Темнота Занавес Конец первого действия.

Темнота Занавес Конец первого действия.

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

Картина пятая
ЧИНОВНИКИ

В комнату набилось вдруг куча людей. Все в каких-то масках, вошли. Внесли гроб с прокурором.

ГУБЕРНАТОР. Я пригласил вас господа, чтобы сообщить вам пренеприятное известие.

ПОЧМЕЙСТЕР. Знаем мы этих генерал-губернаторов! Их, может быть, три-четыре переменится, а я вот уже тридцать лет, судырь мой, сижу на одном месте.

Прокурор встал из гроба и заговорил.

ПРОКУРОР. Эх, тройка! Птица тройка, кто тебя выдумал?

ПОЧМЕЙСТЕР. Помолчите! Продолжайте лежать!

ПРОКУРОР. Знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи!

ПОЧМЕЙСТЕР. Хватит, сказал!

ГУБЕРНАТОР. Так, так, господин прокурор! И вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух.

ПРОКУРОР. Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? И что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях?

ГУБЕРНАТОР. Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Русь, куда ж несешься ты, дай ответ? Не дает ответа.

ПРОКУРОР. Чудным звоном заливается колокольчик! Гремит и становится ветром разорванный в куски воздух!

ПОЧМЕЙСТЕР. Летит мимо всё, что ни есть на земли, и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства.

ЗАСЕДАТЕЛЬ. Ну, хватит уже! Хорошо тебе, шпрехен зи дейч Иван Андрейч; у тебя дело почтовое. Тебе, разумеется, с пола-горя: у тебя один сынишка. А тут, брат, Прасковью Федоровну наделил бог такою благодатию - что год, то несет: либо Праскушку, либо Петрушу. Тут, брат, другое запоешь.

ПРОКУРОР. Чичиков делатель государственных ассигнаций! А может быть, и не делатель.

ПОЧМЕЙСТЕР. Да он чиновник генерал-губернаторской канцелярии. А впрочем, чёрт его знает, на лбу ведь не прочтешь.

ГУБЕРНАТОР. А не переодетый ли он разбойник? А может и не переодетый.

ПОЧМЕЙСТЕР. Нет, нету буйности. А может и есть.

ПРОКУРОР. Знаете ли, господа, кто это?

ЗАСЕДАТЕЛЬ. Кто?

ПРОКУРОР. Переодетый Наполеон. Его выпустили с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков. А может, Чичиков.

ПОЧМЕЙСТЕР. Как с быком ни биться, а всё молока от него не добиться. Конечно, если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона. А может, и не сдает.

ЗАСЕДАТЕЛЬ. Я служил в кампанию 12 года и лично видел Наполеона. Он был не слишком толст, однако ж и не так чтобы тонок. А может быть, и тонок.

ПРОКУРОР. А может, и не может.

СОБАКЕВИЧ. Да он масон. Мошенник, каких свет не видывал. Дурак, скотина, свинья, подлец, гнида, идиот, козел, фетюк и тварь последняя.

ГУБЕРНАТОР. А может, и нет?

СОБАКЕВИЧ. А может и да.

МАНИЛОВ. Грубовато, но точно. Он как только ко мне приехал, я сразу о том же подумал, что и вы. А он говорит: построим мост, мост стеклянный через речку и будем ходить друг к другу …

МАНИЛОВА. А я мужу сразу сказала: какой мост? Что это за маниловщина?

МАНИЛОВ. Он дурак, скотина, свинья, подлец, гнида, идиот, козел, фетюк и тварь последняя.

ВСЕ. Фетюк! Фетюк! Фетюк!

Картина шестая
СОБАКЕВИЧ

Скоро показавшаяся деревня Собакевича рассеяла мысли Чичикова. На крыльцо вышел сам хозяин. Вошли в дом.

СОБАКЕВИЧ. Прошу. (Наступил на ногу Чичикову). Не побеспокоил ли я вас?

ЧИЧИКОВ. Нет-с. Ничего-с. А ваше как здоровье, господин Собакевич?

СОБАКЕВИЧ. Слава богу, не пожалуюсь.

ЧИЧИКОВ. Точно. Не на что было жаловаться: скорее железо могло простудиться и кашлять.

СОБАКЕВИЧ. Мы, Собакевичи, всегда славились здоровьем, и покойный мой батюшка был также крепкий человек. Да, на медведя один хаживал. Я бы тоже повалил медведя, если бы захотел выйти против него. Или – нет. Нет, не повалю, покойник был меня покрепче. Нет, теперь не те люди. Вот хоть и моя жизнь, что за жизнь? Так как-то себе…

ЧИЧИКОВ. Чем же ваша жизнь не красна?

СОБАКЕВИЧ. Нехорошо, нехорошо. Вы посудите, Павел Иванович: пятый десяток живу, ни разу не был болен. Хоть бы горло заболело или чирей выскочил… Нет, не к добру! Когда-нибудь придется поплатиться за это. Это моя Феодулия Ивановна!

ЧИЧИКОВ. Приятно-с.

Чичиков подошел к ручке Феодулии Ивановны, которую она почти впихнула ему в губы, причем он имел случай заметить, что руки были вымыты огуречным рассолом.

СОБАКЕВИЧ. Душенька, рекомендую тебе, Павел Иванович Чичиков! У губернатора и почтмейстера имел честь познакомиться.

ФЕОДУЛИЯ ИВАНОВНА (держа голову прямо, как пальма). Прошу!

Она сделала движение головою, подобно актрисам, представляющим королев. Затем она уселась на диване, накрылась своим мериносовым платком и уже не двигнула более ни глазом, ни бровью, ни носом.

ЧИЧИКОВ. Мы об вас вспоминали у председателя палаты, у Ивана Григорьевича в прошедший четверг. Очень приятно провели там время. А прекрасный человек!

СОБАКЕВИЧ. Кто?

ЧИЧИКОВ. Председатель.

СОБАКЕВИЧ. Ну, может быть, это вам так показалось: он только что масон, а такой дурак, скотина, свинья, подлец, гнида, фетюк и тварь, какого свет не производил.

ЧИЧИКОВ. Ну, всякой человек не без слабостей, но зато губернатор! Какой превосходный человек! Не правда ли?

СОБАКЕВИЧ. Первый разбойник в мире! Дурак, скотина, свинья, подлец, гнида, фетюк и тварь последняя.

ЧИЧИКОВ. Губернатор - разбойник? Но позвольте, поступки его совершенно не такие. Напротив, скорее даже мягкости в нем много. А в доказательство: он ведь делает кошельки, вышивает его собственными руками. И лицо ласковое.

СОБАКЕВИЧ. И лицо разбойничье! Дайте ему только нож да выпустите его на большую дорогу, зарежет, за копейку зарежет! Скотина распоследняя. Он да еще вице-губернатор - это Гога и Магога.

ЧИЧИКОВ. Впрочем, что до меня, мне, признаюсь, более всех нравится полицеймейстер. Какой-то этакой характер прямой, открытый. В лице видно что-то простосердечное.

СОБАКЕВИЧ. Мошенник! Дурак, скотина, свинья, подлец, гнида, идиот, козел, фетюк и тварь последняя. Продаст, обманет, еще и пообедает с вами! Весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор, да и тот, если сказать правду, свинья. К тому же дурак, скотина, свинья, подлец, гнида, идиот, козел, фетюк и тварь последняя.

ФЕОДУЛИЯ ИВАНОВНА. Что ж, душенька, пойдем обедать.

СОБАКЕВИЧ. Прошу!

Небольшой стол был накрыт на три прибора. Принялись есть, чавкать с жадностью.

Щи, моя душа, сегодня хороши! Вот, хлебнувши щей и отваливши кусок няни – кстати, она из бараньего желудка, с гречневой кашей, мозгом и ножками – вот, и поговорить можно. Эдакой няни вы не будете есть в городе, там вам чёрт знает что подадут!

ЧИЧИКОВ. У губернатора, однако ж, недурен стол.

СОБАКЕВИЧ. Да знаете ли, из чего всё это готовится? Вы есть не станете, когда узнаете.

ЧИЧИКОВ. Не знаю, как приготовляется, об этом я не могу судить, но свиные котлеты и разварная рыба были превосходны.

СОБАКЕВИЧ. Это вам так показалось. Я знаю, что они на рынке покупают. Купит каналья повар кота, обдерет его, да и подает на стол вместо зайца. Потому что повар у них дурак, скотина, свинья, подлец, гнида, идиот, козел, фетюк и тварь последняя.

ФЕОДУЛИЯ ИВАНОВНА. Фу! Какую ты неприятность говоришь!

СОБАКЕВИЧ. А что ж, душенька, я не виноват, так у них у всех делается. Всё, что ни есть ненужного, что Акулька у нас бросает, с позволения сказать, в помойную лохань, они его в суп! Да в суп! Туда его!

ФЕОДУЛИЯ ИВАНОВНА. Ты за столом всегда эдакое расскажешь!

СОБАКЕВИЧ. Что ж, душа моя, если б я сам это делал, но я тебе прямо в глаза скажу, что я гадостей не стану есть. Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа. У меня когда свинина, всю свинью давай на стол. Баранина - всего барана тащи, гусь - всего гуся!

Собакевич опрокинул половину бараньего бока к себе на тарелку, съел всё, обгрыз, обсосал до последней косточки.

ЧИЧИКОВ. Да, у вас губа не дура. Но я хотел было поговорить с вами об одном дельце.

ФЕОДУЛИЯ ИВАНОВНА. Вот еще варенье! Редька, вареная в меду!

СОБАКЕВИЧ. А вот мы его после! Ты ступай теперь в свою комнату, мы с Павлом Ивановичем скинем фраки, маленечко приотдохнем!

ФЕОДУЛИЯ ИВАНОВНА. А послать за пуховиками и подушками?

СОБАКЕВИЧ. Ничего, мы отдохнем в креслах.

Собакевич слегка принагнул голову, приготовляясь слышать, в чем было дельце.

ЧИЧИКОВ. Я хотел коснуться вообще всего русского государства и отозваться с большою похвалою об его пространстве, что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и иностранцы справедливо удивляются…

СОБАКЕВИЧ. Вам нужно мертвых душ?

ЧИЧИКОВ (открыл рот от удивления). Да. Несуществующих.

СОБАКЕВИЧ. Найдутся, почему не быть…

ЧИЧИКОВ. А если найдутся, то вам, без сомнения… Будет приятно от них избавиться?

СОБАКЕВИЧ. Извольте, я готов продать.

ЧИЧИКОВ. Ишь, как! Вы уж продаете, а я еще и не заикнулся! А, например, как же цена, хотя, впрочем, конечно, это такой предмет… что о цене даже странно…

СОБАКЕВИЧ. Да чтобы не запрашивать с вас лишнего, по сту рублей за штуку!

ЧИЧИКОВ. По сту?!

СОБАКЕВИЧ. Что ж, разве это для вас дорого? А какая бы, однако ж, ваша цена?

ЧИЧИКОВ. Моя цена! Мы, верно, как-нибудь ошиблись или не понимаем друг друга, позабыли, в чем состоит предмет. Я полагаю со своей стороны, положа руку на сердце: по восьми гривен за душу, это самая красная цена!

СОБАКЕВИЧ. Эк куда хватили, по восьми гривенок!

ЧИЧИКОВ. Что ж, по моему суждению, как я думаю, больше нельзя.

СОБАКЕВИЧ. Ведь я продаю не лапти.

ЧИЧИКОВ. Однако ж, согласитесь сами: ведь это тоже и не люди.

СОБАКЕВИЧ. Так вы думаете, сыщете такого дурака, который бы вам продал по двугривенному ревизскую душу?

ЧИЧИКОВ. Но позвольте: зачем вы их называете ревизскими, ведь души-то самые давно уже умерли, остался один не осязаемый чувствами звук. Впрочем, чтобы не входить в дальнейшие разговоры по этой части, по полтора рубли, извольте, дам, а больше не могу.

СОБАКЕВИЧ. Стыдно говорить такую сумму! Вы говорите настоящую цену!

ЧИЧИКОВ. Не могу, Михаил Семенович, поверьте моей совести, не могу: чего уж невозможно сделать, того невозможно сделать. Прибавлю полтинку.

СОБАКЕВИЧ. Да чего вы скупитесь? Право, недорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души. А у меня что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой, так иной какой-нибудь здоровый мужик. Вы рассмотрите: вот, например, каретник Михеев! Ведь только рессорные экипажи делал. И обобьет, и лаком покроет!

ЧИЧИКОВ. А Михеева, однако же, давно нет на свете.

СОБАКЕВИЧ. А Пробка Степан, плотник? Ведь что за силища была! Служи он в гвардии, ему бы Бог знает что дали, трех аршин с вершком ростом!

ЧИЧИКОВ. Пробки нет на свете! Нет, больше двух рублей я не могу дать.

СОБАКЕВИЧ. Извольте, по семидесяти пяти рублей за душу.

ЧИЧИКОВ. Что вы, в самом деле, за дурака, что ли, принимаете меня? Ведь предмет просто: фу-фу. Что ж он стоит? Кому нужен?

СОБАКЕВИЧ. Да, вот, вы же покупаете, стало быть, нужен. Вам понадобились души, я и продаю вам, и будете раскаиваться, что не купили.

ЧИЧИКОВ. Два рублика.

СОБАКЕВИЧ. Эк, право, затвердила сорока Якова одно про всякого. Вы давайте настоящую цену!

ЧИЧИКОВ. Ну, уж чорт побери! Извольте, по полтине прибавлю собаке на орехи.

СОБАКЕВИЧ. Ну, извольте, и я вам скажу тоже мое последнее слово: пятьдесят рублей! Право, убыток себе, дешевле нигде не купите такого хорошего народа!

ЧИЧИКОВ. Да я в другом месте нипочем возьму.

СОБАКЕВИЧ. Ну, бог с вами, давайте по тридцати и берите их себе!

ЧИЧИКОВ. Нет, я вижу, вы не хотите продать. Прощайте!

СОБАКЕВИЧ. Позвольте, позвольте! Прошу, я вам что-то скажу.

ЧИЧИКОВ. К чему беспокойство, я сказал - всё.

СОБАКЕВИЧ. Позвольте, позвольте!

Собакевич, не выпуская его руки и наступив ему на ногу, ибо герой наш позабыл поберечься, в наказанье за что должен был зашипеть и подскочить на одной ноге.

Прошу прощенья! Я, кажется, вас побеспокоил. Пожалуйте, садитесь сюда! Прошу!

ЧИЧИКОВ. Право, я напрасно время трачу, мне нужно спешить.

СОБАКЕВИЧ. Посидите одну минуточку, я вам сейчас скажу одно приятное для вас слово. Хотите угол?

ЧИЧИКОВ. То-есть, двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам, копейки не прибавлю.

СОБАКЕВИЧ. Какая ж будет ваша последняя цена?

ЧИЧИКОВ. Два с полтиною.

СОБАКЕВИЧ. У вас душа человеческая все равно, что пареная репа. Уж хоть по три рубли дайте!

ЧИЧИКОВ. Не могу.

СОБАКЕВИЧ. Ну, что с вами делать? Убыток, да уж нрав такой собачий: не могу не доставить удовольствия ближнему.

ЧИЧИКОВ. Тогда дайте списочек крестьян.

Собакевич тут же, подошед к бюро, собственноручно принялся выписывать всех не только поименно, но даже с означением похвальных качеств.

Эк наградил-то тебя Бог! Вот уж, точно, как говорят, неладно скроен, да крепко сшит! Родился ли ты уж так медведем или омедведила тебя захолустная жизнь? Попробуй он слегка верхушек какой-нибудь науки, даст он знать потом, занявши место повиднее, всем тем, которые в самом деле узнали какую-нибудь науку. Да скажет: «Дай-ка себя покажу!». Да такое выдумает мудрое постановление, что многим придется солоно…

СОБАКЕВИЧ. А женского пола не хотите?

ЧИЧИКОВ. Нет, благодарю.

СОБАКЕВИЧ. Я бы недорого и взял. Для знакомства по рублику за штуку.

ЧИЧИКОВ. Нет, в женском поле не нуждаюсь.

СОБАКЕВИЧ. Ну, когда не нуждаетесь, так нечего и говорить. На вкусы нет закона: кто любит попа, а кто попадью, говорит пословица.

ЧИЧИКОВ. Так-с. Прощайте.

СОБАКЕВИЧ. А вы куда-с теперь-с?

Когда бричка выехала со двора, Чичиков оглянулся назад и увидел, что Собакевич всё еще стоял на крыльце и, как казалось, приглядывался, желая знать, куда гость поедет.

ЧИЧИКОВ. В город. Прощайте!

СОБАКЕВИЧ. Прощайте, прощайте!

ЧИЧИКОВ. Подлец, до сих пор еще стоит!

Когда бричка уже была на конце деревни, он подозвал к себе первого мужика, который, поднявши где-то на дороге претолстое бревно, тащил его на плече, подобно неутомимому муравью, к себе в избу.

Эй, борода! А как проехать отсюда к Плюшкину, так, чтоб не мимо господского дома? Что ж, не знаешь?

МУЖИК. Нет, барин, не знаю.

ЧИЧИКОВ. Эх ты! А и седым волосом еще подернуло! Скрягу Плюшкина не знаешь, того, что плохо кормит людей?

МУЖИК. А! Заплатанной, заплатанной! Хрен заплатанный! Ну, ну, заплатанный хрен! К хрену заплатанному туда, прямо!

Чичиков рассмеялся, и бричка его поехала по пыльной дороге.

Картина седьмая
ОПЯТЬ КОРОБОЧКА

Тут по ступенькам крыльца застучали каблучки, и в комнату вбежала Софья Ивановна, дама приятная во всех отношениях.

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Чмоки мои вам, Анна Григорьевна! Чмоки-чмоки-чмоки! Что, что произошло, не томите?! Скорее, скорее!

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Сюда, сюда, Софья Ивановна, вот в этот уголочек! Вот так! Вот так! Вот вам и подушка!

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Да что случилось? Прибежала Палашка, пена изо рта, говорит: бегите, барыня умирает, бледная, как смерть, кричит, орёт, призывает вас к себе, ну, что, что, не томите, Христа ради?!

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Как же я рада, что вы тут! И вам мои чмоки! Я слышу, кто-то подъехал, да думаю себе, кто бы мог так поздно? Ну, думаю – вице-губернаторша, думаю: «Ну вот, опять приехала, дура, надоедать». И уж хотела сказать, что меня нет дома … И забыла я от этих событий, что я Палашку посылала за вами! Постойте! Какой весёленький на вас ситец!

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Да, очень весёленький. Ну, не томите, что, что, говорите?!

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Послушайте, Софья Ивановна, только – сядьте, а то упадёте. Итак. Вот. Вот перед вами доказательство. Вот это вот - Настасья Петровна. Коробочка. Фамилия у нее такая. Она сейчас вообще в апоплексическом ударе от всех событий, не обращайте на неё внимания, а слушайте меня …

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Нет, Анна Григорьевна! Пока не забыла – я вам скажу! Сначала послушайте вы меня, послушайте, что я вам скажу, потому что дело не терпит отлагательств! И я сама хотела было к вам ехать сообщить важную новость, такую новость, что вы сами сядьте, а то упадёте. Хотела ехать к вам, а тут как раз прибегает Палашка.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Да что ж такое?

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Дело в том – Боже, у меня сердце сейчас выскочит из груди! - дело в том, что Прасковья Фёдоровна, губернаторша наша, однако же, находит, что лучше, если бы клеточки на платьях были помельче, и чтобы не коричневые были крапинки, а голубые! Вы представляете себе?!

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Это что, шутка такая? Софья Ивановна, вы в себе?

СОФЬЯ ИВАНОВНА. В себе, в себе! Какие шутки? Сестре её прислали материйку: это такое очарованье, которого просто нельзя выразить словами! Вообразите себе: полосочки узенькие-узенькие, какие только может представить воображение человеческое, фон голубой и через полоску все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки …

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Глазки и лапки?

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Да! Глазки и лапки! Словом, бесподобно! Можно сказать решительно, что ничего еще не было подобного на свете. Ну, какова новость?! Что вы об этом думаете?!

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Милая, это пёстро.

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Ах, нет, не пёстро.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Ах, пёстро!

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Ну ладно. Будь по-вашему. Тогда слушайте вот ещё новость. Вот сейчас-то вы точно упадёте. Поздравляю вас: оборок более не носят.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Как оборок – не носят? Что значит – не носят? Как - не носят? Что вы такое вообразили, что вы такое говорите?!

СОФЬЯ ИВАНОВНА. На место их - фестончики.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Это не может быть. Это нехорошо - фестончики!

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Может! Может быть такое, оказывается! Фестончики, всё фестончики: пелеринка из фестончиков, на рукавах фестончики, эполетцы из фестончиков, внизу - фестончики, везде - фестончики.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Нехорошо, Софья Ивановна, если всё фестончики. Это ужасная новость. Я бледна. Палашка, посмотри, я бледна?

ПАЛАШКА. Барыня, вы бледны.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Я посмотрю в зеркало. Да, я бледна. Мне нехорошо. Я совсем бледна.

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Напрасно бледнеете, Анна Григорьевна. Это мило. Мило, Анна Григорьевна, до невероятности! Шьётся в два рубчика: широкие проймы и сверху … Но вот, вот когда вы изумитесь, вот уж когда скажете, что …

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Да что, что?! Вы меня в могилу сведёте своими новостями!

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Ну, изумляйтесь: вообразите, лифчики пошли еще длиннее, впереди мыском, и передняя косточка совсем выходит из границ. А юбка вся собирается вокруг, как, бывало, в старину фижмы, даже сзади немножко подкладывают ваты, чтобы была совершенная бель-фам.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Ну уж это просто: признаюсь! Моветон, вот что это, признаюсь.

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Именно, это уж, точно, признаюсь.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Уж как вы хотите, я ни за что не стану подражать этому.

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Я сама тоже … Право, как вообразишь, до чего иногда доходит мода … Ну, ни на что не похоже! Я выпросила у сестры выкройку - нарочно для смеху. Меланья моя принялась шить.

Пауза.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Так у вас разве есть выкройка?

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Как же, сестра привезла.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Вот – здрасьте.

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Вот – здрасьте.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Душа моя, дайте её мне ради всего святого.

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Ах, я уж дала слово Прасковье Федоровне. Разве после неё.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Что?! Кто ж станет носить после Прасковьи Федоровны? Это уже слишком странно будет с вашей стороны, если вы чужих предпочтёте своим.

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Да ведь она тоже мне двоюродная тётка.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Она вам тётка ещё Бог знает какая: с мужниной стороны … Нет, я и слышать не хочу, это выходит: вы мне хотите нанесть такое оскорбленье … Видно, я вам наскучила уже, видно, вы хотите прекратить со мною всякое знакомство, да?

СОФЬЯ ИВАНОВНА (негромко). Господи, между каких сильных огней я себя поставила! Вот тебе и похвасталась! (Вслух). Ладно. Скажите мне другое. Ну, что ж наш прелестник?

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Боже мой! Ведь вы не знаете, зачем я вас вызвала?!

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Как вы ни выхваляйте и ни превозносите его, а я скажу прямо, и ему в глаза скажу, что он негодный человек, негодный, негодный, негодный!

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Да послушайте только, что я вам открою …

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Распустили слухи, что он хорош, а он совсем не хорош, совсем не хорош, и нос у него … Самый неприятный нос!

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Позвольте же, позвольте же только рассказать вам … Ведь это история, понимаете ли: история, сконапель истоар …

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Какая же история?

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Настасья Петровна не даст соврать, она такое рассказывает …

КОРОБОЧКА. Да, он - мёртвые души …

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Слушайте только, что рассказала Настасья Петровна! Приехал к ней и говорит, они не мёртвые души, это моё, говорит, дело знать, мёртвые ли они, или нет, они не мёртвые, не мёртвые, кричит, не мёртвые!

КОРОБОЧКА. Словом, скандальозу наделал ужасного.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Да, да! Ринальдо Ринальдини! Вы представляете, вся деревня сбежалась, ребёнки плачут, все кричит, никто никого не понимает, ну просто - оррьр, оррьр, оррьр!..

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Орррьр, оррьр, орррьр?!

КОРОБОЧКА. Вот именно-с! Оррьр, оррьр, оррьр!..

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Вот именно-с! Оррьр, оррьр, оррьр!..

СОФЬЯ ИВАНОВНА. Орррьр, оррьр, орррьр?!

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Дак знаете, что это значит?! Ведь он хочет увезти губернаторскую дочку, вот что!

Немая сцена.

Картина восьмая
ПЛЮШКИН

Всё так же едет бричка по дороге. И что-то совсем загрустил Павел Иванович. Совсем лирическое настроение у него в душе.

ЧИЧИКОВ. Эх, Русь! Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность. Моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О, моя юность! О, моя свежесть! Проснулся: пять станций убежало назад, луна, неведомый город, церкви со старинными деревянными куполами и чернеющими остроконечьями, темные бревенчатые и белые каменные дома. Сияние месяца там и там: будто белые полотняные платки развешались по стенам, по мостовой, по улицам; косяками пересекают их черные, как уголь, тени; подобно сверкающему металлу, блистают вкось озаренные деревянные крыши, и нигде ни души - всё спит. Один-одинешенек, разве где-нибудь в окошке брезжит огонек; мещанин ли городской тачает свою пару сапогов, пекарь ли возится в печурке - что до них? А ночь! Небесные силы! Какая ночь совершается в вышине! А воздух, а небо, далекое, высокое, там, в недоступной глубине своей, так необъятно, звучно и ясно раскинувшееся!..
Чичиков въехал в средину обширного села, с множеством изб и улиц. Показался господский дом. У одного из строений Чичиков скоро заметил какую-то фигуру. Долго он не мог распознать, какого пола была фигура: баба или мужик. Платье на ней было совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот. На голове колпак, какой носят деревенские дворовые бабы. Только голос показался ему несколько сиплым для женщины. Баба ругалась на мужика.
Да кто это там, баба, нет? Вроде, мужик? Да нет! Конечно, баба!

Фигура, со своей стороны, глядела на него тоже пристально.

ПЛЮШКИН. Чего надо?

ЧИЧИКОВ. Послушай, матушка, судя по твоим ключам и по твоим поносным словам, ты ключница. А что, где барин?

ПЛЮШКИН. Нет дома. А что нужно?

ЧИЧИКОВ. Есть дело.

Чичиков вступил в комнату. Казалось, как будто в доме происходило мытье полов и сюда на время нагромоздили всю мебель. С середины потолка висела люстра в холстяном мешке, от пыли сделавшаяся похожею на шелковый кокон, в котором сидит червяк.
Пока он рассматривал всё странное убранство, отворилась боковая дверь, и взошла та же самая ключница, которую встретил он на дворе.

Дак что ж барин? У себя, что ли?

ПЛЮШКИН. Да здесь хозяин.

ЧИЧИКОВ. Где же, матушка?

ПЛЮШКИН. Что, батюшка, слепы, что ли? Эх-ва! А вить хозяин-то - я!

Если бы Чичиков встретил его, так принаряженного, где-нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал бы ему медный грош.

ЧИЧИКОВ. Ишь ты, прореха на теле человечества …

ПЛЮШКИН. Ась?

ЧИЧИКОВ. Нет, нет, я так. Я, наслышась об экономии и редком управлении имениями, почел за долг познакомиться и принести лично свое почтение. Конечно, можно бы было привести иную, лучшую причину, но ничего иного не взбредает мне на ум. Добродетель и редкие свойства души можно бы с успехом заменить словами: экономия и порядок, но – почтение …

ПЛЮШКИН. А побрал бы тебя чёрт с твоим почтением! Прошу покорнейше садиться! Я давненько не вижу гостей, да, признаться сказать, в них мало вижу проку. Завели пренеприличный обычай ездить друг к другу, а в хозяйстве-то упущения… Да и лошадей их корми сеном! Я давно уж отобедал, а кухня у меня такая прескверная, и труба-то совсем развалилась, начнешь топить, еще пожару наделаешь.

ЧИЧИКОВ. Вон оно как! Хорошо же, что я у Собакевича перехватил ватрушку да ломоть бараньего бока.

ПЛЮШКИН. И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве! Да и в самом деле, как прибережешь его? Землишка маленькая, мужик ленив, работать не любит, думает, как бы в кабак… Того и гляди, пойдешь на старости лет по миру!

ЧИЧИКОВ. Мне, однако же, сказывали, что у вас более тысячи душ.

ПЛЮШКИН. А кто это сказывал? А вы бы, батюшка, наплевали бы в глаза тому, который это сказывал! Он, пересмешник, видно, хотел пошутить над вами. Вот бают, тысячи душ, а подит-ка сосчитай, а и ничего не начтешь! Последние три года проклятая горячка выморила у меня здоровенный куш мужиков.

ЧИЧИКОВ. Скажите! И много выморила?

ПЛЮШКИН. Да, снесли многих.

ЧИЧИКОВ. А позвольте узнать: сколько числом?

ПЛЮШКИН. Душ восемьдесят.

ЧИЧИКОВ. Нет?

ПЛЮШКИН. Не стану лгать, батюшка.

ЧИЧИКОВ. Позвольте еще спросить: ведь эти души, я полагаю, вы считаете со дня подачи последней ревизии?

ПЛЮШКИН. Это бы еще слава богу, да лих-то, что с того времени до ста двадцати наберется.

ЧИЧИКОВ. Вправду? Целых сто двадцать?

ПЛЮШКИН. Стар я, батюшка, чтобы лгать: седьмой десяток живу!

ЧИЧИКОВ. Соболезную.

ПЛЮШКИН. Да ведь соболезнование в карман не положишь. Вот возле меня живет капитан, чёрт знает его откуда взялся, говорит, родственник: «Дядюшка, дядюшка!» и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!

ЧИЧИКОВ. Мое соболезнование совсем не такого рода, как капитанское. Я не пустыми словами, а делом готов доказать его, и, не откладывая дела далее, без всяких обиняков, тут же изъявляю готовность принять на себя обязанность платить подати за всех крестьян, умерших такими несчастными случаями.

ПЛЮШКИН. Да вы, батюшка, не служили ли в военной службе?

ЧИЧИКОВ. Нет, служил по статской.

ПЛЮШКИН. По статской? Да ведь как же? Ведь это вам-то самим в убыток?

ЧИЧИКОВ. Для удовольствия вашего готов и на убыток.

ПЛЮШКИН. Ах, батюшка! Ах, благодетель ты мой! Вот утешили старика! Ах, господи ты мой! Ах, святители вы мои!.. Как же, с позволения вашего, чтобы не рассердить вас, вы за всякой год беретесь платить за них, что ли? И деньги будете выдавать мне или в казну?

ЧИЧИКОВ. Да мы вот как сделаем: мы совершим на них купчую крепость, как бы они были живые и как бы вы их мне продали.

ПЛЮШКИН. Да, купчую крепость… Ведь вот купчую крепость - всё издержки. Приказные такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание, сказал бы какое-нибудь поучение, ведь что ни говори, а против слова-то Божия не устоишь.

ЧИЧИКОВ. Ну, ты, я думаю, устоишь! Из уважения к вам я готов принять даже издержки по купчей на свой счет.

ПЛЮШКИН. Всех вам всяких утешений не только вам, но даже и деткам вашим …

ЧИЧИКОВ. Вы и не спросите были ли они у меня?

ПЛЮШКИН. Эй, Прошка!

Вошел Прошка, мальчик лет тринадцати, в таких больших сапогах, что, ступая, едва не вынул из них ноги.

ЧИЧИКОВ. Экие у него сапоги!

ПЛЮШКИН. Из экономии, сударь. Одни сапоги на всех стоят в сенях. Вот посмотрите, батюшка, какая рожа! Глуп ведь, как дерево, а попробуй что-нибудь положить, мигом украдет! Ну, чего ты пришел, дурак, скажи, чего? Поставь самовар, слышишь, да вот возьми ключ, да отдай Мавре, чтобы пошла в кладовую: там на полке есть сухарь из кулича, который привезла Александра Степановна, чтобы подали его к чаю!.. Прошка, слухай, гость совершенно глуп и только прикидывается, будто служил по статской, а, верно, был в офицерах и волочился за актерками. Постой, куда же ты? Дурачина! Эхва, дурачина! О, какой же ты дурачина!.. Чего улепетываешь? Бес у тебя в ногах, что ли, чешется?.. Ты выслушай прежде: сухарь-то сверху, чай, поиспортился, так пусть соскоблит его ножом, да крох не бросает, а снесет в курятник.

ПРОШКА. А?

ПЛЮШКИН. Да смотри ты, ты не входи, брат, в кладовую, не то я тебя, знаешь! Березовым-то веником, чтобы для вкуса-то! Вот у тебя теперь славный аппетит, так чтобы еще был получше! Вот попробуй-ка пойди в кладовую, а я тем временем из окна стану глядеть.

ПРОШКА. А?

ПЛЮШКИН. Им ни в чем нельзя доверять. Прошка, ведь чёрт его знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки: наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!

ПРОШКА. А?

ПЛЮШКИН. Иди уже вон витсиля! Недурно бы, батюшка, совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть.
ЧИЧИКОВ. А давайте списочек всех крестьян.

ПЛЮШКИН. Ведь вот не сыщешь, а у меня был славный ликерчик, если только не выпили! Народ, такие воры! А вот разве не это ли он? Вот он в какой пыли, как в фуфайке. Еще покойница делала. Мошенница-ключница совсем было его забросила и даже не закупорила, каналья! Козявки и всякая дрянь было напичкались туда, но я весь сор-то повынул, и теперь вот чистенькой я вам налью рюмочку.

ЧИЧИКОВ. Благодарствую, я уже и пил и ел.

ПЛЮШКИН. Пили уже и ели?! Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он и не ест, а сыт. А как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот капитан: приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!». А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.

Плюшкин надел очки и стал рыться в бумагах. Развязывая всякие связки, он попотчевал своего гостя такою пылью, что тот чихнул.

ЧИЧИКОВ. Пыли-то у вас, батюшка …

ПЛЮШКИН. Ну вот они. И Парамонов, и Пименов, и Пантелеймонов, и даже Григорий Доезжай-не-доедешь. Всех было сто двадцать с лишком.

Чичиков улыбнулся при виде такой многочисленности и быстренько спрятал бумажку в карман.

ЧИЧИКОВ. Вам бы надо для совершения крепости приехать в город …

ПЛЮШКИН. В город? Да как же?.. А дом-то как оставить? Ведь у меня народ или вор, или мошенник: в день так оберут, что и кафтана не на чем будет повесить.

ЧИЧИКОВ. Так не имеете ли кого-нибудь знакомого?

ПЛЮШКИН. Да кого же знакомого? Все мои знакомые перемерли или раззнакомились. Ах, батюшки! Как не иметь, имею! Ведь знаком сам председатель, езжал даже в старые годы ко мне, как не знать! Однокорытниками были, вместе по заборам лазили! Как не знакомый? Уж такой знакомый! Так уж не к нему ли написать?

ЧИЧИКОВ. И конечно, к нему.

ПЛЮШКИН. Как же, уж такой знакомый! В школе были приятели. Лежала на столе четвертка чистой бумаги, да не знаю, куда запропастилась: люди у меня такие негодные! Мавра! А Мавра!

На зов явилась женщина с тарелкой в руках, на которой лежал сухарь.

ПЛЮШКИН. Куда ты дела, разбойница, бумагу?

МАВРА. Ей-богу, барин, не видывала, опричь небольшого лоскутка, которым изволили прикрыть рюмку.

ПЛЮШКИН. А вот я по глазам вижу, что подтибрила.

МАВРА. Да на что ж бы я подтибрила? Ведь мне проку с ней никакого, я грамоте не знаю.

ПЛЮШКИН. Врешь, ты снесла пономаренку: он маракует, так ты ему и снесла.

МАВРА. Да пономаренок, если захочет, так достанет себе бумаги. Не видал он вашего лоскутка!

ПЛЮШКИН. Вот погоди-ка: на страшном суде черти припекут тебя за это железными рогатками! Вот посмотришь, как припекут!

МАВРА. Да за что же припекут, коли я не брала и в руки четвертки? Уж скорее в другой какой бабьей слабости, а воровством меня еще никто не попрекал.

ПЛЮШКИН. А вот черти-то тебя и припекут! Скажут: «А вот тебе, мошенница, за то, что барина-то обманывала!», да горячими-то тебя и припекут!

МАВРА. А я скажу: не за что! Ей-Богу, не за что, не брала я… Да вон она лежит на столе. Всегда понапраслиной попрекаете!

ПЛЮШКИН. Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей скажи только одно слово, а она уж в ответ десяток! Поди-ка принеси огоньку запечатать письмо. Да стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело топкое: сгорит - да и нет, только убыток. А ты принеси-ка мне лучинку! Эх, нельзя ли отделить от четвертинку еще осьмушку? Нет, никак, никак нельзя. А не знаете ли вы какого-нибудь вашего приятеля, которому бы понадобились беглые души?

ЧИЧИКОВ. А у вас есть и беглые?

ПЛЮШКИН. В том-то и дело, что есть. Зять делал выправки: говорит, будто и след простыл, но ведь он человек военный: мастер притопывать шпорой, а если бы похлопотать по судам…

ЧИЧИКОВ. А сколько их будет числом?

ПЛЮШКИН. Да десятков до семи тоже наберется.

ЧИЧИКОВ. Нет?

ПЛЮШКИН. А, ей-Богу, так! Ведь у меня что год, то бегут. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня есть и самому нечего… А уж я бы за них что ни дай, взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская душа стоит в пятистах рублях.

ЧИЧИКОВ. Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим. Но раз уже вы действительно так стиснуты, то, будучи подвигнут участием, я готов дать… Но это такая безделица, о которой даже не стоит и говорить.

ПЛЮШКИН. А сколько бы вы дали?

ЧИЧИКОВ. Я бы дал по двадцати пяти копеек за душу.

ПЛЮШКИН. А как вы покупаете, на чистые?

ЧИЧИКОВ. Да, сейчас деньги.

ПЛЮШКИН. Только, батюшка, ради нищеты-то моей, уже дали бы по сорока копеек.

ЧИЧИКОВ. Почтеннейший! Не только по сорока копеек, по пятисот рублей заплатил бы! с удовольствием заплатил бы, потому что вижу - почтенный, добрый старик терпит по причине собственного добродушия.

ПЛЮШКИН. А, ей-богу, так! Ей-Богу, правда! Всё от добродушия.

ЧИЧИКОВ. Ну, видите ли, я вдруг постигнул ваш характер. Итак, почему ж не дать бы мне по пятисот рублей за душу, но… состоянья нет. По пяти копеек, извольте, готов прибавить, чтобы каждая душа обошлась таким образом в тридцать копеек.

ПЛЮШКИН. Ну, батюшка, воля ваша, хоть по две копеечки пристегните.

ЧИЧИКОВ. По две копеечки пристегну, извольте. Сколько их у вас? Вы, кажется, говорили семьдесят?

ПЛЮШКИН. Нет. Всего наберется семьдесят восемь.

ЧИЧИКОВ. Семьдесят восемь, семьдесят восемь, по тридцати копеек за душу, это будет … Это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек!

ПЛЮШКИН. Да ты, батюшка, в арифметике силен.

ЧИЧИКОВ. Пишите расписку, вот деньги.

ПЛЮШКИН. Спрячу сюда. Вот. А больше не могу найти материи, о чем говорить. А что, вы уж собираетесь ехать?

ЧИЧИКОВ. Да, мне пора!

ПЛЮШКИН. А чайку?

ЧИЧИКОВ. Нет, уж чайку пусть лучше когда-нибудь в другое время.

ПЛЮШКИН. Как же, а я приказал самовар. Я, признаться сказать, не охотник до чаю: напиток дорогой, да и цена на сахар поднялась немилосердная. Прошка! Не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его положит на то же место, или нет, <

⇐ Предыдущая 123 4 Следующая ⇒