшиеся на мерзлой земле следы ног, заставлявшие задаться вопросом, кто, кроме меня, посещает это безрадостное место.

В детстве я часто бывала на кладбищах с мамой. Мы подолгу сидели на гладких горячих плитах и даже устраивали на них пикник.

– Это единственное место, где я могу думать, – говорила она мне.

Иногда она просто молча сидела среди могил, иногда навещала места погребения почти незнакомых людей.

Мама писала некрологи для «Чикаго трибьюн». Бóльшую часть времени она проводила на телефоне, записывая информацию для самых дешевых некрологов, которые набирались мелким черным шрифтом и выглядели примерно так: «Палермо из Арлингтона. 13 июля 1970 года. Антониетта (Риццо), любимая жена покойного Себастьяна Палермо, любящая мать Риты Фритски и Энтони Палермо. Процессия из погребального бюро Делла Россо, 356, Саут-Мейн-стрит, Чикаго, понедельник, 9.00, погребальная служба в церкви Непорочного зачатия Девы Марии, Чикаго. Приглашаются друзья и родственники. Погребение на кладбище Хайленд Мемориал, Ривердейл».

Каждый день мама принимала десятки подобных звонков. Она все время твердила, что ее не перестает удивлять количество смертей в Чикаго. Придя домой, она оттарабанивала имена покойников, запоминание которых давалось ей так же легко, как некоторым людям удается запомнить телефонные номера. Она никогда не ходила на могилы этих маленьких, незаметных людей. Во всяком случае, преднамеренно. Время от времени редактор позволял ей написать настоящий некролог. Таких некрологов обычно удостаивались местные знаменитости. Они печатались в тонких рамочках, как и новости. ГЕРБЕРТ Р. КУОШНЕР, обычно гласил заголовок, БЫЛ ТЕХНИКОМ ВОЕННОЙ ЛАБОРАТОРИИ. Такая работа нравилась маме больше всего.

– У меня есть возможность рассказать об этом человеке, – радовалась она. – Он был членом Ассоциации моряков, служивших на сторожевых кораблях. Он участвовал во Второй мировой войне, воевал на противолодочном корабле.

Мама писала такие истории дома, сидя за кухонным столом. Она часто жаловалась на сроки сдачи материала, считая, что, учитывая характер статей, устанавливать сроки просто смешно. Когда некрологи появлялись в газете, она аккуратно вырезала их и хранила в фотоальбоме. Меня очень интересовал вопрос, что случится с этим альбомом, если наш дом загорится, а мы все погибнем. Я была уверена, что полиция решит, что мама была серийным убийцей. Впрочем, исчезнув, она оставила свою коллекцию нам с отцом.

Каждую неделю мама составляла список известных людей, которым она посвящала некрологи. А потом, в субботу, то есть в ее выходной, мы шли на ближайшее кладбище и искали свежие могилы. Мама становилась на колени перед могилами людей, о которых она почти ничего не знала и которым еще даже не успели поставить памятники. Она набирала полную пригоршню рыхлой коричневой земли и медленно просеивала ее через пальцы.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒