Глава пятнадцатая,

Глава пятнадцатая,

в которой я делаю страшные глаза

И на царя зверей можно поставить капкан,

если знать львиные слабости

В темном‑темном городе, в темном‑темном доме, на темной‑темной набережной реки Фонтанки жил‑был человек, которому суждено было столкнуться с неизбежностью. В тот день и час, когда он родился, уже было ясно, что неминуемо столкнется он с цунами и смерчем в лице Дианы Сосновской‑Сундуковой и не сможет устоять. И имя ему Лёвушка. И был он моим последним шансом на то, чтобы хоть что‑то понять в кромешной, можно сказать, тьме внутреннего мира моего любимого, благонадежного, но непредсказуемого Владимира.

– А ты уверена, что он тебе хоть что‑нибудь расскажет? – сомневалась Веруня, когда узнала весь мой план. Собственно, план был прост. Взять Лёвушку за грудки и вытрясти из него всю подноготную.

– Во‑первых, почему бы и нет. С чего бы им всем вот так хранить эту страшную тайну. Ну, мать – оно и понятно, что ничего не скажет. Она там явно участница событий, и у нее рыльце‑то в пушку.

– Ну а какой он, этот Лёвушка?

– О, он идеальный, – улыбнулась я. – Толстенький, бородатый, и мечтает, кажется, только о том, чтобы никто его не трогал и оставил в покое. И это при том, что рядом с ним живут две совершенно невероятные старушки, его мать и мать моего Володи. И они вертят им, как хотят.

– И мы повертим, – врубилась Вера.

– Да. Только убери от меня свой пирожок, а то я лопну, но съем его весь.

– Э, нет. Так не пойдет, – усмехнулась она.

В конечном счете был разработан план, согласно которому мы сначала заходим с фланга, находим в моих вещах Лёвушкин телефон…

– Если я его не потеряла, кстати, – занервничала я.

– А где он был?

– Да… кто ж его упомнит. Кажется, в той сумке, с которой я ездила в Питер. Я же тогда, знаешь, этот листок так и не доставала. По логике, он там и должен бы оставаться лежать.

– Возможно. Но надо немедленно проверить, – скомандовала Веруня. В результате через час с небольшим я вернулась из квартиры, в которой было тихо и холодно, так как ни Володи, ни Мусяки там не оказалось.

– Нашла? – с надеждой спросила Вера.

Я кивнула:

– И что теперь?

– Теперь притворись, что ты сильная, смелая и самодостаточная женщина, которая сотрет этого Лёвушку в порошок, если только он попробует тебе хоть что‑то не сказать, – науськивала меня Вера. В этот момент она мне напомнила боксерского тренера на ринге в перерыве между раундами. Такое часто показывают по телевизору: боец сидит в углу, мокрый, красный, уставший, с кровью на щеке, а тренер стоит над ним, нависает и коротко, но строго говорит что‑то. Иными словами, мотивирует. Вот и Веруня так же подавила меня морально, а потом поставила передо мной телефонный аппарат, включила громкую связь и давай требовать, чтобы я положила противника в нокдаун. Противник, кажется, в это время спал. Во всяком случае, когда он взял трубку, голос у него был совершенно сонный.

– Лёва? – осторожненько спросила я, а Верка недовольно показала мне кулак. Я собралась, сконцентрировалась и более громко повторила: – Лев?

– Да, – сонно согласился он.

– Это тебя Диана из Москвы беспокоит. Ты меня помнишь? – на всякий случай переспросила я.

– А, Володькина жена, – зевнул, но более живенько ответил он.

– Я ему не жена, кстати. Кажется, я тебе это уже говорила, – разозлилась я.

– Да? – искренне удивился он. Видимо, Лёвушка был из того разряда людей, которые умеют любую ненужную информацию просто удалять из головы за невостребованностью. Просто «delete», и все.

– Неважно. Послушай, Лёва, мне нужна твоя помощь, – начала я, а Верка все сильнее и сильнее махала руками. Я откашлялась и попыталась быть более суровой. – И ты просто обязан мне помочь.

– Да? – еще больше удивился он.

– Интересно, а ты что‑то, кроме «да», можешь сказать? – разозлилась я.

Лёвушка озадаченно замолчал, а потом через пару минут уже совсем другим голосом спросил:

– И что же ты хочешь от меня?

– Информацию, – строго, как в шпионских фильмах, сказала я. Лёвушка вздохнул. Он уже понял, что ничего хорошего от моего звонка не стоит ждать. И чтобы он просто не попытался сбежать путем разъема телефонного соединения, я припугнула его: – Не вздумай бросить трубку, всем будет только хуже. Я тогда пойду и попробую узнать все через твою маму. Или вообще, приеду к вам и всех на уши подниму.

– Не надо, – жалобно вздохнул он. Та история с моим приездом, со скандалом, который воспоследовал, когда я умудрилась притащить Володину маму в Москву, видимо, была еще жива в его памяти. И он понимал, что я не только могу сделать то, что говорю, но и действительно сделаю.

– Ладно. Не буду, – легко согласилась я. – Расскажи мне, что все‑таки произошло в Володиной семье.

– А что, разве что‑то произошло? После твоего визита все вроде улеглось.

– Почему он так ненавидит женщин? Почему боится, что я отберу у него ребенка? У него что, есть дети? – припирала его к стенке я. – У его жены был ребенок и она его у него отобрала? Откуда у него этот бзик?

– Послушай, послушай, Диана. Остановись. Дай же ты мне хоть слово вставить, – в сердцах крикнул он, а Верка снова показала мне кулак.

– Все, я молчу. Слушаю, – моментально умолкла я. Но и Лёвушка говорить не спешил. Некоторое время в телефонах обеих столиц висела тишина, потом он вздохнул и сказал:

– Он сам был этим ребенком.

– Что? – не поняла я.

– А то. Володька сам и был этим ребенком, которого отобрали.

– Нет уж, – фыркнула я, – не замолкай. С этого места поподробнее, пожалуйста.

– Да уж, тут парой слов не отделаешься, – грустно согласился Лёвушка. – Его мама… Маргарита Владимировна, она – женщина сложная.

– Я заметила, – хмыкнула я.

– Трудно не заметить. Знаешь, вообще‑то она не такая уж плохая. Но когда ее занесет… В общем, как тебе сказать. Володькин отец, дядя Герман, жил с ними лет пять, кажется. Я не очень знаю, почему вообще он ушел. Володька сам долгое время не знал, только уже потом стало известно, что Маргарита Владимировна… черт, как это все сложно!

– Продолжай! – грозно потребовала я.

– В общем, она ему, кажется, изменила. У нее был роман с каким‑то партийным членом, что‑то такое. И дядя Герман ее не простил, ушел, пожелав счастья и прочих творческих успехов. Дядя Герман, вообще‑то, был очень добрым, а Володьку вообще обожал, на руках носил. А она, Маргарита‑то, видя такое дело, поклялась, что дядя Герман Володьку больше никогда не увидит.

– Зачем? – поразилась я.

– Ну, кто ее знает. Может, простить ему не могла, что он ее не простил. Не знаю. Только в детстве она нам про Володькиного папу всегда говорила, что он их бросил. И что не хочет общаться. А сама через суд, кажется, запретила ему даже приезжать. Я знаю, что он однажды пытался Володьку повидать, так она его в дом не пустила.

– Кошмар! – Я закрыла рукой против воли открывшийся рот. Верка сидела потрясенная.

– В общем, так он и не знал ни черта, пока однажды его папка, дядя Герман, ему не смог случайно позвонить. Ему было пятнадцать лет тогда, – вздохнул Лёва.

– Как пятнадцать? Он вроде бы, с пятнадцати лет в Москве жил? – удивилась я.

– Ну, так вот, – с досадой отмахнулся он. – Я и говорю, дозвонился дядя Герман. Сказал, что много лет уже места себе не находит, хочет сына увидеть. Просил матери только не говорить про звонок, чтоб не было бед каких для Володьки. Только ему разве что скажешь? В тот же вечер он устроил страшный скандал. Я даже сейчас помню, как он перед этим сидел у меня дома. Лицо белое, весь трясется. Как она могла, как она могла?

– Да уж, как только она могла? Хотя… – пожала плечами я. – Если вспомнить те трюки, которые она со мной проделывала, так можно поверить, что она способна на все.

– В общем, он на нее орал, а она рыдала и клялась, что он не знает всей правды, что его отец – страшный человек и что он обязательно сделает все, чтобы настроить Володю против родной матери. Что он всякие гадости будет говорить…

– Ну, так ведь он действительно рассказал про измену…

– Не совсем так. Володька тогда вещи в сумку покидал и убежал из дому – к отцу в Москву.

– Он в Москве жил, отец?

– Да, он вскоре после развода туда уехал.

– А, ну да. Что‑то такое я помню, – кивнула я. – И что, как он его принял?

– В этом‑то и весь ужас, что отец его тогда болен был. Он поэтому и звонил, искал его – знал, что долго не проживет. Дядя Герман, кажется, месяца через четыре, как Володька к нему уехал, помер. Перед смертью ему все и рассказал. И просил, кстати, чтобы Вовка не держал на мать зла. Что она, мол, слабая женщина и не отвечает за себя. Володька мне тогда звонил, после похорон. Рыдал, говорил, что мать даже на похороны не приехала, сказала, что для нее он умер уже десять лет назад.

– Дура она, что ли? – вскрикнула даже Верка.

Лёвушка замялся, пытаясь понять, откуда взялся третий голос. Тут уж я ей кулаки показала, но она только развела руками.

– Дура не дура, а после этого Володька остался в Москве и с ней видеться отказался. Сказал, что раз она отняла его у отца, то теперь пусть считает, что у нее нет сына.

– Да, он, кажется, в иняз поступил, – припомнила я.

– Да, он же был единственный наследник, – добавил Лёвушка.

– Наследник чего?

– Как чего? Квартиры там, где‑то на северо‑западе, денег. Дядя Герман‑то ученым был.

– Ничего себе. А это случайно не та самая квартира, где мы до сих пор живем.

– Ну конечно, она. Он, вообще‑то, отца обожал, так что вряд ли он из нее уехал. А с матерью… с матерью он действительно общаться больше не стал. Она, правда, устроила так, чтобы он со Стелкой познакомился. Подсуропила, конечно. Меня там, в Москве, не было, не знал я, на ком он женится. В общем, вот и все. А можно хоть узнать, что случилось? Не иначе опять его мать активизировалась.

– Не мать, нет. Я активизировалась, – вздохнула я. Да уж, многое становилось на свои места, только что теперь с этим всем делать, вообще было непонятно.

– Хотя да, она вряд ли будет его сильно доставать. А то может ведь и денег лишиться, – согласился Лёвушка. – Меня моя матушка уже извела всего, тоже хочет, чтобы я ей платил. А что я ей буду платить, если у меня зарплата – две копейки. И то в базарный день. Я же не Володька, в конце концов. Знал бы я столько языков… Так что у вас‑то там случилось? Скажет мне кто‑нибудь или нет? – возмутился Лёвушка.

– Да уж, случилось. Планы поменялись, Лёва. Планы поменялись.

– Планы? – удивился он.

– Мне надо бежать, – засуетилась я и повесила трубку.

Все становилось ясным после этого разговора, так что мне надо было спешить. Надо было хоть как‑то попытаться исправить ситуацию, объясниться, сказать, что я совсем не такая, как его мать. И не собираюсь никогда‑никогда разлучать его с Мусякой, которого мы оба обожали до беспамятства. Запоздало вспоминала я, как паника захватила его в тот момент, когда я сказала, что хочу от него уйти. Я‑то, идиотка, думала, что дело в его чувствах ко мне, вернее, в их отсутствии. А он просто до смерти боялся, что я отберу у него ребенка. Боже мой, как же иногда причудливо складывается жизнь. И все же я бежала домой, чувствуя всем сердцем, что Владимир – как бы он себя ни вел и что бы мне ни говорил – самый лучший мужчина на свете. И только с ним я хотела бы быть. С ним или ни с кем.

Потому что все на свете движется вперед по какому‑то плану, все – даже сама наша планета, но кому из нас хоть что‑то известно об этом плане? Кроме разве того, что за все придется заплатить, хотя зачастую мы даже не понимаем, что мы выбираем. Разве есть какой‑то смысл в том, чтобы вцепиться в Алексея как в спасательный круг, наплевав на то, что он мне, по большому‑то счету, совсем не нужен? Вцепиться, потому что ему‑то, в отличие от Володи, я нужна и он не считает нужным скрывать этого. Вцепиться, потому что у него есть деньги? Потому что он приезжает ко мне на разных машинах и дарит мне подарки? Хочет диван купить в мою квартиру, кухонный гарнитур. Но я его не люблю! Вот что самое главное, как правильно заметила Верка.

Да, любить – это больно. Мне ли этого не знать! Я столько лет жила с любимым мужем, с Сосновским, – и это было ужасно. Я жила с любимым (как выяснилось) Владимиром – и под конец мне хочется на стенку лезть от разочарования и чувства вины. Что вообще в этом хорошего – любить? Так может, не любить? Все мы бьемся в силках обстоятельств, не понимая, что сами день за днем сплетаем эту сеть, которая мешает сделать шаг. Страшно так, что захватывает дух, ибо кто из нас без греха?

Но если не любить – все становится совершенно пустым и бессмысленным. И я бежала, чтобы сказать об этом ему, Владимиру. Сказать, что люблю его и всегда любила, и если уж ему действительно не нужен этот подарок, эта моя любовь, – пусть летит, он свободен. Я никогда не причиню ему зла. Но защищаться от меня не надо, ибо я не опасна. Я просто уставшая, измотанная жизнью женщина, которая все еще хочет любить.

– Володя! Мусяка! Я дома, – влетела я в прихожую, на ходу стаскивая с себя длинные сапоги на каблуках. Как же они мне надоели, честное слово. Хочу ходить в кроссовках и босоножках. И в старом пальто.

– Алло, народ! – крикнула я, потому что в доме было непонятно и неприятно тихо. Я прошла в комнату, в детскую, в гостиную – никого. Интересное дело, куда это они все подевались. Может, ушли в магазин? В такое время, в темень и по холоду? Я зашла на кухню, как всегда чистую, сияющую и блестящую. И увидела на столе бумажку, пришпиленную к столу солонкой. Я наклонилась, так как в кухне было достаточно темно, горела только лампочка над плитой. Я прочитала первые три слова, дернулась и задела рукой солонку. Схватила записку.

«Ты можешь жить, как хочешь, но Мусяку я тебе не отдам».

Записка была явно написана второпях. Я бросилась в детскую, открыла шкаф и увидела, что большей части детских вещей нет на месте. Все это было похоже на безумие. В комнате Володи тоже отсутствовало много вещей. Прежде всего, не было его ноутбука, за которым он работал. Никаких деловых бумаг, их он тоже забрал с собой. Ни телефона, ни сумки с книгами для переводов, ни кассет или дисков. Он явно собирался в спешке, боясь, что я вернусь и застану его за этим побегом. Наверное, ему было непросто объяснить Ваньке, куда это они прутся на ночь глядя. Что он ему сказал? Что мы с мамой теперь будем играть в прятки? Какой бред, какой бред!

Я вернулась в кухню, налила себе стакан воды из‑под крана, выпила его и обессиленно села на табуретку. Я положила локти на стол и легла на них, опустив лицо вниз. Закрыла глаза и страшно захотела заснуть и проснуться утром, ни о чем этом не помня. Нет ли какого‑нибудь на свете лекарства, вызывающего амнезию?

Не знаю, сколько я просидела вот так. В квартире было тихо, старые кирпичные дома так хорошо строили, что сюда не доносилось ни звука соседских голосов или текущих кранов, работающих стереосистем. Было тихо, тихо. Я не плакала, слез просто не было, как и мыслей. Говорят, человек всегда должен о чем‑нибудь думать, и никогда не может перестать думать совсем, будет по крайней мере думать о том, что он ни о чем не думает. Но я в тот момент даже в мыслях была совершенно, идеально пуста. Так странно, дико и невозможно было то, что случилось со мной, что я не могла даже думать об этом.

Впрочем, через какое‑то время я нашла объяснение всему. Наверное, все дело в тринадцатой квартире, в которой я родилась. Просто мне по причине такого вот неудачного места рождения не светит никакого счастья в жизни. И не следует даже пытаться его найти. Пусть я теперь и не живу в квартире с этим номером, кто сказал, что она перестала на меня влиять. Если звезды сложились определенным образом, этого уже не изменишь.

Я посмотрела на стол, где лежала записка, и только теперь обратила внимание, что солонка, которой записка была пришпилена к столу, опрокинулась, а соль высыпалась на стол.

– Ну, естественно! – воскликнула я. – Что и требовалось доказать.

В темном‑темном городе, в темном‑темном доме, на темной‑темной улице жил‑был человек, которому суждено было столкнуться с неизбежностью. Но это, конечно же, был не Лёвушка. Это была я.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 13 141516 17 18 Следующая ⇒